- Ну что же вы стоите? - сказал громовой Голос. - Расходитесь!
      Налетел тугой холодный ветер, ударил в лицо и затих.
      - Идите же! - сказал Голос.
      И снова налетел ветер, уже совсем плотный, как тяжелая мокрая ладонь - уперлась в лицо, толкнула и убралась. Виктор вытер щеки и увидел, что толпа попятилась. Кто-то окрикнул громко, раздались возгласы, звучащие неуверенно, вокруг автомобилей и автобусов возникли небольшие водовороты. В кузов грузовика полезли со всех сторон, и все заторопились, отталкивая друг друга, лезли в дверцы машин, нетерпеливо растаскивали сцепившиеся рулями велосипеды, затрещали двигатели, а многие уходили пешком, часто оглядываясь назад, не на автоматчиков, не на пулемет на башне, не на броневик, который подкатил с железным лязгом и стал у всех на виду. Виктор знал, почему они оборачиваются и почему торопятся, у него горели щеки и если он чего-нибудь боялся, так это что Голос снова скажет: "Идите!" и снова мокрая тяжелая ладонь брезгливо толкает его в лицо. Кучка дураков в золотых рубахах все еще нерешительно топталась перед воротами, но их уже стало меньше, а к остальным подошел офицер и рявкнул на них - внушительно-уверенный, исполняющий свой долг, и они тоже попятились, потом повернулись и побрели прочь, подбирая на ходу брошенные на землю серые, синие, темные плащи, и вот уже золотых пятен не осталось ни одного, а мимо катили автобусы, легковые машины, и люди в кузове, встревоженно - нетерпеливо озирались, спрашивали друг друга: "А где же водитель?"
      Потом откуда-то вынырнула Диана, Диана Свирепая, поднялась на подножку, поглядела в кузов, крикнула сердито: "Только до перекрестка! Машина идет в санаторий!", и никто не осмелился возразить, все были на редкость тихие и на все согласные. Тэдди так и не появился. Должно быть, сел в другую машину. Диана развернула грузовик, и они поехали по знакомой бетонке, обгоняя кучки пешеходов и велосипедистов, а их обгоняли перегруженные легковые машины, грузно приседающие на амортизаторах. Дождя не было, только туман и мелкая изморозь. Дождь пошел уже тогда, когда Диана подвела грузовик к перекрестку, и люди вылезли из кузова, а Виктор пересел в кабину.
      Они молчали до самого санатория.
      Диана сразу ушла к Росшеперу - так она, по крайней мере, сказала, а Виктор, сбросив плащ, рухнул на кровать в своей комнате, закурил и уставился в потолок. Может быть час, а может быть два, он беспрестанно курил, ворочался, вставал, ходил по комнате, бессмысленно выглядывал в окно, задергивал и снова раздвигал портьеры, пил воду из-под крана, потому что его мучила жажда, и снова валился на кровать.
      ...Унижение, думал он. Да, конечно. Надавали пощечин, назвали подонком, прогнали, как надоевшего попрошайку; но все-таки это были отцы и матери, все-таки они любили своих детей, били их, но готовы были отдать за них жизни, развращали их своим примером, но ведь не специально, по невежеству... матери рожали их в муках, а отцы кормили их и одевали, и они ведь гордились своими детьми, и хвастались друг перед другом, проклиная их зачастую, но не представляли себе жизни без них... и ведь сейчас действительно жизнь их совсем опустела, вообще ничего не осталось. Так разве же можно с ними так жестоко, так презрительно, так холодно, так разумно, и еще надавать на прощание по морде...
      ...Неужели же, черт возьми, гадко все, что в человеке от животного? Даже материнство, даже улыбка мадонны, ее ласковые мягкие руки, подносящие младенцу грудь... Да, конечно, инстинкт и целая религия, построенная на инстинкте... наверное, вся беда том, что эту религию пытаются распространить и дальше, на воспитание, где никакие инстинкты уже не работают, а если работают, то только во вред... Потому что волчица говорит своим волчатам: "Кусайте как я", и этого достаточно, и зайчиха учит зайчат: "Удирайте как я", и этого тоже достаточно, но человек-то учит детеныша: "Думай, как я", а это уже преступление... Ну а эти-то как - мокрецы, заразы, гады, кто угодно, только не люди, по меньшей мере сверхлюди, эти-то как? Сначала: "Посмотри, как думали до тебя, посмотри, что из этого получилось, это плохо, потому, что то-то и то-то, а получилось так-то и так-то". Только я не знаю, что это за то-то и что это за так-то, и вообще, все это уже было, все это уже пробовали, получались отдельные хорошие люди, но главная масса перла по старой дороге, никуда не сворачивала, по-нашему, по-простому. Да как ему воспитывать своего детеныша, когда отец его не воспитывал, а натаскивал: "Кусай, как я, и прячься, как я", и так же натаскивал его отца его дед, а деда - прадед, и так до глубины пещер, до волосатых копьеносцев, пожирателей мамонтов. Я-то их жалею, этих безволосых потомков, жалею их, потому что жалею самого себя, но им-то - им-то наплевать, им мы вообще не нужны, и не собираются они нас перевоспитывать, не собираются даже взрывать старый мир, нет им дела до старого мира, и от старого мира они требуют только одного - чтобы к ним не лезли. Теперь это стало возможно, теперь можно торговать идеями, теперь есть могущественные покупатели идей, и они будут охранять тебя, весь мир загонят за колючую проволоку, чтобы не мешал тебе старый мир, будут кормить тебя, будут тебя холить... будут самым предупредительным образом точить топор, которым ты рубишь тот самый сук, на котором они восседают, сверкая шитьем и орденами...
