Сердитый огонек мелькнул в глазах Трифона и тут же погас.
      - А что я могу поделать?
      - Как что? Уши ей надрать, вот что.
      - Глупо и бесполезно! - устало ответил Трифон. - Глупо и бесполезно.
      - Почему бесполезно?
      - Неужели ты не понимаешь, приятель, нет у нас выхода, - безнадежно сказал Трифон. - Никакого. Нам остается только сдаться - полностью и безоговорочно.
      - Ты думаешь? - растерянно спросил Алекси, который никогда и никому не сдавался, кроме разве Корнелии.
      - Конечно!.. Потому что любое наше действие кончится для нас бесславным поражением. Мы можем потерять все, понимаешь, все. И прежде всего детей.
      - А на что оно тебе нужно, это отребье?
      Глаза Трифона яростно сверкнули. Нет, он еще не был до конца сломлен. Какая-то искра в нем еще тлела. Но как раз тут появилась секретарша и, продемонстрировав мужчинам мощные бедра, налила им кофе. Когда она наконец удалилась, Трифон заговорил снова - правда, крайне неохотно.
      - Послушай, ведь в конце концов это наши дети! Чего ты хочешь? Объявить им войну? Испортить всем жизнь? Кто от этого выиграет? Никто. И в первую очередь пострадают они, дети. Пока они еще под нашей крышей, мы хоть чем-то можем им помочь.
      Алекси вернулся домой в полной растерянности. Со своей точки зрения Несси был прав. Трифон со своей - тоже. Но не могут же все быть правыми вот так, для себя. Тогда у нас будет не общество, а сборище людей, где каждый с трудом выносит остальных. Уж если Трифон не может помочь собственной дочери, то ему и подавно это не удастся. Тем более что Руми все же была не такой, как те, другие. Она была девушкой. И почему надо считать ее бесстыжей, когда она, быть может, просто естественна. В конце концов, любая более или менее длительная связь предполагает известные взаимные чувства. А как раз в этом Несси нуждается больше всего.
      Но дружба между Несси и Руми продолжалась чуть больше месяца. А затем девушка исчезла так же внезапно, как и появилась. Алекси подождал несколько дней - может, заболела или уехала куда-нибудь. Но Руми не приходила.
      - Что случилось с Руми? - не вытерпел наконец Алекси.
      - Ничего, просто мы расстались, - спокойно ответил Несси.
      - По чьей инициативе?
      Несси нахмурился.
      - Послушай, отец. Люди мне быстро надоедают, - неохотно произнес он. - С какой же стати мне их терпеть?
      - Но люди все-таки не вещи... Нельзя ж их выбрасывать когда вздумается.
      - Никто не имеет права подчинять себе других, - мрачно ответил Несси. - Ни по какой причине. И ничем - ни силой, ни слабостью. Это отвратительней любой политической тирании.
      Алекси молчал. Что он мог ему ответить? И все-таки нельзя же было отступить просто так, без всякого сопротивления.
      - Ты вообще веришь во что-нибудь?
      - Зачем? - Несси бросил на отца презрительный взгляд. - Достаточно правильно мыслить. Декарт сформулировал это в нескольких словах: "Я мыслю - значит, я существую". По-моему, этим все сказано.
      - Ты никогда не будешь счастлив! - изрек вдруг Алекси. - У человека есть еще и сердце, если ты об этом что-нибудь слышал.
      - Сердце всего лишь жалкий насос, - ответил Несси. - Говорят, больше всего на человеческое сердце похоже свиное.
      Алекси забился в кабинет, как преследуемый барсук в нору. Как всегда после разговоров с сыном, во рту горчило - знакомый вкус поражения. Если верно, что разум - самое совершенное и самое ценное из всего, что есть у человека, то Несси, безусловно, прав. В таком случае полное удовлетворение этого разума, вероятно, и можно назвать счастьем. Величайшие умы человечества были несчастны? Одиноки? Если даже и так, все равно - это единственная цель, достойная настоящего человека.
      И снова затопали по холлу маленькие шагающие экскаваторы, направляясь в комнату Несси. И снова Алекси, как барсук, прятался у себя в кабинете. Наступило лето. Город обезлюдел. Пустые улицы навевали непреодолимую скуку. Каждый стремился куда-нибудь уехать - к морю или в горы, - лишь бы избавиться от удушающей бензиновой гари. Алекси, изнывая от жары и обливаясь потом, не мог ни работать, ни думать. Лишь Несси был таким же, как всегда, - невозмутимым и безукоризненно опрятным, на его чистом лице не было ни капли пота, хотя ходил он, как и зимой, в пиджаке и при галстуке. Отдыхать он, понятно, никуда не поехал - любое безделье казалось ему непонятным и абсурдным.
      В один из этих летних дней в кабинет Алекси внезапно ворвался Трифон. Несчастный, взмокший, теперь уже окончательно сломленный. Несколько растерявшийся Алекси пригласил его сесть. Трифон не сел, а попросту повалился в кресло, словно хотел раздавить все его пружины.
      - Что случилось? - испуганно спросил Алекси.
      - Что случилось?! - с неожиданной силой взревел Трифон. - Случилось то, что мы с тобой скоро станем дедушками!
      Алекси онемел. Лицо его побледнело, губы пересохли. Трифон и не ожидал, что новость произведет на друга такое впечатление.
      - Ты уверен? - тихо спросил Алекси.
      - Вполне. Мы были у врача.
      Алекси молчал. Казалось, он отключился от всего, ушел в себя, совершенно забыв, что, кроме него, в этом тесном, раскаленном кабинете есть кто-то еще. Трифон, успевший немного оправиться, недоуменно смотрел на него.
      - Что ж, ты мне так ничего и не скажешь? - спросил он наконец.
      - Ребенок должен родиться! - еле слышно проговорил Алекси.
      - Это я и хотел от тебя услышать! - обрадовался Трифон. - Поговори со своим негодником... Нужно его подготовить...
      - Ты с ума сошел! - воскликнул Алекси. - Несси не должен ни о чем знать.
      Теперь уже растерялся Трифон.
      - Почему? Что ж, ребенок так и родится без отца?
      - Ты думаешь, Несси может быть отцом? Ведь ему всего десять лет! Хочешь иметь зятя-урода?
      Это слово ошеломило Трифона, но не заставило отступить. Как можно так говорить? Парень как парень, красивый, умный. Обогнать других не порок и не преступление. Отстать - вот порок. Алекси потратил не меньше часа, пытаясь втолковать приятелю, что Несси вовсе не "парень как парень", что он не может жить ни с кем, что он холодный, преступный эгоист и принесет несчастье его дочери.
      - Неужели мы вдвоем не сможем вырастить одного ребенка? - взорвался наконец Алекси. - Зачем нам чья-то помощь?..
      Но Трифон так и ушел мрачный, неубежденный. К удивлению Алекси, на помощь ему пришла мать Руми. Ей, сказала она, и глядеть-то на него противно, не то что брать в зятья. Почему - не объяснила. Но ее хмурое лицо, на котором было отчетливо написано еле сдерживаемое отвращение, говорило лучше всяких слов. Алекси не обиделся, наоборот, был ей глубоко благодарен. Она согласилась, что Руми должна рожать. С трудом, но согласилась. Алекси ликовал, но ничем этого не выдал. Сейчас самым главным было добиться рождения ребенка.
      Несси ни о чем не сказали. И ребенок родился - ровно через девять месяцев, как все прочие дети. Окаменев от напряжения, Алекси сидел в кабинете главного врача, мокрый снег с дождем царапал оконное стекло. Долго ждать не пришлось - вскоре его позвали взглянуть на новорожденного. Младенец как младенец - маленький, фиолетовый, морщинистый, будто печеное яблоко, с тоненькими ножками и редкими волосиками на мягкой головке. Алекси бросил на него какой-то странный, безучастный взгляд, отвернулся и вышел.
      Так рухнула его последняя надежда. Как сильно ни разочаровался он в сыне, в глубине души Алекси тайно надеялся, что тот все-таки положит начало новому виду людей - "Homo super", как он однажды выразился. Печальная, иллюзорная цель, и главное - бессмысленная, потому что, как он впоследствии убедился, человечеству дано развиваться лишь одним-единственным путем - естественным. Не может быть жизнеспособным то, что не выстрадано, не приспособлено к окружающему миру.
