- Именно с фашистами.
      - А у вас пропуск есть? - спросил Голем.
      - Пропуск... Вот Павора вы тоже не пускаете, и он на глазах превратился в демофоба.
      - Да, Павору здесь не везет, - сказал Голем. - Вообще он способный работник, но здесь у него ничего не получается. Я все жду, когда он начнет делать глупости. Кажется, уже начинает.
      Доктор Р. Квадрига поднял взлохмаченную голову и сказал:
      - Крепко. Вот пойду, и там посмотрим. Дух вон. - Голова его снова со стуком упала на стол.
      - А все-таки, Голем, - сказал Виктор, понизив голос. - Это правда, что вы коммунист?
      - Мне помнится, компартия у нас запрещена, - заметил Голем.
      - Господи, - сказал Виктор. - А какая партия у нас разрешена? Я же не о партии спрашиваю, а о вас...
      - Я, как видите, разрешен, - сказал Голем.
      - В общем, как хотите, - сказал Виктор. - Мне-то все равно. Но бургомистр... впрочем, на бургомистра вам наплевать. А вот если дознается генерал Пферд?
      - Но мы же ему не скажем, - доверительно шепнул Голем. - Зачем генералу вдаваться в такие мелочи? Знает он, что есть лепрозорий, в лепрозории - какой-то Голем, мокрецы какие-то, ну и ладно.
      - Странный генерал, - задумчиво сказал Виктор. - Генерал от лепрозория... Между прочим, с мокрецами у него скоро, наверное, будут неприятности. Я это чувствую повышенным чутьем художника. В нашем городе прямо-таки свет клином сошелся на мокрецах.
      - Если бы только в городе, - сказал Голем.
      - А в чем дело? Это же просто больные люди, и даже, кажется, не заразные.
      - Не хитрите, Виктор. Вы прекрасно знаете, что это не просто больные люди. Они даже заразные не совсем просто.
      - То есть?
      - То есть Тэдди, например, заразиться от них не может. И бургомистр не может, не говоря уже о полицмейстере. А кто-нибудь другой может.
      - Вы, например.
      Голем взял бутылку, с удовольствием посмотрел ее на свет и разлил коньяк.
      - Я тоже не могу. Уже... Не знаю. Вообще все это - гипотеза. Не обращайте внимания.
      - Не обращаю, - грустно сказал Виктор. - А чем они еще необыкновенны?
      - Чем они необыкновенны? - повторил Голем. - Вы могли сами заметить, Виктор, что все люди делятся на три большие группы. Вернее, две большие, и одну маленькую. Есть люди, которые не могут жить без прошлого, они целиком в прошлом, более или менее отдаленном. Они живут традициями, обычаями, заветами, они черпают в прошлом радость и пример. Скажем, господин Президент. Чтобы он делал, если бы у нас не было нашего великого прошлого? На что бы он ссылался и откуда бы он взялся вообще. Потом есть люди, которые живут настоящим и не желают знать будущего и прошлого. Вот вы, например. Все представления о прошлом вам испортил господин Президент, в какое бы прошлое вы не заглянули, везде вам видится все тот же господин Президент. Что же до будущего, вы не имеете о нем ни малейшего представления, и, по-моему, боитесь иметь... И, наконец, есть люди, которые живут будущим. В заметных количествах появились недавно. От прошлого они совершенно справедливо не ждут ничего хорошего, а настоящее для них - это только материал для построения будущего, сырье... Да они, собственно, живут-то уже в будущем... на островках будущего, которые возникли вокруг них в настоящем... - Голем, как-то странно улыбаясь, поднял глаза к потолку. - Они умны, - проговорил он с нежностью. - Они чертовски умны - в отличие от большинства людей. Они все как на подбор талантливы, Виктор. У них странные желания и полностью отсутствуют желания обыкновенные.
      - Обыкновенные желания - это, например, женщины...
      - В каком-то смысле - да.
      - Водка, зрелища?
      - Безусловно.
      - Страшная болезнь, - сказал Виктор. - Не хочу... И все равно непонятно... Ничего не понимаю. Ну, то, что умных людей сажают за колючую проволоку - это я понимаю. Но почему их выпускают, а к ним не пускают...
      - А может быть, это не они сидят за колючей проволокой, а вы сидите.
      Виктор усмехнулся.
      - Подождите, - сказал он. - Это еще не все непонятно. Причем здесь, например, Павор? Ну, ладно - меня не пускают, я - человек посторонний. Но должен же кто-то инспектировать состояние постельного белья и отхожих мест? Может быть, у вас там антисанитарные условия.
      - А если его интересуют не санитарные условия?
      Виктор в замешательстве посмотрел на Голема.
      - Вы опять шутите? - спросил он.
      - Опять нет, - ответил Голем.
      - Так он что, по-вашему - шпион?
      - Шпион - слишком емкое понятие, - возразил Голем.
      - Погодите, - сказал Виктор. - Давайте начистоту. Кто намотал проволоку и поставил охрану?
      - Ох, уж эта проволока, - вздохнул Голем. - Сколько об нее порвано одежды, а эти солдаты постоянно страдают поносом. Вы знаете лучшее средство от поноса? Табак с портвейном... точнее, портвейн с табаком.
      - Ладно, - сказал Виктор. - Значит, генерал Пферд. Ага... - сказал он. - И этот молодой человек с портфелем... Вот оно что! Значит, это у вас просто военная лаборатория. Понятно... А Павор, значит, не военный. По другому, значит, ведомству. Или, может быть, он шпион не наш, а иностранный?
      - Упаси бог! - сказал Голем с ужасом. - Этого нам еще не хватало.
      - Так... А он знает, кто этот парень с портфелем?
      - Думаю, да, - сказал Голем.
      - А этот парень знает, кто такой Павор?
      - Думаю - нет, - сказал Голем.
      - Вы ему ничего не сказали?
      - Какое мне дело?
      - И генералу Пферду не сказали?
      - И не думал.
      - Это не справедливо, - произнес Виктор. - Надо сказать.
