- Ну так вот, поверьте мне, - сказал Дзержин решительно. - Я пользуюсь репутацией очень прямого и правдивого человека. Поверьте мне, все, что сказал вам наш уважаемый Коммуний Иванович, есть полная чушь и глупость. Наши подкомписы пользуются такой свободой, какой не было никогда ни у кого. И пишут они не то, что им приказывают, а абсолютно все, что хотят. Хотят, пишут за Гениалиссимуса, хотят - против. Никаких ограничений для них не существует.
      - Странно, странно, - сказал я, несколько смущенный столь противоречивыми сообщениями. - Но я надеюсь, то, что сказали мне Смерчев и Сучкин насчет компьютера, который обрабатывает все написанные тексты, выбирая из них самое лучшее в идейном и художественном отношении, это правда?
      - А, ну это, конечно, правда, - охотно согласился Дзержин. - Компьютер у нас действительно замечательный. Лучший в мире. Между прочим, - он посмотрел мне прямо в глаза, - это мое детище. Это я лично изобрел этот компьютер.
      - Вы? - переспросил я, чуть не поперхнувшись кофе.
      - Я. А что, не похоже?
      - Нет, я ничего не говорю, - сказал я, порядком смутившись. - Но вообще-то... Если вы изобрели такое сложное техническое устройство, значит, вы просто очень крупный изобретатель.
      - Да-да, - лениво согласился Дзержин. - Если говорить без лишней скромности, я, надо признаться, довольно крупный изобретатель. Кстати, не хотите ли посмотреть, как мой компьютер работает?
      - А можно? - спросил я с некоторым недоверием.
      - Что за вопрос! - развел руками Дзержин. - Кому-то, может, и нельзя, но уж вам- то, конечно, можно. Тем более, что Гениалиссимус лично распорядился ознакомить вас со всем лучшим, что есть в нашей республике.
      Признаюсь, таким неизменным ко мне вниманием Гениалиссимуса я был очень и очень польщен.
      Выйдя из Упопота, мы направились прямо к двери, за которой должно было находиться это уникальное электронное устройство.
      Часовые почтительно салютовали нам взятием оружия на караул.
      За дверью, в которую мы вошли, находилась сравнительно небольшая комната, где стояли еще двое часовых и за канцелярским столом под портретом Гениалиссимуса сидел моложавый дежурный в чине майора. Увидев Дзержина, майор вскочил и, заикаясь от волнения, доложил, что за время его дежурства на охраняемом объекте никаких происшествий не случилось.
      - Ну и очень хорошо, - сказал Сиромахин. - Молодец. А мы вот с Классиком решили проверить, как наша машина работает. Дай-ка нам книгу посетителей.
      Книга эта в красном коленкоровом переплете была совершенно новая. Ею даже вообще, по-моему, никто до меня не пользовался. Я спросил, что я должен написать.
      - Ну, напишите, что вы, ознакомившись с машиной, обязуетесь никому не рассказывать о ее конструкции и принципе работы.
      Это обязательство не показалось мне слишком обременительным. В устройстве компьютеров я, как уже было сказано, ничего совершенно не смыслю и поэтому никаких связанных с ними тайн выдать не могу даже под пыткой.
      После того как я выполнил требуемое, Сиромахин приказал открыть дверь, которую я не сразу заметил. Это была узкая железная дверь, вроде тех, которые бывают на подводных лодках.
      Сначала с этой двери сорвали сургучную печать, потом долго крутили какие-то ручки и набирали цифры на двух номерных дисках.
      - Дверь прямо, как в Швейцарском банке, - заметил я.
      - Правда? Мне показалось, что Дзержин посмотрел на меня как-то странно. - В самом деле очень похоже?
      - Мне кажется, что похоже, - сказал я. Хотя, честно признаться, я ни в одном из банков Швейцарии отродясь не бывал.
      - Вы никогда не были в Швейцарском банке? - переспросил Сиромахин.
      - Никогда не был, - повторил я. А почему вас это удивляет?
      - Меня вообще никогда и ничто не удивляет, - сказал Дзержин Гаврилович. Но я просто думал... у меня есть такие сведения, что вы там бывали.
      - Увы, - сказал я, - увы! Ваши сведения ненадежны.
