- Моя фамилия - Банев, - представился Виктор и спросил: - Как здоровье вашего... пострадавшего? Того, что попал в капкан?
      Мокрец быстро повернулся к нему. Смотрит, как через бруствер, подумал Виктор.
      - Удовлетворительно, - ответил мокрец сухо.
      - На его месте я подал бы заявление в полицию.
      - Не имеет смысла, - сказал мокрец.
      - Почему же? - сказал Виктор. - Не обязательно обращаться в местную полицию, можно обратиться в окружную...
      - Нам это не нужно.
      Виктор пожал плечами.
      - Каждое ненаказанное преступление рождает новое преступление.
      - Да, но нас это не интересует.
      Они помолчали. Потом мокрец сказал:
      - Меня зовут Зурзмансор.
      - Знаменитая фамилия, - вежливо сказал Виктор. - Вы не родственник Павлу Зурзмансору? Социологу?
      Мокрец прищурил глаза.
      - Даже не однофамилец, - сказал он. - Мне говорили, Банев, что завтра вы выступаете в гимназии...
      Виктор не успел ответить. За спиной у него двинулось кресло, и молодцеватый баритон произнес:
      - А ну, зараза, пошел отсюда вон!
      Виктор обернулся. Над ним возвышался губастый Фламин Ювента или как его там, словом, племянничек. Виктор глядел на него не дольше секунды, но уже чувствовал сильнейшее раздражение.
      - Вы это кому, молодой человек? - осведомился он.
      - Вашему приятелю, - любезно сообщил Фламин Ювента и снова гаркнул: - Тебе говорят, мокрая шкура!
      - Одну минуточку, - сказал Виктор и встал. Фламин Ювента, ухмыляясь смотрел на него сверху вниз. Этакий юный Голиаф в спортивной куртке, сверкающей многочисленными эмблемами, наш простейший отечественный штурмфюрер, верная опора нации с резиновой дубинкой в заднем кармане, гроза левых, правых и умеренных. Виктор протянул руку к его галстуку и спросил, изобразив озабоченность и любопытство: "Что это у вас такое?" И когда юный Голиаф машинально наклонил голову, чтобы поглядеть, что у него там такое, Виктор крепко ущемил его большой нос большим и указательным пальцем. "Э!" - ошеломленно воскликнул юный Голиаф и попытался вырваться, но Виктор его не выпустил, и некоторое время старательно и с ледяным наслаждением крутил и выворачивал этот наглый крепкий нос, приговаривая: "Веди себя прилично, щенок, племянничек, штурмовичок вшивый, сукин сын, хамло..." Позиция была исключительно удобной: юный Голиаф отчаянно лягался, но между ними было кресло, юный Голиаф месил воздух кулаками, но руки у Виктора были длинные и Виктор все крутил, вращал, драл и вывертывал, пока у него над головой не пролетела бутылка. Тогда он оглянулся: на него раздвигая столы и опрокидывая кресла, с грохотом неслась вся банда - пятеро. Причем двое из них были очень рослые. На мгновение все застыло, как на фотоснимке - черный Зурзмансор, спокойно откинувшийся в кресле; Тэдди, повисший в прыжке над стойкой; Диана с белым свертком посередине зала; а на заднем плане в дверях - свирепое усатое лицо швейцара; и совсем рядом - злобные морды с разинутыми ртами. Затем фотография кончилась и началось кино.
      Первого верзилу Виктор очень удачно сшиб ударом по скуле. Тот исчез и некоторое время не появлялся. Но другой верзила попал Виктору в ухо. Кто-то еще ударил его ребром ладони по щеке. Видимо, промахнулся по орлу. А еще кто-то - освободившийся Голиаф? - прыгнул на него сзади. Все это было грубое уличное хулиганье - опора нации, - только один из них знал бокс, а остальные жаждали не столько драться, сколько увечить, выдавить глаз, разорвать рот, лягнуть в пах. Будь Виктор один, они бы его искалечили, но с тыла на них набежал Тэдди, который свято исповедовал золотое правило всех вышибал - гасить любую драку в самом зародыше, а с фланга появилась Диана, Диана Бешеная, оскаленная ненавистью, непохожая на себя, уже без белого пакета, а с тяжелой плетенной бутылью в руках; и еще подоспел швейцар, человек хотя и пожилой, но, судя по ухваткам, бывший солдат - он действовал связкой ключей, словно это был ремень со штыком в ножнах. Так что когда из кухни прибежали два официанта, делать им было уже нечего. Племянник удрал, забыв на столике транзистор. Один из молодчиков остался лежать под столиком - это был тот, которого Диана свалила бутылью, остальных четверых Виктор с Тэдди, подбадривая друг друга удалыми возгласами, буквально вынесли из зала на кулаках, прогнали через вестибюль и пинками забили в вертящуюся дверь. По инерции они вылетели наружу сами и только там осознали под дождем полную победу и несколько успокоились.
      - Сопляки паршивые, - сказал Тэдди, закуривая сразу две сигареты, - себе и Виктору. - Манеру взяли - каждый четверг буянить. Прошлый раз недоглядел - два кресла сломали. А кому платить? Мне!
      Виктор щупал распухшее ухо.
      - Племянничек ушел, - сказал он с сожалением. - Так я до него как следует не добрался.
      - Это хорошо, - сказал Тэдди деловито. - С этим губастым лучше не связываться. Дядюшка у него знаешь кто, да и сам он... опора Родины и Порядка, или как они там называются. А драться ты, господин писатель, навострился. Такой, помню, хлипкий сопляк был - тебе, бывало, дадут, а ты и под стол. Молодец.
      - Такая уж у меня профессия, - вздохнул Виктор. - Продукт борьбы за существование. У нас как ведь - все на одного. А господин Президент за всех.
      - Неужели до драки доходит? - простодушно удивился Тэдди.
      - А ты думал! Напишут на тебя похвальную статью, что ты-де проникнут национальным самосознанием, идешь искать критика, а он уже с компанией - и все молодые, задорные крепыши, дети Президента...
      - Надо же, - сказал Тэдди сочувственно. - И что?
      - По-разному. И так бывает, и эдак.