      Алекси вернулся домой поздно вечером, остановился у окна. В голове было пусто. По-прежнему падал мокрый мартовский снег, трамвайные дуги рассыпали над черными крышами фиолетовые искры. В комнате сына гремел магнитофон. Алекси уже знал, что Несси включает его лишь во время своих сексуальных сеансов - вероятно, чтобы заглушить все остальное. Алекси слушал музыку с отвращением, словно это и были те самые звуки. Нет, этому парню надо во что бы то ни стало помешать создавать детей. Где гарантия, что следующий не окажется каким-нибудь выродком? У Алекси были слишком серьезные основания для таких мыслей.
      Так и осталось неизвестным, узнал Несси о своем ребенке или нет. Об этом между ними не было сказано ни слова. Достоверно лишь одно - ребенок о своем отце не узнал ничего. Записан он был на фамилию матери, а когда имя отца таким ужасным способом всколыхнуло всю страну, ему исполнилось всего три года, и все уже были просто обязаны скрыть от него страшную правду.
     
     
      2
     
      В тринадцать лет Несси стал младшим научным сотрудником. У него был прекрасный кабинет в новом здании Академии наук, большая библиотека и никаких определенных обязанностей. Это, конечно, не означает, что он бездельничал, потому что назвать Несси добросовестным - значит не сказать ничего. Работа заполняла всю его жизнь, бездействие для него равнялось несуществованию. В этом отношении Несси не слишком отличался от пишущих машинок или телевизоров. Даже во время еды или отдыха в голове у него чуть слышно, но безостановочно пощелкивал ужасный мозговой механизм.
      В остальном жизнь его протекала спокойно, как река, вышедшая на равнину - ни резких поворотов, ни порогов, пологие берега поросли травой, вода мутная и словно бы мертвая. Рыбы в ней не так уж много, но зато нет и лягушек. Как и любая речка, она не знает, в каком направлении, к какой цели течет, да это ее и не интересует. Каждый день Несси был похож на другой, единственное разнообразие вносили женщины. Сменялись только они. Но Несси менял их не так, как меняют обстановку или украшения, а, скорее, как блюда, которые обедающий рассеянно выбирает в меню. Просто потому, что не принято каждый день есть одно и то же - не зря же утверждают, что от этого пропадает аппетит. Вряд ли оно так: чаще всего аппетит пропадает как раз у того, кто слишком дотошно изучает меню.
      Среди немногих человеческих добродетелей Несси больше всего уважал точность. Он просто носил ее в себе - так же, как свое могучее сердце или исправно действующие почки. Вставал Несси в пять часов утра, все равно зимой или летом. Мгновенно, как заранее заведенный механизм, просыпался и тут же вскакивал, даже не оглянувшись на постель. Да и зачем, ведь из-за постели только даром теряешь время. Снов он по-прежнему не видел, но теперь этот вынужденный отдых не был таким безжизненным и бесчувственным, как в детстве. Порой ему словно бы что-то грезилось - что-то далекое и смутное. Поднявшись, Несси открывал окно, независимо от того, разгоралось ли над городом летнее утро или снежный вихрь кружился в желтоватом сумраке фонарей.
      Конечно, Несси предпочитал летние утра, спокойные, тихие, полные скрытого света и сияния. Он стоял у окна, свободно и сильно дыша - именно так, как это рекомендуют медицинские журналы, - и совершенно не замечал запаха бензина и масла, струившегося от неостывшего за ночь асфальта - обоняние у него было слабым. Не засматриваясь на нежный румянец восхода, он рассеянно обводил взглядом пустынные фасады напротив. Большинство окон было открыто, в них отражались улица, тополя, даже дальние горы, укрытые белой шапкой облаков.
      В десять минут шестого Несси появлялся на бульваре в голубом тренировочном костюме и безупречно белых кедах. Маршрут его всегда был одинаков - те же улицы, повороты, скверы. Ровно через шестнадцать минут он уже был в парке. Где-то за телевизионной башней делал короткую утреннюю зарядку. Затем бег - ровно пятьдесят минут, ни больше ни меньше. Пожалуй, это было самым лучшим в его монотонной жизни - Несси бежал быстро, энергично, остро ощущая силу и жизнеспособность своего тела. Бег вызывал в нем что-то вроде исступления, переполняя какой-то непонятной физической алчностью. Но и тут он никогда не увлекался настолько, чтобы забыться. Неумолимые внутренние часы заставляли его останавливаться с точностью до секунды. Пять минут отдыха, после чего Несси измерял пульс - все те же неизменные пятьдесят два удара в минуту - день за днем, год за годом.
      Приятней всего было возвращение, он и сам не понимал почему. Возвращался Несси не по аллеям, а напрямик через лес по еще влажным и мягким от опавших листьев тропинкам. В лесу было очень тихо, лишь время от времени шуршал в листве какой-нибудь дрозд. Но Несси был не из тех, кто глазеют по сторонам. Белки прыгали по деревьям, он их не видел. Косули пересекали тропу, он не останавливался на них взглянуть. И все же тихий покой леса каким-то необъяснимым образом сообщался ему, даруя ощущение силы и внутреннего мира. Только тут, в лесу, он смутно начинал догадываться об истинном значении того надоевшего слова, о котором ему прожужжали все уши, природа. Только тут, в лесу, мозг его словно бы незаметно затихал, не вызывая ни тревоги, ни недоумения.
      Ровно в половине восьмого Несси переступал порог своего кабинета. В сущности, эта небольшая комната была его единственной под небом законной территорией. Только здесь он становился настоящим хозяином своих мыслей. Только тут полностью осуществлял себя. Или по крайней мере, то, что, он знал, таится в нем, - разум с его жадностью, его ненасытностью. Сознание полноты жизни заменяло ему то, что у обычных людей называется удовлетворением или радостью. Даже деревья видят солнце. Даже муравьи прекрасно чувствуют земное тяготение. А Несси? Таилось ли в нем хоть зернышко земного счастья? И где? Вне стен этого кабинета для него не было ничего настоящего.
      В свои тринадцать лет Несси уже неплохо знал людей. Не понимал их, но знал. Он изучил специальные труды о поведении человека, попытался постичь его с помощью художественной литературы. И ни разу не пожалел, что лишен того душевного содержания, которым обладают обычные люди. Если верить Фрейду, оно омерзительно, если Достоевскому - ужаснее бездны. А по его собственным наблюдениям - нечто хилое, недоразвитое, неосознанное. Нет, он не хотел быть, как другие, не хотел разделять с ними их безысходность, их слабость, их жизнь, раздираемую страстями и страданиями.
      Сам он никогда не задумывался о своей судьбе, о своем существовании среди других людей. Он знал лишь, что его жизнь пройдет безмятежно. В его тихом существовании не будет ни криков, ни слез, ни безнадежного пьяного шатания по темным улицам. Несси не задумывался даже о своем пути в науке, о своих открытиях и успехах. Не интересовался ни своим будущим, ни будущим человечества. Он знал, что жизнь свою проведет спокойно и мирно и когда-нибудь умрет. Это было все.
     
     
      3
     
      Однако жизнь Несси все-таки изменилась, изменилась внезапно и резко, без всяких видимых причин и оснований. Так оно обычно и бывает у людей, да и в природе - землетрясения, ураганы, катастрофические наводнения случаются вслед за особенно тихими, безоблачными днями. В то утро он проснулся как всегда, ровно в пять часов, словно заводная кукла, открыл свои ясные глаза, по привычке выглянул в окно. Все как обычно - летнее утро, еле брезжущее снаружи, плотное и прохладное в комнате. Он легко вскочил, распахнул окна. В тени высоких зданий улица казалась темной, несмотря на совсем уже светлое небо. Светлое, зеленоватое, шелковистое - эти подробности его не интересовали. Но Несси не любил слишком ярких солнечных дней, жарких послеполуденных часов, душных вечеров. А день обещал быть именно таким.