      - Слушайте, Виктор, - произнес Голем. - Я позволил вам болтать на эту тему только для того, чтобы вы испугались и не лезли в чужую карту. Вам это совершенно ни к чему. Вы и так уже на заметке, вас могут попросить, вы даже пикнуть не успеете.
      - Меня испугать нетрудно, - сказал Виктор со вздохом. - Я испуган с детства. И все-таки я никак не могу понять: что им всем нужно от мокрецов?
      - Кому - им? - устало и укоризненно спросил Голем.
      - Павору. Пферду. Парню с портфелем. Всем этим крокодилам.
      - Господи, - сказал Голем. - Ну что в наше время нужно крокодилам от умных и талантливых людей? Я вот не понимаю, что _в_а_м_ от них нужно. Что вы лезете во все эти дела? Мало вам своих собственных неприятностей? Мало вам господина Президента?
      - Много, - согласился Виктор. - Я сыт по горло.
      - Ну и прекрасно. Поезжайте в санаторий, возьмите с собой пачку бумаги... хотите я вам подарю пишущую машинку?
      - Я пишу по старой системе, - сказал Виктор. - Как Хэмингуэй.
      - Вот и прекрасно. Я вам подарю огрызок карандаша. Работайте, любите Диану. Может быть, вам еще сюжет дать? Может быть, вы уже исписались?
      - Сюжеты рождаются из темы, - важно сказал Виктор. - Я изучаю жизнь.
      - Ради бога, - сказал Голем. - Изучайте жизнь сколько вам угодно. Только не вмешивайтесь в процессы.
      - Это невозможно, - возразил Виктор. - Прибор неизбежно влияет на картину эксперимента. Разве вы забыли физику? Ведь мы наблюдаем не мир, как таковой, а мир плюс воздействие наблюдателя.
      - Вам уже один раз дали кастетом по черепу, а в следующий раз могут просто пристрелить.
      - Ну, - сказал Виктор. - Во-первых, может быть, вовсе не кастетом, а кирпичом, а во-вторых, мало-ли где мне могут дать по черепу? Меня в любой момент могут повесить, так что же, теперь - из номера не выходить?
      Голем покусал нижнюю губу. У него были желтые лошадиные зубы.
      - Слушайте, вы, прибор, - сказал он. - Вы тогда вмешались в эксперимент случайно и немедленно получили по башке. Если теперь вы вмешаетесь сознательно...
      - Я ни в какой эксперимент не вмешивался, - сказал Виктор. - Я шел себе спокойно от Лолы и вдруг вижу...
      - Идиот, - сказал Голем. - Идет он себе и видит. Надо было перейти на другую сторону, ворона ты безмозглая.
      - Чего это я ради буду переходить на другую сторону?
      - А того ради, что один ваш хороший знакомый занимался выполнением своих прямых обязанностей, а вы туда влезли, как баран.
      Виктор выпрямился.
      - Какой еще хороший знакомый? Там не было ни одного знакомого.
      - Знакомый подоспел сзади с кастетом. У вас есть знакомые с кастетами?
      Виктор залпом допил свой коньяк. С удивительной отчетливостью он вспомнил: Павор с покрасневшим от гриппа лицом вытаскивал из кармана платок, и кастет со стуком падает на пол - тяжелый, тусклый, прикладистый.
      - Бросьте, - сказал Виктор и откашлялся. - Ерунда. Не мог Павор...
      - Я не называл никаких имен, - возразил Голем.
      Виктор положил руки на стол и оглядел свои сжатые кулаки.
      - При чем здесь его обязанности? - спросил он.
      - Кому-то понадобился живой мокрец, очевидно. Киднэпинг.
      - А я помешал?
      - Пытался помешать.
      - Значит, они его все-таки схватили?
      - И увезли. Скажите спасибо, что вас не прихватили - во избежании утечки информации. Их ведь судьба литературы не занимает.
      - Значит, Павор... - медленно сказал Виктор.
      - Никаких имен, - напомнил Голем строго.
      - Сукин сын, - сказал Виктор. - Ладно, посмотрим... А зачем понадобился им мокрец?
      - Ну как - зачем? Информация... Где взять информацию? Сами знаете - проволока, солдаты, генерал Пферд...
      - Значит, сейчас его там допрашивают? - проговорил Виктор.
      Голем долго молчал. Потом сказал:
      - Он умер.
      - Забили?
      - Нет. Наоборот. - Голем снова помолчал. - Они, болваны, не давали ему читать, и он умер от голода.