      К подъезду подкатил джип, отворилась дверца, и под дождь, прикрывшись одним плащом, вылезли молодой человек в очках и с портфелем и его долговязый спутник. Из-за руля выбрался Голем. Долговязый с острым, каким-то профессиональным интересом смотрел, как швейцар выбивает через вертящуюся дверь последнего буяна, еще не вполне пришедшего в себя. "Жалко, этого не было, - шепотом сказал Тэдди, указывая на долговязого. - Вот это мастер! Это тебе не ты. Профессионал, понял?" "Понял", - тоже шепотом ответил Виктор. Молодой человек с портфелем и долговязый рысцой пробежали мимо и нырнули в подъезд. Голем неторопливо двинулся было следом, уже издали улыбаясь Виктору, но дорогу ему заступил Зурзмансор с белым свертком под мышкой. Он что-то ему сказал вполголоса, после чего Голем перестал улыбаться и вернулся в машину. Зурзмансор пробрался на заднее сидение, и джип укатил.
      - Эх! - сказал Тэдди. - Не того мы били, господин Банев. Люди кровь из-за него проливают, а он сел в чужую машину и уехал.
      - Ну, это ты зря, - сказал Виктор. - Больной несчастный человек, - - сегодня он, завтра ты. Мы с тобой сейчас пойдем и выпьем, а его в лепрозорий повезли.
      - Знаем мы, куда его повезли! - непримиримо сказал Тэдди. - Ничего ты не понимаешь в нашей жизни, писатель.
      - Оторвался от нации?
      - От нации не от нации, а жизнь нашу ты не знаешь. Поживи-ка у нас: который год дожди, на полях все погнило, дети от рук отбились... Да чего там - ни одной кошки в городе не осталось, от мышей спасенья нет... Э-эх! - сказал он, махнув рукой. - Пошли уж.
      Они вернулись в вестибюль, и Тэдди спросил швейцара, уже занявшего свой пост:
      - Что! Много наломали?
      - Да, нет, - ответил швейцар, - можно считать, что обошлось. Торшер один покалечили, стену загадили, а деньги я у этого... у последнего отобрал, на вот, возьми.
      На ходу считая деньги, Тэдди пошел в ресторан. Виктор последовал за ним. В зале опять установился покой. Молодой человек в очках и долговязый уже скучали над бутылкой минеральной воды, меланхолично пережевывая дежурный ужин. Диана сидела на прежнем месте, очень оживленная, очень хорошенькая, и даже улыбалась занявшему свое место доктору Р._Квадриге, которого обычно не терпела. Перед Р._Квадригой стояла бутылка рому, но он был еще трезв и потом выглядел странным.
      - С викторией! - мрачно приветствовал он Виктора. - Сожалею, что не присутствовал при сем хотя бы мичманом.
      Виктор рухнул в кресло.
      - Красивое ухо, - сказал Р._Квадрига. - Где ты такое достал? Как петушиный гребень.
      - Коньяку! - потребовал Виктор. Диана налила ему коньяку. - Ей и только ей обязан я викторией своей, - сказал он, показывая на Диану. - Ты заплатила за бутылку?
      - Бутылка не разбилась, - сказала Диана. - За кого ты меня принимаешь? Но как он упал! Боже мой, как он чудесно свалился! Все бы так...
      - Приступим, - мрачно сказал Р._Квадрига, и налил себе полный стакан рому.
      - Покатился, как манекен, - сказала Диана. - Как кегля... Виктор, у тебя все цело? Я видела, как тебя били ногами.
      - Главное цело, - сказал Виктор. - Я специально защищал.
      Доктор Р._Квадрига со скворчанием всосал в себя последнюю каплю рома из стакана, совершенно как кухонная раковина всасывает остатки после мытья посуды. Глаза у него сразу же осоловели.
      - Мы знакомы, - поспешно сказал Виктор. - Ты - доктор Рем Квадрига, я писатель Банев...
      - Брось, - сказал Р._Квадрига. - Я совершенно трезв. Но я сопьюсь. Это единственное, в чем я сейчас уверен. Вы не можете себе представить, но я приехал сюда полгода назад абсолютно непьющим человеком. У меня больная печень, катар кишок и еще что-то с желудком. Мне абсолютно запрещено пить, а я теперь пьянствую круглые сутки... Я абсолютно никому не нужен. Никогда в жизни этого со мной не бывало. Я даже писем не получаю, потому что старые друзья сидят без права переписки, а новые - неграмотны...
      - Никаких государственных тайн, - сказал Виктор. - Я неблагонадежен.
      Р. Квадрига снова наполнил стакан и принялся прихлебывать ром как остывший чай.
      - Так лучше действует, - сообщил он. - Попробуй, Банев, пригодится... И нечего на меня смотреть! - сказал он вдруг Диане бешено. - Попрошу скрывать свои чувства. А если вам не нравится...
      - Тихо, тихо, - сказал Виктор, и Р. Квадрига остыл.
      - Они ни черта во мне не понимают, - сказал он грустно. - Никто. Только ты немножко понимаешь. Ты меня всегда понимал. Только ты очень груб, Банев, и всегда меня ранил. Я весь израненный... Они теперь боятся меня ругать, они теперь меня только хвалят. Как похвалит какая-нибудь сволочь - рана. Другая сволочь похвалит - другая рана. Но теперь все это позади. Они еще не знают... Слушай, Банев, какая у тебя замечательная женщина... Я тебя прошу... Попроси ее, пусть придет ко мне в студию... Да нет, дурак! Натурщица! Ты ничего не понимаешь, я такую натурщицу ищу десять лет...
      - Аллегорическая картина, - пояснил Виктор Диане. - "Президент и Вечно Юная Нация..."
      - Дурак, - грустно сказал Р. Квадрига. - Вы все думаете, что я продаюсь... Ну, правильно, было! Но больше я не пишу президентов... Автопортрет! Понимаешь?
      - Нет, - признался Виктор. - Не понимаю. Ты хочешь писать свой портрет с Дианы?
      - Дурак, - сказал Р. Квадрига. - Это будет лицо художника...
      - Моя задница, - объяснила Диана Виктору.