      И вдруг эти мгновения покоя нарушило смутное ощущение какого-то дальнего движения. Он взглянул на окна напротив, все еще темные в предутреннем сумраке. В одном из них вроде бы мелькнула какая-то тень. В той комнате, он знал, жила старушка, черненькая и юркая, как мышь, целыми днями неутомимо сновавшая по квартире. Старушка подошла к окну и вдруг, словно в сказке, превратилась в девушку. Несси улыбнулся, даже ему эта внезапная метаморфоза была приятна. Девушка была в светлой пижамке, сама тоже светлая, волосы - словно горящая свеча. Постояла и вдруг вскинула к небу руки, как будто собралась взлететь. Да нет, это она просто потянулась, может, даже слегка зевнула при этом - с тем внутренним удовольствием, с каким, проснувшись, потягиваются и люди, и кошки, и львы в пустыне, что в общем доказывало, что все они, как ни крути, произошли из одной первичной клетки. При движении пижамка распахнулась, и он на мгновение увидел девичью грудь, пышную, необычайно красивую в утреннем свете.
      Несси почувствовал, как в нем вспыхнул и тут же угас какой-то огонек, матово-голубой и всепроникающий, как рентгеновский луч. Там, у окна, девушка еще не успела опустить руки, а огонек уже погас, оставив после себя мгновенное и необъяснимое ощущение пустоты. Собственно говоря, с этого все и началось.
      Несси никогда не всматривался в себя, никогда не анализировал своих поступков. Все происходившее с ним неумолимо вытекало либо из разума, либо из необходимости. В его поведении не было ничего необычного и необъяснимого. В гранитной глыбе его логики - ни одной трещины. Но, возвращаясь домой из парка, он почему-то вспомнил этот вроде бы ничего не значащий случай. То, что мелькнуло перед ним сегодня утром, он видел так часто, что вообще не обращал на это внимания - разве что при непосредственном соприкосновении. Для него это была просто вещь, хоть и специального назначения, но все же вещь, не обладающая даже ценностью многих других вещей на свете. Несси никогда не засматривался на фотографии голых женщин, как другие парни. Это не вызывало у него никаких эмоций.
      Ровно в половине восьмого Несси, как и всегда, уже сидел у себя за столом. Знакомая обстановка сразу же вернула ему уверенность, рассеяла непривычные мысли. Теперь ум его был полностью свободен, можно было приниматься за работу. Он чуть не фыркнул от нетерпения, словно измученная жаждой лошадь, перед которой поставили ведро воды.
      Несси достал из стола папку в зеленой блестящей обложке, и внешний мир перестал для него существовать. Чем занимался Несси? Всем, что ему поручали. Ни одна задача не казалась ему второстепенной или не стоящей внимания. Как старинные серебряные щипцы, он с легкостью раскалывал любой орех, безошибочно отделяя от скорлупы крепкие целехонькие ядра. Его не останавливали самые запутанные формулы, самые головоломные вычисления. Иногда просто так, шутки ради, ему подсовывали какую-нибудь сложную математическую проблему, над которой бились десятилетиями ученые, и Несси решал ее не задумываясь, не пролив ни капли пота. Только Риман заставил его посидеть несколько месяцев, но и его геометрию он одолел, словно реку - не плавая, а лишь осторожно ступая по дну. Собственно говоря, в его жизни, пожалуй, не было более серьезного испытания.
      Однако в то утро ему предстояло заняться материей, которая Несси в принципе была не слишком по вкусу, - теорией вероятностей. Это немного охладило его порыв, но он упрямо продолжал работать. И все же часам к одиннадцати поднял голову, охваченный непривычным чувством легкой усталости и какого-то непонятного внутреннего сопротивления, которое он даже не мог заставить себя осознать. Внезапно вспомнилась девушка у окна. Несси тут же прогнал этот образ. Наверное, так поступал и Лобачевский, выводя свои формулы.
      Киты. Звенящая вода. Белая ледяная глыба. Почему он так и не увидел себя самого на ее гладкой поверхности? Странная и неожиданная мысль, от которой перехватило дыхание.
      Зазвонил телефон. Несси удивленно взглянул на него - звонили ему очень редко. Несси не замечал этого, но люди, словно сговорившись, избегали его - не от неприязни, а просто от неловкости. Кто его знает, как себя вести с этим странным человеком, ни мальчиком, ни мужчиной, которому даже порядочного анекдота не расскажешь, не рискуя встретить недоуменный взгляд. По служебному телефону ему звонил лишь Кирилл да иногда его непосредственный начальник.
      Недоумевая, Несси снял трубку. Конечно, лучше бы это был Кирилл, сейчас такая мысль показалась ему даже приятной.
      - Ты, Несси?
      Низкий женский голос, нервный, с еле заметной хрипотцой где-то в самой глубине горла - след никотина. Никогда еще она не звонила ему в институт, обычно Несси договаривался с ней вечером из дома.
      - Я, Фанни, - ответил он сдержанно.
      - Как, мальчик, не проголодался?
      Что за неприятная привычка называть его "мальчик", даже иногда "мой мальчик". Это сюсюканье в его лексикон не входило.
      - А в чем дело?
      - Просто так. Хочу пригласить тебя пообедать.
      До сих пор они никогда не обедали вместе.
      - Но я на работе, - ответил Несси.
      - Один ты, что ли, работаешь? Я тоже работаю, но сейчас хочу пообедать с тобой.
      - Видишь ли, Фанни...
      - Не виляй, пожалуйста. Отвечай прямо - да или нет.
      Несси уже готов был решительно ответить: "Конечно, нет", но произошло невероятное. Открыв рот, он вдруг сказал:
      - Ладно, раз ты настаиваешь.
      Он и сам не мог поверить, что сказал такое. На том конце провода послышался низкий смех - может, чуть насмешливый, но в общем довольный.
      - Значит, есть все-таки в твоей коробке что-то человеческое!
      - В какой коробке?
      - В черепной, конечно. Жди меня в половине двенадцатого перед академией. И не бойся, я увезу тебя так, что никто не заметит.
      - Чего мне бояться? - недовольно отозвался Несси. - Никто меня в узде не держит, я сам хозяин своей работы.
      - Браво! - воскликнула она радостно. - А что такое узда, ты знаешь?
      - Конечно. Это вид руля, с помощью которого управляют лошадьми, людьми и некоторыми другими видами животных.
      - Несси! Ты меня поражаешь! У тебя сегодня прорезалось чувство юмора! - Фанни совсем развеселилась. - Это предвещает нам с тобой чудесный денек.
      Несси положил трубку и бесцельно зашагал по комнате. Он был почти смущен - кто это говорил его голосом? Из какой странной, неведомой каморки выскочило это желание? Или просто ему сегодня не работалось с вероятностями, неопределенностями, неуверенностями?
      В этот час улицы кишели людьми и машинами. Несси стоял на краю тротуара, на берегу железного потока, который с порожним грохотом катился мимо него. Он не видел его, даже не чувствовал. Просто стоял с пустой головой и ждал, пока появится желтого цвета "вольво". С Фанни Беловеждовой Несси был знаком около двух месяцев - невероятно большой срок для его связей. Но и Фанни, бесспорно, превосходила всех этих маленьких мастодонтов, топавших по паркету его дома. Прежде всего, она была гораздо старше - лет тридцати пяти. Нельзя сказать, что очень уж красивая. Небольшая головка, слегка впалые щеки, вздернутый нос, острый, как клюв дрозда. Но зато все говорили, что ни у кого в городе нет такой красивой и изящной фигуры. Как мы знаем, в этом отношении Несси был не бог знает каким эстетом и тощие дамы такого типа ему не слишком нравились. Фанни была художницей, работала главным модельером в экспортном объединении, имела "вольво". Но Несси не страдал и тщеславием. В Фанни его прежде всего привлекал ум, самый острый из всех, какие он встречал в жизни. Фанни была единственной женщиной, с которой Несси разговаривал с ощущением внутреннего удовлетворения. Ему нравилось следить за странным бегом ее мыслей, которые так легко и виртуозно перескакивали с темы на тему. Это его не раздражало, скорей увлекало. Да он другого и не ожидал от художника-модельера, интересующегося прежде всего линией и формами.
      Фанни подъехала через несколько минут, как всегда эффектная - в желтой машине, в желтых до локтей перчатках. Даже губная помада была у нее какого-то сомнительного желтоватого оттенка. Резко затормозив, она распахнула дверцу и почему-то шепотом сказала: "Садись". Глаза ее смеялись, хотя лицо продолжало оставаться серьезным. Длинные искусственные ресницы придавали ей слегка напряженное выражение, как у сидящей на горшочке маленькой девочки. Несси сел рядом с ней, вытянув, насколько возможно, свои длинные ноги. Фанни рванула с места, словно участвовала в гонках, обогнала несколько машин и первой остановилась у светофора перед Военным клубом. Лишь теперь Несси с интересом взглянул на ее птичий профиль.