      Виктор быстро взглянул на него. Голем печально улыбался. Или плакал от горя. Виктор почувствовал вдруг ужас и тоску, душную тоску. Свет торшера померк. Это было похоже на сердечный приступ. Виктор задохнулся и с трудом оттянул узел галстука. Боже мой, подумал он, какая же это дрянь, какая гадость, бандит, холодный убийца... а после этого, через час, помыл руки, попрыскался духами, прикинул, какие благодарности перепадут от начальства, и сидел рядом, и чокался со мной, и улыбался мне, и говорил со мной, как с товарищем, и все врал, улыбался и врал, с удовольствием врал, наслаждался, издевался надо мной, хихикал в кулак, когда я отворачивался, подмигивал сам себе, а потом сочувственно спрашивал, что у меня с головой... Словно сквозь туман, Виктор видел, как доктор Р._Квадрига медленно поднял голову, разинул в неслышном крике запекшийся рот и стал судорожно шарить по скатерти трясущимиcя руками, как слепой, и глаза у него были, как у слепого, когда он вертел головой и все кричал, кричал, а Виктор ничего не слышал... И правильно, я сам дерьмо, никому не нужный, мелкий человечек, в морду меня сапогом, и держать за руки, не давать утираться, а на кой черт я кому нужен, надо было бить покрепче, чтобы не встал, а я как во сне с ватными кулаками, и боже мой, на кой черт я живу, и на кой черт живут все, ведь это так просто, подойти сзади и ударить железом в голову, и ничего не изменится, родится за тысячу километров отсюда в ту же самую секунду другой ублюдок... Жирное лицо Голема обрюзгло еще сильнее и стало черным от проступившей щетины, глаза совсем заплыли, он лежал в кресле неподвижно, как бурдюк с прогоркшим маслом, двигались только пальцы, когда он медленно брал рюмку за рюмкой, беззвучно отламывал ножку, ронял и снова брал, и снова ломал и ронял... И никого не люблю, не могу любить Диану, мало ли с кем я сплю, спать-то все умеют, но разве можно любить женщину, которая тебя не любит, и женщина не может любить, когда ты не любишь ее, и так все вертится в проклятом бесчеловеческом кольце, как змея вертится, гонится за своим хвостом, как животные спариваются и разбегаются... А Тэдди плакал, поставив локти на стойку, положив костлявый подбородок на костлявые кулаки, его лысый лоб шафранно блестел под лампой, и по впалым щекам безостановочно текли слезы, и они тоже блестели под лампой... А все потому, что я дерьмо, и ни какой не писатель, какой из меня к черту писатель, если я не терплю писать, если писать - это мучение, стыдное, неприятное, гадкое, что-то вроде болезненного физиологического отправления, вроде поноса, вроде выдавливания гноя из чирья, ненавижу, страшно подумать, что придется заниматься этим всю жизнь, что обречен, что теперь уже не отпустят, а будут требовать: давай, давай, и я буду давать, но сейчас я не могу, даже думать не могу об этом, господи, пусть я не буду об этом думать, а то меня вырвет... Бол-Кунац стоял за спиной Р._Квадриги и смотрел на часы, тоненький, мокрый, с мокрым свежим лицом, с чудными темными глазами, и от него, разрывая плотную горячую духоту, шел свежий запах - запах травы и ключевой воды, запах лилий, солнца и стрекоз над озером... И мир вернулся. Только какое-то смутное воспоминание или ощущение, или воспоминание об ощущении метнулось за угол: чей-то отчаянный оборвавшийся крик, непонятный скрежет, звон, хруст стекла...
      Виктор облизнул губы и потянулся за бутылкой. Доктор Р. Квадрига, лежа головой на скатерти, хрипло бормотал: "Ничего не нужно. Спрячьте меня. Ну их..." Голем озабоченно сметал со стола стеклянные обломки. Бол-Кунац сказал:
      - Господин Голем, простите, пожалуйста. Вам письмо, - он положил перед Големом конверт и снова взглянул на часы. - Добрый вечер, господин Банев, - сказал он.
      - Добрый вечер, - сказал Виктор, наливая себе коньяку.
      Голем внимательно читал письмо. За стойкой Тэдди шумно сморкался в клетчатый носовой платок.
      - Слушай, Бол-Кунац, - сказал Виктор. - Ты видел, кто меня тогда ударил?
      - Нет, - сказал Бол-Кунац, поглядев ему в глаза.
      - Как так - нет? - сказал Виктор, нахмурившись.
      - Он стоял ко мне спиной, - объяснил Бол-Кунац.
      - Ты его знаешь, - сказал Виктор. - Кто это был?
      Голем издал неопределенный звук. Виктор быстро оглянулся на него. Голем, не обращая ни на кого внимания, задумчиво рвал записку на мелкие клочки. Обрывки он спрятал в карман.
      - Вы ошибаетесь, - сказал Бол-Кунац. - Я его не знаю.
      - Банев, - пробормотал Р. Квадрига. - Я тебя прошу... Я не могу там один... Пойдем со мной... Очень жутко...
      Голем поднялся, поискал пальцем в жилетном кармане, потом крикнул:
      - Тэдди! Запишите на меня... И учтите, что я разбил четыре рюмки... - Ну, я пошел, - сказал он Виктору. - Подумайте и примите разумное решение. Может быть, вам даже лучше уехать.
      - До свидания, господин Банев, - вежливо сказал Бол-Кунац. Виктору показалось, что мальчик едва заметно отрицательно покачал головой.
      - До свидания, Бол-Кунац, - сказал он. - До свидания.
      Они ушли. Виктор в задумчивости допил коньяк. Подошел официант, лицо у него было все опухшее, все в красных пятнах. Он стал убирать со стола, и движения его были непривычно неловки и неуверенны.
      - Вы здесь недавно? - спросил Виктор.
      - Да, господин Банев. Сегодня с утра.
      - А что Питер, заболел?
      - Нет, господин Банев. Он уехал. Не выдержал. Я тоже, наверное, уеду...
      Виктор посмотрел на Р. Квадригу.
      - Отведите его потом в номер, - сказал он.
      - Да, конечно, господин Банев, - ответил официант нетвердым голосом.
      Виктор расплатился, прощально помахал Тэдди и вышел из ресторана в вестибюль. Он поднялся на второй этаж, подошел к двери Павора, поднял руку, чтобы постучать, постоял немного и, не постучав, снова спустился вниз. Руки у портье были мокрые, к ним приставали клочья волос, и волосами был обсыпан его форменный сюртук, а на лице, на обеих щеках вспухли свежие царапины. Он посмотрел на Виктора - глаза у него были ошалелые. Но сейчас нельзя было замечать всех этих странностей, это было бы бестактно и жестоко и тем более нельзя было говорить об этом, необходимо было сделать вид, будто ничего не случилось, все это надо отложить на потом, на завтра, или, может быть, даже на послезавтра. Виктор спросил:
      - Где остановился этот... знаете, молодой человек в очках, он всегда ходит с портфелем.
      Портье замялся. Как бы в поисках выхода, он посмотрел на номерную доску с ключами, а потом все-таки ответил:
      - В триста двенадцатом, господин Банев.
      - Спасибо, - сказал Виктор, кладя на конторку монетку.
      - Только они не любят, когда их беспокоят, - нерешительно предупредил портье.
      - Я знаю, - сказал Виктор. - Я и не думал их беспокоить. Я просто так спросил... загадал, Понимаете ли: если в четном, то все будет хорошо.
      Портье бледно улыбнулся.
      - Какие же у вас могут быть неприятности, господин Банев? - Вежливо спросил он.
