Но он немного лукавил. Он хорошо видел перед собой толстое сизое лицо и маленькие, непривычно внимательные глазки.
      - И Зурзмансор сказал вам, что он здоров?
      - Да, - сказал Виктор. - Впрочем, не помню... Скорее всего, нет. Но видно же...
      Голем поскреб подбородок краем стакана.
      - Жалко, что вы пьяны, - сказал он. - Впрочем, может быть, это хорошо. У меня сегодня хорошее настроение. Хотите, я расскажу вам все, о чем догадываюсь и что думаю о мокрецах?
      - Валяйте, - согласился Виктор. - Только больше не врите.
      - Очковая болезнь, - сказал Голем, - это очень любопытная штука. Вы знаете, кого поражает очковая болезнь? - он замолчал. - Нет, не буду вам ничего рассказывать.
      - Бросьте, - сказал Виктор. - Вы уже начали.
      - Ну и дурак, что начал, - возразил Голем. Он посмотрел на Виктора и ухмыльнулся. - Задавайте вопросы, - сказал он. - Если вопросы будут глупые, я на них с удовольствием отвечу... Давайте, давайте, а то я опять раздумаю.
      В дверь постучали.
      - Идите к черту! - гаркнул Виктор. - Я занят!
      - Простите, господин Банев, - сказал робкий голос портье. - Вам звонит супруга.
      - Вранье! У меня нет никакой супруги... Впрочем, пардон. Я забыл. Ладно, я ей сейчас позвоню, спасибо. - Он схватил стакан, налил до краев, сунул Голему и сказал: - Пейте и ни о чем не думайте, я сейчас.
      Он включил телефон и набрал номер Лолы. Лола говорила очень сухо: извини, что помешала, но я собираюсь ехать к Ирме, не соблаговолишь ли ты присоединиться?
      - Нет! - сказал Виктор. - Не соблаговолю. Я занят.
      - Все-таки это твоя дочь! Неужели ты опустился до такой степени...
      - Я занят! - рявкнул Виктор.
      - И тебя не волнует, что с твоей дочерью?
      - Перестань валять дурака, - сказал Виктор. - Ты, кажется, хотела избавиться от Ирмы. Ты избавилась. Что тебе еще нужно?
      Лола принялась плакать.
      - Перестань, - сказал Виктор, морщась. - Ирме там хорошо. Лучше, чем в самом лучшем пансионате. Поезжай и убедись сама...
      - Грубый, бездушный, эгоистичный боров, - объявила Лола и повесила трубку. Виктор шепотом выругался, и снова выключил телефон и вернулся к столу.
      - Слушайте, Голем, - сказал он, - что вы там делаете с детьми? Если вы там готовите смену, то я не понимаю...
      - Какую смену?
      - Ну, какую... Вот я спрашиваю: какую?
      - Насколько мне известно, - сказал Голем, - дети очень довольны.
      - Мало ли что... Я и без вас знаю, что они довольны. Но что они там делают?
      - А разве они вам не говорили?
      - Кто?
      - Дети.
      - Как они мне могли говорить, если я здесь, а они там?
      - Они строят новый мир... - сказал Голем.
      - А... Да, это они мне говорили. Но это же так, философия. Что вы мне опять врете, Голем? Какой может быть новый мир за колючей проволокой? Новый мир под командованием генерала Пферда?. А если они там заразятся?
      - Чем? - спросил Голем.
      - Очковой болезнью, естественно!
      - В шестой раз повторяю, что генетические болезни не заразны.
      - В шестой, в шестой... - проворчал Виктор, потеряв нить. - А что это такое вообще очковая болезнь?
      - Болезнь.
      - Что от нее болит? Или, может быть, это секрет?
      - Нет, это везде опубликовано.
      - Ну, расскажите, - сказал Виктор. - Только без терминов.
      - Сначала - изменения кожи. Прыщи, волдыри, особенно на руках и ногах... иногда - гнойные язвы...
      - Скажите, Голем, а это вообще важно?
      - Для чего?
      - Для сути - нет, сказал Голем. - Я думал, вам это интересно.
      - Я хочу понять суть! - сказал Виктор проникновенно.
      - А сути вы не поймете, - сказал Голем, слегка понизив голос.
      - Почему?
      - Во-первых, потому что вы пьяны...
      - Это еще не причина, - сказал Виктор.
      - А, во-вторых, потому что это вообще невозможно объяснить.
      - Так не бывает, - заявил Виктор. - Вы просто не хотите говорить. Но я на вас не в обиде. Подписка, разглашение, военный трибунал... Павора вот забрали... Бог с вами. Я только не понимаю, почему ребенок должен строить новый мир в лепрозории. Другого места не нашлось?
      - Не нашлось, - ответил Голем. - В лепрозории живут архитекторы. И подрядчики.
      - С автоматами, - сказал Виктор. - Видел. Ничего не понимаю. Кто-то из вас врет. Либо вы, либо Зурзмансор.
      - Конечно, Зурзмансор, - хладнокровно сказал Голем.
      - А может быть, вы оба врете. А я вам обоим верю, потому что есть в вас что-то... Вы мне только скажите, Голем, чего они хотят? Только честно.
      - Счастья, - сказал Голем.
      - Для кого? Для себя?
      - Не только.
      - А за чей счет?
      - Для них этот вопрос не имеет смысла, - медленно сказал Голем. - За счет травы, за счет облаков, за счет текущей воды... за счет звезд.
      - Совсем как мы, - сказал Виктор.
      - Ну, нет, - возразил Голем. - Совсем не так.
      - Почему? Мы тоже...
      - Нет, потому что мы вытаптываем траву, рассеиваем облака, тормозим воду... Вы меня поняли слишком буквально, а это аналогия.
      - Не понимаю, - сказал Виктор.
      - Я вас предупреждал. Я сам многое не понимаю, но я догадываюсь.
      - А есть кто-нибудь, кто понимает?
      - Не знаю. Вряд ли. Может быть, дети... Но даже если они и понимают, то по-своему. Очень по-своему.
      Виктор взял банджо и потрогал струны. Пальцы не слушались. Он положил банджо на стол.
      - Голем, - сказал он. - Вот вы - коммунист. Какого черта вы делаете в лепрозории? Почему вы не на баррикаде? Почему вы не на митинге? Москва вас не похвалит.