      - Лицо художника! - повторил Р. Квадрига. - Ты ведь тоже художник. И все, кто сидит без права переписки, и все, кто лежит без права переписки... и все, кто живет в моем доме... то есть не живет... Ты знаешь, Банев, я боюсь. Я ведь тебя просил: приди, поживи у меня хоть немножко. У меня вилла, фонтан... А садовник сбежал. Трус... Сам я там жить не могу, в гостинице лучше... Ты думаешь, я пью, потому что продался? Дудки, это тебе не модный роман... Поживешь у меня немного и разберешься... Может быть, ты даже их узнаешь. Может быть, это вовсе не мои знакомые, может быть, это твои. Тогда бы я знал, почему они меня не узнают... Ходят босые... смеются... - Глаза его вдруг наполнились слезами. - Господа! - сказал он. - Какое счастье, что с нами нет этого Павора. Ваше здоровье!
      - Будь здоров, - сказал Виктор, переглянувшись с Дианой. Диана смотрела на Р. Квадригу с брезгливой тревогой. - Никто здесь не любит Павора, - сказал он. - Один я урод какой-то.
      - Тихий омут, - произнес доктор Р. Квадрига. - И прыгнувшая лягушка. Болтун. Всегда молчит.
      - Просто он уже готов, - сказал Виктор Диане. - Ничего страшного...
      - Господа! - сказал доктор Р. Квадрига. - Сударыня! Я считаю своим долгом представиться! Рем Квадрига, доктор "гонорис кауза".
      5
      Виктор пришел в гимназию за полчаса до назначенного времени, но Бол-Кунац уже ждал его. Впрочем, он был мальчиком тактичным, он только сообщил Виктору, что встреча состоится в актовом зале, и сейчас же ушел, сославшись на неотложные дела. Оставшись один, вдыхая забытые запахи чернил, мела, никогда не оседающей пыли, запаха "до первой крови", изнурительных допросов у доски, запаха тюрьмы, бесправия возведенного в принцип, он все надеялся вызвать в памяти какие-то сладкие воспоминания о детстве и юношестве, о рыцарстве, о товариществе, о первой чистой любви, но ничего из этого не получалось, хотя он очень старался, готовый умилиться при первой возможности. Все оставалось по прежнему - и светлые затхлые классы, и поцарапанные доски, парты, изрезанные закрашенными инициалами и апокрифическими надписями, и казематные стены, выкрашенные до половины веселой зеленой краской, и обитая штукатурка на углах - все оставалось по-прежнему неказисто, гадко, наводило злобу и беспросветность.
      Он нашел свой класс, хотя и не сразу, нашел свое место, но парта была другая, только на подоконнике еще выделялась глубоко врезанная эмблема Легиона Свободы, и он вспомнил одуряющий энтузиазм тех времен, бело-красные плакаты, жестяные копилки в фонд Легиона, бешеные кровавые драки с красными и портреты во всех газетах, во всех учебниках, на всех стенах - лицо, которое казалось тогда значительным и прекрасным, а теперь стало дряблым, тупым, похожим на кабанье рыло, и огромный, клыкастый брызжущий рот. Такие юные, такие серые, такие одинаковые... И глупые. И этой глупости сейчас не радуешься, не радуешься, что стал умнее, а только обжигающий стыд за себя тогдашнего, серого деловитого птенца, воображающего себя ярким, незаменимым, отборным... И еще стыдные детские вожделения, и томительный страх перед девчонкой, о которой ты уже столько нахвастался, что теперь просто невозможно отступать, а на другой день - оглушительный гнев отца и пылающие уши и все это называется счастливой порой: серость, вожделение, энтузиазм... Плохо дело, подумал он. А вдруг через пятнадцать лет окажется, что и нынешний я так же сер и несвободен, как и в детстве, и даже хуже, потому что теперь я считаю себя взрослым, достаточно много знающим и достаточно пер жившим, чтобы иметь основания для самодовольства и для права судить.
      Скромность и только скромность, до самоунижения... и только правда, никогда не ври, по крайней мере - самому себе, но это ужасно: самоуничижаться, когда вокруг столько идиотов, развратников, корыстных лжецов, даже лучшие испещрены пятнами, как прокаженные... Хочешь ты снова стать юным? Нет. А хочешь прожить еще пятнадцать лет? Да. Потому что жить - это хорошо. Даже когда получаешь удары. Лишь бы иметь возможность бить в ответ... Ну, ладно, хватит. Остановимся на том, что настоящая жизнь есть способ существования, позволяющий наносить ответные удары. А теперь пойдем и посмотрим, какими они стали...
      В зале было довольно много ребятишек, и стоял обычный гам, который стих, когда Бол-Кунац вывел Виктора на сцену, и усадил под огромным портретом Президента - даром доктора Р._Квадриги - за стол, покрытый красно-белой скатертью. Потом Бол-Кунац вышел на край сцены и сказал:
      - Сегодня с нами будет беседовать известный писатель Виктор Банев, уроженец нашего города, - он повернулся к Виктору: - Как вам удобнее, господин Банев, чтобы вопросы задавались с места или в письменном виде?
      - Мне все равно, - сказал Виктор легкомысленно. - Лишь бы их было побольше.
      - В таком случае, прошу вас.
      Бол-Кунац спрыгнул со сцены и сел в первом ряду. Виктор почесал бровь, оглядывая зал. Их было человек пятьдесят - мальчиков и девочек от десяти до четырнадцати лет - и они смотрели на него со спокойным ожиданием. Похоже, тут одни вундеркинды, подумал он мельком. Во втором ряду справа он увидел Ирму и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ.