      - Всякие могут быть, - вздохнул Виктор. - Большие и малые. Спокойной ночи.
      Он поднялся на третий этаж, двигаясь неторопливо, нарочито неторопливо, словно бы для того, чтобы все обдумать и взвесить, и прикинуть возможные последствия, и учесть все, на три года вперед, но на самом деле думал только о том, что ковер на лестнице давным-давно пора сменить, облез ковер, вытерся. И только уже перед тем, как постучать в дверь триста двенадцатого номера (люкс: две спальни и гостиная, телевизор, приемник первого класса, холодильник и бар), он чуть не сказал вслух: "Вы крокодилы, господа? Очень приятно. Так вы у меня будете жрать друг друга".
      Стучать пришлось довольно долго: сначала деликатно костяшками пальцев, а когда не ответили - более решительно кулаком, а когда и на это не отреагировали - только скрипнули половицей и задышали в замочную скважину - тогда, повернувшись задом, каблуками, уже совсем грубо.
      - Кто там? - спросил, наконец, голос за дверью.
      - Сосед, - ответил Виктор. - Откройте на минутку.
      - Что вам надо?
      - Мне надо сказать вам пару слов.
      - Приходите утром, - сказал голос за дверью. - Мы уже спим.
      - Черт бы вас подрал, - сказал Виктор, рассердившись. - Вы хотите, чтобы меня здесь увидели? Откройте, чего вы боитесь?
      Щелкнул ключ и дверь приоткрылась. В щели появился тусклый глаз долговязого профессионала. Виктор показал ему раскрытые ладони.
      - Пару слов, - сказал он.
      - Заходите, - сказал долговязый. - Только без глупостей.
      Виктор вошел в прихожую, долговязый закрыл за ним дверь и зажег свет. Прихожая была тесная, вдвоем они с трудом помещались в ней.
      - Ну, говорите, - сказал долговязый. Он был в пижаме, спереди чем-то запачканный. Виктор с изумлением принюхался - от долговязого несло спиртом. Правую руку он, как и полагалось, держал в кармане.
      - Мы так и будем здесь беседовать? - осведомился Виктор.
      - Да.
      - Нет, - сказал Виктор. - Здесь я беседовать не буду.
      - Как хотите, - сказал долговязый.
      - Как хотите, - сказал Виктор. - Мое дело маленькое. Они помолчали.
      Долговязый, уже не скрываясь, внимательно обшаривал Виктора глазами.
      - Кажется, ваша фамилия Банев? - сказал он.
      - Кажется.
      - Ага, - сказал долговязый хмуро. - Так какой же вы сосед? Вы живете на втором этаже.
      - Сосед по гостинице, - объяснил Виктор.
      - Ага... Так что вам нужно, я не пойму.
      - Мне нужно кое-что вам сообщить, - сказал Виктор. - Есть кое-какая информация. Но я уже начинаю раздумывать, стоит ли.
      - Ну, ладно, - сказал долговязый. - Пойдемте в ванную.
      - Знаете, - сказал Виктор. - Я, пожалуй, пойду.
      - А почему вы не хотите в ванную? Что за капризы?
      - Вы знаете, - сказал Виктор, - я раздумал. Я, пожалуй, пойду. В конце концов это не мое дело. - Он сделал движение.
      Долговязый даже закряхтел от раздирающих его противоречий.
      - Вы, по-моему, писатель, - сказал он. - Или я вас с кем-то путаю?
      - Писатель, писатель, - сказал Виктор. - До свидания.
      - Да нет, погодите. Так бы сразу и сказали. Пойдемте. Вот сюда.
      Они вошли в гостиную, где сплошь были портьеры - справа портьеры, слева портьеры, прямо, на огромном окне, портьеры. Огромный телевизор в углу сверкал цветным экраном, звук был выключен. В другом углу из мягкого кресла под торшером смотрел на Виктора поверх развернутой газеты очкастый молодой человек, тоже в пижаме и шлепанцах. Рядом с ним на журнальном столике возвышалась четырехугольная бутылка и сифон. Портфеля нигде не было видно.
      - Добрый вечер, - сказал Виктор. Молодой человек молча наклонил голову.
      - Это ко мне, - сказал долговязый. - Не обращай внимания.
      Молодой человек снова кивнул и закрылся газетой.
      - Прошу сюда, - сказал долговязый. Они прошли в спальню направо, и долговязый сел на кровать. - Вот кресло, - сказал он. - Садитесь и выкладывайте.
      Виктор сел. В спальне густо пахло застоявшимся табачным дымом и офицерским одеколоном. Долговязый сидел на кровати и смотрел на Виктора, не вынимая руки из кармана. В гостиной хрустела газета.
      - Ладно, - сказал Виктор. Не то, чтобы ему удалось полностью преодолеть сомнение, но раз он сюда пришел, надо было говорить. - Я примерно представляю себе, кто вы такие. Может быть, я ошибаюсь, и тогда все в порядке. Но если я не ошибаюсь, то вам полезно будет узнать, что за вами следят и стараются вам помешать.
      - Предположим, - сказал долговязый. - И кто же за нами следит?
      - Вами очень интересуется человек по имени Павор Сумман.
      - Что? - сказал долговязый. - Санинспектор, что ли?
      - Он не санинспектор. Вот, собственно, и все, что я хотел вам сказать. - Виктор встал, но долговязый не пошевелился.
      - Предположим, - повторил он. - А откуда вы это, собственно, знаете?
      - Это важно? - спросил Виктор.
      Некоторое время долговязый раздумывал.
      - Предположим, что не важно, - произнес он.
      - Ваше дело - проверить, - сказал Виктор. - А я больше ничего не знаю. До свидания.
      - Да куда же вы, погодите, - сказал долговязый. Он нагнулся к туалетному столику, вытащил бутылку и стакан. - Так хотели войти и теперь уже уходите... Ничего, если из одного стакана?
      - Это смотря что, - ответил Виктор и сел.
      - Шотландское, - сказал долговязый. - Устраивает?