      - Я - архитектор, - спокойно сказал Голем.
      - Какой вы архитектор, если вы ни черта не понимаете? И вообще, чего вы меня водите за нос? Мы с вами час бьемся, а что вы мне сказали? Жрете джин и напускаете туману. Стыдно, Голем. И врете бесперечь.
      - Ну уж и бесперечь, - сказал Голем. - Хотя не без этого. Не бывает у них гнойных язв.
      - Дайте сюда стакан, - сказал Виктор. - Уже напились. - Он плеснул из бутылки и выпил. - Черт вас разберет, Голем. Ну зачем вам все это? Если можете рассказывать - рассказывайте, а если это тайна - нечего было начинать.
      - Это очень просто объяснить, - благодушно сказал Голем, вытягивая ноги. - Я же пророк, вы меня сами так обзывали. А пророки все в таком положении: знают много, и рассказать им хочется - поделиться с приятным собеседником, похвастаться для придания веса. А когда начинают рассказывать, появляется этакое ощущение неудобства, неловкости... Вот они и зуммерят, как господь бог, когда его спросили насчет камня.
      - Как угодно, - сказал Виктор. - Поеду в лепрозорий и узнаю все без вас... А ну, предскажите что-нибудь.
      Он с интересом следил, как отнимаются руки и ноги, и думал, что хорошо бы выпить еще стакан для комплекта и завалиться спать, а потом проснуться и поехать к Диане. Все получиться не так плохо. И вообще, все не так уж плохо. Он представил себе, как споет Диане про подводную лодку, и ему стало совсем хорошо. Он взял мокрое весло, которое лежало на корме, и оттолкнулся от берега, и лодка сразу же закачалась. Никакого дождя не было, даже облаков н было, был красный закат, и он поплыл прямо на закат, и весла срывались с верхушек волн. Лечь бы на дно... И он лег бы, но было неловко, потому что над ухом лениво гудел голос Голема:
      - Они очень молоды, у них все впереди, а у нас впереди - только они. Конечно, человек овладеет Вселенной, но это будет не нравственный богатырь с мышцами, и, конечно, человек справится с самим собой, но только сначала он изменит себя... Природа не обманывает, она выполняет обещания, но не так, как мы думали, и зачастую не так, как нам хотелось бы... Зурзмансор, который сидел на носу лодки, повернул голову и стало видно, что у него нет лица, лицо он держал в руках, и лицо смотрело на Виктора - хорошее лицо, честное, но от него тошнило, а Голем все не отставал, все гудел...
      - Ложитесь спать, - пробормотал Виктор, растягиваясь на дне лодки. Шпангоуты резали ему бока, и было очень неудобно, но уж очень хотелось спать. - Ложитесь спать, Голем...
      11
      Проснувшись, он обнаружил, что лежит в постели. Было темно, в окно с дробным треском хлестал дождь. Он с трудом поднял руки и протянулся к ночнику, но пальцы наткнулись на холодную гладкую стену. Странно, подумал он. А где Диана? Или здесь не санаторий? Он попробовал облизать губы, толстый шершавый язык не повиновался. Очень хотелось курить, но курить было нельзя ни в коем случае. Ага, собственно, мне хочется пить. "Диана!" - позвал он. Да здесь же не санаторий. В санатории ночник справа, а здесь справа стена... Так это же мой номер! - подумал он с восторгом. Как я сюда попал? Он лежал под одеялом и был раздет до белья. Что-то я не помню, чтобы раздевался, подумал он. Кто-то меня раздел. Хотя, может быть, я разделся сам... Он потер ногой об ногу. Ага, босой. Черт, руки чешутся, волдыри какие-то, поразвели клопов в номерах. Съеду. Куда это я ехал в лодке? А, это Павор здесь клопов развел... Он вдруг вспомнил о Паворе и сел, но его замутило, и он лег на спину. Давно я так не надирался, однако. Павор... "Серебряный Трилистник"... Когда это было? Вчера? Он скривился и стал драть ногтями левую руку. Что сейчас - утро или вечер? Наверное, утро... А может быть, вечер. Голем! - вспомнил он. Мы с Големом высосали целую бутылку. И не разбавляли. А до этого пол-бутылки с долговязым. А до этого я еще где-то сосал... Или это бы о вчера? Постой-ка, а сейчас - сегодня или вчера? Встать бы надо, попить, то, се... Нет, подумал он упрямо. Я сначала разберусь.
      Что-то Голем рассказывал интересное, он решил, что я пьян, и ничего не понимаю, и можно поэтому говорить со мной откровенно. Впрочем, я действительно был пьян, но, помнится, все понимал. Что я понимал?.. Он яростно потер тыльной стороной правой руки по шерстяному одеялу. Тяжелые времена наступают... Нет, это из Павора... Ага, вот из Голема: у них все впереди, а у нас впереди только они. И генетическая болезнь... А что же, вполне возможно. Когда-нибудь это должно произойти. Может быть, давно происходило. Внутри вида зарождается новый вид, а мы это называем генетической болезнью. Старый вид - для одних условий, новый вид - для других. Раньше нужны были мощные мышцы, плодовитость, морозоустойчивость, агрессивность и, так сказать, практическая сметка. Сейчас, положим, это нужно, но скорее по инерции. Можно успокоить миллион с практической сметкой, и ничего существенного не произойдет. Это уж точно, много раз перепробовано. Кто это сказал, что если из истории вынуть несколько десятков... ну, пусть несколько сотен человек, то мы бы моментально оказались в каменном веке. Ну, пусть несколько тысяч... Что это за люди? Это брат, совсем другие люди.