      ...И, черт возьми, это по-своему грандиозно - все уже пробовали, только этого не пробовали: холодное воспитание без всяких соплей, без слез... хотя что это я мелю, откуда я знаю, что у них там за воспитание... но все равно, жестокость, презрение, это же видно... Ничего у них там не получится, потому что, ну ладно, разум, думайте, учитесь, анализируйте, а как же руки матери, ласковые руки, которые снимают боль и делают мир теплым? И колючая щетина отца, который играет в войну и тигра, и учит боксу, и самый сильный, и знает больше всех на свете? Ведь это же тоже было! Не только визгливые (или тихие) свары родителей, не только ремень и пьяное бормотание, не только же беспорядочное обрывание ушей, сменяющееся внезапно и непонятно судорожным одарением конфетами и медью на кино... Да откуда я знаю - быть может у них есть эквивалент всему хорошему, что существует в материнстве и отцовстве... как Ирма смотрела на того мокреца!.. Каким же это нужно быть, чтобы на тебя так смотрели... и уж во всяком случае, ни Бол-Кунац, ни Ирма, ни прыщавый нигилист-обличитель никогда не наденут золотых рубашек, а разве этого мало? Да черт возьми - мне от людей больше ничего не надо!...
      ...Подожди, сказал он себе. Найти главное. Ты за них или против? Бывает еще третий выход: наплевать, но мне не наплевать. Ах, как бы я хотел быть циником, как легко, просто и роскошно жить циником! Ведь надо же - всю жизнь из меня делают циника, стараются, тратят гигантские средства, тратят пули, цветы красноречия, бумагу, не жалеют кулаков, не жалеют людей, ничего не жалеют, только бы я стал циником, - а я никак... Ну, хорошо, хорошо. Все-таки: за или против? Конечно, против, потому что не терплю пренебрежения, ненавижу всяческую элиту, ненавижу всяческую нетерпимость и не люблю, ох, как не люблю, когда меня бьют по морде и прогоняют вон. И я - за, потому что люблю людей умных, талантливых, и ненавижу дураков, ненавижу тупиц, ненавижу золотых рубашек, фашистов ненавижу, и ясно, конечно, что так я ничего не определю, я слишком мало знаю их, а из того, что знаю, из того, что в дел сам, в глаза бросается скорее плохое - жестокость, презрительность, физическое уродство, наконец... И вот что получается: за них Диана, которую я люблю, и Голем, которого я люблю, и Ирма, которую я люблю, и Бол-Кунац, и прыщавый нигилист... а кто против? Бургомистр против, старая сволочь, фашист и демагог, и полицмейстер, продажная шкура, и Росшепер Нант, и дура Лола, и шайка золотых рубашек, и Павор... Правда, с другой стороны за них - долговязый профессионал, а также некий генерал Пферд - не терплю генералов, а против Тэдди и, наверное, еще много таких, как Тэдди... Да, тут большинством голосов ничего не решишь. Это что-то вроде демократических выборов: большинство всегда за сволочь...
      Часа в два пришла Диана, Диана Веселая Обыкновенная, в туго перетянутом белом халате, подмазанная и причесанная.
      - Как работа? - спросила она.
      - Горю, - ответил он. - Сгораю, светя другим.
      - Да, дыму много. Ты бы хоть окно открыл... Лопать хочешь?
      - Черт возьми, да! - сказал Виктор. Он вспомнил, что не завтракал.
      - Тогда, черт возьми, пошли!
      Они спустились в столовую. За длинными столами чинно и молча хлебали диетический суп "Братья по разуму", темные от физической усталости. Обтянутый синим свитером толстый тренер ходил у них за спинами, хлопал по плечам, ерошил им волосы и внимательно заглядывал в тарелки.
      - Я тебя сейчас познакомлю с одним человеком, - сказала Диана. - Он будет с нами обедать.
      - Кто такой? - с неудовольствием осведомился Виктор. Ему хотелось помолчать за едой.
      - Мой муж, - сказала Диана. - Мой бывший муж.
      - Ага, - произнес Виктор. - Ага, что ж... Очень приятно.
      И чего это ей вздумалось, подумал он уныло. И кому это нужно. Он жалобно взглянул на Диану, но она уже быстро вела его к служебному столику в дальнем углу. Муж поднялся им навстречу - желтолицый, горбоносый, в темном костюме и в черных перчатках. Руки он Виктору не подал, а просто поклонился и негромко сказал:
      - Здравствуйте, рад вас видеть.
      - Банев, - представился Виктор с фальшивой сердечностью, которая нападала на него при виде мужей.
      - Мы, собственно, уже знакомы, - сказал муж. - Я - Зурзмансор.
      - Ах, да! - воскликнул Виктор. - Ну, конечно. У меня, должен вам сказать, память... - Он замолчал. - Погодите, - сказал он, - какой Зурзмансор?
      - Павел Зурзмансор. Вы меня, наверное, читали, а недавно даже весьма энергично вступились за меня в ресторане. Кроме того мы еще в одном месте встречались, тоже при несчастных обстоятельствах. Давайте сядем.
      Виктор сел. Ну, хорошо, подумал он. Пусть. Значит, без повязки они такие. Кто бы мог подумать? Пардон, а где же "очки"? У Зурзмансора, он же почему-то муж Дианы, он же горбоносый танцор, играющий танцора, который играет танцора, который на самом деле мокрец, или даже пять, считая с ресторанным, - не было у Зурзмансора "очков", будто они расплылись по всему лицу и окрасили кожу в желтоватый латиноамериканский цвет. А Диана со странной, какой-то материнской улыбкой смотрит то на меня, то на своего мужа. На бывшего мужа. И это было неприятно, Виктор почувствовал что-то вроде ревности, которой раньше никогда не ощущал, имея дело с мужьями. Официантка принесла суп.
      - Ирма передает вам привет, - сказал Зурзмансор, разламывая кусочек хлеба. - Просит не беспокоиться.
      - Спасибо, - отозвался Виктор машинально. Он взял ложку и принялся есть, не чувствуя вкуса. Зурзмансор тоже ел, поглядывая на Виктора исподлобья - без улыбки, но с каким-то юмористическим выражением. Перчаток он не снял, но в том, как он орудовал ложкой, как изящно ломал хлеб, как пользовался салфеткой, чувствовалось хорошее воспитание.
      - Значит, вы все-таки тот самый Зурзмансор, - произнес Виктор. - Философ...
      - Боюсь, что нет, - сказал Зурзмансор, промакивая губы салфеткой. - Боюсь, что к тому знаменитому философу я имею теперь весьма отдаленное отношение.