      - Уже успела выпить?
      - А как же! - невозмутимо отозвалась Фанни. Иначе я бы пригласила кого-нибудь другого.
      Не дождавшись зеленого света, она свернула налево и яростно помчалась прямо на нескольких задержавшихся на "зебре" пешеходов. Но Несси даже не дрогнул, он хорошо знал ее стиль вождения. Машина с ревом неслась по улице, глаза Фанни так и горели от возбуждения.
      - Куда ж это мы?
      - К Золотым мостам.
      - Вот спасибо, - сдержанно ответил он. - Давненько я не едал свиных отбивных.
      Почему она так любила таскать его в глухие пригородные ресторанчики? Нарочно, чтоб не показываться с ним на людях? Или просто чтоб произвести на него впечатление своим шоферским мастерством? И то и другое было ему безразлично, он и не думал протестовать. Всю дорогу Фанни оживленно болтала - о знакомых, о фильмах, которые она видела на закрытых просмотрах. Несси слушал ее рассеянно, все еще слегка смущенный и недовольный собой. Фанни рассказывала о каком-то франко-американском фильме - как ему показалось, бессмысленном и отвратительном, полном извращений. Под конец Брандо задушил свою партнершу собственными руками - "просто так, ни за что", заключила она с каким-то скрытым удовлетворением. Несси, немного помолчав, спросил:
      - Где это ты успела набраться с утра пораньше?
      - На пресс-конференции, - ответила она и двинула машину прямо на сидевшую у тротуара злую желтую кошку. - Мои модели имели фантастический успех.
      Кошке удалось спастись, но переднее крыло со звоном ударилось обо что-то и погнулось.
      - Ты правда находишь, что я сегодня возбуждена? - спросила Фанни с надеждой.
      - Во всяком случае, так ты выглядишь, - ответил Несси спокойно. - Чуть не свалила мусорный бак.
      - А зачем она за ним спряталась? - мстительно сказала Фанни. - Нашла место!
      Обернувшись, она окинула его искрящимся взглядом. Только тут Несси заметил, что на одном глазу у нее чуть-чуть отклеились ресницы. Да и губная помада не совсем в порядке. "Похоже, кто-то потискал ее сегодня где-нибудь в раздевалке", - подумал он равнодушно.
      - Знаешь, Несси, мы вот уверены, что создаем кино и вообще искусство, - неожиданно серьезно заговорила Фанни. - Все это самообман. Искусство должно быть как удар хлыста - по чувствам, по воображению. Иначе это никакое не искусство.
      - Искусство - вообще дело пустое, - ответил Несси спокойно.
      Фанни скривила тонкие красивые губы. Вероятно, хотела изобразить ироническую усмешку. Но ничего не получилось. Сегодня она явно не владела своим лицом. Должно быть, утром дело не ограничилось одной-двумя рюмками.
      - До чего же ты скучный. Несси! - заявила она внезапно. - Просто до смерти скучный!
      - Тогда зачем ты пригласила именно меня? - пренебрежительно спросил он.
      - Ты действуешь на мое воображение.
      - Чем это?
      Она засмеялась чуть нервно, легкая дрожь пробежала по ее лицу.
      - Очень просто, ты не такси обычный, не такой нормальный, как все. Ты просто нескладный тринадцатилетний мальчишка. Конечно же, это меня возбуждает!
      Несси на секунду задумался - не обидеться ли? Нет, какой смысл, на что тут обижаться? К тому же сейчас Фанни подвыпила и, вероятно, была абсолютно искренна. Он не допускал до себя людей, которые лгут и притворяются.
      - До чего же ты испорченная, - сказал он наконец.
      - Ты прав, - ответила она. - Может, возьмешь плеть. Несси?
      - Нет, - сказал Несси. - С какой стати?
      - Потому что ты тоже в ней нуждаешься! Оба мы с тобой несчастные, неужели не понимаешь? Ни у тебя, ни у меня нет никаких чувств. Свои я погубила, а у тебя их вообще нет и никогда не будет.
      И, словно сама испугавшись своих слов, замолчала и больше не проронила ни звука до самого ресторана. Она заметно помрачнела, даже побледнела слегка под густым слоем тонового крема. Руки ее судорожно сжимали руль, словно пытались задушить кого-то. Этот Брандо, этот опухший от пьянства несчастливец, может, именно из-за него она напилась сегодня? Добавит в ресторане, думал Несси, а потом нас того и гляди подберут с проломленными головами. Но это его не пугало: Несси вообще не знал, что такое страх.
      Вскоре они уже были на месте, Фанни оставила машину в редкой тени деревьев. Стояли тут и другие машины - с блестящими, нагретыми солнцем спинами. Было очень тихо и прохладно - здесь, наверху, этот обеденный час скорее напоминал раннее летнее утро. Под деревянным мостиком о громадные гладкие валуны билась вода, невидимкой журчала под ними. Не оборачиваясь, не удостоив взглядом застывшие в вечной живой неподвижности сосны, они молча вошли в ресторан. Внутри тоже было прохладно, но непроветрено, пахло окурками и застывшим жиром, уныло жужжали большие ленивые мухи. Так же лениво слонялись меж столиков плохо умытые, плохо выбритые официанты, говорили они шепотом и удалялись с таким видом, словно больше никогда не вернутся. Фанни нашла уединенный столик, подозвала официанта, затем метрдотеля, заставила сменить скатерть, пепельницу, переставить вазочку с искусственным цветком. Последним явился повар, потный и кислый, мрачно выслушал Фанни, но удалился с явным почтением. Фанни вздохнула и откинулась на спинку стула - похоже, она совсем протрезвела. Обернулась к Несси и сказала улыбаясь:
      - Все будет так, как ты хочешь!
      - Но я ничего не хочу!
      - Ты должен научиться хотеть! - сказала Фанни. - Человек узнается по желаниям, особенно неосознанным.
      - Должен тебя разочаровать, Фанни... У меня не бывает неосознанных желаний.
      - Надо, чтоб были! - твердо сказала Фанни. - Только они - настоящие. Настоящее вообще только то, что в нас глубоко скрыто. Все, что обращено наружу, к людям, - фальшиво. Или по крайней мере стерлось от долгого употребления.
      Несси решил про себя, что в такой пустой разговор лучше не вступать. Вскоре официант принес им салат и две рюмки водки.
      - Ты ведь прекрасно знаешь, что я не пью!
      - Знаю, Несси, - ласково ответила Фанни. - Но сегодня я хочу, чтобы ты выпил.
      В ее голосе чувствовалась холодная острота бритвенного лезвия. Взгляд у нее был тоже холодный и не терпящий возражений.
      - Не понимаю, Фанни, зачем тебе нужно, чтоб я напился?
      - Потому что я так хочу. И потом, я не люблю, когда мне отказывают. Просто не привыкла. Такой уж у меня характер.
      - А если я все равно откажусь?
      - Тогда я тут же встану из-за стола и уйду. Причем навсегда!
      Несси еле заметно усмехнулся.
      - Откуда ты знаешь, может, я именно этого и хочу? - спросил он.
      - Все равно. Значит, мне пора уйти, - холодно ответила Фанни.
      - Не все равно. Это будет для тебя поражением. А поражение снести гораздо труднее, чем вежливый отказ.
      - Пошел ты к черту со своей логикой! - взорвалась Фанни. - Или пей, или убирайся!
      - Разве ты никогда не знала поражений?
      - Знала. И не раз. Будет еще одно. Возьму вот и напьюсь в одиночку. До чертиков.
      Несси задумался. Придуривается или нет? Фанни и так пьяна, с нее в самом деле станется выполнить свою угрозу. Напьется, сядет в машину и, может быть, никогда больше не вернется в Софию. Сердце его оставалось холодным. Несси еще никогда никого не жалел - даже собственную мать, когда та покончила с собой. И все же к чему так бессмысленно уничтожать две эти красивые игрушки - женщину и ее новенькую машину? Глупо да и безобразно. Но он-то чем виноват? Во имя чего должен посягать на свой разум, отравляя его этой омерзительной жидкостью?
