- Какой это штурман! Скука зевотная. Вот помните второго штурмана - этот действительно развлек! Как он задирал на себе майку и показывал следы метеоритных ударов!
      - Нет, первый был лучше, - сказал, обернувшись, водитель "крота".
      - Да, он был хорош, - согласилась девушка в косынке. - Как это он шел среди машин, держа перед глазами фотографию, и жалобно так приговаривал: "Галю моя, Галю! Галю дорогая! Далеко ты, Галю, от ридного краю!"
      Лжештурман, подавленно опустив голову, сковыривал комья земли с блестящих зубьев "крота".
      - Ну, а вы что скажете? - обратился водитель "дилижанса" к Горбовскому. - Что же вы все молчите? Надо что-нибудь говорить... Что-нибудь убедительное.
      Все с любопытством ждали.
      - Вообще я мог бы войти через пассажирский люк, - задумчиво сказал Горбовский.
      Лжештурман с надеждой вскинул голову и посмотрел на него.
      - Не могли бы, - покачал головой водитель. - Он заперт изнутри.
      В наступившей паузе был отчетливо слышен голос Канэко:
      - Не могу я вам дать десять комплектов, поймите, товарищ Прозоровский!
      - А вы поймите меня, товарищ Канэко! У нас заявка на десять комплектов. Как я вернусь с шестью?
      Кто-то вмешался:
      - Берите, Прозоровский, берите... Берите пока шесть. У нас четыре комплекта освободятся через неделю, и я вам пришлю.
      - Вы обещаете?
      Девушка в косынке сказала:
      - Прозоровского просто жалко. У них шестнадцать схем на ульмотронах!
      - Да, нищета, - вздохнул водитель "дилижанса".
      - А у нас пять, - горестно сказал лжештурман. - Пять схем и всего один ульмотрон. Что, казалось бы, им стоило привезти штук двести.
      - Мы могли бы привести и двести и триста, - сказал Горбовский. - Но ульмотроны нужны сейчас всем. На Земле заложили шесть новых У-конвейеров...
      - У-конвейер! - сказала девушка в косынке. - Легко сказать!.. Вы представляете себе технологию ульмотрона?
      - В самых общих чертах.
      - Шестьдесят килограммов ультрамикроэлементов... Ручное управление сборкой, полумикронные допуски... А какой уважающий себя человек пойдет в сборщики? Вот вы бы пошли?
      - Набирают добровольцев, - сказал Горбовский.
      - А!.. - с отвращением сказал водитель "крота". - Неделя помощи физикам!..
      - Ну что ж, Валентин Петрович, - сказал лжештурман, стыдливо улыбаясь. - Так нас, по-видимому, и не пустят...
      - Меня зовут Леонид Андреевич, - сказал Горбовский.
      - А меня Ганс, - уныло признался лжештурман. - Пошли посидим на ящиках. Вдруг что-нибудь случится...
      Девушка в косынке помахала им рукой. Они выбрались из толпы машин и присели на ящиках рядом с другими лжезвездолетчиками. Их встретили сочувственно-насмешливым молчанием.
      Горбовский ощупал ящик. Пластмасса была грубая и жесткая. На солнцепеке было жарко. Делать Горбовскому здесь было совершенно нечего, но, как всегда, ему страшно хотелось познакомиться с этими людьми, узнать, кто они и как дошли до жизни такой, и вообще как идут дела. Он составил вместе несколько ящиков, спросил: "Можно я лягу?", лег, вытянувшись во всю длину, и с помощью струбцинки укрепил возле головы микрокондиционер. Потом он включил проигрыватель.
      - Меня зовут Горбовский, - представился он. - Леонид. Я был капитаном этого звездолета.
      - Я тоже был капитаном этого звездолета, - мрачно сообщил грузный темнолицый человек, сидевший справа. - Меня зовут Альпа.
      - А меня зовут Банин, - заявил голый до пояса худощавый юноша в белой панаме. Я был и остаюсь штурманом. Во всяком случае, пока не получу ульмотрон.
      - Ганс, - коротко сказал лже-Валькенштейн, усевшись на траву поближе к микрокондиционеру.
      Третий лжештурман, видимо, не слышал их. Он сидел к ним спиной и что-то писал, положив блокнот на колени.
      Из толпы выехал длинный "гепард". Дверца приоткрылась, оттуда вылетели пустые коробки из-под ульмотронов, и "гепард" умчался в степь.
      - Прозоровский, - сказал Банин с завистью.
      - Да, - сказал Альпа горько. - Прозоровскому не приходится врать. Правая рука Ламондуа. - Он глубоко вздохнул. - Никогда не врал. Терпеть не могу врать. И теперь очень нехорошо на душе.
      Банин сказал глубокомысленно:
      - Если человек начинает врать помимо всякого желания, значит где-то что-то разладилось. Сложное последствие.
      - Все дело в системе, - сказал Ганс. - Все дело в этой исходной установке: больше получает тот, у кого лучше выходит.
      - А вы предложите другую установку, - сказал Горбовский. - Не получается у тебя ничего - на тебе ульмотрон. Получается - посиди на ящиках...
      - Да, - сказал Альпа. - Какой-то страшный срыв. Кто когда-либо слыхал об очередях за оборудованием? Или за энергией? Ты давал заявку, и тебя обеспечивали... Тебя никогда даже не интересовало, откуда это берется. То есть интуитивно было ясно, что существует масса людей, с удовольствием работающих в сфере материального обеспечения науки. Между прочим, это действительно очень интересная работа. Помню, я сам после школы с большим увлечением занимался рационализацией сборки нейтринных схем. Сейчас о них уже не помнят, но когда-то это был очень популярный метод - нейтринный анализ. - Он достал из кармана почерневшую трубку и медленными уверенными движениями набил ее. Все с любопытством следили за ним. - Хорошо известно, что относительная численность потребителей оборудования и производителей оборудования с тех пор существенно не изменилась. Но, видимо, произошел какой-то чудовищный скачок в потребностях. Судя по всему - я просто смотрю вокруг, - среднему исследователю требуется сейчас раз в двадцать больше энергии и оборудования, чем в мое время. - Он глубоко затянулся, и трубка засипела и захрипела. - Такое положение объяснимо. Испокон веков считается, что наибольшего внимания заслуживает та проблема, которая дает максимальный ливень новых идей. Это естественно, иначе нельзя. Но если первичная проблема лежит на субэлектронном уровне и требует, скажем, единицы оборудования, то каждая из десяти дочерних проблем опускается в материю по крайней мере на этаж глубже и требует уже десяти единиц. Ливень проблем, вызывает ливень потребностей. И я уже не говорю о том, что интересы производителей оборудования далеко не всегда совпадают с интересами потребителей.