      Виктор не нашелся, что сказать, и решил подождать с беседой. В конце концов не я инициатор встречи, мое дело маленькое, он меня хотел увидеть, пусть он и начинает... Принесли второе. Внимательно следя за собой, Виктор принялся резать мясо. За длинными столиками дружно и простодушно чавкали "Братья по разуму", гремя ножами и вилками. А ведь я здесь дурак дураком, подумал Виктор. Братец по разуму. Она ведь наверное до сих пор его любит. Он заболел, пришлось им расстаться, а она не захотела расстаться, иначе зачем бы она приперлась в эту дыру, выносить горшки за Росшепером... И они часто видятся, он пробирается в санаторий, снимает повязку и танцует с ней... Он вспомнил как они танцевали - шерочка с машерочкой... Все равно. Она его любит. А мне какое дело? А ведь есть какое-то дело. Что уж там - есть. Только что есть? Они отобрали у меня дочь, но я ревную к ним дочь не как отец. Они отобрали у меня женщину, но я ревную к ним Диану не как мужчина... О черт, какие слова! Отобрали женщину, отобрали дочь... Дочь, которая увидела меня впервые за двенадцать лет жизни... Или ей уже тринадцать? Женщину, которую я знаю считанные дни... Но, заметьте, ревную - и притом не как отец и не как мужчина. Да, было бы гораздо проще, если бы он сейчас сказал: "Милостивый государь, мне все известно, вы запятнали мою честь. Как насчет сатисфакции? "
      - Как продвигается работа над статьей? - спросил Зурзмансор.
      Виктор угрюмо посмотрел на него. Нет, это была не насмешка. И не светский разговор, чтобы завязать беседу. Этому мокрецу, кажется, действительно было любопытно знать, как продвигается работа над статьей.
      - Никак, - сказал он.
      - Было бы любопытно прочесть, - сообщил Зурзмансор.
      - А вы знаете, что это должна быть за статья?
      - Да, представляем. Но ведь вы такую писать не станете.
      - А если меня вынудят? Меня генерал Пферд защищать не станет.
      - Видите ли, - сказал Зурзмансор, - статья, которую ждет господин бургомистр, у вас все равно не получится. Даже если вы будете очень стараться. Существуют люди, которые автоматически, независимо от своих желаний, трансформируют по своему любое задание, которое им дается. Вы относитесь к таким людям.
      - Это хорошо или плохо? - спросил Виктор.
      - С нашей точки зрения - хорошо. О человеческой личности очень мало известно, если не считать той ее составляющей, которая представляет собой набор рефлексов. Правда, массовая личность почти ни чего больше в себе и не содержит. Поэтому особенно ценны так называемые творческие личности перерабатывающие информацию в действительности индивидуально. Сравнивая известное и хорошо изученное явление с отражением этого явления в творчестве этой личности, мы можем многое узнать о психическом аппарате, перерабатывающем информацию.
      - А вам не кажется, что это звучит оскорбительно? - сказал Виктор.
      Зурзмансор, странно покривив лицо, посмотрел на него.
      - А, понимаю, - сказал он. - Творец, а не подопытный кролик... Но, видите ли, я сообщил вам только одно обстоятельство, сообщающее вам ценность в наших глазах. Другие обстоятельства общеизвестны, это правдивая информация об объективной действительности, машина эмоций, средство возбуждения фантазии, удовлетворенные потребности в сопереживании. Собственно, я хотел вам польстить.
      - В таком случае, я польщен, - сказал Виктор. - Однако все эти разговоры к написанию пасквилей никакого отношения не имеют. Берется последняя речь господина Президента и переписывается целиком, причем слова "враги свободы" заменяются словами "так называемые мокрецы", или "пациенты кровавого доктора", или "вурдалаки в санатории"... так что мой психический аппарат участвовать в этом деле не будет.
      - Это вам только кажется, - возразил Зурзмансор. Вы прочтете эту речь и прежде всего обнаружите, что она безобразна. Стилистически безобразна, я имею в виду. Вы начнете исправлять стиль, приметесь искать более точные выражения, заработает фантазия, замутит от затхлых слов, захочется сделать слова живыми, заменить казенное вранье животрепещущими фактами, и вы сами не заметите, как начнете писать правду.
      - Может быть, - сказал Виктор. - Во всяком случае, писать эту статью мне сейчас не хочется.
      - А что-нибудь другое - хочется?
      - Да, - сказал Виктор, глядя Зурзмансору в глаза. - Я бы с удовольствием написал, как дети ушли из города. Нового Гаммельнского крысолова.
      Зурзмансор удовлетворенно кивнул.
      - Прекрасная мысль. Напишите.
      Напишите, подумал Виктор с горечью. Мать твою так, а кто это напечатает? Ты, что ли, напечатаешь?
      - Диана, - сказал Виктор. - А нельзя чего-нибудь выпить?
      Диана молча поднялась и ушла.
      - И еще я с удовольствием написал бы про обреченный город, - сказал Виктор. - И про непонятную возню вокруг лепрозория. И про злых волшебников.
      - У вас нет денег? - спросил Зурзмансор.
      - Пока есть.
      - Имейте в виду, вы, по-видимому, станете лауреатом литературной премии лепрозория за прошлый год. Вы вышли в последний тур вместе с Тусовым, но у Тусова шансов меньше, это очевидно. Так что деньги у вас будут.
      - Н-да, - сказал Виктор. - Такого со мной еще не бывало. И много денег?
      - Тысячи три. Не помню точно...
      Вернулась Диана и все так же молча поставила на стол бутылку и один стакан.
      - Еще стакан, - попросил Виктор.
      - Я, собственно... Гм...
      - Я тоже не буду, - сказала Диана.
      - Это за "Беду"? - спросил Виктор, наливая.
      - Да. И за "Кошку". Так что месяца на три вы будете обеспечены. Или меньше?
      - Месяца на два, - сказал Виктор. - Но не в этом дело... Вот что: я хотел бы побывать у вас в лепрозории.
      - Обязательно, - сказал Зурзмансор. - Премию вам будут вручать именно там. Только вы разочаруетесь. Чудес не будет. Будет выходной день. Десяток домиков и лечебный корпус.
      - Лечебный корпус, - повторил Виктор. - И кого же у вас там лечат?