      Несси взял рюмку.
      - Ладно, Фанни, не будем ссориться... Пусть на этот раз побежденным буду я. Честолюбием я не страдаю. Будь здорова!..
      Лицо Фанни мгновенно прояснилось, клювик-нос даже покраснел от удовольствия.
      - Будем! - сказала она. - Если б ты знал, Несси, какой ты сегодня милый!
      Несси пригубил рюмку. На мгновение ему показалось, что он глотнул кусок стекла - так обожгло горло. Но пока он встревоженно анализировал, что с ним происходит, по всему его телу разлилось приятное тепло, наполнило его каким-то смутным радостным возбуждением. Нет, начало, пожалуй, не так уж плохо, плохое, верно, будет потом. Он сделал еще один глоток, побольше, затем сказал:
      - И все же я не понимаю, Фанни. Зачем ты заставила меня это сделать?
      - Для компании, Несси. Кому охота пить в одиночку?
      - Нет, причина не в этом.
      - Послушай, неужели ты никогда не испытываешь желания стать другим? Каким-то особенным, странным, небывалым? Стать чем-то, чем ты никогда еще не был?
      - На научном языке это называется неадекватностью, Фанни. А попросту - сумасшествием.
      - Почему сумасшествием? Неужто тебе никогда не хотелось быть Галилеем, Ньютоном, Эйнштейном?
      - Я не могу хотеть невозможного.
      - Знаю. Но если напьешься, может быть, захочешь.
      Он прекрасно знал, что не захочет. И все-таки спросил:
      - Хорошо, пусть так. Но при чем тут алкоголь?
      - При том, что он выводит на поверхность подсознание и тем дает возможность удовлетворить самые тайные, самые сокровенные желания. Иллюзорно, правда, но это неважно. Главное, человек освобождается.
      - Верю, Фанни, - улыбнулся Несся. - Но дело в том, что у меня нет никакого подсознания.
      Фанни энергично помотала головой.
      - Ошибаешься. Подсознание есть у каждого, Несси. Как железы или почки. Как память. Может быть человек без памяти? По-моему, подсознание - это изгнанная и оскорбленная память. Неудовлетворенная, запрещенная или греховная память, как хочешь. Все то, что человек подавляет в себе. У тебя, разумеется, тоже есть подсознание, только ты еще не знаешь, как к нему подступиться.
      - Думаешь, алкоголь его высвободит?
      - Уверена! - твердо сказала Фанни.
      - Что ж, будем здоровы, Фанни. Опыт есть опыт, а в опыте всегда заложен какой-то смысл.
      Вполне успокоившись, Несси отпил еще глоток. Подали свинину, а к ней принесенную самим метрдотелем бутылку импортного вина невероятно красивого цвета - густого, теплого, какого-то нутряного, словно бы светящегося в чьем-то темно-красном зрачке. Его Несси пил уже с гораздо большей легкостью, с ощущением вкуса, которого до сих пор ему явно не хватало. Чувствовал он себя великолепно. Правда, мысли его время от времени путались, но зато неслись они с гораздо большей легкостью, пожалуй, даже с вдохновением, хотя он и не верил в подобные слова. Но когда они собрались уходить, вдруг выяснилось, что Несси не может подняться со стула. У него словно бы отнялись ноги. Правда, двигать ими было можно, но колени ни за что не хотели сгибаться. Два официанта, ухмыляясь, взяли его под мышки и вывели через черный ход. Фанни, не опьяневшая ни на градус больше, чем была до обеда, устроила его под старой, ободранной сосной, укрыв взятым из машины одеялом. Все это она сделала с серьезной заботливостью - изысканная светская дама вдруг превратилась в обыкновеннейшую женщину, жену какого-нибудь бухгалтера или токаря, обихаживающую своего пьянчужку-муженька. Несси проспал около двух часов тяжелым непробудным сном, почти одеревенев, с открытым ртом, на который бесстрашно садились мухи. Некоторое время Фанни отгоняла их, потом и сама задремала рядом.
      Несси проснулся около пяти часов, мрачно огляделся вокруг, с трудом проговорил:
      - В первый и последний раз.
      - Ты на меня сердишься?
      - Нет. Поедем ко мне.
      Они молча сели в машину. Фанни уверенно выехала на городскую дорогу. Несси никогда никого не приводил к себе раньше восьми вечера, это было для него законом. Но сегодня вся его жизнь смешалась, почему бы не пойти еще на одно, последнее нарушение? Дома никого нет, отец на работе. Впрочем, это волновало Несси меньше всего - он давно привык не обращать на отца никакого внимания. Тем более теперь он сам зарабатывал, имел собственные деньги, хоть в общем и не очень ими интересовался.
      Оказавшись в своей прохладной и затененной в этот час комнате, Несси почувствовал, как его охватывает странное, ни разу в подобных ситуациях не испытанное возбуждение. Словно бы легкий озноб пробежал по его коже, когда он обнял легкое и сильное тело Фанни. Она, казалось, угадала его необычное настроение, потому что приблизила губы к его уху и умоляюще шепнула:
      - Сделай это, как Брандо, Несси! Прошу тебя!
      - Глупости! - ответил Несси, шокированный.
      - Очень прошу! Ради меня. Я ведь тебя никогда ни о чем не просила.
      - Ладно! - неожиданно согласился Несси.
      Почему бы нет? Раз другие так делают, может, в этом и есть какой-то смысл. Но пока он старался изобразить Брандо, случилось невероятное. Дверь распахнулась, и на пороге появился его отец. Находившийся к нему спиной Несси не мог его видеть, он только почувствовал, что открылась дверь. Но Фанни встретилась с Алекси взглядом и, не зная, что делать, зарылась лицом в подушку. Отец мгновение ошеломленно смотрел на них, словно не веря своим глазам, и, потрясенный, выбежал из комнаты. Всего мог ожидать Несси, только не этого. Что-то неприятное, острое, даже страшное пронзило его с головы до ног, что-то такое, чего он еще никогда не испытывал и, конечно, не знал, что у людей это называется - стыд. Машинально поднявшись, он стал одеваться.
      - Как ты мог не запереть дверь? - нервно сказала Фанни. - Собственную дверь!
      - У меня и ключа-то нет! - мрачно ответил Несси.
      - Нет ключа? - Фанни не верила своим ушам.
      - На что он мне?.. Отец вот уже лет десять не заходил в мою комнату.
      Несси вышел в холл. Отец сидел в кресле с истертой и выгоревшей обивкой, не обновлявшейся после смерти жены, и читал газету. То есть, конечно, не читал - какое тут чтение, если газета пляшет в руках. Несси подошел к нему и - странно! - ему вдруг показалось, что он стал совсем маленьким, меньше, чем был в первые дни своей жизни. Но стыда больше не было - одно только дурацкое ощущение, что каким-то невероятным образом он стал меньше ростом.
      - Ты меня зачем-то искал? - спросил Несси.
      Отец опустил газету. Сын отчетливо видел, как дрожит его заросший волосами кадык.
      - Сожалею! - сухо ответил Алекси. - Но я не ожидал нарваться на такое свинство.
      - Почему свинство? - Несси еле заметно вздрогнул.
      - Ты прав! - Алекси еле сдерживал ярость. - Даже свиньи так себя не ведут, это привилегия человека.
      Несси вдруг почувствовал, что его смущение окончательно улетучилось.
      - Послушай, я не обязан давать тебе объяснения. Скажу только, что пороки мне не свойственны. Как и добродетели, разумеется. Я просто разумный человек.
      - Во всяком случае, по тебе этого не заметно! И не порок это, а просто гадость.
      Он почти кричал. Несси решил, что дольше говорить с ним не к чему. Разве только, чтобы еще и еще раз убедиться, до чего ограниченный и посредственный человек его отец. Какое значение имеют те или иные человеческие поступки? Они проходят и исчезают навсегда, в большинстве случаев бесцельные и бесполезные. Единственный их смысл состоит в том, что они дают пищу разуму.
      - Зачем я тебе все-таки понадобился? - снова спросил Несси.
      - Не мне - Кириллу! - мрачно ответил отец. - Как я понял, по делу.