      - Заколдованный круг, - сказал Банин. - Прозевали наши экономисты.
      - Экономисты тоже исследователи, - возразил Альпа. - Они тоже имеют дело с ливнями проблем. И раз уж мы заговорили об этом, то вот любопытный парадокс, который очень интересует меня последнее время. Возьмите нуль-Т. Молодая, плодотворная и очень перспективная проблема. Поскольку она плодотворная, Ламондуа по праву получает огромное материальное и энергетическое обеспечение. Чтобы сохранить за собой это материальное обеспечение, Ламондуа вынужден непрерывно гнать вперед - быстрее, глубже и... уже. А чем быстрее и глубже он забирается, тем больше ему нужно и тем сильнее он ощущает нехватку, пока, наконец, не начинает тормозить сам себя. Взгляните на эту очередь. Сорок человек ждут и тратят драгоценное время. Треть всех исследователей Радуги тратит время, нервную энергию и темп мысли! А остальные две трети сидят сложа руки по лабораториям и могут думать сейчас только об одном: привезут или не привезут? Это ли не самоторможение? Стремление сохранить приток материальных ресурсов порождает гонку, гонка вызывает непропорциональный рост потребностей, и в результате возникает самоторможение.
      Альпа замолчал и стал выколачивать трубку. Из толпы машин, расталкивая их направо и налево, выбрался "крот". В окне нелепо высокой кабины торчала крышка новенького ульмотрона. Проезжая мимо, водитель помахал лже-звездолетчикам.
      - Хотел бы я знать, зачем Следопытам ульмотрон, - пробормотал Ганс.
      Никто не ответил. Все провожали взглядом "крота", на задней стенке которого красовался опознавательный знак Следопытов - черный семиугольник на красном щитке.
      - По-моему, все-таки, - сказал Банин, - виноваты экономисты. Надо было предвидеть. Надо было двадцать лет назад повернуть школы так, что бы сейчас хватало кадров для обеспечения науки.
      - Не знаю, не знаю, - сказал Альпа. - Возможно ли вообще планировать такой процесс? Мы мало знаем об этом, но ведь может оказаться, что установить равновесие между духовным потенциалом исследователей и материальными возможностями человечества вообще нельзя. Грубо говоря, идей всегда будет гораздо больше, чем ульмотронов.
      - Ну, это еще надо доказать, - сказал Банин.
      - А я ведь не сказал, что это доказано. Я только предположил.
      - Такое предположение порочно, - заявил Банин. Он начинал горячиться. - Оно утверждает кризис на вечные времена! Это же тупик!..
      - Почему же тупик? - тихонько сказал Горбовский. - Наоборот.
      Банин не слушал.
      - Надо выходить из кризиса! - говорил он. - Надо искать выходы! И выход уж, конечно, не в мрачных предположениях!
      - А почему же в мрачных? - сказал Горбовский. На него опять не обратили внимания.
      - Отказываться от основного принципа распределения нельзя, - говорил Банин. - Это будет просто нечестно по отношению к самым лучшим работникам. Вы будете двадцать лет жевать одну частную проблему, а энергии, скажем, получать столько же, сколько Ламондуа. Это же нелепо! Значит, выход не здесь? Не здесь. Вы сами-то видите выход? Или вы ограничиваетесь холодной регистрацией?
      - Я старый научный работник и старый человек, - сказал Альпа. - Всю свою жизнь занимаюсь физикой. Правда, сделал я мало, я рядовой исследователь, но не в этом дело. Вопреки всем этим новым теориям я убежден, что смысл человеческой жизни - это научное познание. И, право же, мне горько видеть, что миллиарды людей в наше время сторонятся науки, ищут свое призвание в сентиментальном общении с природой, которое они называют искусством, удовлетворяются скольжением по поверхности явлений, которое они называют эстетическим восприятием. А мне кажется, сама история предопределила разделение человечества на три группы: солдаты науки, воспитатели и врачи, которые, впрочем, тоже солдаты науки. Сейчас наука переживает период материальной недостаточности, а в то же время миллиарды людей рисуют картинки, рифмуют слова... Вообще создают в_п_е_ч_а_т_л_е_н_и_я. А ведь среди них много потенциально великолепных работников. Энергичных, остроумных, с невероятной трудоспособностью.
      - Ну, ну! - сказал Банин.
      Альпа промолчал и начал набивать трубку.
      - Разрешите, я продолжу вашу мысль, - сказал Горбовский. - Я вижу, вы не решаетесь.
      - Попробуйте, - сказал Альпа.
      - Хорошо бы всех этих художников и поэтов согнать в учебные лагеря, отобрать у них кисти и гусиные перья, заставить пройти краткосрочные курсы и вынудить строить для солдат науки новые У-конвейеры, собирать тау-тракторы, лить эргохронные призмы...
      - Вот чепуха! - разочарованно сказал Банин.
      - Да, это чепуха, - согласился Альпа. - Но наши мысли не зависят от наших симпатий и антипатий. Мысль эта глубоко мне неприятна, она даже пугает меня, но она возникла... И не только у меня.
      - Это бесплодная мысль, - лениво сказал Горбовский, глядя в небо. - Попытка разрешить противоречие между общим духовным и материальным потенциалом человечества в целом. Она ведет к новому противоречию, старому и банальному, - между машинной логикой и системой морали и воспитания. В таком столкновении машинная логика всегда терпит поражение.