      А вполне возможно: Ньютон, Эйнштейн, Аристотель - мутанты. Среда, конечно, была не слишком благоприятная, и вполне возможно, что масса таких мутантов погибла, не обнаружив себя, как тот мальчишка из рассказа Чапека... Они, конечно, особенные: ни практической сметки у них не было, ни нормальных человеческих потребностей... Или, может быть, это кажется? Просто духовная сторона так гипертрофирована, что все прочее незаметно. Ну, это ты зря, сказал он. Эйнштейн говорил, что лучше всего работать смотрителем маяка - это уже само по себе звучит... А вообще интересно было бы представить, как в наши дни рождается супер. Хороший сюжет. Черт, руки зудят нестерпимо... Написать бы такую утопию в духе Орвелла или Бернарда Вольфа. Правда трудно представить себе такого супера: огромный лысый череп, хиленькие ручки-ножки, импотент-банальщина. Но вообще что-то в этом роде и должно быть. Во всяком случае, смещение потребностей. Водки не надо, жратвы какой-нибудь особенно не надо, роскоши никакой, да и женщин в общем-то... так только, для спокойствия и вящей сосредоточенности. Идеальный объект для эксплуатации: отдельный ему кабинет, стол, бумагу, кучу книг... аллейку для перипатетических размышлений, а взамен он выдает идеи. Никакой утопии не получится - загребут его военные, вот и вся утопия. Сделают секретный институт, всех этих суперов туда свезут, поставят часового, вот и все...
      Виктор, кряхтя, поднялся, ступая босыми ногами по холодному полу, прошел в ванну, открыл кран и с наслаждением напился не зажигая света. Страшно было даже думать - зажечь свет. Потом он снова вернулся на кровать и некоторое время чесался, проклиная клопов. Вообще-то, для сюжета это даже хорошо: секретный институт, часовые, шпионы... патриотизм патриотической уборщицы Клары... экая дешевка. Трудность в том, чтобы представить себе их работу, идеи, возможности - куда уж мне... Это вообще невозможно. Шимпанзе не может написать роман о людях. Как я могу написать роман о человеке, у которого никаких потребностей, кроме духовных? Конечно, кое-что представить можно. Атмосферу. Состояние непрерывного творческого экстаза. Ощущение своего всемогущества, независимости... отсутствие комплексов, совершенное бесстрашие. Да, чтобы написать такую штуку, надо нализаться ЛСД. Вообще эмоциональная сфер супера с точки зрения обычного человека представлялась бы как патология. Болезнь... Жизнь - болезнь материи, мышление - болезнь жизни. Очковая болезнь, подумал он.
      И вдруг все встало на свои места. Так вот что он имел в виду! - подумал Виктор про Голема. Умные и все как на подбор талантливые... Тогда что же это выходит? Тогда выходит, что они уже не люди. Зурзмансор мне просто баки забивал. Значит, началось... Ничего нельзя скрывать, подумал он с удовлетворением. А такую штуку - тем более. Пойду к Голему, нечего ему строить пророка. Они, наверное, многое ему рассказали... Черт подери, это же будущее, то самое будущее, которое запускает щупальца в сердце сегодняшнего дня! У нас впереди - только они... Его охватило лихорадочное возбуждение. Каждая секунда была исторической, и жалко, что он не знал об этом вчера, потому что вчера и позавчера, и неделю назад каждая секунда тоже была исторической.
      Он вскочил, зажег свет и, морщась от рези в глазах, стал наощупь искать свою одежду. Одежды не было, но потом глаза привыкли к свету, он схватил брюки, висевшие на спинке кровати, и вдруг увидел свою руку. Рука до локтя была покрыта красной сыпью и мертвенно-белыми бугорками. Некоторые бугорки кровоточили от расчесов. На другой руке было то же самое. Что за черт, подумал он, холодея, потому, что уже знал - что это. Он уже вспомнил: изменения кожи, сыпь, волдыри, иногда гнойные язвы... Гнойных язв пока не было, но он покрылся холодным потом и, уронив брюки, сел на кровать. Не может быть, подумал он. Я тоже. Неужели я тоже?.. Он осторожно погладил ладонью бугорчатую кожу, потом закрыл глаза и, задержав дыхание прислушался к себе. Гулко и редко стучало сердце, в ушах тонко звенела кровь, голова казалась огромной, пустой, не было боли, не было ватной тяжести в мозгу. Дурак, подумал он, улыбаясь. Что я надеюсь заметить? Это должно быть как смерть - секунду назад ты был человеком, мелькнул квант времени - и ты уже бог, и не знаешь этого, и никогда не узнаешь, как дурак не знает, что он - дурак, как умный, если он действительно умен, не знает, что он - умный... Это, наверное, случилось, пока я спал. Во всяком случае, до того, как я заснул, суть мокрецов была для меня чрезвычайно туманна, а сейчас я вижу все с предельной резкостью постиг это голой логикой, даже не заметив...
      Он счастливо засмеялся, ступил на пол, и, хрустнув мышцами, подошел к окну. Мой мир, подумал он, глядя сквозь залитое водой стекло, и стекло исчезло, далеко внизу утонул в дожде замерший в ужасе город, и огромная мокрая страна, а потом все сдвинулось, уплыло, и остался только маленький голубой шарик с длинным голубым хвостом, и он увидел гигантскую чечевицу галактики, косо и мертво висящую в мерцающей бездне, клочья светящейся материи, скрученные силовыми полями, и бездонные провалы там, где не было света, и он протянул руку и погрузил ее в пухлое белое ядро, и ощутил легкое тепло, и когда сжал кулак, материя прошла сквозь пальцы, как мыльная пена. Он снова засмеялся. Щелкнул по носу свое отражение в стекле и нежно погладил бугорки на своей коже.
      - По такому поводу необходимо выпить! - сказал он вслух.
      В бутылке осталось еще немного джину, бедный старый Голем не смог допить до конца, бедный старый лже-пророк... не потому лже-пророк, что порицания его не верны, а потому, что он всего-навсего говорящая марионетка. Я всегда буду любить тебя, Голем, подумал Виктор, ты хороший человек, ты умный человек, но ты всего лишь человек. Он слил остатки в стакан, привычным движением опрокинул спиртное в глотку и, еще не успев проглотить, бросился в ванную. Его стошнило. Черт, подумал он. Какая мерзость. В зеркале он увидел свое лицо - мятое, слегка обрюзгшее, с неестественно большими неестественно черными глазами. Ну, вот и все, подумал он, ну вот и все, Виктор Банев, пьяница и хвастун. Не пить тебе больше и не орать песен, и не хохотать над глупостями и не молоть веселую чепуху деревянным языком, не драться, не буйствовать, и не хулиганить, не пугать прохожих, не ругаться с полицией, не ссориться с господином Президентом, не вваливаться в ночные бары с галдящей компанией молодых почитателей... Он вернулся на кровать курить не хотелось. Ничего не хотелось, от всего мутило и стало грустно. Ощущение потери, сначала легкое, чуть заметное, как прикосновение паутины, разрасталось, мрачные ряды колючей проволоки вставали между ним и миром, который он так любил. За все надо платить, думал он, ничего не получают даром, и чем больше ты получил, тем больше нужно платить, за новую жизнь надо платить старой жизнью... Он яростно чесал руки, обдирал кожу и не замечал этого.