      - Странно... - Он все еще никак не мог справиться с дверью. - Вообще-то у меня сведения бывают очень даже надежные. А может быть, вы были там каким-то иным способом, а? Он перестал возиться с замком и посмотрел на меня внимательно.
      - Что вы имеете в виду? - спросил я.
      - Я имею в виду, что некоторые люди вашей профессии обладают сильно развитым воображением и при помощи воображения могут проникнуть куда угодно, даже в Швейцарский банк. Это правда или нет?
      - В некотором смысле, конечно, правда, - согласился я. - Проникнуть в банк с помощью воображения можно, а вот унести оттуда то, что лежит, это почему-то не получается.
      - Ну, - улыбнулся Дзержин, - для того чтобы унести, можно найти кого-нибудь попроще, а вот так, чтобы проникнуть мысленно, находясь на далеком расстоянии и подглядеть, где там чего лежит, это доступно совсем не каждому.
      Ему удалось наконец справиться с замком. Дверь со ржавым скрипом отворилась, и мы оказались в тускло освещенном коридорчике, в конце которого была еще одна дверь, точно такая, как первая. Первую дверь за нами закрыли, и только после этого Сиромахин открыл вторую.
      - Ну теперь, - сказал он несколько торжественно, - дайте вашу руку и закройте глаза. И попробуйте включить ваше воображение. А потом, когда глаза откроете, интересно будет сравнить то, что вы вообразили, с тем, что увидели.
      Предвкушая необычайное, я охотно включился в эту игру. Я честно закрыл глаза и ведомый Дзержином за руку, прошел вперед, неуверенно ставя ноги.
      Дверь за моей спиной с грохотом затворилась.
      Дзержин отпустил мою руку, и я попытался себе представить то место, в котором я нахожусь. Я вообразил большой зал, освещенный люминесцентными лампами. Множество отливающих зеленью экранов, перемигивание разноцветных индикаторов и управляющих кнопками молчаливых людей в белоснежных халатах.
      - Откройте глаза! - приказал Дзержин Гаврилович.
      Я думаю, каждому из вас знакомо ощущение, когда вы идете в темноте по лестнице и думаете, что там есть еще одна ступенька, и уверенно ставите ногу, а там никакой ступеньки нет. Даже если вы при этом не ломаете и не подворачиваете ногу, ощущение премерзкое.
      Так вот, представьте себе мое ощущение, когда я открыл глаза и увидел, что в небольшой комнате, освещенной только одной голой лампочкой свечей не больше чем в сорок, нет не то что компьютера или чего-нибудь в этом роде, но даже и табуретки. Только корявые стены из плохо побеленного кирпича да торчащий из одной стены пучок проводов с голыми концами.
      - Что это? - спросил я, совершенно ошарашенный. Это и есть мое гениальное изобретение, сказал Сиромахин, усмехаясь самодовольно.
      - Вы хотите сказать, что здесь нет никакого компьютера?
      - Я вообще ничего не хочу сказать, - пожал плечами Сиромахин. - По-моему, то, что вы видите, или, точнее сказать, то, чего вы не видите, ни в каких словах не нуждается.
      - Нет, ну послушайте, - сказал я взволнованно, - я чего-то все-таки не понимаю. Неужели это значит, что все то, что пишут ваши сержанты, нигде никак не фиксируется?
      - Очень хорошее слово вы нашли, - обрадовался Дзержин. - Именно ничто нигде не фиксируется. Прекрасное, точное, очень хорошее определение: не фиксируется.
      - Но сержанты об этом ничего не знают?
      - Ну, дорогуша, зачем же вы так плохо о них думаете? Наше общество интересно тем, что все все знают, но все делают вид, что никто ничего не знает. Понятно?
      - Ничего не понятно, - признался я.
      - Ну хорошо, попробую объяснить. Насколько мне известно, в ваши времена существовали, грубо говоря, две категории писателей. Писатели, которых люди хотели читать, и писатели, которых люди читать не хотели. Но тех, которых люди хотели читать, не печатали, а тех, которых печатали, никто не читал. Правильно?
      - Ну да, - сказал я неуверенно. - Это было, конечно, не совсем так, но в общих чертах...