      Альпа кивнул и окутался облаками дыма. Ганс задумчиво проговорил:
      - Мысль страшненькая. Помните "проект десяти"? Когда Совету предложили перебросить в науку часть энергии из Фонда изобилия... Во имя чистой науки поприжать человечество в области элементарных потребностей. Помните этот лозунг: "Ученые готовы голодать"?
      Банин подхватил:
      - А Ямакава тогда встал и сказал: "А шесть миллиардов детей не готовы. Так же не готовы, как вы не готовы разрабатывать социальные проекты".
      - Я тоже не люблю изуверов, - сказал Горбовский.
      - Я вот недавно прочел книгу Лоренца, - сказал Ганс. - "Люди и проблемы"... Читали?
      - Читали, - сказал Горбовский.
      Альпа отрицательно помотал головой.
      - Хорошая книга, правда? И поразила меня там одна мысль. Правда, Лоренц на ней не останавливается, говорит об этом мимоходом.
      - Ну, ну? - сказал Банин.
      - Я, помню, целую ночь об этом думал. Не хватало аппаратуры, ждали, пока подвезут, - знаете, обычная нервотрепка. И вот я пришел к такому выводу. Лоренц упоминает о естественном отборе в науке. Какие факторы определяют главенство научных направлений сейчас, когда наука не влияет или почти не влияет больше на материальное благосостояние?
      - Ну, ну? - сказал Банин.
      - И вот я пришел к такому выводу. Пройдет некоторое время, и те научные исследования, которые оказались наиболее успешными, впитают в себя все материальное обеспечение, непомерно углубятся, а остальные направления просто сами собой сойдут на нет. И вся наука будет состоять из двух-трех направлений, в которых никто, кроме корифеев, разбираться не будет. Понимаете меня?
      - А, чушь! - сказал Банин.
      - Ну почему же чушь? - спросил Ганс обиженно. - Вот факты. В науке существуют сотни тысяч направлений. В каждом работают тысячи людей. Лично я знаю четыре группы исследователей, которые из-за систематических неудач бросали работу и вливались в другие, более успешные группы. Я сам дважды так поступал...
      Альпа сказал:
      - Шутки шутками, а возьмите того же Ламондуа. Вот он рвется сломя голову к осуществлению нуль-Т. Нуль-Т, как и следовало ожидать, дает массу новых ответвлений. Но Ламондуа вынужден обрубать почти все эти ответвления, он просто вынужден игнорировать их. Потому что у него нет никакой возможности тщательно проработать каждое ответвление на перспективность. Мало того, он вынужден сознательно игнорировать заведомо поразительные и интересные вещи. Так, например, случилось с Волной. Неожиданное, удивительное и, на мой взгляд, грозное явление. Но, преследуя свою цель, Ламондуа пошел даже на раскол в своем лагере. Он поссорился с Аристотелем, он отказывается обеспечивать волновиков. Он идет вглубь, вглубь, его проблема становится все уже. Волна осталась у него далеко в тылу. Она для него только помеха, он слышать о ней не хочет. А она, между прочим, сжигает посевы...
      Над космодромом загремел громкоговоритель всеобщего оповещения:
      - Внимание, Радуга! Говорит директор. Старшего бригады испытателей Габу вместе с бригадой прошу немедленно явиться ко мне.
      - Счастливые люди, - сказал Ганс. - Никакие ульмотроны им не нужны.
      - У них своих забот хватает, - сказал Банин. - Видел я однажды, как они тренируются, - нет уж, я лучше буду лжештурманом... А потом два года сидеть без своего дела и каждый день слышать: "Потерпите еще чуть-чуть. Вот, может быть, завтра..."
      - Я рад, что вы заговорили о том, что в тылу, - сказал Горбовский. - "Белые пятна" науки. Меня этот вопрос тоже занимает. По-моему, у нас в тылу нехорошо... Например, Массачусетская машина. - Альпа покивал. Горбовский обратился к нему. - Вы, конечно, должны помнить. Сейчас о ней вспоминают редко. Угар кибернетики прошел.
      - Ничего не могу вспомнить о Массачусетской машине, - сказал Банин. - Ну, ну?
      - Знаете, это древнее опасение: машина стала умнее человека и подмяла его под себя... Полсотни лет назад в Массачусетсе запустили самое сложное кибернетическое устройство, когда-либо существовавшее. С каким-то там феноменальным быстродействием, необозримой памятью и все такое... И проработала эта машина ровно четыре минуты. Ее выключили, зацементировали все входы и выходы, отвели от нее энергию, заминировали и обнесли колючей проволокой. Самой настоящей ржавой колючей проволокой - хотите верьте, хотите нет.
      - А в чем, собственно, дело? - спросил Банин.
      - Она начала _в_е_с_т_и_ с_е_б_я, - сказал Горбовский.
      - Не понимаю.
      - И я не понимаю, но ее едва успели выключить.
      - А кто-нибудь понимает?
      - Я говорил с одним из ее создателей. Он взял меня за плечо, посмотрел мне в глаза и произнес только: "Леонид, это было страшно".
      - Вот это здорово, - сказал Ганс.
      - А, - сказал Банин. - Чушь. Это меня не интересует.
      - А меня интересует, - сказал Горбовский. - Ведь ее могут включить снова. Правда, она под запретом Совета, но почему бы не снять запрет?
      Альпа проворчал:
      - Каждому времени свои злые волшебники и привидения.
      - Кстати, о злых волшебниках, - подхватил Горбовский. - Я немедленно вспоминаю о казусе Чертовой Дюжины.
      У Ганса горели глаза.
      - Казус Чертовой Дюжины - как же! - сказал Банин. - Тринадцать фанатиков... Кстати, где они сейчас?
      - Позвольте, позвольте, - сказал Альпа. Это те самые ученые, которые сращивали себя с машинами? Но ведь они же погибли.
      - Говорят, да, - сказал Горбовский, - но ведь не в этом дело. Прецедент создан.