      Диана вошла, не постучавшись, сбросила плащ и остановилась перед ним, улыбающаяся, соблазнительная, и подняла руки, поправляя волосы.
      - Замерзла, - сказала она. - Пустишь погреться?
      - Да, - сказал он, плохо понимая, что она говорит.
      Она выключила свет, и теперь он не видел ее, только слышал, как ключ повернулся в скважине, треск расстегиваемых кнопок, шорох одежды и как туфля упала на пол, а потом она оказалась рядом, теплая, гладкая, душистая, а он все думал, что теперь всему конец - вечный дождь, угрюмые дома с крышами, как решето, чужие незнакомые люди в мокрой черной одежде, с мокрыми повязками на лицах... и вот они снимают повязки, снимают перчатки, снимают лица и кладут их в специальные шкафчики, а руки их покрыты гнойными язвами - тоска, ужас, одиночество... Диана прижалась к нему, и он привычным движением обнял ее. Она была прежняя, но он-то уже не был прежним, он больше ничего не мог, потому что ему ничего не было нужно.
      - Что с тобой, милый? - ласково спросила Диана. - Перебрал?
      Он осторожно снял ее руки со своей шеи. Ему стало окончательно страшно.
      - Подожди, - сказал он. - Подожди.
      Он встал, нащупал выключатель, зажег свет и несколько секунд стоял спиной к ней, не решаясь обернуться, но все-таки обернулся. Нет, она была прекрасна. Она была, наверное, даже красивее, чем обычно, но это было как картина. Это возбуждало гордость за человека, восхищение человеческим совершенством, но больше это ничего не возбуждало. Она смотрела на него, удивленно подняв брови, а потом, видимо, испугалась, потому что вдруг быстро села, и он увидел, что губы ее шевелились. Она что-то говорила, но он не слышал.
      - Подожди, - повторил он. - Не может быть. Подожди.
      Он быстро с лихорадочной поспешностью одевался и все твердил: подожди, подожди, но он не думал о ней, дело было не только в ней. Он выскочил в коридор, ткнулся в номер Голема, в запертую дверь, не сразу сообразил, куда теперь, а затем сорвался и побежал вниз, в ресторан. Не надо, твердил он, не надо мне этого, я не просил.
      Слава богу, Голем был на обычном месте. Он сидел, закинув руку за спинку кресла, и рассматривая на просвет рюмку с коньяком. А доктор Р._Квадрига был красен, агрессивен, и, увидев Виктора, сказал на весь зал:
      - Эти мокрецы. Стервы. Прочь.
      Виктор рухнул в свое кресло, и Голем, не говоря ни слова, налил ему коньяку.
      - Голем, - сказал Виктор. - Ах, Голем, я заразился!
      - Спринцевание! - провозгласил Р. Квадрига. - Мне тоже.
      - Выпейте коньячку, Виктор, - сказал Голем. - Не надо так волноваться.
      - Идите к черту, - сказал Виктор, в ужасе глядя на него. - У меня очковая болезнь. Что делать?
      - Хорошо, хорошо, - сказал Голем. - Вы все-таки выпейте. - Он поднял палец и крикнул официанту: - Содовой! И еще коньяку.
      - Голем, - сказал Виктор с отчаянием. - Вы не понимаете. Я не могу. Я заболел, говорю я вам! Заразился! Это нечестно... Я не хотел... Вы же говорили - не заразно...
      Он ужаснулся при мысли, что говорит слишком несвязно, что Голем его не понимает и думает, что он просто пьян. Тогда он сунул Голему под нос свои руки. Рюмка опрокинулась, прокатилась по столу и упала на пол.
      Голем сначала отшатнулся, потом пригляделся, наклонился вперед, взял руку Виктора за кончики пальцев и стал рассматривать расчесанную бугристую кожу. Пальцы у него были холодны и тверды. Ну вот и все, подумал Виктор, вот и первый врачебный осмотр, а потом будут еще осмотры и лживые обещания, что есть еще надежда, и успокоительные микстуры, а потом он привыкнет, и уже не будет никаких осмотров и его отвезут в лепрозорий, замотают рот черной тряпкой, и все будет кончено.
      - Землянику ели? - спросил Голем.
      - Да, - покорно сказал Виктор. - Клубнику.
      - Слопали небось килограмма два, - сказал Голем.
      - При чем здесь земляника? - закричал Виктор, вырывая руки. - Сделайте что-нибудь! Не может быть, чтобы было поздно. Только что началось...
      - Перестаньте орать. У вас крапивница. Аллергия. Вам противопоказано жрать клубнику в таких количествах.
      Виктор еще не понимал. Разглядывая свои руки, он бормотал: "Вы же сами говорили... волдыри... сыпь..."
      - Волдыри и от клопов бывают, - сказал Голем наставительно. - У вас идиосинкразия к некоторым веществам. И воображение не по разуму. Как и у большинства писателей. Тоже туда же - мокрец...
      Виктор почувствовал, что оживает. Обошлось, стучало у него в голове. Обошлось, кажется. Если обошлось, я не знаю, что сделаю. Курить брошу...
      - А вы не врете? - сказал он жалким голосом.
      Голем ухмыльнулся.
      - Выпейте же коньячку, - предложил он. - При аллергии нельзя пить коньяк, но вы выпейте. А то у вас уж очень жалкий вид.
      Виктор взял его рюмку, зажмурился и выпил. Ничего! Подташнивает немного, но это, надо понимать, с похмелья. Сейчас пройдет. И все прошло.
      - Милый писатель, - сказал Голем. - Чтобы стать архитектором, одних волдырей недостаточно.