      - Настоящее шотландское?
      - Настоящий скоч. Получайте, - он протянул Виктору стакан.
      - Живут же люди, - сказал Виктор и выпил.
      - Куда нам до писателей, - сказал долговязый и тоже выпил. - Вы бы все-таки рассказали толком.
      - Бросьте, - сказал Виктор. - Вам за это деньги платят. Я вам назвал имя, адрес вы сами знаете, вот и займитесь. Тем более, что я на самом деле ничего не знаю. Разве что... - Виктор остановился и сделал вид, что его осенило. Долговязый немедленно клюнул.
      - Ну, - сказал он. - Ну?
      - Я знаю, что он похитил одного мокреца и что он действовал вместе с городскими легионерами. Как его там... Фламента... Ювента...
      - Фламин Ювента, - подсказал долговязый.
      - Вот-вот.
      - Насчет мокреца - это точно? - спросил долговязый.
      - Да. Я попытался помешать, а господин санитарный инспектор треснул меня кастетом по голове. А потом, пока я валялся, они увезли его на джипе.
      - Так-так, - произнес долговязый. - Значит, это был Сумман... Слушайте, а вы молодец, Банев! Хотите еще виски?
      - Хочу, - сказал Виктор. Чтобы он не говорил себе, как бы он себя не уговаривал, как бы он себя не настраивал, ему было противно. Ну, ладно, подумал он. И на том спасибо, что шотландское, по крайней мере, не мучаюсь. Никакого удовольствия, хотя они теперь начнут жрать друг друга. Голем прав: зря я полез в это дело... Или Голем хитрее, чем я думаю?
      - Прошу, - сказал долговязый, протягивая ему полный стакан.
      9
      - Который час? - сонно спросила Диана.
      Виктор аккуратно снял бритвой полоску мыла с левой скулы, поглядел в зеркало, потом сказал:
      - Дрыхни, малыш, дрыхни. Рано еще.
      - Действительно, - сказала Диана. Скрипнул диван. - Девять часов. А ты что там делаешь?
      - Бреюсь, - ответил Виктор, снимая следующую полоску мыла. - Захотелось мне вдруг побриться. Дай, думаю, побреюсь.
      - Сумасшедший, - сказала Диана сквозь зевок. - Вечером надо было бриться. Всю меня исполосовал своими колючками. Кактус.
      В зеркало ему было видно, как она поднялась, подошла к креслу, забралась с ногами и стала смотреть на него. Виктор ей подмигнул. Опять она была другая, нежная-нежная, мягкая-мягкая, ласковая-ласковая, свернулась, как сытая кошка, ухоженная, обглаженная, благостная - совсем не такая, что поднялась вчера к нему в номер.
      - Сегодня ты похожа на кошку, - сказал он. - И даже не на кошку - на кошечку, на кошаточку... Чего ты улыбаешься?
      - Это не про тебя. Просто почему-то вспомнилось...
      Она зевнула и сладко потянулась. Она тонула в пижаме Виктора, из бесформенной кучи шелка в кресле выглядывало только ее чудное лицо и тонкие руки. Как из волны. Виктор стал бриться быстрее.
      - Не торопись, - сказала она. - Обрежешься, все равно мне пора уже ехать.
      - Поэтому я и тороплюсь, - возразил Виктор.
      - Ну, нет, я так не люблю. Так только кошки... Как там мои шмотки?
      Виктор протянул руку и потрогал ее платье и чулки, развешенные на обогревательной решетке. Все высохло.
      - Куда ты спешишь? - спросил он.
      - Я же тебе говорила. К Росшеперу.
      - Что-то я ничего не помню, что там с Росшепером?
      - Ну, он же повредился, - сказала Диана.
      - Ах, да! - сказал Виктор. - Да-да, ты что-то говорила. Откуда-то он вывалился. Здорово расшибся?
      - Этот дурак, - сказала Диана, - решил вдруг покончить с собой и выбросился в окно. Кинулся, как бык, головой вперед, проломил раму, но забыл при этом, что находится на первом этаже. Повредил коленку, заорал, а теперь лежит.
      - Что это он? - равнодушно спросил Виктор. - Белая горячка?
      - Что-то вроде.
      - Подожди, - сказал Виктор. - Так это ты из-за него два дня ко мне не приезжала? Из-за этого вола?
      - Ну да! Главный врач мне приказал с ним сидеть, потому что он, то есть Росшепер, без меня не мог. Не мог и все тут. Ничего не мог. Даже помочиться. Мне приходилось изображать журчание воды и рассказывать про писсуары.
      - Что ты в этом деле понимаешь? - пробормотал Виктор. - Ты вот ему про писсуары излагала, а я тут мучился один, тоже ничего не мог, ни строчки не написал. Ты знаешь, я вообще не люблю писать, а в последнее время... Вообще жизнь у меня в последнее время... - Он остановился. Какое ей дело? - подумал он. Спарились и разбежались. - Да, слушай... Когда, ты говоришь, Росшепер сверзился?
      - Третьего дня, - ответила Диана.
      - Вечером?
      - Угу, - сказала Диана, грызя печенье.
      - В десять часов вечера, - сказал Виктор. - Между десятью и одиннадцатью.
      Диана перестала жевать.
      - Правильно, - сказала она. - А ты откуда знаешь? Принял его некробиотическую телепатему?
      - Подожди, - сказал Виктор. - Я тебе сейчас расскажу что-то интересное. Но сначала - а ты что делала в этот момент?
      - Мотала я бинты, и вдруг такая тоска на меня навалилась, как головная боль, хоть в петлю. Сунулась я мордой в эти бинты и реву, да как реву! В три ручья, с детства так не ревела...
      - И вдруг все прошло, - сказал Виктор.
      Диана задумалась.
      - Да... Нет. Тут вдруг Росшепер как заорет на улице, я перепугалась и выскочила...