      - Я учился в этой самой гимназии, - начал Виктор, - и на этой самой сцене мне пришлось однажды играть Озрика. Роли я не знал, и мне пришлось сочинять ее на ходу. Это было первое, что я сочинил в своей жизни не под угрозой двойки. Говорят, что теперь стало учиться труднее, чем в мое время. Говорят, что у вас появились новые предметы, и то, что мы проходили за три года, вы должны проходить за год. Но вы, наверное, не замечаете, что стало труднее Ученые полагают, что мозг способен вместить гораздо больше сведений нежели кажется на первый взгляд обыкновенному человеку. Надо только уметь эти сведения впихнуть... - Ага, подумал он сейчас я расскажу вам про гипнопедию. Но тут Бол-Кунац передал ему записку: "Не надо рассказывать о достижениях науки. Говорите с нами, как с равными. Валерьянс. 6-й кл." - Так, - сказал Виктор. - Тут некий Валерьянс из шестого класса предлагает мне разговаривать с вами, как с равными и предупреждает, чтобы я не излагал достижения науки... Должен тебе сказать, Валерьянс, что я действительно намеревался сейчас поговорить о достижениях гипнопедии. Однако я охотно откажусь от своего намерения хотя и считаю своим долгом проинформировать тебя о том, что большинство равных мне взрослых имеет о гипнопедии лишь самое смутное представление. - Ему было неудобно говорить сидя, он встал и прошелся по сцене. - Должен вам признаться, ребята, что я не люблю встречаться с читателями. Как правило, совершенно невозможно понять, с каким читателем имеешь дело, что ему от тебя надо и что его, собственно, интересует. Потому я стараюсь каждое свое выступление превращать в вечер вопросов и ответов. Иногда получается довольно забавно. Давайте начну спрашивать я? Итак... Все ли читали мои произведения?
      - Да, - отозвались детские голоса. - Читали... Все...
      - Прекрасно, - сказал Виктор озадаченно. - Польщен, хотя и удивлен. ну, ладно, далее... Желает ли собрание, чтобы я рассказал историю написания какого-нибудь своего романа?
      Последовало недолгое молчание, затем в середине зала воздвигся худой прыщавый мальчик, сказал: "нет" и сел.
      - Прекрасно, - сказал Виктор. - Это тем более хорошо, что вопреки широко распространенному мнению ничего интересного в истории написания не бывает. Пойдемте дальше... Желают ли уважаемые слушатели узнать о моих творческих планах?
      Поднялся Бол-Кунац и вежливо сказал:
      - Видите ли, господин Банев, вопросы непосредственно связанные с техникой вашего творчества, лучше было бы обсудить в самом конце беседы, когда прояснится общая картина.
      Он сел. Виктор сунул руки в карманы и снова прошелся по сцене. Становилось интересно, или, во всяком случае, необычно.
      - А может быть, вас интересуют литературные анекдоты? - вкрадчиво спросил он. - Как я охотился с Хемингуэем. Как Эренбург подарил мне русский самовар. Или что мне сказал Зурзмансор, когда мы встретились с ним в трамвае...
      - Вы действительно встречались с Зурзмансором? - спросили из зала.
      - Нет, я шучу, - сказал Виктор. - Так что насчет литературных анекдотов?..
      - Можно вопрос? - сказал, воздвигаясь, прыщавый мальчик.
      - Да, конечно.
      - Какими бы вы хотели видеть нас в будущем?
      Без прыщей, мелькнуло в голове у Виктора, но он отогнал эту мысль потому что понял: становится жарко. Вопрос был сильный. Хотел бы я, чтобы кто-нибудь сказал мне, каким я хочу видеть себя в настоящем, подумал он. Однако надо было отвечать.
      - Умными, - сказал он наугад. - Честными. Добрыми... Хотел бы, чтобы вы любили свою работу... и работали бы на благо людей (Несу, подумал он. Да и как не нести?) Вот примерно так...
      Зал тихонько зашумел, потом кто-то спросил, не вставая:
      - Вы действительно считаете, что солдат главнее физика?
      - Я?! - возмутился Виктор.
      - Так я понял из вашей повести "Беда приходит ночью". - Это был белобрысый клоп десяти лет от роду. Виктор крякнул. "Беда" могла быть плохой книгой и могла быть хорошей книгой, но она ни при каких обстоятельствах не была детской книгой, что в ней ни один из критиков не разобрался: все сочли ее порнографическим чтивом, подрывающим мораль и национальное самосознание. И что самое ужасное, белобрысый клоп имел основание полагать, что автор "Беды" считает солдата "главнее" физика - во всяком случае, в некоторых отношениях.
      - Дело в том, - сказал Виктор проникновенно, - что... как бы тебе сказать... Всякое бывает.
      - Я вовсе не имею в виду физиологию, - возразил белобрысый клоп. - Я говорю о концепции книги. Может быть, "главнее" - не то слово...
      - Я тоже не имею в виду физиологию, - сказал Виктор. - Я хочу сказать, что бывают ситуации, когда уровень знаний не имеет значения. Бол-Кунац принял из зала две записки и передал их ему: "Может ли считаться честным и добрым человек, который разбогател и работает на войну" и "Что такое умный человек?" Виктор начал со второго вопроса - он был проще.
      - Умный человек, - сказал он, - это тот человек, который сознает несовершенство, незаконченность своих знаний, стремится их пополнить и в этом преуспевает... Вы со мной согласны?
      - Нет, - сказала, приподнявшись, хорошенькая девочка.
      - А в чем дело?
      - Ваше определение не функционально. Любой дурак, пользуясь этим определением, может полагать себя умным. Особенно, если окружающие поддерживают его в этом мнении.
      Да, подумал Виктор. Его охватила легкая паника. Это тебе не с братьями-писателями разговаривать.
      - В какой-то степени вы правы, - сказал он, неожиданно для себя переходя на "вы". - Но дело в том, что вообще-то "дурак" и "умный" - понятия исторические и, скорее, субъективные.
      - Значит, вы сами не беретесь отличить дурака от умного? - это из задних рядов - смуглое существо с прекрасными библейскими глазами, остриженное наголо.
      - Отчего же, - сказал Виктор, - берусь. Но я не уверен, что вы всегда согласитесь со мной. Есть старый афоризм: дурак - это инакомыслящий... - Обычно это присловье вызывало у слушателей смех, но сейчас зал молчал и ждал продолжения. - Или инакочувствующий, - добавил Виктор.
      Он остро ощущал разочарование зала, но он не знал, что еще сказать. Контакта не получалось, как правило, аудитория легко переходит на позиции выступающего, соглашаясь с его суждениями, и всем становилось ясно, что здесь, в этом зале дураков нет. В худшем случае аудитория не соглашалась и настраивалась враждебно, но и тогда бывало легко, потому что оставалась возможность язвить и высмеивать, а одному спорить со многими не трудно, так как противники всегда противоречат друг другу, и среди них всегда найдется самый шумный и самый глупый, на котором можно плясать ко всеобщему удовольствию.