      - Людей, - сказал Зурзмансор со странной интонацией. Он усмехнулся и вдруг что-то страшное произошло с его лицом. Правый глаз опустился и съехал к подбородку, рот стал треугольником, а левая щека с ухом отделилась от черепа и повисла. Это длилось одно мгновение. Диана уронила тарелку, Виктор машинально оглянулся, а когда снова уставился на Зурзмансора, тот уже был прежний - желтый и вежливый. Тьфу, тьфу, тьфу - мысленно сказал Виктор. Изыди не истый дух. Или показалось? Он торопливо вытащил пачку сигарет, закурил и стал смотреть в стакан. "Братья по разуму" с большим шумом поднялись из-за стола и побрели к выходу, зычно перекликаясь. Зурзмансор сказал:
      - Вообще, мы хотели бы, чтобы вы чувствовали себя спокойно. Вам не надо ничего бояться. Вы, наверное, догадываетесь, что наша организация занимает определенное положение и пользуется определенными привилегиями. Мы многое делаем, и за это нам многое разрешается: разрешаются опыты над климатом, разрешается подготовка нашей смены... и так далее. Не стоит об этом распространяться. Некоторые господа воображают, будто мы работаем на них, ну, и мы их е разубеждаем. - Он помолчал. - Пишите о чем хотите, и как хотите, Банев, не обращайте внимания на псов лающих. Если у вас будут трудности с издательствами или денежные затруднения, мы вас поддержим. В крайнем случае мы будем издавать вас сами. Для себя, конечно. Так что ваши миноги будут вам обеспечены.
      Виктор выпил и покачал головой.
      - Ясно, - сказал он. - Опять меня покупают.
      - Если угодно, - сказал Зурзмансор. - Главное, чтобы вы осознали: есть контингент читателей, пусть пока не очень многочисленный, который заинтересован в вашей работе. Вы нам нужны, Банев. Причем, вы нам нужны такой, какой вы есть. Нам не нужен Банев - наш союзник и наш певец, поэтому не ломайте себе голову, на чьей вы стороне. Будьте на своей стороне, как и полагается всякой творческой личности. Вот все, что нам от вас нужно.
      - Оч-чень, оч-чень льготные условия, - сказал Виктор. - Карт-бланш и штабеля маринованных книг в перспективе. В перспективе и в горчичном соусе. И какая вдова ему б молвила "нет"?.. Слушайте, Зурзмансор, вам приходилось когда-нибудь продавать душу и перо?
      - Да, конечно, - сказал Зурзмансор. - И вы знаете, платили безобразно мало. Но это было тысячу лет назад, и на другой планете. - Он снова помолчал. - Вы неправы, Банев, - сказал он. - Мы не покупаем вас. Мы просто хотим, чтобы вы остались самим собой, мы опасаемся, что вас сомнут. Ведь многих уже смяли... Моральные ценности не продаются, Банев. Их можно разрушить, купить их нельзя. Каждая моральная данная ценность нужна только одной стороне, красть или покупать ее не имеет смысла. Господин Президент считает, что купил живописца Р._Квадригу. Это ошибка. Он купил халтурщика Р._Квадригу, а живописец протек между пальцами и умер. А мы не хотим, чтобы писатель Банев протек между чьими-то пальцами, пусть даже нашими и умер. Нам нужны художники а не пропагандисты.
      Он встал. Виктор тоже поднялся, ощущая неловкость и гордость, недоверие и уважение, разочарование и ответственность, и еще что-то, в чем он пока не мог разобраться.
      - Было очень приятно побеседовать, - сказал Зурзмансор. - Желаю успешной работы.
      - До свидания, - сказал Виктор.
      Зурзмансор коротко поклонился и ушел, вскинув голову, широко и твердо шагая. Виктор смотрел ему вслед.
      - Вот за это я тебя и люблю, - сказала Диана. Виктор рухнул на стул и потянулся к бутылке.
      - За что? - растерянно спросил он.
      - За то, что ты им нужен. За то, что ты, кобель, пьяница, неряха, скандалист, подонок, все-таки нужен таким людям.
      Она перегнулась через стол и поцеловала его в щеку. Это была еще одна Диана, Диана Влюбленная - с огромными сухими глазами, Мария из Магдалы, Диана, Смотрящая Снизу Вверх.
      - Подумаешь, - пробормотал Виктор. - Интеллектуалы... Новые калифы на час...
      Однако это были только слова. На самом деле все было не так просто.
      10
      Виктор вернулся в гостиницу на следующий день после завтрака. На пропитание Диана сунула ему в руку берестяной туесок: Росшеперу прислали из столичной оранжереи полпуда клубники, и Диана здраво рассудила, что Росшеперу, при всей его аномальной прожорливости, с такой массой ягод в одиночку не управиться.
      Мрачный швейцар отворил перед Виктором дверь, Виктор угостил его клубникой, швейцар взял несколько ягод, положил их в рот, пожевал, как хлеб и сказал:
      - Щенок-то мой, оказывается заводилой у них там был.
      - Ну что уж вы так, - сказал Виктор. - Он славный парнишка. Умница и воспитан хорошо.
      - Так уж драл я его! - сказал швейцар, приободрившись. - Старался... - Он снова помрачнел. - Соседи заедают, - сообщил он. - А я что? Я ж не знал ничего...
      - Плюньте на соседей, - посоветовал Виктор. - Это же они от зависти. Мальчишка у вас прелесть. Я, например, очень рад, что моя дочка с ним дружит.
      - Ха! - сказал швейцар, вновь приободрившись. - Так, может, еще породнимся?
      - А что же, - сказал Виктор. - Очень даже может быть. - Он представил себе Бол-Кунаца. - Отчего же...
      Посмеялись по этому поводу, пошутили.
      - Стрельбы вчера не слыхали? - спросил швейцар.
      - Нет, - сказал Виктор. - А что?
      - А так получилось, - сказал швейцар, - что, значит, когда мы все разошлись, кое-кто, значит, не разошелся, подобрались-таки отчаянные головы, разрезали проволоку и - внутрь. А по ним из пулеметов.
      - Вот черт, - сказал Виктор.
      - Сам я не видел, - сказал швейцар. - Люди рассказывают. - Он осторожно огляделся по сторонам, поманил к себе Виктора и сказал ему шепотом на ухо: "Тэдди наш там оказался, подранили его. Но ничего, обошлось. Дома сейчас отлеживается".