      - А что, - сказал Банин. - Их называют фанатиками, но в них, по-моему, есть что-то притягательное. Избавиться от всех этих слабостей, страстей, вспышек эмоций... Голый разум плюс неограниченные возможности совершенствования организма. Исследователь, которому не нужны приборы, который сам себе прибор и сам себе транспорт. И никаких очередей за ульмотронами... Я это себе прекрасно представляю. Человек-флаер, человек-реактор, человек-лаборатория. Неуязвимый, бессмертный...
      - Прошу прощения, но это не человек, - проворчал Альпа. - Это Массачусетская машина.
      - А как же они погибли, если они бессмертны? - спросил Ганс.
      - Разрушили сами себя, - сказал Горбовский. - Видно, не сладко быть человеком-лабораторией.
      Из-за машин появился багровый от напряжения человек с цилиндром ульмотрона на плече. Банин соскочил с ящика и подбежал помочь ему. Горбовский задумчиво наблюдал, как они грузят ульмотрон в вертолет. Багровый человек жаловался:
      - Мало того, что дают один вместо трех. Мало того, что теряешь половину дня. Тебе еще приходится доказывать, что ты имеешь право! Тебе не верят! Вы можете себе это представить - тебе не верят! Не верят!!!
      Когда Банин вернулся, Альпа сказал:
      - Все это довольно фантастично. Если вас интересует тыл, обратите лучше пристальное внимание на Волну. Каждая неделя - очередная нуль-транспортировка. И каждая нуль-транспортировка вызывает Волну. Большое или маленькое извержение. А занимаются Волной дилетантски. Не получилось бы второй Массачусетской машины, только без выключателя. Камилл - вы знаете Камилла? - рассматривает ее как явление планетарного масштаба, но его аргументы неудобопонятны. С ним очень трудно работать.
      - Кстати, - сказал Ганс, - знаете точку зрения Камилла на будущее? Он считает, что нынешняя увлеченность наукой - это своего рода благодарность за изобилие, инерция тех времен, когда способность к логическому восприятию мира была единственной надеждой человечества. Он говорил так: "Человечество накануне раскола. Эмоциолисты и логики - по-видимому, он имеет в виду людей искусства и людей науки - становятся чужими друг другу, перестают друг друга понимать и перестают друг в друге нуждаться. Человек рождается эмоциолистом или логиком. Это лежит в самой природе человека. И когда-нибудь человечество расколется на два общества, так же чуждые друг другу, как мы чужды леонидянам..."
      - А, - сказал Банин. - Ну что за чепуха. Какой там раскол? Куда денется средний человек? Пагава, может быть, и смотрит на новую картину Сурда как баран на новые ворота, а Сурд, возможно, не понимает, зачем на свете существует Пагава, тут ничего не скажешь - вот тебе логик, а вот эмоциолист. А кто я? Да, я научный работник. Да, три четверти моего времени и три четверти моих нервов принадлежат науке. Но без искусства я тоже не могу! Вот у кого-то здесь играет проигрыватель, и мне очень хорошо. Я бы обошелся и без проигрывателя, но с ним мне гораздо лучше... Так вот, как же я, спрашивается, расколюсь?
      - Я тоже так подумал, - сказал Ганс. - Но он говорил, что, во-первых, гений нашего времени - это средний человек будущего; а во-вторых, будто существует не один средний человек, а два - эмоциолист и логик. Во всяком случае, так я его понял.
      - Я тобой восхищаюсь, - сказал Банин. - По-моему, когда слушаешь Камилла, понять нельзя ничего.
      - А может быть, это был очередной парадокс Камилла? - сказал Горбовский задумчиво. - Он любит парадоксы. Впрочем, для парадокса это рассуждение, пожалуй, слишком прямолинейно.
      - Ну, Леонид Андреевич, - сказал Ганс весело. - Вы все-таки учитывайте, что это не Камилловы рассуждения, а мои. Я вчера загорал на пляже, вдруг на камне возник Камилл - знаете его манеру? - и начал рассуждать вслух, обращаясь преимущественно к морским волнам. А я лежал и слушал, а потом заснул.
      Все засмеялись.
      - Камилл упражняется, - сказал Горбовский. - Я примерно представляю, зачем ему понадобился этот раскол. Видимо, его занимает вопрос об эволюции человека, и он строит модели. Синтез логиков и эмоциолистов представляется ему, вероятно, как новый человек, который уже не будет человеком.
      Альпа вздохнул и спрятал трубку.
      - Проблемы, проблемы... - сказал он. - Противоречия, синтез, тыл, фронт... А вы заметили, кто здесь сидит? Вы, вы... он... я... Неудачники. Отверженные науки. Наука вон - получает ульмотроны.
      Он хотел сказать еще что-то, но тут громкоговоритель заревел снова:
      - Внимание, Радуга! Говорит директор. Капитан звездолета "Тариэль-Второй" Леонид Андреевич Горбовский. План-энергетик планеты товарищ Канэко. Прошу немедленно явиться ко мне.
      Из машин сейчас же высунулись водители. На лицах их было написано неописуемое удовольствие. Все они смотрели на лжезвездолетчиков. Банин, втянув голову в плечи, развел руками. Ганс весело крикнул: "Это не меня, я штурман!" Альпа закряхтел и закрыл лицо ладонью. Горбовский торопливо поднялся.
      - Мне пора, - сказал он. - Очень не хочется уходить. Я так и не успел высказаться. Вот вкратце моя точка зрения. Не надо огорчаться и заламывать руки. Жизнь прекрасна. Между прочим, именно потому, что нет конца противоречиям и новым поворотам. А что касается неизбежных неприятностей, то я очень люблю Куприна, и у него есть один герой, человек вконец спившийся водкой и несчастный. Я помню наизусть, что он там говорит. - Он откашлялся. - "Если я попаду под поезд, и мне перережут живот, и мои внутренности смешаются с песком и намотаются на колеса, и если в этот последний миг меня спросят: "Ну что, и теперь жизнь прекрасна?" - Я скажу с благодарным восторгом: "Ах, как она прекрасна!" - Горбовский смущенно улыбнулся и запихнул проигрыватель в карман. - Это было сказано три века назад, когда человечество еще стояло на четвереньках. Давайте не будем жаловаться!.. А кондиционер я вам оставлю - здесь очень жарко.