      Подошел официант и поставил на стол коньяк и содовую. Виктор глубоко и вольно вздохнул, вдохнул ресторанный воздух и ощутил прекрасные запахи табачного дыма, маринованного лука, подгоревшего масла и жаренного мяса. Жизнь вернулась.
      - Дружище, - сказал он официанту. - Бутылку джина, лимонный сок, лед и четыре порции миног в двести шестнадцатый. И быстро!.. Алкоголики, - сказал он Голему и Р. Квадриге. - Паршивые ресторанные крысы. Пропадайте вы тут пропадом, а я пойду к Диане. - Он готов был расцеловать их.
      Голем сказал, ни к кому не обращаясь:
      - Бедный прекрасный утенок!
      На секунду Виктор ощутил сожаление. Всплыло и исчезло воспоминание о каких-то огромных упущенных возможностях. Но он только рассмеялся, отпихнул кресло и зашагал к выходу.
      12
      Через год после войны поручика Б. демобилизовали по ранению. Ему навесили медаль "Виктория", сунули в зубы месячный оклад денежного содержания и картонный ящик с подарком господина Президента: бутылка трофейного шнапса, две жестянки страсбургского паштета, два круга копченой конской колбасы и трофейные же шелковые подштанники для устройства семейной жизни. Вернувшись в столицу, поручик не унывает. Он - хороший механик, и его в любой момент возьмут работать в университетские мастерские, откуда он ушел добровольцем, но он не торопится - восстанавливает старые знакомства, заводит новые, а в промежутках пропивает барахло, изъятое у неприятеля в счет репараций. На одной вечеринке он встречает женщину по имени Нора, очень похожую на Диану; описание вечеринки: заезженные довоенные пластинки, денатурат домашней очистки, американская тушенка, шелковые блузки на голое тело и морковь во всех видах. Поручик, звеня медалями, мигом разгоняет разных штатских, неустанно подкладывающих Норе вареную морковь, и начинает правильную осаду. Нора ведет себя странно. С одной стороны она явно не прочь, но с другой стороны она дает ему понять, что связываться с ней опасно. Однако разгоряченный денатуратом экс-поручик не желает ничего знать. Они покидают вечеринку и отправляются к Норе. Послевоенная столица ночью: редкие фонари, мостовая в выбоинах, огороженные развалины, недостроенный цирк, в котором гниют шесть тысяч пленных под охраной двух инвалидов, в совершенно уже темном переулке кого-то грабят. Нора живет в старинном трехэтажном доме, лестница загажена, на одной двери надпись мелом: "Здесь живет немецкая овчарка". В длинном коридоре, заваленном разным хламом, отшатываются в тень затхлые личности. Нора, гремя многочисленными ключами, отпирает свою дверь с чудом сохранившейся блестящей кожаной обивкой. В прихожей она делает еще одно предупреждение, но Б., полагая, что речь идет всего лишь о какой-нибудь уголовщине, отвечает только, что хаживал на танки в конном строю. Квартирка не по времени чистенькая и уютная, огромный диван, Нора смотрит на поручика с каким-то сожалением, уходит ненадолго и возвращается с початой бутылкой коньяка, одетая в высшей степени соблазнительно. Оказывается, в их распоряжении всего полчаса. По истечении получаса удовлетворенный поручик уходит с надеждой встретится вновь. В конце коридора его уже ждут - два затхлых человека в тени. Неприятно усмехаясь, они загораживают дорогу и предлагают поговорить. Поручик без лишних слов принимается их бить и одерживает неожиданно легкую победу. Сбитые с ног, затхлые люди, плача и хихикая, разъясняют поручику Б. его положение. Экс-поручик бил своих. Они теперь все свои. Нора не просто соблазнительная женщина, Нора - королева столичных клопов. Вам теперь конец, господин офицер, встретимся в "Атакаме", мы все там встречаемся каждую ночь. Идите домой, а когда вам станет невтерпеж, приходите, у нас открыто до утра...
      На западной окраине столицы, в доходном доме рядом с химическим заводом, живет многодетный титулярный советник Б. Нарочито подробное и нарочито скучное описание обстоятельств героя: три комнатки, кухня, прихожая, стертая жена, пятеро зеленоватых детей, крепкая старая теща, переселившаяся из деревни. Химический завод воняет, днем и ночью над ним стоят столбы разноцветного дыма, от ядовитого смрада умирают деревья, желтеет трава, дико и странно мутируют мухи. Несколько лет титулярный советник ведет компанию по укрощению завода: гневные требования в адрес администрации, слезные петиции во все инстанции, разгромные фельетоны во все газеты, бесплодные попытки организовать пикеты у проходной. Однако завод стоит как бастион. На набережной перед заводом замертво падают отравленные часовые, дохнут домашние животные, покидают квартиры и уходят бродяжничать целые семьи, в газетах появляются некрологи на преждевременную кончину директора завода. У титулярного советника Б. умирает жена, дети по очереди заболевают бронхиальной астмой. Однажды вечером, спустившись в подвал за дровами, он обнаруживает там сохранившийся со времен Сопротивления миномет и огромный запас мин. Той же ночью он перетаскивает все это на чердак и открывает слуховое окно. Завод лежит перед ним, как на ладони: в резком свете прожекторных ламп снуют рабочие, бегают вагонетки, плывут желто-зеленые клубы ядовитых паров. "Я тебя убью", - шепчет титулярный советник и открывает огонь. В этот день он не идет на службу, на следующий день - тоже. Он не спит, не ест, он сидит на корточках под слуховым окном и стреляет. Время от времени он делает перерывы, чтобы охладился ствол миномета. Иногда ему кажется, что химический смрад ослабевает, и тогда он улыбается, облизывает губы и шепчет: "Я убью тебя". Потом он падает без сил и засыпает, а проснувшись, видит, что мины кончились - осталось три штуки. Он выстреливает их и высовывается в окно, обширный двор завода усеян воронками, зияют выбитые стекла, на боках гигантских газгольдеров темнеют вмятины, двор перерыт сложной системой траншей, по траншеям короткими перебежками двигаются рабочие, быстрее прежнего бегают вагонетки, водители автокаров защищены железными листами, а когда ветер относит клубы ядовитых паров, на кирпичной стене заводоуправления открывается свежая белая надпись: "Внимание! При обстреле эта сторона наиболее опасна"...