      Она хотела сказать еще что-то, но в дверь застучали, рванули ручку, и голос Тэдди прохрипел из коридора: "Виктор! Виктор, проснись! Открой, Виктор!" Виктор замер с бритвой в руке. "Виктор! - хрипел Тэдди. - Открой!" - и бешено вертел ручку. Диана вскочила и повернула ключ. Дверь распахнулась, ворвался Тэдди, мокрый, растерзанный, в руке у него был обрез.
      - Где Виктор? - хрипло рявкнул он.
      Виктор вышел из ванны.
      - Что такое? - спросил он. У него заколотилось сердце. Арест... Война...
      - Дети ушли, - тяжело дыша, сказал Тэдди. - Собирайся, дети ушли!
      - Постой, - остановил его Виктор. - Какие дети?
      Тэдди швырнул обрез на стол в кучу исписанной, исчерканной, измятой бумаги.
      - Сманили детей, сволочи! - заорал он. - Сманили, гады! Ну, теперь все! Хватит, натерпелись... Теперь все!
      Виктор еще ничего не понимал, он только видел, что Тэдди вне себя. Таким он видел Тэдди только один раз, когда во время большого скандала в ресторане у него под шумок взломали кассу. Виктор в растерянности хлопал глазами, а Диана подхватила со спинки кресла белье, проскользнула в ванную и прикрыла за собой дверь. И в этот момент резко нервно затрещал телефон. Виктор схватил трубку. Это была Лола.
      - Виктор, - заныла она. - Я ничего не понимаю, Ирма куда-то пропала, оставила записку, что никогда не вернется, а кругом говорят, что дети ушли из города... Я боюсь! Сделай что-нибудь... - Она почти плакала.
      - Хорошо, хорошо, сейчас, - сказал Виктор. - Дайте штаны надеть. - Он бросил трубку и оглянулся на Тэдди. Бармен сидел на разворошенной постели и, бормоча страшные слова, сливал в стакан остатки из всех бутылок. - Погоди, - сказал Виктор. - Надо без паники. Я сейчас...
      Он вернулся в ванную и принялся торопливо добривать намыленный подбородок, он сейчас же несколько раз порезался, ему некогда было направлять бритву, а Диана тем временем выскочила из-под душа и шуршала одеждой у него за спиной, лицо у нее было жесткое и решительное, словно она готовилась к драке, но она была совершенно спокойна.
      ...А дети шли бесконечной серой колонной по серым размытым дорогам, спотыкаясь, оскальзываясь и падая под проливным дождем, или, согнувшись, промокшие насквозь, сжимая в посиневших лапках жалкие промокшие узелки, или, маленькие, беспомощные, или, плача, или молча, или, оглядываясь, или, держась за руки и за хлястики, а по сторонам дороги вышагивали мрачные черные фигуры без лиц, а на месте лиц были черные повязки, а над повязками безжалостно холодно смотрели нечеловеческие глаза, и руки, затянутые в черные перчатки, сжимали автоматы, и дождь лил на вороненую сталь, и капли дрожали и катились по стали... чепуха, думал Виктор, чепуха, это совсем не то, совсем не теперь, это я видел, но это было очень давно, а теперь совсем не так...
      ...Они уходили радостно, и дождь был для них другом, они весело шлепали по лужам горячими босыми ногами, они весело болтали и пели, и не оглядывались, потому что они навсегда забыли свой храпящий предутренний город, скопление клопиных нор, гнездо мелких страстишек и мелких подлостей, чрево, беременное чудовищными преступлениями, непрерывно творящее преступления и преступные намерения, как муравьиная матка непрерывно извергает яйца, они ушли, щебеча и болтая, и скрылись в тумане, пока мы, пьяные, захлебывались спертым воздухом, поражаемые погаными кошмарами, которых они никогда не видели и никогда не увидят...
      Он надевал брюки, прыгая на одной ноге, когда стекла задребезжали, и густой механический рев проник в комнату. Тэдди опрометчиво бросился к окну, и Виктор тоже подбежал к окну, но за окном был все тот же дождь, пустая мокрая улица, и только кто-то проехал на велосипеде, мокрый брезентовый мешок, натужно двигающий ногами. А стекла продолжали дребезжать и позвякивать, и низкий тоскливый рев продолжался, а минутой спустя к нему присоединились отрывистые жалобные гудки.
      - Пошли, - сказала Диана. Она была уже в плаще.
      - Нет, погоди, - сказал Тэдди. - Виктор, оружие у тебя есть? Пистолет какой-нибудь, автомат... Есть?
      Виктор не ответил, схватил свой плащ, и они втроем сбежали по лестнице в вестибюль, совсем уже пустой, без швейцара и портье. Казалось, в гостинице не осталось ни одного человека, только в ресторане за столом сидел Р. Квадрига, недоуменно крутя головой и, видимо, давно уже дожидаясь завтрака. Они выскочили на улицу и влезли в грузовик Дианы - все трое в кабину. Диана села за руль, и они понеслись по городу. Диана молчала, Виктор курил, стараясь собраться с мыслями, а Тэдди все продолжал вполголоса изрыгать невероятную брань, и даже Виктор не понимал значения многих слов потому что такие слова мог знать только Тэдди - приютская крыса воспитанник портовых трущоб, а потом солдат похоронной команды, а потом бандит и мародер, а потом бармен, бармен, бармен и опять бармен.
      В городе людей почти не было видно, только на углу Солнечной Диана остановилась, чтобы взять в кузов растерянную супружескую пару. Низкий рев сирены ПВО и писклявые заводские гудки не прекращались, и было что-то апокалиптическое в этом стоне механических голосов над безлюдным городом. Все сжималось внутри, хотелось куда-то бежать и то ли прятаться, то ли стрелять, и даже "Братья по разуму" на стадионе гоняли мяч без обычного энтузиазма, а некоторые из них, разинув рты, оглядывались по сторонам, как бы пытаясь что-то уразуметь.