     
     
     
      5
     
      Матвей был не один. На его столе, подложив под себя руки и болтая ногами, сидел маленький черноволосый человек, черноглазый, живой, похожий на школьника-выпускника. Это был Этьен Ламондуа, глава современной нуль-физики, "быстрый физик", как его называли коллеги.
      - Можно? - спросил Горбовский.
      - А вот и он, - сказал Матвей. - Вы знакомы?
      Ламондуа стремительно соскочил со стола и, подойдя вплотную, крепко пожал Горбовскому руку, глядя на него снизу вверх.
      - Рад вас видеть, капитан, - сказал он, мило улыбаясь. - Мы как раз говорили о вас.
      Горбовский попятился и сел в кресло.
      - А мы - о вас, - сказал он.
      Этьен живо поклонился и вернулся на стол к директору.
      - Итак, я продолжаю. "Харибды" стоят насмерть. Надо отдать Маляеву справедливость: он создал отличные машины. Любопытно, что северная Волна совершенно нового типа. Эти мальчишки уже успели назвать ее. П-волна, каково? По имени Шота. Черт возьми, я вынужден признаться, что рву на себе волосы! Как я раньше не обращал внимание на это великолепное явление? Придется извиниться перед Аристотелем. Он оказался прав. Он и Камилл. Я преклоняюсь перед Камиллом. Я преклонялся перед ним и раньше, но теперь я кажется понимаю, что он имел в виду. Кстати, вы знаете что Камилл погиб?
      Матвей дернул головой.
      - Опять?
      - А, вы уже знаете! Странная история. Погиб и снова воскрес. Я слыхал о таких вещах. На свете нет ничего нового. Между прочим, вы верите, что Скляров мог бросить его на съедение Волне? Я - нет. Итак, северная Волна достигла пояса контрольных станций. Первая, Лю-волна, рассеяна, вторая, П-волна, теснит "харибд" со скоростью до двадцати километров в час. Так что северные посевы, вероятно, все-таки погибнут. Биологов пришлось выслать на вертолетах...
      - Знаю, - сказал директор. - Жаловались.
      - Что поделаешь! Они вели себя хотя и понятным образом, но тем не менее недостойно. На океане движение Волны приостановлено. Там наблюдается явление, за которое Лю отдал бы полжизни: деформация кольцевой Волны. Эта деформация удовлетворяет каппа-уравнению, а если Волна - это каппа-поле, то становится сразу ясно все, над чем бился наш бедный Маляев: и Д-проницаемость, и телегенность фонтанов, и "вторичные призраки"... Черт возьми, за эти три часа мы узнали о Волне больше, чем за десять лет! Матвей, учтите: как только все это кончится, нам понадобится У-регистратор, может быть, даже два. Считайте, что я дал заявку. Обычные вычислители не помогут. Только Лю-алгоритмы, только Лю-логика!
      - Хорошо, хорошо, - сказал Матвей. - А что на юге?
      - На юге - океан. За юг вы можете быть спокойны. Там Волна дошла до Берега Пушкина, сожгла Южный архипелаг и остановилась. У меня такое впечатление, что она не пойдет дальше, и очень жаль, потому что наблюдатели удирали оттуда так поспешно, что бросили всю автоматику, и о южной Волне мы почти ничего не знаем. - Он с досадой щелкнул пальцами. - Я понимаю, вас интересует совсем другое. Но что делать, Матвей! Давайте смотреть на вещи реалистически. Радуга - это планета физиков. Это наша лаборатория. Энергостанции погибли, и их не вернешь. Когда закончится этот эксперимент, мы их отстроим заново, вместе. Нам ведь понадобится много энергии! А что касается рыбных промыслов, черт возьми... Нулевики морально готовы отказаться от ухи из кальмаров! Не сердитесь на нас, Матвей.
      - Я не сержусь, - сказал директор с тяжелым вздохом. - Но есть, однако, в вас что-то от ребенка, Этьен. Вы как ребенок, играючи ломаете все, что так дорого взрослым. - Он снова вздохнул. - Постарайтесь сберечь хотя бы южные посевы. Очень мне не хочется терять автономию.
      Ламондуа посмотрел на часы, кивнул и, не говоря ни слова, выскочил вон. Директор посмотрел на Горбовского.
      - Как тебе это нравится, Леонид? - спросил он, невесело усмехаясь. - Да, дружище. Бедная Постышева! Она ангел по сравнению с этими вандалами. Когда я думаю, что ко всем моим болячкам прибавятся еще хлопоты по восстановлению системы снабжения и ассенизации, у меня волосы встают дыбом. - Он подергал себя за ус. - А с другой стороны, Ламондуа прав - Радуга действительно планета физиков. Но что скажет Канэко, что скажет Джина... - Он помотал головой и передернул плечами. - Да! Канэко! А где Канэко?
      - Матвей, - сказал Горбовский, - а можно мне узнать, зачем ты меня вызывал?
      Директор, повернувшись к нему спиной, возился с клавишами селектора.
      - Тебе удобно? - спросил он.
      - Да, - сказал Горбовский. Он уже лежал.
      - Может, тебе пить хочется?
      - Хочется.
      - Возьми в холодильнике. Может, тебе есть хочется?
      - Еще нет, но скоро захочется.
      - Вот тогда и поговорим. А пока не мешай мне работать.