      По делу? Что-то совсем непривычное. До сих пор еще никто не звонил ему домой по делу. Кирилл, как и Несси, работал в академии, порой они встречались, но деловых отношений между ними никаких не было. Несси поспешил ему позвонить. В трубке раздался - почему-то слишком громкий - голос его единственного друга, если это слово имело хоть какой-то смысл для такого человека, как Несси.
      - Послушай, нам с тобой предстоит сопровождать Кавендиша. Сам президент назначил, лично. Сегодня мы с ним ужинаем, а в понедельник отбываем в Варну.
      - Подожди, не спеши. Какой Кавендиш? Бертран Кавендиш?
      - Какой же еще? Ты что, газет не читаешь?
      Нет, Несси газет не читал, они его не интересовали.
      - А при чем тут я? Насколько я знаю, это какой-то там философ.
      - Какой-то? Всемирно известный ученый!
      - Пусть так. Но я-то математик.
      - Это не важно. Главное, что мы с тобой лучше всех болтаем по-английски! - Голос Кирилла звучал весело. - И кто ему будет таскать чемоданы? Не академики же.
      Так или иначе Несси пришлось согласиться. Когда он наконец вернулся к себе в комнату, то застал там не Фанни, а взбесившуюся дикую кошку.
      Как ты мог оказаться таким невежей? Деревенщина!.. Хам!.. Оставить меня одну в этом дурацком положении! - кричала она срывающимся от ярости голосом.
      - Должен же я был объясниться с отцом, - сухо сказал Несси.
      - Плевать я хотела на твоего отца! - окончательно перестав сдерживаться, заорала Фанни. - Какое мне дело до этой мрачной гориллы? В конце концов, я женщина. И ты обязан относиться ко мне хотя бы с элементарным уважением.
      - Может, Брандо тебе еще больше обязан! - презрительно бросил Несси. - Вот и ступай к нему.
      - Хам! - взорвалась Фанни и вихрем вылетела из комнаты.
      Чувствуя себя опустошенным, Несси задумчиво подошел к окну. Мог ли он представить себе, при каких невероятных обстоятельствах суждено ему увидеть Фанни в следующий раз?
     
     
      4
     
      Кирилл сидел в роскошном красном кресле гостиничного холла, уставившись на электрические часы. Это его забавляло, хотя часы были обычные, стандартные, вмонтированные в стену. Каждую минуту раздавался еле слышный щелчок и большая стрелка передвигалась еще на одно деление. До восьми оставался один-единственный щелчок, и Кирилл знал, что вместе с ним в холле, молчаливый и элегантный, появится Несси. Именно это его и забавляло.
      При всей несхожести характеров Кирилл и Несси внешне очень напоминали друг друга - фигурой, даже манерой одеваться. Оба по-спортивному поджарые и рослые, аккуратно подстриженные, в хорошо сшитых, чуть отстающих от моды костюмах. Оба сдержанные, с безупречными манерами, по крайней мере, на людях. Но Кирилл был гораздо энергичнее, на его живом худощавом лице лежала печать одухотворенности, а насмешливый взгляд смущал всех собеседников, за исключением, разумеется, Несси. Может, потому они и сошлись. Между ними сложились естественные, равноправные в лучшем смысле слова, непринужденно искренние отношения. Оба считались блестящими молодыми учеными, и это сближало их больше, чем общие интересы.
      Часы наконец щелкнули. Но Несси не было. Легкая улыбка на губах молодого человека медленно угасла. Несси никогда не обманывал. Несси никогда не опаздывал. Слово Несси было законом. Эти качества, не так уж часто встречающиеся, особенно привлекали Кирилла. Несси пришел, лишь когда часы щелкнули еще раз. Чуть запыхавшийся и немного смущенный. Это удивило Кирилла больше, чем если бы тот заявился в гостиницу в одних плавках. Сев в кресло, Несси в мгновение ока овладел собой и спокойно сказал:
      - Ну, рассказывай.
      Кирилл вытянул ноги. Все в порядке. В конце концов, одна минута опоздания отнюдь не причина, чтобы менять мнение о приятеле.
      - Больших знаний от нас не потребуется, - начал он. - Кавендиш не собирается устраивать нам экзамен. По взглядам своим он позитивист, бихевиорист, эмпирик. Тодор Павлов назвал его даже идеалистом, да к тому же запоздалым махистом. Но ты этому не придавай значения. По-моему, он вообще никакой не философ, хотя порой у него встречаются мысли, по-настоящему гениальные. Гораздо серьезнее он как социолог, правда, страдающий известным объективизмом. Все надеется вырвать социологию из-под опеки идеологии и превратить ее в "служанку за все". Он уверен, что беспристрастные социологические исследования и выводы могут одинаково служить любой идеологии, любому политическому строю, так же, как, например, математика.
      - По-моему, это элементарно, - невозмутимо вставил Несси.
      - Отнюдь, - столь же невозмутимо возразил Кирилл. - Иногда Кавендиш путает социологию со статистикой, хотя, в общем, не чужд и проблеме развития общества.
      - Что же тогда, по-твоему, в нем всемирного? - усмехнулся Несси.
      - Во-первых, слава... Известность... Это буржуазный ученый, считающий, что буржуазная цивилизация неудержимо и навсегда сходит с мировой сцены. Рекомендую прочесть его "Энтропию миров", у меня есть.
      - Предпочитаю, чтобы ты вкратце пересказал ее своими словами.
      - Вкратце трудно. Но в общем это что-то вроде футурологического исследования развития человеческих цивилизаций, их зарождения и гибели.
      - Шпенглер?
      - Не совсем. Хотя Кавендиш, как и Шпенглер, считает, что любая цивилизация живет сама для себя и умирает без всякой связи с теми, которые ей предшествуют или за нею следуют. Более того, он считает, что каждая новая цивилизация тем сильнее, чем ярче она противостоит предыдущей. В этом смысле Кавендиш принимает и революцию - не как хирурга, разумеется, а исключительно как могильщика.
      - Это тоже верно, - пробормотал Несси.
      - Отнюдь, - еле заметно усмехнулся Кирилл. - Кавендиш существенно отличается от большинства западных футурологов. Он считает, что человечеству угрожает отнюдь не то, чем нам изо дня в день забивают головы, - разрушение экологической среды, истощение ресурсов, перенаселение. Он убежден, что основная беда - замедление процессов развития, девальвация целей, превращение человека из творца в потребителя. Что, по его мнению, вызывает полное истощение и опустошение духовного мира человека и, главное, человеческих эмоций.
      Несси помолчал.
      - А как считает Кавендиш, что происходит с человеческим разумом? - неохотно спросил он. - Разум развивается или деградирует?
      - И развивается, и деградирует.
      - Но это же логический абсурд! - неприязненно возразил Несси.
      - Но не диалектический! - Кирилл засмеялся ясным, правда, чуть злорадным смехом. - Разум, конечно, развивается, мозг увеличивает свой вес, растет количество мозговых клеток. Но, по Кавендишу, это оружие двуострое. Разрастаясь, мозг постепенно подавляет то, что его стимулирует: эмоции, воображение, мораль, эстетические категории. Все это он считает гораздо более естественным для человека, чем инстинкты. Совсем исчезают интуиция и прозрение как наивысшие формы знания.
      - Нет такого знания! - заметил Несси.
      - По Кавендишу - есть! По его мнению, разум сам по себе - бесполезен и беспомощен. Лишенный своих естественных стимулов, жизненных соков, он быстро атрофируется. А это приводит к тому, что вся человеческая жизнь постепенно замедляет свое движение, остывает. В результате чего и возникает энтропия.
      - Очень наивно, - презрительно возразил Несси. - С чего он взял, будто эмоции и воображение важнее разума?
      - Кавендиш имеет в виду не мозг. В сущности, еще ни один умник на свете не выяснил, что такое мозг. И какого типа энергия помогает ему осуществлять свои важнейшие функции. Под разумом Кавендиш понимает способность человека к активному мышлению.