      - Обидно, - пробормотал Виктор, расстроившись.
      Он угостил клубникой портье, взял ключ и поднялся к себе. Не раздеваясь, набрал номер Тэдди. Сноха Тэдди сообщила, что все в общем ничего, прострелили ему мякоть, лежит на животе, ругается и сосет водку. Сама же она нынче собирается в Дом Встречи проведать сына. Виктор попросил передать Тэдди привет, пообещал зайти и повесил трубку. Надо было еще позвонить Лоле, но он представил себе этот разговор, упреки, вскрики, и звонить не стал. Снял плащ поглядел на клубнику, спустился на кухню и выпросил бутылочку сливок. Когда он вернулся, в номере сидел Павор.
      - Добрый день, - сказал Павор, ослепительно улыбаясь. Виктор подошел к столу, высыпал клубнику в полоскательницу, залил сливками, засыпал сахарным песком и сел.
      - Ну, здравствуйте, здравствуйте, - сказал он мрачно. - Что скажете?
      Смотреть на Павора ему не хотелось. Во-первых, Павор был сволочь, а, во-вторых, неприятно, оказывается, смотреть на человека, на которого донес. Даже если он и сволочь, даже если ты донес из самых безукоризненных соображений.
      - Слушайте, Виктор, - сказал Павор. - Я готов извиниться. Мы оба вели себя глупо, но я - в особенности. Это все от служебных неприятностей. Искренне прошу извинения. Мне было бы чертовски неприятно, если бы мы с вами рассорились из-за такой ерунды.
      Виктор помешал ложечкой в клубнике со сливками и стал есть.
      - Ей-богу, до того мне в последнее время не везет, - продолжал Павор, - весь мир обругал бы. И ни сочувствия тебе ни от кого, ни поддержки; бургомистр этот, скотина, завлек меня в грязную историю...
      - Господин Сумман, - сказал Виктор. - Перестаньте ваньку валять. Притворяться вы умеете хорошо, но я, к счастью вас раскусил, и наблюдать ваши артистические таланты не доставляет мне никакого удовольствия. Не портите мне аппетит, ступайте себе.
      - Виктор, - произнес Павор укоризненно. - Мы же взрослые люди. Нельзя же придавать столько значения застольной болтовне. Неужели же вы вообразили, будто я действительно исповедую ту чушь, которую молол? Мигрень, неприятности, насморк... Ну что вы хотите от человека?
      - Я хотел бы, чтобы человек не бил меня со спины кастетом по черепу, - объяснил Виктор. - А если уж бьет, - бывают обстоятельства, - то чтобы не разыгрывал потом друга-приятеля.
      - Ах, вот вы о чем, - сказал Павор задумчиво. Лицо у него словно осунулось. - Слушайте, Виктор, я вам все объясню. Это была чистая случайность... Я понятия не имел, что это вы. И потом... Вы же сами говорите, что бывают обстоятельства...
      - Господин Сумман, - сказал Виктор, облизывая ложку. - Я всегда недолюбливал людей вашей профессии. Одного я даже застрелил - он был очень смелый в штабе, когда обвинял офицеров в нелояльности, но когда его послали на передовую... В общем, убирайтесь.
      Однако Павор не убрался. Он закурил сигарету, положил ногу на ногу и откинулся в кресле. Ну понятно - здоровый мужик, и дзю-до, наверное, знает, и кастет у него есть... Хорошо бы разозлиться сейчас. Что он, в самом деле, мне лакомство портит...
      - Я вижу, вы много знаете, - сказал Павор. - Это плохо. Я имею в виду - для вас. Ну, ладно. Во всяком случае, вы не знаете, что я самым искренним образом уважаю вас и люблю. Ну, не дергайтесь и не делайте вид, что вас тошнит. Я говорю серьезно. Я с удовольствием готов выразить сожаление по поводу инцидента с кастетом. Я даже признаюсь, что знал, кого бью, но мне ничего не оставалось делать. За углом валяется один свидетель, теперь вы приперлись. В общем, единственное, на что я мог бы пойти, это треснуть вас по возможности деликатно, что я и сделал. Приношу самые искренние извинения.
      Павор сделал аристократический жест. Виктор смотрел на него с каким-то даже любопытством. Что-то в этой ситуации было свежее, неиспытанное и труднопредставляемое.
      - Однако, извиняться за то, что я - работник известного вам департамента, - продолжал Павор, - я не могу, да и не хочу в общем-то. Не воображайте, пожалуйста, будто у нас там собрались сплошные душители вольной мысли и подонки-карьеристы. Да, я - контрразведчик. Да, работа у меня грязная. Только работа всегда грязная, чистой работы не бывает. Вы в своих рамках изливаете подсознание, либидо свое пресловутое, ну, а я - по-другому... Подробности вам рассказывать не могу, но вы, наверное, сами обо всем догадываетесь. Да, слежу за лепрозорием, ненавижу этих мокрецов, боюсь их, и не только за себя боюсь, за всех боюсь, которые хоть чего-то стоят. За вас, например. Вы же ни черта не понимаете. Вы - вольный художник, эмоционал, ах, ох, - и все разговоры. А речь идет о судьбе системы. Если угодно - о судьбе человечества. Вот вы ругаете господина Президента - диктатор, тиран, дурак... А надвигается такая диктатура, какая вам, вольным художникам и не снилась. Я давеча в ресторане много чепухи наговорил, но главное зерно верно: человек - животное анархическое, и анархия его сожрет, если система не будет достаточно жесткой. Так вот, ваши любезные мокрецы обещают такую жестокость, что места для обыкновенного человека уже не останется. Вы этого не понимаете. Вы думаете, что если человек цитирует Зурзмансора или Гегеля, то это - о! А такой человек смотрит на вас и видит кучу дерьма, ему вас не жалко, потому что вы и по Гегелю дерьмо, и по Зурзмансору тоже дерьмо. Дерьмо по определению. А что за границами этого дерьма-определения - его не интересует. Господин Президент по природной своей ограниченности - ну, облает вас, ну, в крайнем случае, прикажет посадить, а потом к празднику амнистирует от полноты чувств и еще обедать к себе пригласит. А Зурзмансор поглядит на вас в лупу проклассифицирует: дерьмо собачье, никуда не годное, и вдумчиво, от большого ума, то всеобщей философии, смахнет тряпкой в мусорное ведро и забудет о том, что вы были...