      - Я не совсем понимаю, - произнесла хорошенькая девочка. Вы хотите, чтобы мы были умными, то есть, согласно вашему же афоризму, мыслить и чувствовать так же, как вы. Но я прочла все ваши книги и нашла в них только отрицание. Никакой позитивной программы. С другой стороны, вам хотелось бы, чтобы мы работали на благо людей. То есть фактически на благо тех грязных и неприятных типов, которыми наполнены ваши книги. А ведь вы отражаете действительность, правда?
      Виктору показалось, что он нащупал, наконец, под ногами дно.
      - Видите ли, - сказал он, - под работой на благо людей я как раз понимаю превращение людей в чистых и приятных. И это мое пожелание не имеет никакого отношения к моему творчеству. В книгах я пытаюсь изображать все, как оно есть, я не пытаюсь учить или показывать, что нужно делать. В лучшем случае я показываю объект приложения сил, обращаю внимание на то, с чем нужно бороться. Я не знаю, как изменить людей, если бы я знал, я бы был не модным писателем, а великим педагогом или знаменитым психосоциологом. Художественной литературе вообще противопоказано поучать и вести, предлагать конкретные пути, создавать конкретную методологию. Это можно видеть на примере крупнейших писателей. Я преклоняюсь перед Львом Толстым, но только до тех пор, пока он является своеобразным, уникальным по отражательному таланту зеркалом действительности. А как только он начинает учить меня ходить босиком и подставлять щеку, меня охватывает жалость и тоска... Писатель - это прибор, показывающий состояние общества, и лишь в ничтожной степени - орудие для изменения общества. История показывает, что общество изменяют не литературой, а реформами и пулеметами, а сейчас еще и наукой. Литература в лучшем случае показывает, в кого надо стрелять или что нуждается в изменении... - Он сделал паузу, вспомнив о том, что есть еще Достоевский и Фолкнер. Но пока он придумывал, как бы ввернуть насчет роли литературы в изучении подноготной индивидуума, из зала сообщили:
      - Простите, но все это довольно тривиально. Дело ведь не в этом. Дело в том, что изображаемые вами объекты совсем не хотят, чтобы их изменили. И потом они настолько запущены, так безнадежны, что их не хочется изменять. Понимаете, они не стоят этого. Пусть уж себе догнивают - они ведь не играют никакой роли. На благо кого же мы должны по-вашему, работать.
      - Ах вот вы о чем? - медленно сказал Виктор.
      До него вдруг дошло: боже мой, да ведь эти сопляки всерьез полагают, что я пишу только о подонках, что я всех считаю подонками, но они же ничего не поняли, да и откуда им понять, это же дети, странные дети, болезненно - умные дети, но всего лишь дети, с детским жизненным опытом и с детским знанием людей плюс куча прочитанных книг, с детским идеализмом и с детским стремлением разложить все это по полочкам с табличками "плохо" и "хорошо". Совершенно как братья-литераторы.
      - Меня обмануло, что вы говорите, как взрослые, - сказал он. - Я даже забыл, что вы не взрослые. Я понимаю, что непедагогично так говорить, но говорить так приходится, иначе мы никогда не выпутаемся. Все дело в том, что вы, по-видимому, не понимаете, как небритый, истеричный, вечно пьяный мужчина может быть замечательным человеком, которого нельзя не любить, перед которым преклоняешься, полагаешь за честь пожать его руку, потому что он прошел через такой ад, что и подумать страшно, а человеком все-таки остался. Всех героев моих книг вы считаете нечистыми подонками, но это еще полбеды. Вы считаете, будто я отношусь к ним так же, как и вы. Вот это уже беда. Беда в том смысле, что так мы никогда не поймем друг друга...
      Черт его знает, какой реакции он ожидал на свою благодушную отповедь. То ли они начнут смущенно переглядываться, то ли их лица озарятся пониманием, или некий вздох облегчения пронесется по залу в знак того, что недоразумение разъяснилось, и теперь можно все начинать сначала, на новой, более реалистической основе... Во всяком случае, ничего этого не произошло. В задних рядах снова встал мальчик с библейскими глазами и спросил:
      - Вы не могли бы сказать, что такое прогресс?
      Виктор почувствовал себя оскорбленным. Ну, конечно, подумал он. А потом они спросят, может ли машина мыслить и есть ли жизнь на Марсе. Все возвращается на круги своя.
      - Прогресс, - сказал он, - это движение общества к тому состоянию, когда люди не убивают, не топчут и не мучают друг друга.
      - А чем же они занимаются? - спросил толстый мальчик справа.
      - Выпивают и закусывают квантум сатис, - пробормотал кто-то слева.
      - А почему бы и нет? - сказал Виктор. - История человечества знает не так уж много эпох, когда люди могли выпивать и закусывать квантум сатис. Для меня прогресс - это движение к состоянию, когда не топчут и не убивают. А чем они будут заниматься - это, на мой взгляд, не так уж существенно. Если угодно, для меня прежде всего важны условия прогресса, а достаточные условия - дело наживное...
      - Разрешите мне, - сказал Бол-Кунац. - Давайте рассмотрим схему. Автоматизация развивается в тех же темпах, что и сейчас. Только через несколько десятков лет подавляющее большинство активного населения Земли выбрасывается из производственных процессов и из сферы обслуживания за ненадобностью. Будет очень хорошо: все сыты, топтать друг друга не к чему, никто друг другу не мешает... и никто никому не нужен. Есть, конечно, несколько сотен тысяч человек, обеспечивающих бесперебойную работу старых машин и создание новых но остальные миллиарды друг другу просто не нужны. Это хорошо?
      - Не знаю, - сказал Виктор. - Вообще-то это не совсем хорошо. Это как-то обидно... Но должен вам сказать, что это все-таки лучше, чем то, что мы видим сейчас. Так что определенный прогресс все-таки на лицо.
      - А вы сами хотели бы жить в таком мире?
      Виктор подумал.
      - Знаете, сказал он, - я его как-то плохо представляю, но если говорить честно, то было бы недурно попробовать.