      Прошло уже десять минут, а философа все не было. Подождав еще немного, они позвонили в номер. Никто не ответил. Ключа у портье тоже не оказалось. Кирилл всерьез встревожился. Обежал все холлы, заглянул в бары и наконец нашел его у ресторана. Маленький, худощавый, но с мягким, округлым животиком, выступающим из-под шелкового жилета, Кавендиш напоминал цаплю, неизвестно почему торчащую у дверей на своих тонких, сухих ногах. Знаменитый ученый стоял, сунув руки в карманы полосатых брюк, и с интересом разглядывал посетителей. Мимо проносились официанты с подносами, вежливо обходили его, но философ их попросту не замечал. Как не заметил сначала и молодых людей, в недоумении остановившихся перед ним. Потом взгляд его задержался на приветливо улыбающемся лице Кирилла. Ни малейшего неудовольствия, а тем паче вины ученый явно не испытывал.
      Ведь мы же договорились встретиться в холле, господин Кавендиш? - спросил Кирилл.
      - Разве? - рассеянно ответил ученый. - Не все ли равно?
      - Как это все равно, господин Кавендиш? Мы уже полчаса вас дожидаемся.
      - Все равно, все равно, - пробормотал философ. - Я тут кое о чем раздумывал.
      Молодые люди переглянулись.
      - О чем же, господин Кавендиш?
      - О портрете нации. То есть, я имею в виду, вашей нации. Иногда лицо человека говорит больше, чем примерное, хорошо обдуманное поведение.
      - Извините, но здесь каждый второй - иностранец, - безжалостно сказал Кирилл.
      Но Кавендиш ничуть не смутился.
      - Все равно, все равно... А это, вероятно, молодой господин Алексиев?
      - Да, разрешите вам его представить.
      Но Кавендиш даже забыл протянуть руку, с таким откровенным любопытством он воззрился на Несси - словно впервые увидел болгарина. Похоже, глаза его немного, еле заметно, косили, хотя смотрели проницательно и сосредоточенно. Лишь когда все уселись, Кавендиш дружелюбно сказал:
      - Красивый, представительный молодой джентльмен. Вам, юноша, очень пошел бы белый жилет, вы не находите?
      - Эта мысль давно меня мучает, сэр, - вполне серьезно ответил Несси. - Да все не наберусь смелости.
      Что-то дрогнуло во взгляде философа, он вынул из кармана записную книжку, переплетенную в искусственную шагреневую кожу, и записал что-то.
      Официант поспешил подойти к столику с английским флажком, который Кавендиш нетерпеливо задвинул в угол. Заказали закуску и водку. Ждать пришлось недолго. Кавендиш тут же ухватился за рюмку.
      - За ваше здоровье, молодые люди! Один мой ученый друг вполне серьезно утверждал, что вы не знаете отчуждения именно потому, что у вас есть водка.
      - Это импортная, господин Кавендиш.
      - Э, все равно, все равно... А вы, господин Алексиев?
      - Извините, я не пью.
      - Почему?
      Несси поколебался, потом неохотно сказал:
      - Не знаю, сэр, мне кажется, это деформирует разум.
      - А вам не кажется, что деформированный разум порой рождает очень интересные идеи? И весьма причудливые образы?
      - Зачем она нужна, эта причудливость? Им достаточно быть истинными.
      - Все великие истины странны, молодой человек. И необъяснимы. Чтобы не сказать, сверхъестественны, каковыми они, разумеется, не являются. Что такое, например, земное притяжение? Или время? Можно ли их постичь разумом? А что такое воображение? Да есть ли вообще что-нибудь более невероятное и загадочное, чем человеческое воображение?
      - Но разве воображение не есть комбинаторная способность человеческого разума?
      - В этом и заключается одна из серьезнейших загадок природы, - сказал Кавендиш, потирая руки. - Вы никогда не задумывались над тем, почему самое живое и интенсивное воображение свойственно именно молодым людям? Чем старше человек, тем реже он им пользуется, тем меньше мечтает. И в конечном итоге получается, что разум подавляет воображение, вместо того чтоб его стимулировать.
      Несси мрачно молчал.
      - И чем вы это объясняете, сэр? - спросил Кирилл.
      - Ничем! Это выше моих сил! - с удовольствием сказал философ. - И не хочу объяснять. Даже нейрофизиологи не могут сказать об этом ничего внятного. Но факт остается фактом. Если принять, что мозг - единственное средоточие и носитель психической деятельности, то что получается? Получается, что более молодой и более бедный клетками и нейронами мозг выполняет самую ответственную и тонкую работу.
      - Это логический абсурд, - сказал Несси.
      Кавендиш с живостью обернулся к нему.
      - Где же вы здесь видите логическую ошибку?
      - В утверждении, что воображение - самый тонкий продукт психической деятельности. Таковым, несомненно, является мышление, и именно абстрактное мышление.
      - Да. Охотно соглашаюсь с вами. Лично я разделяю это мнение, потому что я философ, то есть моя профессия - абстрактное мышление, основанное на безупречной логике. Но что подсказывает нам действительность? Или, вернее, практика? Философы стареют и забываются. Самых гениальных ученых что ни день опровергают. Только люди искусства остаются вечно молодыми и сильными. Больше того, Гомер или Шекспир сейчас производят гораздо более мощное впечатление, чем в те времена, когда они создавали свои шедевры. А что такое искусство? Прежде всего воображение. И воображение это тем богаче, чем моложе и сильнее породившие его чувства и порывы.
      Несси, молчал, пораженный. Эта логика была столь безупречной и несокрушимой, что он не видел никакой возможности ее опровергнуть.
      - И что же вы в конечном итоге хотите доказать? - сдержанно спросил он.
      - Ничего хорошего. Ничего ободряющего. По всему видно, что природа заботится прежде всего о том, что молодо, что растет и крепнет. К окрепшему и сильному она безразлична. И полна ненависти ко всему, что уже прошло через зенит своего развития, приказывая ему состариться и умереть. Единственный способ сохранить себя - это оставаться молодым. Что относится не только к отдельным людям, но и ко всему человечеству. Следовательно, вы как личности, как индивидуумы вполне можете относиться ко мне снисходительно.
      - Так мы и делаем, сэр, - сказал Несси.
      Кавендиш окинул его быстрым взглядом. Нет, молодой человек не шутил. Философ добродушно усмехнулся.
      - Все дело в том, что молодость отнюдь не чисто биологическое понятие. Я хочу сказать, что она не находится в прямой зависимости от состояния внутренних органов, даже от их совокупности. Я не виталист, конечно, но думается, мы весьма легкомысленно вычеркнули из словаря это слово. Не зря же престарелый Соломон спал меж двумя отроковицами.
      - Сейчас даже мы, молодые, стараемся этого не делать! - засмеялся Кирилл. - Нынешние отроковицы много курят и потому ужасно храпят.
      Приход официанта прервал разговор. Поборник духовных ценностей с острым любопытством уткнул хрящеватый нос в папку с меню.
      - Один мой ученый друг рекомендовал мне попробовать ваше знаменитое жиго из барашка. Говорит, что-то особенное.
      - Боюсь, как бы вы не разочаровались, господин Кавендиш, - осторожно заметил Кирилл.
      Но барашек если и разочаровал философа, то лишь размером. Кавендиш очистил тарелку до последней крошки гарнира, сопроводив еду изрядным количеством хорошего вина. Вероятно, именно оно и заставило его задержать молодых людей до самого закрытия ресторана. Кавендиш один выпил две бутылки - не торопясь, не насилуя себя, мягкими чмокающими глотками, которые производили на приятелей почти отталкивающее впечатление. Но Несси с удивлением заметил, что, чем больше философ пил, тем живее, остроумней и желчней становилась его мысль. И в то же время - ясней и логичней. Неужели разум этого старого человека сильнее, чем у него, Несси? Он не путается в сложных нитях рассуждения - все тот же тихий голос, внимательный и сосредоточенный взгляд. Лишь сигара, которой он чуть не поджег свои редкие желтые усы, свидетельствовала о том, что делается у него внутри.
      Теперь уже Кавендиш не рассуждал, он расспрашивал. На первый взгляд, вопросы эти задавались как бы невзначай, мимоходом, но Кирилл, заранее подготовленный к встрече, сразу почувствовал подводное течение. Все они сводились к одному - каковы наиболее характерные черты современного болгарина. Кирилл прекрасно знал, каковы, но предпочитал не слишком откровенничать. Конечно, Кавендиш - прогрессивный ученый, друг Болгарии, но кто знает, как он потом изобразит свое пребывание здесь? Так продолжалось, пока философ не заявил:
      - Видите ли, господин Захариев, ложь подтверждает истину больше, чем себя самое. Если хотите, чтоб я от вас отстал, лучше не отвечайте совсем.