      Виктор даже есть перестал. Странное было зрелище, неожиданное. Павор волновался, губы у него подергивались, от лица отлила кровь, он даже задыхался. Он явно верил в то, что говорил, в глазах у него ужасом застыло видение страшного мира. Ну-ну, сказал себе Виктор предостерегающе. Это же враг, мерзавец. Он же актер, он же тебя покупает за ломанный грошик. Он вдруг понял, что насильно отталкивается от Павора. Это же чиновник, не забывай. У него по определению не может быть идейных соображений - начальство приказало, вот он и работает на компот. Прикажут ему защищать мокрецов - будет защищать. Знаю я эту сволочь, видывал...
      Павор взял себя в руки и улыбнулся.
      - Я знаю, что вы думаете, - сказал он. - По вашей физиономии видно, как вы пытаетесь угадать: чего ко мне этот тип пристал что ему от меня нужно, а вот представьте себе, ничего мне от вас не нужно. Искренне хочу предостеречь вас, искренне хочу, чтобы вы разобрались, чтобы вы выбрали правильную сторону... - Он болезненно оскалился. - Не хочу, чтобы вы стали предателем человечества. Потом спохватитесь - да поздно будет... Я уже не говорю о том, что вам вообще нужно отсюда убраться, я и пришел-то к вам, чтобы настоять на этом. Сейчас наступают тяжелые времена, у начальства приступ служебного рвения, кое-кому намекнули, что, мол, плохо работаете, господа, порядка нет... но это - ладно, это чепуха, об этом мы еще поговорим. Я хочу, чтобы вы в главном разобрались. А главное - это не то, что будет завтра. Завтра они еще будут сидеть у себя за проволокой под охраной этих кретинов... - Он опять оскалился. - А вот пройдет десяток лет...
      Виктор так и не узнал, что произойдет через десяток лет. Дверь номера открылась без стука, и вошли двое в одинаковых серых плащах, и Виктор сразу понял, кто это. У него привычно екнуло внутри, и он покорно поднялся, чувствуя тошноту и бессилие. Но ему сказали "Сядьте", а Павору сказали "Встаньте".
      - Павор Сумман, вы арестованы.
      Павор, белый, даже какой-то синевато-белый, как обрат, поднялся и хрипло сказал:
      - Ордер.
      Ему дали посмотреть какую-то бумагу, и пока он глядел в нее невидящими глазами, взяли под локти, вывели и затворили за собой дверь. Виктор остался сидеть, весь обмякнув, глядя в полоскательницу и повторяя про себя: Пусть жрут друг друга, пусть жрут друг друга... Он все ждал, что на улице зашумит машина, стукнут дверцы, но так ничего и не дождался. Потом он закурил, и, чувствуя, что не может больше сидеть здесь, чувствуя, что нужно с кем-то поговорить, как-то рассеяться, или, по крайней мере, выпить с кем нибудь водки, вышел в коридор. Интересно, откуда они узнали, что он у меня. Нет, совсем не интересно. Ничего интересного в этом нет... На лестничной площадке маячил долговязый профессионал. Было так непривычно видеть его одного, что Виктор огляделся - и точно: в углу на диване сидел молодой человек с портфелем и разворачивал газету.
      - А, вот он сам, - сказал долговязый. Молодой человек посмотрел на Виктора, поднялся и принялся складывать газету. - Я как раз к вам, - сказал долговязый. - Но раз уж так получилось, пойдемте к нам, там спокойнее.
      Виктору было все равно, куда идти, и он покорно поплелся на третий этаж. Долговязый долго отпирал дверь триста двенадцатого номера. У него была целая связка ключей, и он, кажется, перепробовал все; тем временем Виктор и молодой человек в очках стояли рядом, и у молодого человека было скучающее выражение лица, а Виктор думал, что было бы, если бы дать ему сейчас по башке, выхватить портфель, и помчаться по коридору. Потом они вошли в номер, и молодой человек сейчас же ушел в спальню, налево, а долговязый сказал Виктору: "Одну минуточку", и удалился в спальню направо. Виктор присел за стол красного дерева и стал водить пальцем по шершавым кругам, оставленным на полированной поверхности стаканами и рюмками. Кругов этих было множество, со столом не церемонились и не смотрели, что он красного дерева, на него клали горящие сигареты и, по крайней мере, один раз стряхнули авторучку. Потом и спальни снова вышел молодой человек, на этот раз без портфеля и без пиджака, в домашних шлепанцах, с газетой в одной руке и с полным стаканом в другой. Он сел в свое кресло под торшером, и сейчас же из спальни появился долговязый с подносом, который он тут же поставил на стол. На подносе стояла початая бутылка скотча, стакан и лежала большая квадратная коробка, обтянутая синим сафьяном.
      - Сначала формальности, - сказал долговязый. - Хотя нет, подождите, сначала второй стакан. - Он огляделся, взял с письменного столика стаканчик для карандашей, заглянул в него, подул и поставил на поднос. - Итак, формальности, - сказал он.
      Он выпрямился, опустил руки по швам и строго выкатил глаза. Молодой человек отложил газету и тоже встал, скучающе глядя в сторону. Тогда Виктор тоже поднялся.
      - Виктор Банев! - провозгласил долговязый казенно-возвышенным голосом. - Милостивый государь! От имени и по специальному повелению господина Президента я имею честь вручить вам медаль "Серебряный Трилистник Второй Степени" в награду за особые заслуги, оказанные вами департаменту, который я удостоен здесь представлять!
      Он раскрыл синюю коробку, торжественно извлек из нее медаль на белой муаровой ленточке и принялся пришпиливать ее к груди Виктора. Молодой человек разразился вежливыми аплодисментами. Потом долговязый вручил Виктору удостоверение и коробку, пожал Виктору руку, отступил на шаг, полюбовался и тоже похлопал в ладоши. Виктор, чувствуя себя идиотом, тоже похлопал.
      - А теперь это надо обмыть, - сказал долговязый.