      Горбовский достал из холодильника соки и стакан, смешал себе коктейль и снова лег в кресло, откинув спинку. Кресло было мягкое, прохладное, коктейль был ледяной и вкусный. Он лежал, прихлебывая из стакана, с полузакрытыми от удовольствия глазами и слушал, как директор разговаривает с Канэко. Канэко сказал, что не может выбраться - его не пускают. Директор спросил: "Кто не пускает?" - "Здесь сорок человек, - ответил Канэко, - и каждый не пускает". - "Сейчас я пришлю к тебе Габу", - сказал директор. Канэко возразил, что здесь и так достаточно шумно. Тогда Матвей рассказал о Волне и напомнил извиняющимся тоном, что Канэко, помимо всего прочего, является начальником СИБ Радуги. Канэко сердито сказал, что он этого не помнит, и Горбовский ему посочувствовал.
      Начальники Службы индивидуальной безопасности всегда вызывали у него чувство жалости и сострадания. На каждую освоенную, а иногда и не совсем еще освоенную планету рано или поздно начинали прибывать аутсайдеры - туристы, отпускники (всей семьей и с детьми), свободные художники, ищущие новых впечатлений, неудачники, ищущие одиночества или работы потруднее, разнообразные дилетанты, спортсмены-охотники и прочий люд, не числившийся ни в каких списках, никому на планете не известный, ни с кем не связанный и зачастую старательно уклонявшийся от каких-либо связей. Начальник СИБ был обязан лично знакомиться с каждым из аутсайдеров, инструктировать их и следить, чтобы каждый аутсайдер давал ежедневно о себе знать сигналом на регистрирующую машину. На зловещих планетах типа Яйлы или Пандоры, где новичка на каждом шагу подстерегали всевозможные опасности, команды СИБ спасли не одну человеческую жизнь. Но на плоской, как доска, Радуге, с ее ровным климатом, убогим животным миром и ласковым, всегда тихим морем СИБ неизбежно должна была превратиться и, судя по всему, превратилась в пустую формальность. И вежливый, корректный Канэко, чувствуя двусмысленность своего положения, занимался, конечно, не инструктажем литераторов, приехавших поработать в одиночестве, и не прослеживанием замысловатых маршрутов влюбленных и молодоженов, а своим планированием или каким-нибудь другим настоящим делом.
      - Сколько сейчас на Радуге аутсайдеров? - спросил Матвей.
      - Человек шестьдесят. Может быть, немного больше.
      - Канэко, дружище, всех аутсайдеров надо немедленно разыскать и переправить в Столицу.
      - Я не совсем понимаю, в чем смысл этого мероприятия, - вежливо сказал Канэко. - В угрожаемых районах аутсайдеры практически никогда не бывают. Там голая сухая степь, там дурно пахнет, очень жарко...
      - Пожалуйста, не будем спорить, Канэко, - попросил Матвей. - Волна есть Волна. В такое время лучше, чтобы все незаинтересованные люди были под рукой. Сейчас сюда придет Габа со своими бездельниками, и я пошлю его к тебе. Организуй там.
      Горбовский, отложив соломинку, отхлебнул прямо из стакана. Камилл погиб, подумал он. А погибнув, воскрес. Со мной такие вещи тоже бывали. Видно, эта пресловутая Волна вызвала порядочную панику. Во время паники всегда кто-нибудь гибнет, а потом ты очень удивляешься, встретив его в кафе в миллионе километров от места гибели. Физиономия у него поцарапана, голос хриплый и бодрый, он слушает анекдоты и убирает шестую порцию маринованных креветок с сычуанской капустой.
      - Матвей, - позвал он. - А где сейчас Камилл?
      - Ах да, ты еще не знаешь, - сказал директор. Он подошел к столику и стал смешивать себе коктейль из гранатового сока и ананасного сиропа. - Со мной говорил Маляев из Гринфилда. Камилл каким-то образом оказался на передовом посту, задержался там и попал под Волну. Какая-то запутанная история. Этот Скляров - наблюдатель - примчался на Камилловом флаере, закатил истерику и заявил, что Камилл раздавлен, а через десять минут Камилл выходит на связь с Гринфилдом, по обыкновению пророчествует и снова исчезает. Ну разве можно после таких вот выходок принимать Камилла всерьез?
      - Да, Камилл большой оригинал. А кто такой Скляров?
      - Наблюдатель у Маляева, я же тебе говорю. Очень старательный, милый парень, очень недалекий... Предполагать, что он предал Камилла - это же нелепо. Вечно Маляеву приходят в голову какие-то дикие мысли...
      - Не обижай Маляева, - сказал Горбовский. - Он просто логичен. Впрочем, не будем об этом. Будем лучше о Волне.
      - Будем, - рассеянно сказал директор.
      - Это очень опасно?
      - Что?
      - Волна. Она опасна?
      Матвей засопел.
      - В общем-то Волна смертельно опасна, - сказал он. - Беда в том, что физики никогда не знают заранее, как она будет себя вести. Она, например, может в любой момент рассеяться. - Он помолчал. - А может и не рассеяться.
      - И укрыться от нее нельзя?
      - Не слыхал, чтобы кто-нибудь пробовал. Говорят, что это довольно страшное зрелище.
      - Неужели ты не видел?
      Усы Матвея грозно встопорщились.
      - Ты мог бы заметить, - сказал он, - что у меня мало времени мотаться по планете. Я все время кого-нибудь жду, кого-нибудь умиротворяю, или кто-нибудь меня ждет... Уверяю тебя, если бы у меня было свободное время...
      Горбовский осторожненько осведомился:
      - Матвей, я, наверное, понадобился тебе, чтобы искать аутсайдеров, не так ли?
      Директор сердито взглянул на него.
      - Захотел есть?
      - Н-нет.
      Матвей прошелся по кабинету.
      - Я скажу тебе, что меня расстраивает. Во-первых, Камилл предсказывал, что этот эксперимент окончится неблагополучно. Они не обратили на это никакого внимания. Я, следовательно, тоже. А теперь Ламондуа признает, что Камилл был прав...
      Дверь распахнулась, и в кабинет, блестя великолепными зубами, ввалился молодой громадный негр в коротких белых штанах, в белой куртке и в белых туфлях на босу ногу.