      - А вы можете представить себе человека, которому жить в таком мире категорично не хочется?
      - Конечно, могу. Есть такие люди, и я таких знаю, которые там бы заскучали. Власть там не нужна, командовать нечем, топтать незачем. Правда, они вряд ли откажутся - все-таки это редчайшая возможность превратить в рай свинарник... или казарму. Они бы этот мир с удовольствием разрушили... Так что, пожалуй не могу.
      - А ваших героев, которых вы так любите, устроило бы такое будущее?
      - Да, конечно. Они обрели бы там заслуженный покой.
      Бол-Кунац сел, зато встал прыщавый юнец, и, горестно кивая, сказал:
      - Вот в этом все дело, что для вас и ваших героев такое будущее вполне приемлемо, а для нас - это могильник. Тупик. Вот потому-то мы и говорим, что не хочется тратить силы, чтобы работать на благо ваших жаждущих покоя и по уши перепачканных типов. Вдохнуть в них энергию для настоящей жизни уже невозможно. И как вы там хотите, господин Банев, но вы показали нам в своих книгах - в интересных книгах, я полностью - за - показали нам не объект приложения сил, а показали нам, что объектов для приложения сил в человечестве нет, по крайней мере - в вашем поколении. Вы сожрали себя, простите пожалуйста, вы себя растратили на междоусобную драку, на вранье и на борьбу с враньем, которую вы ведете, придумывая новое вранье... Как это у нас поется: "Правда и ложь, вы не так уж несхожи, вчерашняя правда становится ложью, вчерашняя ложь превращается завтра в чистейшую правду, в привычную правду..." Вот так вы и мотаетесь от вранья к вранью. Вы никак не можете поверить, что вы уже мертвецы, что вы своими руками создали мир, который стал для вас надгробным памятником. Вы гнили в окопах, вы взрывались под танками, а кому от этого стало лучше? Вы ругали правительство и порядки, как будто вы не знаете, что лучшего правительства и лучших порядков ваше поколение... да попросту недостойно. Вас били по физиономии, простите пожалуйста, а вы упорно долбили, что человек по природе добр... или того хуже, что человек-это звучит гордо. И кого вы только не называли человеком!...
      Прыщавый оратор махнул рукой и сел. Воцарилось молчание. Затем он снова встал и сообщил:
      - Когда я говорил "вы", я не имел в виду персонально вас, господин Банев.
      - Благодарю вас, - сердито сказал Виктор.
      Он ощущал раздражение: этот прыщавый сопляк не имел права говорить так безапеляционно, это наглость и дерзость... дать по затылку и вывести за ухо из комнаты. Он ощущал неловкость - многое из сказанного было правдой, и сам он думал так же, а теперь попал в положение человека, вынужденного защищать то, что он ненавидит. Он ощущал растерянность - непонятно было, как вести себя дальше, как продолжать разговор и стоит ли вообще продолжать... Он оглядел зал и увидел, что его ответа ждут, что Ирма ждет его ответа, что все эти розовощекие и конопатые чудовища думают одинаково, и прыщавый наглец высказал общее мнение и высказал его искренне, с глубоким убеждением, а не потому что прочел вчера запрещенную брошюру, что они действительно не испытывают ни малейшего чувства благодарности или хотя бы элементарного уважения к нему, Баневу, за то, что он пошел добровольцем в гусары и ходил на "рейнметаллы" в конном строю, и едва не подох от дизентерии в окружении, и резал часовых самодельными ножами, а потом, уже на гражданке дал по морде одному спецуполномоченному, предложившему ему написать донос, и остался без работы с дырой в легком и спекулировал фруктами, хотя ему и предлагали очень выгодные должности... А почему, собственно, они должны уважать меня за все это? Что я ходил на танки с саблей наголо? Так ведь надо быть идиотом, чтобы иметь правительство, которое довело страну до такого положения... Тут он содрогнулся, представив себе, какую страшную неблагодарную работу должны были проделать эти юнцы, чтобы совершенно самостоятельно прийти к выводам, к которым взрослые приходят, содрав с себя всю шкуру, обратив душу в развалины, исковеркав свою жизнь и несколько соседних жизней... да и то не все, только некоторые, а большинство и до сих пор считает, что все было правильно и очень здорово, и, если понадобится - готовы начать все сначала... Неужели все-таки настали новые времена? Он глядел в зал почти со страхом. Кажется, будущему удалось все-таки запустить щупальца в самое сердце настоящего, и это будущее было холодным, безжалостным, ему было наплевать на все заслуги прошлого - истинные или мнимые.
      - Ребята, - сказал Виктор. - Вы, наверное, этого не замечаете, но вы жестоки. Вы жестоки из самых лучших побуждений, но жестокость - это всегда жестокость. И ничего она не может принести кроме нового горя, новых слез и новых подлостей. Вот что вы имейте в виду. И не воображайте, что вы говорите что-то особенно новое. Разрушить старый мир, на его костях построить новый - это очень старая идея. Ни разу пока она не привела к желаемым результатам. о самое, что в старом мире вызывает особенно желание беспощадно разрушать, особенно легко приспосабливается к процессу разрушения, к жестокости, и беспощадности, становится необходимым в этом процессе и непременно сохраняется, становится хозяином в новом мире и в конечном счете убивает смелых разрушителей. Ворон ворону глаз не выклюет, жестокостью жестокость не уничтожить. Ирония и жалость, ребята! Ирония и жалость!
      Вдруг весь зал поднялся. Это было совершенно неожиданно, и у Виктора мелькнула сумасшедшая мысль, что ему удалось, наконец, сказать нечто такое, что поразило воображение слушателей. Но он уже видел, что от дверей идет мокрец, легкий, почти нематериальный, словно тень, и дети смотрят на него, и не просто смотрят, а тянутся к нему, а он сдержанно поклонился Виктору, пробормотал извинения и сел рядом с Ирмой, и все дети тоже сели, а Виктор смотре на Ирму и видел, что она счастлива, что она старается не показать этого, но удовольствие и радость так и брызжут из нее. И прежде чем он успел опомниться заговорил Бол-Кунац.