      - А я в общих чертах именно и говорю, - сказал Дзержин. - Ну так вот. Тогдашние коррупционисты выбрали совершенно неправильную, непродуманную, прямо скажем, недальновидную тактику. Одних писателей они запрещали и тем самым создавали им дешевую популярность и возбуждали еще больший интерес к их писаниям. Других, напротив, издавали огромными тиражами, но совершенно бессмысленно, потому что их никто не читал. Расходовалось огромное количество бумаги и денег. Ну сами себе представьте. В ваше время для того, чтобы заплатить правильному писателю тысячу рублей, надо было истратить по крайней мере сто тысяч на издание его книги. А сколько уходило бумаги? Ужас! Теперь положение значительно упростилось. Мы теперь практически всем писателям разрешаем писать все, что они хотят. Вот, например, у нас есть такой Охламонов.
      - Да-да, - сказал я охотно. - Я на него обратил внимание.
      - Естественно. На него трудно не обратить внимание. Вы думаете, он что пишет?
      - Право, затрудняюсь сказать, - замялся я, - но вид у него такой, я бы сказал, вдохновенный.
      - Ну еще бы, - усмехнулся Дзержин. - Все сумасшедшие вдохновенны. Так вот, этот вдохновенный все время пишет одно и то же: "Долой Гениалиссимуса! Долой Гениалиссимуса! Долой Гениалиссимуса!" И так каждый день по восемь часов подряд.
      - И вы это знаете и терпите? - спросил я изумленно.
      - Ну конечно, если бы это было на бумаге, мы бы вряд ли стерпели, но мое изобретение помогает нам смотреть на такие вещи сквозь пальцы.
      - Слушайте, - сказал я, потрясенный, - но если все писатели знают или хотя бы догадываются, что то, что они пишут, никуда не идет, зачем они это делают?
      - Ах, дорогуша, - устало улыбнулся Дзержин. - Вы же сами знаете, что есть такие люди, которым лишь бы что-то писать. А что из этого получается, им совершенно неважно.
      ДЗЕРЖИН
     
      Мы еще стояли, я смотрел на пучки проводов с голыми концами, когда вдруг заметил, что там, под самыми этими проводами, довольно крупными буквами написано короткое слово, которое я встречал уже где-то: СИМ.
      Я спросил Сиромахина, что означает это слово. Он усмехнулся и спросил меня, а что я сам по этому поводу думаю. Я сказал, что я не знаю. Я встречаю это слово уже не первый раз и иногда даже в самых неподходящих местах.
      - А вам раньше это слово никогда не встречалось? - спросил Дзержин с каким-то скрытым лукавством.
      - Встречалось, - сказал я. - Я знал одного писателя. У него было имя такое - Сим. Но, насколько я понимаю, это слово, - я указал на стенку, - к нему никакого отношения не имеет.
      - А почему вы думаете, что не имеет? - спросил Дзержин.
      - Ну, потому, что этого писателя здесь никто не знает.
      - Вы так считаете? Дзержин по-прежнему смотрел на меня со своей странной усмешкой. А что вы скажете, если услышите, что этого вашего Сима здесь наоборот все знают и многие даже почитают и что вот эти люди, которых мы называем симитами, это и есть его сторонники? Что вы на это скажете? повторил он настойчиво.
      - Я скажу, что это чушь. Сим Симыч Карнавалов жил в прошлом веке.
      - Ну да, сказал Сиромахин задумчиво. - А вот Маркс жил в позапрошлом веке, однако марксисты у нас еще не все вывелись.
      При этом он поджал губы и сделал такую гримасу, как будто хотел показать, что столь продолжительным существованием марксистов он не то чтобы недоволен, но Удивлен.
      Но меня-то как раз живучесть марксизма нисколько не удивила. Меня удивило совсем другое.
      - Извините, - сказал я Сиромахину. - Я вас не очень понял. Вы хотите сказать, что в Москорепе есть много сторонников Сим Симыча Карнавалова?
      - И не только в Москорепе, а и в Первом Кольце, сказал Дзержин Гаврилович. Я вам даже скажу, что симитов у нас гораздо больше, чем марксистов Даже не то что больше, а почти все люди, которых вы здесь вокруг себя видите, на самом деле скрытые симиты.
      - А что они собой представляют? - спросил я.
      - Если вам интересно, - сказал Дзержин, - могу вкратце рассказать.
      Мне, конечно, было интересно, и вот что я услышал от Дзержина Гавриловича.