      - Я прибыл! - объявил он, взмахнув огромными руками. - Что ты хочешь, о господин мой директор? Хочешь, я разрушу город или построю дворец? Хотел я, угадав твои желания, прихватить для тебя красивейшую из женщин, по имени Джина Пикбридж, но чары ее оказались сильнее, и она осталась в Рыбачьем, откуда и шлет тебе нелестные приветы.
      - Я абсолютно ни при чем, - сказал директор. - Пусть шлет свои приветы Ламондуа.
      - Воистину, пусть! - воскликнул негр.
      - Габа, - сказал директор, ты знаешь о Волне?
      - Разве это Волна? - презрительно сказал негр. - Вот когда в стартовую камеру войду я, и Ламондуа нажмет пусковой рычаг, вот тогда будет настоящая Волна! А это вздор, зыбь, рябь! Но я слушаю тебя и готов повиноваться.
      - Ты с бригадой? - спросил директор терпеливо. Габа молча показал на окно. - Ступай с ними на космодром, ты поступаешь в распоряжение Канэко.
      - На голове и на глазах, - сказал Габа. В тот же момент здоровенные глотки за окном грянули под банджо на мотив псалма "У стен Иерихонских":
     
      На веселой Радуге,
      Радуге, Радуге...
     
      Габа в один шаг очутился у окна и гаркнул:
      - Ти-хо!
      Песня смолкла. Тонкий чистый голос жалобно протянул:
     
      Dig my grave both long and narrow,
      Make my coffin neat and strong!..
     
      &;lt;Выройте мне могилу, длинную и узкую,
      Гроб мне крепкий сделайте, чистый и уютный...
      (Народная американская песня)&;gt;
     
      - Я иду, - с некоторым смущением сказал Габа и мощным прыжком перемахнул через подоконник.
      - Дети... - проворчал директор, ухмыляясь. Он опустил раму. - Застоялись младенцы. Не знаю, что я буду делать без них.
      Он остался стоять у окна, и Горбовский, прикрыв глаза, смотрел ему в спину. Спина была широченная, но почему-то такая сгорбленная и несчастная, что Горбовский забеспокоился. У Матвея, звездолетчика и десантника, просто не могло быть такой спины.
      - Матвей, - сказал Горбовский. - Я тебе правда нужен?
      - Да, - сказал директор. - Очень. - Он все смотрел в окно.
      - Матвей, - сказал Горбовский. - Расскажи мне, в чем дело.
      - Тоска, предчувствия, заботы, - продекламировал Матвей и замолчал.
      Горбовский поерзал, устраиваясь, тихонько включил проигрыватель и так же тихонько сказал:
      - Ладно, дружок. Я посижу здесь с тобой просто так.
      - Угу. Ты уж посиди, пожалуй.
      Грустно и лениво звенела гитара, за окном пылало горячее пустое небо, а в кабинете было прохладно и сумеречно.
      - Ждать. Будем ждать, - громко сказал директор и вернулся в свое кресло.
      Горбовский промолчал.
      - Да! - сказал он. - Какой же я невежливый! Я совсем забыл. Что Женечка?
      - Спасибо, хорошо.
      - Она не вернулась?
      - Нет. Так и не вернулась. По-моему, она теперь и думать об этом не хочет.
      - Все Алешка?
      - Конечно. Просто удивительно, как это оказалось для нее важно.
      - А помнишь, как она клялась: "Вот пусть только родится!.."
      - Я все помню. Я помню такое, чего ты и не знаешь. Она с ним сначала ужасно мучилась. Жаловалась. "Нет, - говорит, - у меня материнского чувства. Урод я. Дерево". А потом что-то случилось. Я даже не заметил как. Правда, он очень славный поросенок. Очень ласковый и умница. Гулял я с ним однажды вечером в парке. Вдруг он спрашивает: "Папа, что это приседает?" Я сначала не понял. Потом... Понимаешь, ветер, качается фонарь, и тени от него на стене. "Приседает". Очень точный образ, правда?
      - Правда, - сказал Горбовский. - Писатель будет. Только хорошо бы отдать его все-таки в интернат.
      Матвей махнул рукой.
      - Не может быть и речи, - сказал он. - Она не отдаст. И ты знаешь, сначала я спорил, а потом подумал: "Зачем? Зачем отнимать у человека смысл жизни?" Это ее смысл жизни. Мне это недоступно, - признался он, - но я верю, потому что вижу. Может быть, дело в том, что я много старше ее. И слишком поздно для меня появился Алешка. Я иногда думаю, как бы я был одинок, если бы не знал, что каждый день могу его видеть. Женька говорит, что я люблю его не как отец, а как дед. Что ж, очень может быть. Ты понимаешь, о чем я говорю?
      - Я понимаю. Но мне это незнакомо. Я, Матвей, никогда не был одиноким.
      - Да, - сказал Матвей. - Сколько я тебя знаю, вокруг тебя все время крутятся люди, которым ты позарез нужен. У тебя очень хороший характер, тебя все любят.
      - Не так, - сказал Горбовский. - Это я всех люблю. Прожил я чуть не сотню лет и, представь себе, Матвей, не встретил ни одного неприятного человека.
      - Ты очень богатый человек, - проговорил Матвей.
      - Кстати, - вспомнил Горбовский. - Вышла в Москве книга. "Нет горше твоей радости". Сергея Волковского. Очередная бомба эмоциолистов. Генкин разразился желчной статьей. Очень остроумно, но неубедительно: литература, мол, должна быть такой, чтобы ее было приятно препарировать. Эмоциолисты ядовито смеялись. Наверное, все это продолжается до сих пор. Никогда я этого не пойму. Почему они не могут относиться друг к другу терпимо?
      - Это очень просто, - сказал Матвей. - Каждый воображает, что делает историю.
      - Но он делает историю! - возразил Горбовский. - Каждый действительно делает историю! Ведь мы, средние люди, все время так или иначе находимся под их влиянием.
      - Не хочется мне об этом спорить, - сказал Матвей. - Некогда мне об этом думать, Леонид. Я под их влиянием не нахожусь.