      Все сели. Долговязый разлил виски и взял себе стаканчик для карандашей.
      - За кавалера "Трилистника"! - провозгласил он.
      Все снова встали, обменялись улыбками, выпили и снова сели. Молодой человек в очках тут же взял газету и закрылся ею.
      - Третья степень у вас, кажется, была, - сказал долговязый. - Теперь вам еще первую, и будете полным кавалером. Бесплатный проезд и все такое. За что третью схватили?
      - Не помню, - сказал Виктор. - Было там что-то такое, убил, наверное, кого-нибудь... А, помню. Это за Китчиганский плацдарм.
      - О! - сказал долговязый и снова разлил виски. - А я вот не воевал. Не успел.
      - Вам повезло, - сказал Виктор. Они выпили. - Между нами говоря, не понимаю, за что мне дали эту штуку.
      - Я же сказал: за особые услуги.
      - За Суммана, что ли? - произнес Виктор, горестно усмехаясь.
      - Бросьте! - сказал долговязый. - Вы же важная персона. Вы же там, в кругах... - Он неопределенно помахал пальцем возле уха.
      - В каких там кругах... - сказал Виктор.
      - Знаем, знаем! - лукаво закричал долговязый. - Все знаем! Генерал Пферд, генерал Пукки, полковник Бамбарха... Вы - молодец.
      - В первый раз слышу, - сказал Виктор нервно.
      - Начал это дело полковник. Никто, сами понимаете, не возражал - еще бы! Ну, а потом генерал Пферд был на докладе у Президента и подсунул ему представление на вас... - Долговязый засмеялся. - Потеха, говорят была. Старик заорал: "Какой Банев? Куплетист? Ни за что!" Но генерал ему эдак сурово: надо, ваше высокопревосходительство! В общем, обошлось. Старик растрогался, ладно, говорит, прощаю. Что там у вас с ним случилось?
      - Да так, - неохотно сказал Виктор. - О литературе поспорил.
      - Вы действительно пишете книжки? - спросил долговязый.
      - Да. Как полковник Лоуренс.
      - И прилично платят?
      - ...
      - Надо будет и мне попробовать, - сказал долговязый. - Времени вот только нет свободного. То одно, то другое...
      - Да, времени нет, - согласился Виктор. При каждом движении медаль покачивалась и стучала по ребрам. От нее было ощущение, как от горчичника. Хотелось снять, и тогда сразу полегчает.
      - Вы знаете, я пойду, - сказал он поднимаясь. - Время.
      Долговязый тотчас вскочил.
      - Конечно, - сказал он.
      - До свидания.
      - Честь имею, - сказал долговязый. Молодой человек в очках приспустил газету и поклонился.
      Виктор вышел в коридор и сейчас же содрал с себя медаль. У него было сильное желание бросить ее в урну, но он удержался и сунул ее в карман. Он спустился вниз на кухню, взял бутылку джина, а когда шел обратно, портье окликнул его:
      - Господин Банев, вам звонил господин бургомистр. Уже два раза. В номере вас не было, и я...
      - Что ему нужно? - угрюмо спросил Виктор.
      - Он просил, чтобы вы ему немедленно позвонили. Вы сейчас к себе? Если он сейчас позвонит еще раз...
      - Пошлите его в задницу... - сказал Виктор. - Я сейчас выключу телефон, и если он будет звонить вам, то так и передайте, господин Банев, кавалер "Трилистника Второй Степени", посылает-де вас, господин бургомистр, в задницу.
      Он заперся в номере, выключил телефон и еще зачем-то прикрыл его подушкой. Затем он сел за стол, налил джину, и, не разбавляя, выпил залпом весь стакан. Джин обжег глотку и пищевод. Тогда он схватил ложку и стал жрать клубнику в сливках, не замечая вкуса, не замечая, что делает. Хватит, и хватит с меня, - думал он. Не нужно мне ничего, ни орденов, ни генералов, ни гонораров, ни подачек ваших, не нужно мне вашего внимания, ни вашей злобы, ни любви вашей, оставьте меня одного, я по горло сыт самим собой, и не впутывайте меня в ваши истории... Он схватил голову руками, чтобы не видеть перед собой бело-синего лица Павора и этих бесцветных безжалостных морд в одинаковых плащах. Генерал Пферд с вами, генерал Баттокс. Генерал Аршман с вашими орденоносными объятиями, и Зурзмансор с отклеивающимся ликом... Он все пытался понять, на что это похоже. Высосал еще пол-стакана и понял, что, корчась, прячется на дно траншеи, а под ним ворочается земля, целые геологические пласты, гигантские массы гранита, базальта, лавы, выгибают друг друга, ломают друг друга, стеная от напряжения, вспучиваются, выпячиваются, и между делом, походя, выдавливают его наверх, все выше, выжимают из траншеи, выпирают над бруствером, а времена тяжелые, у властей приступ служебного рвения, намекнули кому-то, что плохо-де работаете, а он - вот он, под бруствером, голенький, глаза руками зажал, а весь на виду. Лечь бы на дно, думал он. Лечь бы на самое дно, чтобы не слышали и не видели. Лечь бы на дно, как подводная лодка, - подумал он и кто-то подсказал ему - чтобы не могли запеленговать. И никому не давать о себе знать. И нет меня, нет. Молчу, разбирайтесь сами. Господи, почему я никак не могу сделаться циником?.. Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтобы не могли запеленговать. Лечь бы на дно, как подводная лодка, - твердил он, - и позывных не передавать. Он уже чувствовал ритм, и сразу заработало: сыт я по горло... до подбородка... и не хочу я ни пить, ни писать. Он налил джину и выпил. Я не хочу ни петь, ни писать... ох, надоело петь и писать... Где банджо, подумал он. Куда я сунул банджо? Он полез под кровать и вытащил банджо. А мне на вас плевать, подумал он. Ох, до какой степени мне плевать! Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтобы не могли запеленговать. Он ритмично бил по струнам, и в этом сначала пол, потом вся комната, а потом весь мир пошел притоптывать и поводить плечами. Все генералы и полковники, все мокрые люди с отвалившимися лицами, все департаменты безопасности, все президенты и Павор Сумман, которому выкручивали руки и били по морде... Сыт я по горло, до подбородка, даже от песен стал уставать... не стал уставать, уже устал, но "стал уставать" - это хорошо, а значит, это так и есть... лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать. Подводная лодка... горькая водка... а также молодка, а также наводка, а лагерь не тетка... вот как, вот как...