      Движение симитов зародилось еще при жизни Сим Симыча и моей Впрочем, тогда это было еще не движение, а многочисленная, но разрозненная толпа поклонников. Потом возник маленький кружок школьников-старшеклассников, которые создали подпольную организацию, которую они сами назвали СИМ. На следствии они отрицали какую бы то ни было связь названия своей организации с именем Карнавалова и утверждали, что аббревиатура СИМ расшифровывается как Союз Истинных Монархистов. Но во время обысков почти у всех членов организации были изъяты отдельные глыбы "Большой зоны", а у одного даже его собственная работа по структурно-лингвистическому анализу "КПЗ". Само собой, от этого кружка остались рожки да ножки, но тут же стали возникать другие кружки, общества, объединения, и все они назывались СИМ, хотя расшифровывали это слово по-разному. Высылая Карнавалова за пределы страны, тогдашние власти надеялись, что на этом движение и прекратится, но сильно ошиблись. Движение не только не прекратилось, но, напротив, достигло размаха, реально угрожавшего безопасности государства. Симиты собирались в кружки, произведения Карнавалова читали, изучали, конспектировали, переписывали и распространяли. Чтобы со всем этим покончить, службе БЕЗО (тогда она называлась еще КГБ) пришлось приложить очень большие усилия. В конце концов всех организованных симитов удалось разгромить. К настоящему времени практически все произведения Сима изъяты и уничтожены. Если, скажем, в пределах Первого Кольца кто-то, может быть, еще тайно хранит какие-нибудь книги Сима, то в Москорепе это совершенно исключено.
      - Значит, вы все-таки с этим движением покончили? - выразил я надежду.
      - Что вы! горько усмехнулся Дзержин. - Наоборот, после того как его разгромили, оно только и началось. И больше того, оно приняло такие формы, с которыми бороться уже совсем невозможно. У движения нет никакой организационной структуры. Нет никаких кружков, никаких списков. Каждый, кто хочет, может считать себя симитом, но никто в этом не признается.
      - А откуда же вы знаете, что они вообще существуют?
      - Это узнать нетрудно, - сказал Сиромахин и показал на стенку. - Кто-то же это пишет. Вы видите, это же очень секретное помещение. Одно из самых секретных во всем Москорепе. А кто-то все же сюда проник, и кто-то это вот написал. Да это что! - сказал он, махнув рукой. И тут же рассказал мне совершенно невероятную историю.
      Сравнительно недавно было замечено, что у комунян развилась мода употреблять слово "сим" кстати и некстати. Например, начинать всякие письма или заявления любого характера в такой форме: "Сим обращаюсь к вам с просьбой". Или: "Сим извещаю". И заканчивать их словами вроде: "За сим такой-то". Более современное слово "этим" почти совершенно исчезло из обращения. Когда Редакционная Комиссия заметила это, она разослала во все редакции указания изымать слово "сим" изо всех печатных материалов. Слово исчезло. Но вскоре внимание Редакционной Комиссии и службы БЕЗО было привлечено к тому, что в книгах, газетных статьях, официальных заявлениях и личных письмах комуняне стали часто и в некоторых случаях совершенно не к месту употреблять такие слова, как "СИМптом", "СИМбиоз", "СИМпатия", "завиСИМость", "проСИМ", "ноСИМ", "коСИМ", и одновременно появилось много неграмотных людей, которые стали писать "СИМафор", "СИМантика" и даже "СИМдром" Редакционной Комиссии пришлось проделать большую работу по разоблачению и прекращению диверсий подобного рода.
      - Но теперь-то уже все в порядке? - спросил я
      - Почти, - сказал Дзержин. - К сожалению, в нашем языке есть одно слово, которое не может отменить даже Редакционная Комиссия.
      - Неужели есть такое слово? - удивился я.
      - Да, есть, печально сказал Сиромахин. И это слово "ГениалисСИМус". Вы понимаете, что происходит? Каждый человек, который устно или письменно употребляет слово "ГЕНИАЛИССИМУС", одновременно пользуется и словом "СИМ".
      На мой вопрос, какую цель ставят перед собою симиты, Дзержин сказал, что они рассчитывают на восстановление в России самодержавной или, как некоторые ее называют, симодержавной монархии.
      - Надо же! - сказал я. Неужели еще сейчас, в двадцать первом веке, есть люди, которые верят в необходимость монархии?