      Виктор дочитал последнюю страницу, закурил и поглядел на листок, заправленный в машинку. Там было всего полторы строчки: "Выйдя из редакции, журналист Б. хотел было взять такси, но передумал и спустился в подземку". Виктор совершенно точно знал, что случилось затем с журналистом Б. Но писать больше не мог. Часы показывали без четверти три. Виктор поднялся и распахнул окно. На улице черным-черно, и в черноте сверкал дождь. Виктор докурил у окна сигарету, выбросил окурок в мокрую ночь и позвонил портье. Виктор осведомился, какой сегодня день недели. Незнакомый голос, помедлив, сообщил, что сейчас ночь с пятницы на субботу. Виктор поморгал, положил трубку и решительно выдернул листок из машинки. Хватит. Двое суток подряд, не разгибаясь, никого не видя, ни с кем не разговаривая, выключив телефон, не отвечая на стук, без Дианы, без выпивки, кажется, даже без еды, только время от времени забираясь на кровать, чтобы увидеть во сне королеву клопов, как она сидит у притолоки и шевелит черными усиками... Хватит. Журналист Б. подождет на платформе, пока подойдет поезд с надписью "Посадки нет". Ничего с ним не сделается. А мы пока закусим, мы это заслужили, ей-богу... Виктор убрал машинку, спрятал в стол рукопись и пошарил в пустом баре. Потом он жевал черствую булку с джемом и горько сетовал на то, что вылил пол-бутылки бренди в раковину во избежании соблазна, и радовался, что цикл "За кулисами большого города" все-таки начат, и начат неплохо, прекрасно начат, вполне удовлетворительно. Хотя, наверное, придется все переписать. Странно все-таки, подумал он, почему эти рассказы пошли именно сейчас? Почему не год назад, не два года назад, когда я их придумал? Сейчас я должен был бы писать о ханурике, вообразившем себя суперменом, вот о чем. Я ведь начал с этого. Впрочем, такое со мной не в первый раз. А если подумать и хорошенько вспомнить, то так бывает всегда. И именно поэтому невозможно писать по заказу. Начинаешь писать роман о юных годах господина Президента, а получается про необитаемый остров, где живут странные обезьяны, которые питаются не бананами, а мыслями потерпевших кораблекрушение... Ну, здесь, положим, связь на поверхности. Э, да чего там, всегда она есть. Надо только покопаться, а кому охота копаться, если хочется выпить после двухдневного воздержания. Спущусь-ка я сейчас вниз, у портье всегда найдется выпить. Дожую вот сейчас и спущусь...
      Виктор вздрогнул и перестал жевать. Из черного провала за окном сквозь плеск дождя донесся звук: как будто ударили молотком по доске. Стреляют, с удивлением подумал Виктор. Некоторое время он напряженно прислушивался.
      ...Ну, хорошо, а что автор хотел сказать этим своим сочинением? Зачем ему понадобилось воскрешать тяжелые послевоенные времена, когда кое-где еще встречались клопы и легкомысленные женщины? Может быть, автор хотел показать героизм и стойкость столицы, которая под предводительством его Высокопревосходительства... Не выйдет, господин Банев! Не позволим! Весь мир знает, что по прямому указанию господина Президента на владельцев химических предприятий, загрязняющих воздух только в столице наложен штраф в размере... Что благодаря личной и неусыпной заботе господина Президента более ста тысяч детей столицы ежегодно выезжают в загородные лагеря... что согласно табелю о рангах чины ниже надворных советников не имеют права собирать подписи под петициями...
      Тут свет погас. "Эге!" - сказал Виктор вслух, и лампа загорелась снова, но вполнакала. "Эт-то еще что?" - произнес Виктор, однако светлей не стало. Виктор подождал немного, потом позвонил портье. Никто не отозвался. Можно позвонить на электростанцию, но для этого надо найти телефонную книгу, а где ее искать, и все равно пора ложиться. Только сначала надо выпить. Виктор поднялся и вдруг услышал какой-то шорох. Кто-то возил по двери руками. Потом в дверь начали толкаться. "Кто там?" - спросил Виктор, но ему не ответили, слышно было только, как толкаются и сопят. Виктору стало жутко. Озаренные красноватым полусветом стены казались чужими и непривычными, в углах сгустилось слишком много тени, а за дверью возилось что-то большое, тупое и бессмысленное... Чем бы его? - подумал Виктор, озираясь, но тут за дверью сказали сиплым шепотом: "Банев, эй, Банев, ты здесь?" Отпустив вполголоса "идиот", Виктор вышел в прихожую и повернул ключ. В номер ввалился Р. Квадрига. Он был в халате, волосы у него были всклокочены, глаза бегали.
      - Слава богу, что хоть ты на месте, - сразу же заговорил он. - А то я совсем со страху спятил... Слушай, Банев, надо удирать... Пойдем, а? Пойдем отсюда, Банев... - Он схватил Виктора за рубашку и потянул в коридор. - Пойдем, невозможно больше...
      - Обалдел, - сказал Виктор, вырываясь. - Иди спать, рамолик. Три часа.
      Но Квадрига снова ловко ухватил его за рубашку, и Виктор с удивлением обнаружил, что доктор гонорис кауза совершенно трезв, от него даже не пахло.
      - Нельзя спать, - сказал Квадрига. - Из этого проклятого дома надо удирать. Видишь, что со светом? Мы здесь погибнем... И вообще из города надо удирать. У меня на вилле машина. Пошли. Я бы один уехал, да боюсь выйти...
      - Погоди, не хватайся, - сказал Виктор. - Успокойся сначала.
      Он втащил Квадригу в номер, усадил в кресло, а сам побежал в ванную за стаканом воды. Квадрига сейчас же вскочил и побежал за ним.
      - Мы здесь с тобой одни, никого не осталось, - сказал он. - Голема нет, швейцара нет, директора нет...
      Виктор открутил кран. В трубах заворчало, вылилось несколько капель.
      - Тебе что, сказал Квадрига, - воды нужно? Пойдем, у меня есть целая бутылка. Только быстрее. И вместе.
      Виктор потряс кран. Вылилось еще несколько капель, и ворчание прекратилось.
      - В чем дело? - спросил Виктор, холодея. - Война?
      Квадрига махнул рукой.