      В дверь уже давно стучали, все громче и громче, и Виктор, наконец, услышал, но не испугался, потому что это был не ТОТ стук. Обыкновенный радующий стук мирного человека, который злится, что ему не открывают. Виктор открыл дверь. Это был Голем.
      - Веселитесь, - сказал он. - Павора арестовали.
      - Знаю, знаю, - сказал Виктор весело. - Садитесь, слушайте...
      Голем не сел, но Виктор все равно ударил по струнам и запел:
      Сыт я по горло, до подбородка,
      Даже от песен стал уставать.
      Лечь бы на дно, как подводная лодка,
      Чтоб не могли запеленговать...
      - Дальше я еще не сочинил, - крикнул он. - Дальше будет водка... молодка... лагерь не тетка... А потом - слушайте:
      Не помогают ни девки, ни водка,
      С водки - похмелье, а с девок - что взять?
      Лечь бы на дно, как подводная лодка,
      И позывных не передавать...
      Сыт я по горло, сыт я по глотку,
      О-о-ох, надоело петь и играть!
      Лечь бы на дно, как подводная лодка,
      Чтоб не могли запеленговать...
      - Все, - крикнул он и швырнул банджо на кровать. Он чувствовал огромное облегчение, как-будто что-то изменилось, как будто он стал нужен там, над бруствером, на виду у всех, - оторвал руки от зажмуренных глаз и оглядел серое грязное поле, ржавую колючую проволоку, серые мешки, которые раньше были людьми, нужное, бесчестное действие, которое раньше было жизнью, и со всех сторон над бруствером поднялись люди и тоже огляделись, и кто-то снял пале со спускового крючка...
      - Завидую, - сказал Голем. - Но не пора ли вам засесть за статью?
      - И не подумаю, - сказал Виктор. - Вы меня не знаете, Голем, - я на всех плевал. Да садитесь же, черт возьми! Я пьян, и вы тоже напейтесь! Снимайте плащ... Снимайте, я вам говорю! - заорал он. - И садитесь. Вот стакан, пейте! Вы ничего не понимаете, Голем, хоть вы и пророк. И вам не позволю. Не понимать - это моя прерогатива. В этом мире все слишком уж хорошо понимают, что должно быть, что есть и что будет. И большая нехватка в людях, которые не понимают. Вы думаете, почему я представляю ценность? Только потому, что я не понимаю. Передо мной разворачивают перспективы - а я говорю: нет, непонятно. Меня оболванивают теориями, предельно простыми - а я говорю: нет, ничего не понимаю. Вот поэтому я нужен... хотите клубники? Хотя я все съел. Тогда закурим...
      Он встал и прошелся по комнате. Голем со стаканом в руке следил за ним, не поворачивая головы.
      - Это удивительный парадокс, Голем. Было время, когда я все понимал. Мне было шестнадцать лет, я был старшим рыцарем Легиона, я абсолютно все понимал, и я был никому не нужен! В одной драке мне проломили голову, я месяц пролежал в больнице, и все шло своим чередом - Легион победно двигался вперед без меня, господин Президент неумолимо становился господином Президентом, и опять же без меня. Потом то же самое повторилось на войне. Я офицерил, хватал ордена и при этом, естественно, все понимал. Мне прострелили грудь, я угодил в госпиталь, и что же - кто-нибудь побеспокоился, где Банев, куда делся наш Банев, наш храбрый, все понимающий Банев? Ни хрена подобного! А вот когда я перестал понимать что бы то ни было - о, тогда все переменилось. Все газеты заметили меня. Куча департаментов заметила меня. Господин Президент лично удостоил... А? Вы представляете, какая это редкость - непонимающий человек! Его знают, о нем пекутся генералы и покой... э-э... полковники, он позарез нужен мокрецам, его почитают личностью, кошмар! За что? А за то, господа, что он ничего не понимает! - Виктор сел. - Я здорово пьян? - спросил он.
      - Не без этого, - сказал Голем. - Но это не важно, продолжайте.
      Виктор развел руками.
      - Все, - сказал он виновато. - Я иссяк. Может быть, вам спеть?
      - Спойте, - согласился Голем.
      Виктор взял банджо и стал петь. Он спел "Мы - храбрые ребята", потом "Урановые люди", потом "Про пастуха, которому бык выбодал один глаз и который поэтому нарушил государственную границу", потом "Сыт я по горло", потом "Равнодушный город", потом "Про правду и про ложь", потом снова "Сыт я по горло", потом затянул государственный гимн на мотив "Ах, какие ножки у нее", но забыл слова, перепутал строфы и отложил банджо.
      - Опять иссяк, - сказал он грустно. - Так, говорите, Павора арестовали? А я это знаю. Он сидел как раз у меня, где вы сидите... А вы знаете, что он хотел сказать, но не успел? Что через десять лет мокрецы овладеют земным шаром и всех нас передавят. Как вы полагаете?
      - Вряд ли, - сказал Голем. - Зачем нас давить? Мы сами друг друга передавим.
      - А мокрецы?
      - Может быть, они не дадут нам передавить друг друга. Трудно сказать.
      - А может быть, помогут? - сказал Виктор с пьяным смехом... - А то ведь мы даже давить не умеем. Десять тысяч лет давим и все никак не передавим... Слушайте, Голем, а зачем вы мне врали, что вы их лечите? Никакие они не больные, они все здоровые, как мы с вами, только желтые почему-то...
      - Гм, - произнес Голем. - Откуда у вас такие сведения? Я этого не знал.
      - Ладно, ладно, больше вы меня не обманете. Я говорил с Зурр... с Зу... с Зурзмансором. Он мне все рассказал: секретный институт... Обмотались повязками в целях сохранения... Вы знаете, Голем, они там у вас воображают, будто смогут вертеть генералом Пфердом до бесконечности. А на самом деле - калифы на час. Сожрет он их вместе с повязками и с перчатками, когда проголодается... Фу, черт, как пьян - все плывет...

К титульной странице
Вперед
Назад