      - Еще бы! - согласился Дзержин с непонятным мне воодушевлением. - Монархическая идея очень даже жива и популярна. И вот, если вы внимательно присмотритесь к нашим комунянам, вы прочтете в их глазах надежду на то, что когда-нибудь монархия будет восстановлена.
      Какие странные вещи вы мне говорите, - сказал я. - А кого же эти ваши симиты хотели бы видеть царем?
      - А вы не догадываетесь?
      - Нет.
      Сиромахин подошел к двери, заглянул в замочную скважину и, убедившись, что там никто не стоит, приблизился ко мне и сказал:
      - Сима Карнавалова.
      - Карнавалова? - переспросил я удивленно. - Разве он не умер еще в прошлом веке?
      - Видите ли, Христос умер две тысячи лет назад, однако люди до сих пор ожидают его возвращения.
      ЧУДНОЕ МГНОВЕНЬЕ
     
      Иногда невежество Искрины меня поражает. Вся докоммунистическая история кажется ей клубком каких-то странных событий, происшедших чуть ли не в одно и то же время. Я к этому уже настолько привык, что даже не удивился, когда она меня спросила, был ли я лично знаком с Пушкиным. Я объяснил, что никак не мог быть с ним знаком, потому что родился через сто с лишним лет после его смерти и совсем в другую эпоху. Она была очень удивлена, узнав, что Пушкин жил еще при царской власти.
      - А в каком он был чине?
      Я сказал, что он был в чине камер-юнкера, по теперешним понятиям что-то вроде младшего лейтенанта.
      - Всего-то? - удивилась она. - А зачем же его печатали?
      - Его печатали, потому что он был великий поэт.
      Она меня стала уверять, что этого не может быть, великими бывают только генералы, но никак не младшие лейтенанты.
      - Да? - переспросил я обиженно. - А как же я?
      - Ну, с тобой вообще пока что не ясно. Вот книгу твою издадут и тогда сразу повысят. А он так в малом чине и умер?
      - Ну да, - сказал я. - Но в те времена писателей судили не по чину, а по степени дарования.
      - А кто определял степень дарования? - спросила она.
      Я сказал, что определяли читатели.
      Она этого не поняла и спросила, каким образом определяли.
      - Очень просто определяли. Читали стихи и говорили: Во здорово! Во дает! Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! А если чего не нравилось, говорили: чушь собачья, бред сивой кобылы. Вот так, в общем, определяли.
      Она этого тоже не поняла и попросила рассказать, о чем примерно писал этот Пушкин. Я сказал, что он писал о самых разных вещах и, например, о любви.
      - О любви к царю?
      - Это с ним тоже случалось, - сказал я. - Но еще он писал о любви к женщине. Например, вот это:
     
      Я помню чудное мгновенье:
      Передо мной явилась ты,
      Как мимолетное виденье,
      Как гений чистой красоты...
     
      Она слушала, закрыв руками лицо, долго молчала, когда я кончил. А потом спросила, волнуясь, кому эти стихи посвящены.
      - Если тебя интересует имя, сказал я, ее звали Анна Петровна Керн.
      - А она была в каком чине?
      - Что за чушь! рассердился я. - Ни в каком чине она не была. Она была просто женщина без чинов.
      - Ну как же, заволновалась Искрина еще больше. - Ведь он ее называет гением.
      - Ну да, он называет ее гением чистой красоты.
      - Вот именно гением. Но он же не мог назвать гением кого попало.
      - Тьфу ты! - я начал терять терпение. - Что значит "кого попало"? Он и не называл кого попало. Он так назвал единственную в мире женщину.
      - Ну вот видишь! Значит она была все же единственная в мире. Да к тому же еще называлась гением. Значит, она была кем-то вроде Гениалиссимуса.
      - О Господи! - застонал я в отчаянии. Да причем же тут ваш Гениалиссимус? Да она была гораздо выше! Она была богиня. А ваш Гениалиссимус...
      Я запнулся, встретившись с ее взглядом. Она смотрела на меня с ужасом.
      - Извини, - поспешил я поправиться. - Я ничего плохого о Гениалиссимусе сказать не хотел. Я понимаю, что он великий политический деятель, друг человечества, преобразователь природы и вообще разносторонний гений, но Пушкин был по сегодняшним меркам человек недоразвитый, и для него гением была Анна Керн.