      - Да какая война... Удирать надо, пока не поздно, а он "война".
      - Почему - удирать?
      - По дороге, - сказал Квадрига, идиотски хихикнув.
      Виктор отодвинул его локтем, вышел из номера и направился вниз, к портье. Квадрига семенил следом.
      - Слушай, - бормотал он. - Давай через черный ход... Только бы уйти, а там у меня машина. Уже заправлена, погружена... Я как чувствовал, ей-богу... Водочки выпьем и поедем, а то здесь водочки не осталось...
      В коридоре тускло, как красные карлики, светились плафоны, на лестнице света не было вообще, в вестибюле - тоже, только над конторкой портье тлела лампочка. Там кто-то сидел, но это был не портье.
      - Пойдем, пойдем, - сказал Квадрига и потянул Виктора к выходу. - Туда не надо, там нехорошо...
      Виктор высвободился и подошел к конторке.
      - Что у вас тут за безобразие... - начал он и замолчал. За конторкой сидел Зурзмансор и быстро писал в толстой тетради.
      - Банев, - сказал он не поднимая головы. - Вот и все, Банев. Прощайте. И не забывайте наш разговор.
      - А я не собираюсь уезжать, - возразил Виктор. Голос у него сорвался. - Я намерен узнать, что делается с электричеством и водой. Это ваша работа?
      Зурзмансор поднял желтое лицо.
      - Нет, - сказал он. - Больше мы не работаем. Прощайте, Банев. - Он протянул через конторку руку в перчатке. Виктор машинально взял эту руку, ощутил пожатие и пожал сам. - Такова жизнь, - сказал Зурзмансор. - Будущее создается тобой, но не для тебя. Вы, кажется, это уже поняли. Или скоро поймете. Это вас касается больше, чем нас. Прощайте.
      Он кивнул и снова принялся писать.
      - Пойдем! - прошипел над ухом Квадрига.
      - Ничего не понимаю, - громко, на весь вестибюль произнес Виктор. - Что здесь происходит?
      Он не желал, чтобы в вестибюле было тихо. Он не желал ощущать себя здесь посторонним. Не он здесь посторонний, и нечего Зурзмансору сидеть в три часа ночи за конторкой портье. И нечего меня запугивать, я вам не Квадрига... Но Зурзмансор не услышал или не захотел услышать. Тогда Виктор демонстративно пожал плечами и направился в ресторан. В дверях он остановился.
      В зале тускло светились торшеры, тускло светилась люстра, тускло светились рожки на стенах, и зал был полон. За столиками сидели мокрецы. Они все были одинаковые, только сидели в разных позах. Одни читали, другие спали, а многие, словно окоченев, неподвижно смотрели в пространство. Светлели голые черепа, пахло сыростью и медикаментами. Окна были распахнуты, на полу темнела вода. Не было слышно ни звука, только плеск дождя доносился снаружи...
      Потом перед Виктором появился Голем, напряженный, озабоченный, совсем старый.
      - Почему вы еще здесь? - спросил он вполголоса. - Уходите, здесь нельзя.
      - Что значит - нельзя? - сказал Виктор, снова раздражаясь. - Я хочу выпить.
      - Тише, - сказал Голем. - Я думал, вы уже уехали. Я стучал к вам. Куда вы сейчас?
      - К себе в номер. Возьму бутылку и пойду к себе в номер.
      - Здесь нет спиртного, - сказал Голем.
      Виктор молча показал пальцем на бар, где тускло блестели ряды бутылок. Голем оглянулся.
      - Нет, - сказал он. - Увы.
      - Я хочу пить! - повторил Виктор упрямым голосом.
      Но он не ощущал в себе упрямства. Он хорохорился. Мокрецы смотрели на него. Читающие опустили книги, окаменевшие повернули черепа, и только спавшие продолжали спать. Десятки блестевших глаз словно бы повисших в красноватом сумраке, смотрели на него.
      - Не ходите в номер, - сказал Голем. Уходите из гостиницы. К Лоле... Или к доктору на виллу... Только чтобы я знал, где вы сейчас находитесь. Я за вами заеду... Слушайте, Виктор, не ерепеньтесь, делайте, как я говорю. Рассказывать сейчас некогда и непристойно. Жалко, Дианы нет, она бы подтвердила...
      - А где Диана?
      Голем опять оглянулся и посмотрел на часы.
      - В четыре часа... или в пять... она будет на автостанции у Солнечных ворот.
      - А где она сейчас?
      - Сейчас она занята.
      - Так, - сказал Виктор и тоже посмотрел на часы. - В четыре или в пять у Солнечных ворот. - Ему очень хотелось уйти. Невыносимо было стоять вот так, в фокусе внимания этого тихого сборища.
      - Может быть, в шесть, - сказал Голем.
      - У Солнечных ворот... - повторил Виктор. - Это там, где вилла вашего доктора...
      - Вот-вот, - сказал Голем. - Отправляйтесь на виллу и там ждите.
      - По-моему, вы просто хотите меня выпроводить, - сказал Виктор.
      - Да, - сказал Голем. Он вдруг с интересом уставился Виктору в лицо. - Виктуар, неужели вам совсем-совсем не хочется отсюда убраться?
      - Мне хочется спать, - небрежно сказал Виктор. - Я две ночи не спал. - Он взял Голема за пуговицу и вывел в вестибюль. - Ладно, я уеду, - сказал он. - Но что это за паноптикум? У вас здесь съезд?
      - Да, - сказал Голем.
      - Или вы подняли восстание?
      - Да, - сказал Голем.
      - А может быть, война началась?
      - Да, - сказал Голем. - Да, да, да, да. Убирайтесь отсюда.
      - Ладно, - сказал Виктор. Он повернулся, чтобы идти, но остановился. - А Диана? - спросил он.
      - Ей ничего не грозит, - сказал Голем. - И мне тоже. Никому из нас ничего не грозит. Во всяком случае, до шести. Может быть, до семи.
      - Вы мне отвечаете за Диану, - сказал Виктор тихо.
      Голем вынул носовой платок и вытер шею.
      - Я отвечаю за все, - сказал он.
      - Да? Я бы предпочел, чтобы вы отвечали только за Диану.