      - Боюсь, вы не так нас поняли, господин Банев, - сказал он. - Мы совсем не жестоки, а если и жестоки с вашей точки зрения, то только теоретически. Ведь мы вовсе не собираемся разрушать ваш старый мир. Мы собираемся построить новый. Вот вы жестоки: вы не представляете себе строительства нового без разрушения старого. А мы представляем себе это очень хорошо. Мы даже поможем вашему поколению создать этот ваш рай, выпивайте и закусывайте, на здоровье. Строить, господин Банев, только строить.
      Виктор, наконец, оторвал взгляд от Ирмы и собрался с мыслями.
      - Да, - сказал он. - Конечно. Валяйте, стройте. Я целиком с вами. Вы меня ошеломили сегодня, но я все равно с вами. А может быть, именно поэтому с вами. Если понадобится, я даже откажусь от выпивки и закуски... Не забывайте только, что старые миры приходилось разрушать именно потому, что они мешали... мешали строить новое, не любили новое, давили его...
      - Нынешний старый мир, - загадочно сказал Бол-Кунац, - нам мешать не станет. Он будет даже помогать. Прежняя история прекратила течение свое, не надо на нее ссылаться.
      - Что ж, тем лучше, - сказал Виктор устало. - Очень рад, что у вас так удачно все складывается...
      Славные мальчики и девочки, подумал он. Странные, но славные. Жалко их, вот что... подрастут, полезут друг на друга размножаться, и начнется работа за хлеб насущный... Нет, подумал он с отчаянием. Может быть, и обойдется... Он сгреб со стола записки. Их накопилось довольно много: "Что такое факт?", "Может ли считаться честным и добрым человек, который работает на войну?", "Почему вы так много пьете?", "Ваше мнение о Шпенглере?"...
      - Тут у меня несколько вопросов, - сказал он. - Не знаю, стоит ли теперь...
      Прыщавый нигилист поднялся и сказал:
      - Видите ли, господин Банев, я не знаю, что там за вопросы, дело-то в том, что это, в общем, не важно. Мы просто хотели познакомиться с современным известным писателем. Каждый известный писатель выражает идеологию общества или части общества, а нам нужно знать идеологию современного общества. Теперь мы знаем больше, чем до встречи с вами. Спасибо.
      В зале зашевелились, загомонили: "Спасибо... Спасибо, господин Банев...", стали подниматься, выбираться со своих мест, а Виктор стоял, стиснув в кулаке записки, и чувствовал себя болваном и знал, что красен, что вид имеет растерянный и жалкий, но он взял себя в руки, сунул записки в карман и спустился со сцены.
      Самым трудным было то, что он так и не понял, как следует относиться к этим деткам. Они были ирреальны, они были невозможны, их высказывания, их отношение к тому, что он думал, и к тому, что он говорил, не имело никаких точек соприкосновения с торчащими косичками, взлохмаченными вихрами, с плохо отмытыми шеями, с цыпками на худых руках, писклявым шумом, который стоял вокруг. Словно какая-то сила, забавляясь, совместила в пространстве детский сад и диспут в научной лаборатории. Совместила несовместимое. Наверное, именно так чувствовала та подопытная кошка, которой дали кусочек рыбки, почесали за ухом и в тот же момент ударили электрическим током, взорвали под носом пороховой заряд и ослепили прожектором... Да, сочувственно сказал Виктор кошке, состояние которой он представлял себе сейчас очень хорошо. Наша с тобой психика к таким шокам не приспособлена, мы с тобой от таких шоков и помереть можем...
      Тут он обнаружил, что завяз. Его обступили и не давали пройти. На мгновение его охватил панический ужас. Он бы не удивился, если бы сейчас молча и деловито они навалились и принялись вскрывать его на предмет исследования идеологии... Но они не хотели его вскрывать. Они протягивали ему раскрытые книжки, дешевые блокнотики, листки бумаги. Они лепетали: "Автограф, пожалуйста!" Они пищали: "Вот здесь, пожалуйста!" Они сипели ломающимися голосами: "Будьте добры, господин Банев!"
      И он достал авторучку и принялся свинчивать колпачок, с интересом постороннего прислушиваясь к своим ощущениям, и он не удивился, ощутив гордость. Это были призраки будущего, и пользоваться у них известностью было все-таки приятно.
      6
      У себя в номере он сразу полез в бар, налил джину и выпил залпом, как лекарство. С волос по лицу и за шиворот стекала вода - оказывается он забыл надеть капюшон. Брюки промокли по колено и облепили ноги - вероятно, он шагал, не разбирая дороги, прямо по лужам. Зверски хотелось курить, он ни разу не закурил за эти два с лишним часа...
      Акселерация, твердил он про себя, когда сбрасывал прямо на пол мокрый плащ, переодевался, вытирая голову полотенцем. Это всего лишь акселерация, - успокаивал он себя, раскуривая сигарету и делая первые жадные затяжки. Вот она, акселерация в действии, с ужасом думал он, вспоминая уверенные детские голоса, твердившие ему невозможные вещи. Боже, спаси взрослых боже, спаси их родителей, просвети и сделай умнее, сейчас самое время... Для твоей же пользы прошу тебя, боже, а то построят они тебе вавилонскую башню, надгробный памятник всем дуракам, которых ты выпустил на эту землю плодиться и размножаться, не продумав как следует последствий акселерации... Простак ты, братец...