      На шоссе за окраиной люди стали попадаться все чаще и чаще. Некоторые шли пешком, захлебываясь в дожде, жалкие, перепуганные, плохо соображающие, что они делают и зачем. Другие катили на велосипедах и тоже уже выдохлись, потому что ехать приходилось против ветра. Несколько раз грузовик проезжал мимо брошенных автомобилей, поломавшихся или не заправленных впопыхах, а один автомобиль съехал в кювет. Диана останавливалась и подбирала всех, и скор кузов оказался набит до отказа. Виктор и Тэдди тоже перебрались в кузов, уступив места женщине с грудным младенцем и какой-то полусумасшедшей старухе. Потом места не осталось и в кузове, и Диана уже больше не останавливалась, и грузовик мчался вперед, заливая потоками воды и обгоняя десятки и сотни людей, тащившихся в лепрозорий. Несколько раз грузовик обгонял легковые машины, набитые людьми, мотоциклы, а еще один грузовик догнал их и пристроился сзади. Диана привыкла возить коньяк для Росшепера или гонять пустую машину по окрестностям для собственного удовольствия, поэтому в кузове было страшно. Сесть все не могли, не было места, и стоявшие цеплялись друг за друга и за головы сидящих, и каждый старался забраться подальше от бортов, и никто ничего не говорил - все только пыхтели и ругались, а одна женщина непрерывно плакала, и шел дождь - такой, какой Виктор не видел никогда в жизни, он даже не представлял себе, что на свете бывают такие дожди - сплошной тропический ливень, но не теплый, а ледяной, пополам с градом, и сильный ветер нес его круто навстречу движению. Видимость была отвратительная - пятнадцать метров вперед и пятнадцать назад, и Виктор очень боялся, что Диана вдобавок ко всему сшибет кого-нибудь на месте или врежется в затормозившую машину. Но все обошлось благополучно, и Виктор только сильно отдавил ногу, когда все в кузове повалились друг на друга в последний раз и грузовик занесло перед громадным скоплением машин перед воротами лепрозория.
      Наверное, весь город собрался здесь. Здесь не было дождя, и, казалось, что город прибежал сюда, спасаясь от потопа. Вправо и влево от шоссе, насколько хватало глаз, вдоль колючей проволоки растянулась тысячная толпа, в которой тонули разбросанные, стоящие кое-как пустые автомобили - роскошные длинные лимузины, потрепанные легковушки с брезентовым верхом, грузовики, автобусы и даже один автокран, на стреле которого сидело несколько человек. Над толпой висел глухой гул, иногда раздавались пронзительные крики.
      Все попрыгали из кузова, и Виктор сразу потерял из виду Диану и Тэдди, вокруг были только незнакомые лица, мрачные, ожесточенные, недоумевающие, плачущие, кричащие, с закаченными в обмороке глазами, оскаленные... Виктор попытался пробиться к воротам, но через несколько шагов безнадежно завяз. Люди стояли плотной стеной, и никто не желал уступать своего места, их можно было толкать, пинать, бить, они даже не оборачивались, они только вжимали головы в плечи и все старались просунутся вперед, вперед, ближе к воротам, ближе к своим детям. Они вставали на цыпочки, они тянули шеи, и ничего не было видно за колышущейся массой капюшонов и шляп.
      - Господи, за что? В чем согрешили мы, господи?
      - Сволочи! Давно надо было вырезать. Говорили же люди...
      - А где бургомистр? Какого черта он делает? Где полиция? Где все эти толстобрюхие?
      - Сим, меня сейчас задавят... Сим, задыхаюсь! О, Сим...
      - В чем отказывали? Что для них жалели? От себя кусок отрывали, ходили босяками, лишь бы их одеть-обуть...
      - Напереть всем разом - и ворота к черту...
      - Да я его в жизни пальцем не тронула. Я видела, как вы своего-то пороли, а у нас в доме в заводе такого не было...
      - Видал пулеметы? Это что же, в народ стрелять? За своих-то детей?
      - Муничка! Муничка! Муничка! Муничка мой! Муничка!
      - Да что же это, господа? Это же безумие какое-то. Где это видано?
      - Ничего, легионеры им покажут... Они с тылу, понял? Ворота откроют, тут и мы поднапрем...
      - А пулеметы видел? То-то и оно...
      - Пустите меня! Да пустите же вы меня! У меня дочка там.
      - Они давно собирались, я же видела, да боязно было спрашивать.
      - А может быть и ничего? Что же они, звери что ли? Это же не оккупанты все-таки, не на расстрел же их повели, не в печи...
      - В крр-р-ровь, зубами рвать буду!
      - Да-а, видно совсем мы дерьмо стали, если родные дети от нас к заразам ушли... Брось, сами они ушли, никто их не гнал насильно...
      - Эй, у кого ружья есть? Выходи! У кого ружья есть, говорю? - Выходи ко мне, давай сюда, вот он я!
      - Это мои дети, господин хороший, я их породил, и я ими распоряжаться буду как желаю!
      - Да где же полиция, господи?
      - Надо телеграмму господину Президенту! Пять тысяч подписей - это вам не шутка!..
      - Женщину задавили! Подвинься, говорю, сволочь! Не видишь?
      - Муничек мой! Муничек, Муничек!
      - Хрен от этих петиций толку. У нас петиций не любят. Дадут этой петицией по мозгам...
      - Открывай ворота, так вашу перетак!. Мокрецы паршивые, гады!
      - Ворота!
      - Отворяй ворота!
      Виктор полез назад. Это было трудно, несколько раз его ударили, но он все-таки выбрался, пробрался к грузовику и снова залез в кузов. Над лепрозорием стоял туман, в десятке метров от изгороди по ту сторону уже не было ничего видно. Ворота были плотно закрыты, перед ними оставалось пустое пространство, и в этом пространстве стояли, расставив ноги, направив на толпу автоматы, человек десять солдат внутренней службы в касках, надвинутых на глаза. На крыльце караульной будки, вставая от напряжения на носки, надсаживаясь, что-то кричал в толпу офицер, но его не было слышно. Над крышей караульной будки, словно громадная этажерка, возвышалась в тумане деревянная башня, на верхней площадке стоял пулемет и копошились люди в сером. Потом там, за колючей проволокой, еле слышно позвякивая железом, прокатился вдоль ограды полугусеничный броневик, подпрыгнул несколько раз на кочках и скрылся в тумане. При виде броневика толпа притихла, так что стали даже слышны надсадные вопли офицера ("...Спокойствие... имею приказ... по домам..."), затем снова загудела, заворчала, заревела.