      - Ну давай не будем спорить, - сказал Горбовский. - Давай выпьем сока. Если хочешь, я даже могу выпить местного вина. Но только если это действительно тебе поможет.
      - Мне сейчас поможет только одно. Ламондуа явится сюда и разочарованно скажет, что Волна рассеялась.
      Некоторое время они молча пили сок, поглядывая друг на друга поверх бокалов.
      - Что-то давно к тебе никто не звонит, - сказал Горбовский. - Даже как-то странно.
      - Волна, - сказал Матвей. - Все заняты. Раздоры забыты. Все удирают.
      Дверь в глубине кабинета отворилась, и на пороге появился Этьен Ламондуа. Лицо у него было задумчивое, и двигался он необычайно медленно и размеренно. Директор и Горбовский молча смотрели, как он идет, и Горбовский почувствовал неприятное ощущение под ложечкой. Он еще представления не имел о том, что происходит или произошло, но уже знал, что уютно лежать больше не придется. Он выключил проигрыватель.
      Подойдя к столу, Ламондуа остановился.
      - Кажется, я огорчу вас, - медленно и ровно сказал он. - "Харибды" не выдержали. - Голова Матвея ушла в плечи. - Фронт прорван на севере и на юге. Волна распространяется с ускорением десять метров в секунду за секунду. Связь с контрольными станциями прервана. Я успел отдать приказ об эвакуации ценного оборудования и архивов. - Он повернулся к Горбовскому. - Капитан, мы надеемся на вас. Будьте добры, скажите, какая у вас грузоподъемность?
      Горбовский, не отвечая, смотрел на Матвея. Глаза директора были закрыты. Он бесцельно гладил поверхность стола огромными ладонями.
      - Грузоподъемность? - повторил Горбовский и встал. Он подошел к директорскому пульту, нагнулся к микрофону всеобщего оповещения и сказал: - Внимание, Радуга! Штурману Валькенштейну и бортинженеру Диксону срочно явиться на борт звездолета.
      Потом он вернулся к Матвею и положил руку ему на плечо.
      - Ничего страшного, дружок, - сказал он. - Поместимся. Отдай приказ эвакуировать Детское. Я займусь яслями. - Он оглянулся на Ламондуа. - А грузоподъемность у меня маленькая, Этьен, - сказал он.
      Глаза у Этьена Ламондуа были черные и спокойные - глаза человека, знающего, что он всегда прав.
     
     
     
      6
     
      Роберт видел, как все это произошло.
      Он сидел на корточках на плоской крыше башни дальнего контроля и осторожно отсоединял антенны-приемники. Их было сорок восемь - тонких тяжелых стерженьков, вмонтированных в скользящую параболическую раму, и каждый нужно было аккуратно вывернуть и со всеми предосторожностями уложить в специальный футляр. Он очень торопился и то и дело поглядывал через плечо на север.
      Над северным горизонтом стояла высокая черная стена. По гребню ее, там, где она упиралась в тропопаузу, шла ослепительная световая кайма, а еще выше в пустом небе вспыхивали и гасли бледные сиреневые разряды. Волна надвигалась неодолимо, но очень медленно. Не верилось, что ее сдерживает редкая цепь неуклюжих машин, казавшихся отсюда совсем маленькими. Было как-то особенно тихо и знойно, и солнце казалось особенно ярким, как в предгрозовые минуты на Земле, когда все затихает и солнце еще светит вовсю, но полнеба уже закрыто черно-синими тяжелыми тучами. В этой тишине было что-то особенно зловещее, непривычное, почти потустороннее, потому что обыкновенно наступающая Волна бросала впереди себя многобалльные ураганы и рев бесчисленных молний.
      А сейчас было совсем тихо. До Роберта отчетливо доносились торопливые голоса с площади внизу, где в тяжелый вертолет навалом грузили особо ценное оборудование, дневники наблюдений, записи автоматических приборов. Было слышно, как Пагава гортанно бранит кого-то за то, что преждевременно сняли анализаторы, а Маляев неспешно обсуждает с Патриком сугубо теоретический вопрос о вероятном распределении зарядов в энергетическом барьере над Волной. Все население Гринфилда собралось сейчас в этой башне под ногами Роберта и на площади. Взбунтовавшиеся биологи и две компании туристов, остановившиеся накануне в поселке на ночлег, были отправлены за полосу посевов. Биологов отправили на птерокаре вместе с лаборантами, которым Пагава приказал оборудовать за полосой посевов новый наблюдательный пункт, а за туристами прибыл специальный аэробус из Столицы. И биологи и туристы были очень недовольны; и когда они улетели, в Гринфилде остались только довольные.
      Роберт работал почти машинально и, как всегда, работая руками, думал о самых разных вещах. Очень болит плечо. Странно: плечом нигде не стукался. Живот саднит, ну, живот понятно - когда споткнулся об ульмотрон. Интересно, как сейчас выглядит этот ульмотрон. И как выглядит мой птерокар. И как выглядит... Интересно, что здесь будет через три часа. Цветники жалко... Детишки целое лето трудились, выдумывали самые фантастические сочетания цветов. И тогда мы познакомились с Таней. Та-ня, - тихонько позвал он. Как ты там сейчас? Он прикинул расстояние от фронта Волны до Детского. Безопасно, подумал он с удовлетворением. Они там, наверное, и не знают о том, что Волна, что взбунтовались биологи, что я чуть не погиб, что Камилл...
      Он выпрямился, вытер лицо тыльной стороной ладони и посмотрел на юг, на бесконечные зеленые поля хлеба. Он пытался думать о гигантских стадах мясных коров, которых перегоняют сейчас в глубь континента; о том, как много придется работать над восстановлением Гринфилда, когда рассеется Волна; и как неприятно после двухлетнего изобилия снова возвращаться к синтепище, к искусственным бифштексам, к грушам с привкусом зубной пасты, к хлорелловым "супам сельским", к котлетам бараньим квазибиотическим и прочим чудесам синтеза, будь они неладны... Он думал о чем попало, но он ничего не мог сделать.

К титульной странице
Вперед
Назад