      - Так я и сделаю! - засмеялся Кирилл.
      Тогда Кавендиш перенес свое внимание на Несси. Глаза его сейчас, казалось, косили еще больше, но взгляд от этого стал еще более пристальным. Хлынул целый водопад вопросов. Какие науки ему нравятся? Какие книги он читает? Ходит ли в кино? А в театр? Сколько раз в год? Как относится к телевидению? Никак? А к балету? К жиго из барашка? К футболу? Джазу? Сколько часов спит? Какие сны видит?
      - Никаких! - ответил Несси, не только не умевший лгать, но и считавший это ненужным.
      - Абсолютно никаких?
      - Абсолютно.
      - Не может быть. Вы их просто не помните.
      - Нет. Я и в самом деле не вижу снов.
      Кавендиш пристально посмотрел на него.
      - Это плохо, - сказал он. - Вы недопустимым образом подавляете ваше подсознание.
      - Если говорить искренне, сэр, я не считаю подсознание научным понятием.
      - Правильно. И все же это не значит, что его не существует. Назовите его хоть засознанием, если вам так больше нравится, но в любом случае сознание должно иметь какую-то камеру или кладовку, где можно держать ненужные или поломанные вещи.
      - Рискую показаться нескромным, но замечу, что мое сознание, как мне кажется, не производит ненужных вещей.
      Кавендиш задумался.
      - Теоретически это допустимо, - сказал он наконец, - хотя и самая точная машина порой производит брак. Все же припомните, вы действительно никогда не видели снов?
      - Только раз, - неохотно ответил Несси. - Правда, я не уверен, что это был сон.
      Кавендиш настаивал, и Несси был вынужден рассказать ему про китов. Философ слушал с большим интересом, потом достал шагреневый блокнотик и опять что-то записал. Молодым людям показалось даже, что он взволнован.
      - Да, прекрасный сон, - сказал он наконец. - Очень хороший, очень обнадеживающий сон.
      - Вы умеете разгадывать сны? - попытался пошутить Кирилл.
      - Не пробовал... Но этот кажется мне предельно ясным.
      И замолчал. Приятелям не удалось выудить из него больше ни слова.
      - Вы интеллигентные юноши! - сказал он резко. - И сами должны понять, в чем тут дело. Особенно вы, господин Захариев. Всегда легче понять других, чем самого себя.
      Кавендиш попытался заказать третью бутылку, но, к счастью, было уже поздно. Философ и не настаивал. Еще спускаясь в ресторан, он приметил, где находится ночной бар. Сердечно попрощавшись, он отпустил приятелей, и те с облегчением удалились.
      Ночь была теплой и тихой. В желтом свете фонарей тускло поблескивали пыльные спины машин, уравненных усталостью и ночью. Все одинаковые, они словно бы мстили незнакомому городу за безразличие, отравляя его тяжелым металлическим дыханием. Молодые люди, не замечая их, прошли мимо, занятые своими мыслями.
      - Ну как он тебе? - спросил наконец Кирилл.
      - Никак. Довольно скучный старикашка. И невоспитанный к тому же.
      - Невоспитанный? Почему?
      - Ты же видел, как бесцеремонно он записывал.
      Кирилл виновато умолк.
      - И вообще, неужели тебе не ясно - он приехал сюда ради меня!
      - Какое это имеет значение? Все равно мы о нем узнаем больше, чем он о нас.
      - Мне нечего от него скрывать! - сухо ответил Несси. - Ни от него, ни от себя.
      Расстались они у автобусной остановки возле университета. Несси отправился домой. Странное чувство оставил в нем этот день, полный необычных событий, которые его мысль, едва коснувшись, отбрасывала с отвращением - чувством, пожалуй, столь же неведомым ему, как стыд, пронзивший его сегодня. Мир, представлявшийся ему таким покорным и подвластным разуму, вдруг оказался сложным и уродливо хаотичным. Впервые в жизни Несси почувствовал, что за всем, что он видит, что так легко постигает мыслью, кроется нечто невероятно глубокое и темное - глубже и темнее самых мрачных и бездонных вод.
     
     
      5
     
      Он плыл по ним с удивительной легкостью, без всяких усилий. Вода неуловимо скользила по его гладкой спине, прохладная, блестящая, еле ощутимая. Вокруг не было ничего, кроме сумерек, темневших и сгущавшихся где-то вдали. И все же слабые его глаза напряженно смотрели вперед, он был начеку. Он не знал, чего страшился, но страх переполнял все его существо - от пустого желудка до кончиков тонких желтых пальцев. Он весь был - плывущий страх и голод. Да, голод, неудовлетворенность и беспомощность.
      И вдруг он увидел рыбу. Огромную, неизмеримую взглядом. Она медленно плыла в тихой, упругой воде, лупоглазая, спокойная, наверное, не очень голодная. Потом лениво разинула рот, и он на мгновение увидел белесую пасть, бледные розовые жабры. Верно, сглотнула что-то невидимое. Ощутив что всем своим напряженным существом, он быстро нырнул вниз, вжался в холодную скользкую тину. Здесь он почувствовал себя увереннее - теперь он был так же невидим, как вода, которая по-прежнему ласково струилась над ним. Замерев, он следил, как сверху проплывает твердый белый живот. Потом он исчез, оставив за собой лишь слабые толчки волы, волнуемой мерными ударами рыбьего хвоста.
      Но он все лежал не шевелясь в мягкой тине. Зрение у него было гораздо слабее остальных чувств. Вот и сейчас он словно бы кожей ощутил, как из черных глубин выплывают змеи. И только потом увидел их они плыли, сплетаясь, неторопливыми волнообразными движениями, гигантские змеи, каждая намного больше той рыбы. Он уже совсем ясно видел их желтые злые глаза, но знал, что змеи его не замечают, так плотно он слился с дном. Змей он боялся меньше, чем рыбы, даже иногда, в приступе отчаянной смелости, плыл рядом, не упуская их, впрочем, из виду. Змеи тоже его видели, но никогда не нападали - знали, что он плавает быстрее и может внезапно и резко менять направление.
      Он снова поплыл вперед, предусмотрительно держась над самым дном, подальше от полупрозрачной бледности, простиравшейся наверху. Наверное, сам того не замечая, он все-таки поел, потому что почувствовал приятное насыщение и удовлетворенность. И тут на него напала другая рыба, непохожая на первую. Очень острая морда, полная зубов пасть. Рыба чуть не проглотила его, но он успел увернуться, и та промчалась мимо, больно царапнув его острым плавником. Он знал, что рыба попытается повторить нападение - еще стремительней, еще яростней. Алчная и ловкая, с хорошим зрением, она могла разглядеть его даже на дне. Он уже чувствовал ее разинутую пасть и с отчаянной быстротой ринулся вверх, поближе к свету, к спасительной границе с другим миром. Что-то ослепительно ударило его по глазам, под ним была грубая земная твердь. И вдруг все кончилось.
      На этот раз он не сомневался - это был сон. Несси лежал на спине и смотрел на румянец неба, прохладный, прозрачный, почти осязаемый, словно вода, и, как вода, казалось, готовый хлынуть в их тесный гостиничный номер. Только что пережитый страх все еще струился в его крови, отчетливо бился в висках. Никогда еще не было у него такого живого, такого-беспокойного пульса. Казалось, сердце вообще больше никогда не вернется к своему невозмутимо-размеренному ритму. Несси взглянул на соседнюю кровать. Кирилл спал, повернувшись к нему спиной, спокойно и ровно дышал. Наверное, и сны у него тоже такие - спокойные. Уж его-то вряд ли преследуют в темных глубинах призрачные рыбы.
      Часа через два Несси и Кирилл завтракали на верхней террасе ресторана. Они были одни, мраморный мозаичный пол все еще струил ночную прохладу. Молодые люди заказали лимонный сок, чай, яичницу. Дожидаясь, пока подадут завтрак, поглядывали на море, еле вздымавшееся над желтой полоской пляжа. День обещал быть жарким, безветренным, на твердой эмали неба не видно было ни единого облачка. Внезапно Несси прервал молчание.
      - Теперь я знаю, что такое страх.

К титульной странице
Вперед
Назад