      Перед воротами возникло движение. Среди темных, синих, серых плащей и накидок засверкали знакомые до тошноты медные шлемы и золотые рубашки. Они возникали в толпе как пятна света, продирались в пустое пространство и там сливались в желто-золотую массу. Здоровенные парни в золотых рубахах до колен, перепоясанные армейскими офицерскими ремнями с тяжелыми пряжками, в начищенных медных касках, из-за которых легионеров звали попросту пожарниками, с короткими массивными дубинками, и каждый заляпан эмблемами Легиона - эмблема на пряжке, эмблема на левом рукаве, эмблема на груди, эмблема на дубинке, эмблема на морде, пробу ставить некуда, на спортивной мускулистой морде с волчьими глазами, и значки, созвездия значков, значок Отличного стрелка и Отличного парашютиста, и Отличного подводника, и еще значки с портретом господина Президента и его зятя, основателя Легиона, и его сына, обершефа Легиона... И у каждого в кармане бомба со слезоточивым газом, и если хоть один из этих болванов в порыве хулиганского энтузиазма бросит такую бомбу - ударит пулемет на вышке, ударят пулеметы броневика, ударят автоматы солдат, и все по толпе, а не по золотым рубашкам. Легионеры строились в шеренгу перед солдатами, вдоль шеренги, размахивая дубинкой, носился Фламин Ювента, племянничек, и Виктор уже начал отчаянно озираться, не зная, что делать, но тут офицеру вынесли из караулки мегафон, и офицер страшно обрадовался, даже заулыбался, и заревел громовым голосом, но он успел прореветь только: "Прошу внимания! Прошу собравшихся..", а затем мегафон, видимо, опять испортился; офицер, бледнея, подул в раструб, а Фламин Ювента, приготовившийся было слушать, принялся с удвоенным усердием бегать и размахивать, и вдруг толпа грозно загудела - казалось, закричали все разом, и тот, кто уже кричал раньше, и те, которые раньше молчали или просто разговаривали, или плакали, или молились, и Виктор тоже закричал, не помня себя от ужаса при мысли о том, что сейчас произойдет. "Уберите болванов! - кричал он. - Уберите пожарников! Это смерть! Не надо! Диана!" Неизвестно, кто и что кричал в толпе, но толпа, до сих пор неподвижная, стала равномерно колыхаться, как гигантское блюдо студня, и офицер, уронив мегафон, белый, в красных пятнах, попятился к дверям караулки, лица солдат под касками ощерились и остервенели, а наверху, на башне, больше никто не шевелился, там замерли и целились. И тут раздался Голос.
      Он был как гром, он шел со всех сторон сразу покрыл все остальные звуки. Он был спокоен, даже меланхоличен, какая-то безмерная скука слышалась в нем, безмерная снисходительность, словно говорил кто-то огромный, презрительный, высокомерный, стоя спиной к шумевшей толпе, говорил через плечо, отвлекшись на минуту от важных дел ради этой, раздражившей его, наконец, пустяковины.
      - Да перестаньте вы кричать, - сказал Голос. - Перестаньте размахивать руками и угрожать. Неужели так трудно прекратить болтовню и несколько минут спокойно подумать? Вы же прекрасно знаете, что дети ваши ушли от вас по собственному желанию, никто их не принуждал, никто не тащил за шиворот. Они ушли потому, что вы стали окончательно неприятны. Не хотят они жить больше так, как живете вы и жили ваши предки. Вы очень любите подражать предкам и полагаете это человеческим достоинством, а они - нет. Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, мелкими людишками, рабами, конформистами, не хотят ваших семей и вашего государства.
      Голос на минуту смолк. И целую минуту не было слышно ни звука, только какой-то шорох, словно туман шуршал, проползая над землей. Потом Голос заговорил снова.
      - Вы можете быть совершенно спокойны за своих детей. Им будет хорошо - лучше, чем с вами, и много лучше, чем вам самим. Сегодня они не могут принять вас, но с завтрашнего дня приходите. В Лошадиной Лощине будет оборудован Дом Встречи, после пятнадцати часов приходите хоть каждый день. Каждый день в четырнадцать тридцать от городской площади будут отходить три больших автобуса. Этого будет мало, во всяком случае - завтра; пусть ваш бургомистр позаботится о добавочном транспорте.
      Голос снова замолчал. Толпа стояла недвижной стеной. Люди словно боялись пошевелиться.
      - Только имейте в виду, - продолжал Голос. - От вас самих зависит, захотят ли дети встречаться с вами. В первые дни мы сможем еще заставить детей приходить на свидания, даже если им этого не захочется, а потом... смотрите сами. А теперь расходитесь. Вы мешаете и нам, и детям, и себе. И очень вам советую: подумайте, попытайтесь подумать, что вы можете дать детям. Поглядите на себя. Вы родили их на свет и калечите их по своему образу и подобию. Подумайте об этом, а теперь расходитесь.
      Толпа осталась неподвижной, может быть, она пыталась думать. Виктор пытался. Это были обрывочные мысли. Не мысли даже, а просто обрывки воспоминаний, куски каких-то разговоров, глупо раскрашенное лицо Лолы... А может быть, лучше аборт? Зачем это нам сейчас... Отец с дрожащими от ярости губами... Я из тебя сделаю человека, щенок паршивый, я с тебя шкуру спущу... У меня объявилась дочка двенадцати лет, не можешь ли ты ее куда-нибудь прилично устроить? Ирма с любопытством смотрит на расхлюстанного Росшепера... Не на Росшепера, а на меня... мне пожалуй, стыдно, но что она понимает, соплячка?.. Брысь на место!.. Вот тебе кукла!.. Тебе еще рано, вырастешь - узнаешь...

К титульной странице
Вперед
Назад