      - Вы мне надоели, - сказал Голем. - Ох, как вы мне надоели, прекрасный утенок. Диана с детьми. Диане абсолютно ничего не грозит. И уходите. Мне надо работать.
      Виктор повернулся и пошел к лестнице. Зурзмансора за конторкой не было, только тлела лампочка над толстой клеенчатой тетрадью.
      - Банев, - позвал Р. Квадрига из какого-то темного угла. - Куда ты? Пойдем!
      - Не могу же я тащиться под дождем в шлепанцах? - сердито отозвался Виктор, не оборачиваясь. Выперли, думал он. Из гостиницы они нас выперли. А может быть, из ратуши они нас тоже выперли. И может быть, из города... А дальше что?
      У себя в номере он быстро переоделся и натянул плащ. Квадрига неотступно путался под ногами.
      - Так и пойдешь в халате? - спросил Виктор.
      - Он теплый, - сказал Квадрига. - А дома еще есть.
      - Болван, иди оденься.
      - Не пойду, - твердо сказал Квадрига.
      - Пойдем вместе, - предложил Виктор.
      - Нет. И вместе не надо. Да ты не бойся, я так... Я привык...
      Квадрига был как пудель, рвущийся гулять. Он подпрыгнул, заглядывая в глаза, громко дышал, тянул за одежду, подбегал к двери и возвращался. Убеждать его было бесполезно. Виктор сунул ему свой старый плащ и задумался. Он вынул из стола документы и деньги, рассовал их по карманам, закрыл окно и погасил свет. Затем он отдался на волю Квадриге.
      Доктор гонорис кауза, нагнув голову, стремительно протащил его через коридор, по служебной лестнице, мимо темной холодной кухни, выпихнул его в дверь под проливной дождь в кромешную темноту и выскочил следом.
      - Слава богу, выбрались, - сказал он. - Бежим!
      Но бегать он не умел. Его одолевала одышка, да и темно было так, что идти приходилось почти наощупь, держась за стены. Разве только общее направление можно было угадывать по уличным фонарям, горевшим вполнакала, да кое-где сквозь щели в занавесках просачивался красноватый свет. Дождь сыпал без передышки, но улицы не были совершенно пустынны; кто-то переговаривался вполголоса, мяукал грудной младенец, пару раз проезжали тяжелые грузовики, какая то телега прогремела железными ободьями по асфальту. "Все бегут, - бормотал Квадрига. - Все удирают. Одни мы тащимся..." Виктор молчал. Под ногами хлюпало, туфли промокли, по лицу ползла мутноватая вода. Квадрига цеплялся как клещ, все это было гадко, бездарно, и тащиться предстояло через весь город, и конца этому не было видно. Он налетел на водосточную трубу, что-то хрустнуло, Квадрига оторвался и сейчас же плачуще заорал на весь город: "Банев! Где ты?" Пока они шарили в мокрой темноте, ища друг друга, над головами хлопнуло окошко, придушенный голос осведомился: "Ну, что слышно?" "Темно, так и не так..." - ответил Виктор. "Точно! - с энтузиазмом подхватил голос. - И воды нет... Хорошо, мы корыто успели набрать." "А что будет?" - спросил Виктор, придерживая Квадригу, рвущегося вперед. После некоторого молчания голос произнес: "Эвакуацию объявят, не иначе... Эх, жизнь!" И окошко захлопнулось. Потащились дальше. Квадрига, держась за Виктора обеими руками, принялся сбивчиво рассказывать, как он проснулся от ужаса, спустился вниз и увидел там этот шабаш... Налетели впотьмах на грузовик, ощупью обогнули его и налетели на человека с каким-то грузом. Квадрига опять заорал. "В чем дело?" - свирепо спросил Виктор. "Дерется, - обиженно сообщил Квадрига. - Прямо по печени. Ящиком". На тротуарах оказывались наперекосяк поставленные автомобили, холодильники, буфеты, целые заросли растений в горшках, Квадригу занесло в открытый зеркальный шкаф, потом он запутался в велосипеде. Виктор медленно стервенел. На каком-то углу их остановили, осветив фонариком. Блеснули мокрые солдатские каски, грубый голос с южным выговором объявил: "Военный патруль. Предъявите документы." У Квадриги документов, естественно, не было, и он немедленно стал кричать, что он доктор, что он лауреат, что он лично знаком... Грубый голос презрительно сказал: "Шпаки. Пропустить". Пересекли городскую площадь. Перед полицейским управлением сгрудились автомобили с зажженными фарами. Бессмысленно метались золоторубашечники, сверкая медью своих пожарных шлемов, раздавались зычные неразборчивые команды. Видно было, что центр паники здесь. Отсветы фар еще некоторое время озаряли дорогу, затем снова стало темно.
      Квадрига больше не бормотал, а только пыхтел и постанывал. Несколько раз он падал, увлекая за собой Виктора. Они извозились как свиньи. Виктор совершенно отупел и больше не ругался, пелена покорной апатии обволокла мозг, надо было идти, отпихивать невидимых встречных, снова и снова поднимать Квадригу за ворот разбухшего халата, нельзя было только останавливаться и ни в коем случае нельзя было идти назад. Что-то вспомнилось ему, что-то давно бы шее, позорное, горькое, неправдоподобное, только тогда было зарево и людская каша на улицах, и вдали дома с окнами, заклеенные крест-накрест, и в лицо летел пепел, и вонь горелой бумаги, а на крыльцо красивого особняка с огромным национальным флагом вышел высокий полковник в роскошной лейб-гусарской форме, снял фуражку и застрелился, а мы ободранные, окровавленные, проданные, преданные, тоже в гусарской форме, но уже не гусары, а почти дезертиры засвистели, заржали, заулюлюкали, и кто-то запустил в труп полковника обломок своей сабли...
      - А ну, стой! - шепотом сказали из темноты и уперлись в грудь чем-то знакомым. Виктор машинально поднял руки.
      - Как вы смеете! - взвизгнул Квадрига у него за спиной.
      - А, ну, тихо, - сказал голос.
      - Караул! - заорал Квадрига.
      - Тише, дурак, - сказал ему Виктор. - Сдаюсь, сдаюсь, - сказал он в темноту, откуда упирались в грудь стволом автомата и тяжело дышали.

К титульной странице
Вперед
Назад