      Виктор выплюнул на ковер окурок и раскурил новую сигарету. Чего это я разволновался? - подумал он. - Фантазия разыгралась... Ну, дети, ну, акселерация, ну не по годам развитые. Что я, не по годам развитых детей не видел? Откуда взял я, что они все это сами выдумали? Нагляделись в городе всякой грязи, начитались книжек, все упростили и пришли, естественно, к выводу, что надобно строить новый мир. И совсем не все они такие. Есть у них атаманы, крикуны - Бол-Кунац, прыщавый этот... и еще хорошенькая девчушка. Заводилы. А остальные - дети как дети, сидели, слушали и скучали... Он знал, что это неправда. Ну, положим, не скучали, слушали с интересом, - все-таки провинция, известный писатель... Черта с два в их возрасте я стал бы читать мои книги. Черта с два в их возрасте я пошел бы куда-нибудь, кроме кино с пальбой или проезжего цирка любоваться на ляжки канатоходицы. Глубоко начхать мне было бы на старый мир, и на новый мир, я об этом представления не имел - футбол до полного изнеможения, или вывинтить где-нибудь лампочку и ахнуть об стену, или подстеречь какого-нибудь Гогочку и начистить ему рыло... Виктор откинулся в кресле и вытянул ноги. Мы все вспоминаем события счастливого детства с умилением и уверены, что со времен Тома Сойера так было, есть и будет. Должно быть. А если не так, значит ребенок ненормальный, вызывает со стороны легкую жалость, а при непосредственном столкновении - педагогическое негодование. А ребенок кротко смотрит на тебя и думает: ты, конечно, взрослый, здоровенный, можешь меня выпороть, однако, как ты был с самого детства дураком, так и остался, и помрешь дураком, но тебе этого мало, ты еще и меня дураком хочешь сделать...
      Виктор налил себе еще джину и начал вспоминать, как все было, и ему пришлось сделать последний глоток, чтобы не сгореть от сраму. Как он приперся к этим ребятишкам, самовлюбленный и самоуверенный, сверху-вниз смотрящий, надутый остолоп, как он сразу начал с достижений современной науки, и как его осадили, но он не успокоился и продолжал демонстрировать свою острую интеллектуальную недостаточность, как его честно пытались направит на путь истинный, и ведь предупреждали, но он все нес банальщину и тривиальщину, все воображал, что кривая вывезет - что чего там, и так сойдет - а когда ему, наконец, потеряв терпение, надавали по морде, он малодушно ударился в слезы и стал жаловаться, что с ним плохо обращаются... и как он постыдно возликовал, когда они из жалости стали брать у него автографы... Виктор зарычал, поняв, что о сегодняшнем он, несмотря на свою натужную честность, никогда и никому не осмелится рассказать и что через каких-нибудь полчаса из соображения сохранения душевного равновесия он хитро повернет все так, будто учиненное сегодня над ним плоходействие было величайшим триумфом в его жизни или во всяком случае довольно обычной и не слишком интересной встречей с периферийными вундеркиндами, которые - что с них взять? - дети, а потому неважно разбираются в литературе и в жизни... Меня бы в департамент просвещения, - подумал он с ненавистью. - Там такие всегда были нужны... Одно утешение, подумал он, этих ребятишек пока еще очень мало, и если акселерация пойдет даже нынешними темпами, то к тому времени, когда их будет много, я уже, даст бог, благополучно помру. Как это славно - вовремя помереть!..
      В дверь постучали. Виктор крикнул "Да!", и вошел Павор в стеганом бухарском халате, растрепанный, с распухшим носом.
      - Наконец-то, - сказал он насморочным голосом, сел напротив, извлек из-за пазухи большой мокрый платок и принялся сморкаться и чихать. Жалкое зрелище - ничего и не осталось от прежнего Павора.
      - Что "наконец-то"? - спросил Виктор. - Джину хотите?
      - Ох, не знаю... - отозвался Павор, хихикая и всхрапывая. - Меня этот город доконает... Р-р-рум-чх-х-чих! Ох...
      - Будьте здоровы, - сказал Виктор. Павор уставился на него слезящимися глазами.
      - Где вы пропадаете? - спросил он капризно. - Я три раза к вам толкался, хотел взять что-нибудь почитать. Погибаю ведь, одно занятие здесь - читать и сморкаться... В гостинице ни души, к швейцару обратился, так он мне, дурень старый, телефонную книгу предложил и старые проспекты... "Посетите наш солнечный город". У вас есть что-нибудь почитать?
      - Вряд ли, - сказал Виктор.
      - Какого черта, вы же писатель! Ну, я понимаю, других вы никогда не читаете, но себя то уж наверняка много перелистываете... Вокруг только и говорят: Банев, Банев... Как там у вас называется? "Смерть после полудня"? "Полночь после смерти"? Не помню...
      - "Беда приходит в полночь", - сказал Виктор.
      - Вот-вот. Дайте почитать.
      - Не дам. Нету, - решительно сказал Виктор. - А если бы и была, все равно не дал бы. Вы бы мне ее всю засморкали. Да и не поняли бы там ничего.
      - Почему это - не понял бы? - осведомился Павор с возмущением. - Там у вас, говорят, из жизни гомосексуалистов, чего же тут не понять?
      - Сами вы... - сказал Виктор. - Давайте лучше джину выпьем. Вам с водой?
      Павор чихнул, заворчал, в отчаянии оглядел комнату, закинул голову и снова чихнул.
      - Башка болит, - пожаловался он. - Вот здесь... А где вы были? Говорят, встречались с читателями. С местными. С местными гомосексуалистами?
      - Хуже, - сказал Виктор. - Я встречался с местными вундеркиндами. Вы знаете, что такое акселерация?
      - Акселерация? Это что-то связанное с преждевременным созреванием? Слыхал. Об этом одно время шумели, но потом в нашем департаменте создали комиссию, и она доказала, что это есть результат личной заботы господина Президента о подрастающем поколении львов и мечтателей, так что все стало на свои места. Но я-то знаю, о чем вы говорите, я этих местных вундеркиндов видел. Упаси бог от таких львов, ибо место им в кунсткамере.
      - А может быть, это нам с вами место в кунсткамере? - возразил Виктор.
      - Может быть, - согласился Павор. - Только акселерация здесь не при чем. Акселерация - дело биологическое и физиологическое. Возрастание веса новорожденных, потом они вымахивают метра на два, как жирафы, и в двенадцать лет уже готовы размножаться. А здесь - система воспитания, детишки самые обыкновенные, а вот учителя у них...
      - Что - учителя?
      Павор чихнул.
      - А вот учителя - необыкновенные, - сказал он гнусаво.
      Виктор вспомнил директора гимназии.
      - Что же в здешних учителях необыкновенного? - спросил он. Что они ширинку забывают расстегнуть?
      - Какую ширинку? - спросил Павор, озадаченно воззрившись на Виктора. - У них и ширинок-то никаких нет.
      - А еще что? - спросил Виктор.
      - В каком смысле?

К титульной странице
Вперед
Назад