      - Ну да, конечно, - сказала она, теребя на груди медальон. - Конечно, если он жил так давно, он мог многого не знать. Но мне показалось... ты меня извини... что ты с ним как будто в чем-то согласен.
      - Ну да, - сказал я. - В чем-то я с ним, безусловно, согласен. Будучи гоже в некотором смысле человеком отживших понятий, я думаю иногда, что на самом деле человек рожден не только для того, чтобы перевыполнять производственные задания, потреблять первичный продукт и сдавать вторичный, но ему также присуща тяга к чему-то такому совершенно бесполезному, как, например, любовь, красота, вдохновение и... А впрочем, что я тебе говорю? Ты что, сама об этом никогда не слышала? Неужели у вас во всем Москорепе нет ни одного такою сумасшедшего, который писал бы что-нибудь в рифму про свои чувства?
      - В Москорепе нет. У нас всех, кто нам не нужен, выслали в Первое Кольцо, и там такие люди, я слышала, еще есть. А здесь нет.
      - А, ну да, сказал я. - Я же совсем забыл. У вас нет пенсионеров, инвалидов, воров, собак, кошек, поэтов, сумасшедших...
      - А тебе это не нравится? - спросила она, по-прежнему играя медальоном.
      Я хотел ей ответить, но медальон сбил меня с толку. Я вспомнил, как прошлый раз мой случайный вопрос о назначении этого весьма невинного на вид украшения привел ее в замешательство. Теперь я вдруг совершенно отчетливо понял, что эту дешевую безделушку она носит не просто как украшение, она ей нужна для чего-то еще. А для чего, тут даже и гадать было нечего, и только такой ни из чего не извлекающий урока лопух, как я, мог не догадаться с первого раза. Но теперь я отчетливо понял, что это вовсе не безделушка, а микрофон.
      - Ну что же ты замолчал? - сказала она. - Ты говори, говори, у тебя это так здорово получается.
      - Да? Здорово? - повторил я почти механически. - А что именно я говорил?
      - Ты говорил про поэтов, про любовь.
      - Ах да, - сказал я растерянно, - да, что-то такое я говорил. Но ты должна все же учесть, что я человек очень отсталый. Я жил в прошлом веке при социализме и даже при капитализме, я мало изучал передовые учения, и вообще знаешь, мне уже сто лет, склероз, маразм и всякие такие вещи, а к тому же и в молодости некоторые люди считали меня дураком.
      - Нет! - возразила она решительно. - Ты не дурак. Ты очень умный. Ты говоришь такие вещи, которых я раньше никогда не слышала ни от кого.
      Я вспомнил: когда-то один человек в сером костюме сказал мне во время допроса: "Будь вы дураком, мы бы вам все простили. Но вы не дурак и хорошо понимаете, что именно содержится в ваших писаниях". Но он был не прав, потому что на самом- то деле я был дурак. Если бы я был умный, я бы выдавал себя за дурака. Но я был дурак и потому выдавал себя за умного. Однако за шестьдесят с лишним лет, прошедших с тех пор, я все-таки поумнел. И я самым решительным образом стал уверять Искрину в своей глупости и отсталости. Чем она, как показалось мне, была обескуражена.
      БУМЛИТ
     
      Оказывается, в Москорепе бумажная литература тоже все-таки существует. Но создается она в другом месте. Насколько я понял, в этом тридцатиэтажном здании в мои времена помещался Совет Экономической Взаимопомощи. А теперь Главное Управление Бумажной Литературы (БУМЛИТ).
      - Значит, у вас существуют две литературы? - сказал я Смерчеву, когда он меня туда привез.
      - А как же! - улыбнулся Смерчев благожелательно. - Конечно, две. А в ваши времена была только одна, не так ли?
      - Ну, не совсем, - сказал я. - В мои времена были тоже две литературы - советская и антисоветская. Правда, обе они были бумажные.
      Как я понял уже в вестибюле, бумажной литературой занимались комписы более высокого ранга, чем безбумажной. Во всяком случае, все, кого я там встретил, не считая охраны, были в звании не ниже лейтенантов, и все ходили с парусиновыми папками под мышкой.
      Вообще здание Бумлита выгодно отличалось от Безбумлита большей технической оснащенностью. Там даже два из шестнадцати лифтов работали. На одном из этих лифтов мы поднялись на шестой этаж и, пройдя по застеленному красной дорожкой коридору, оказались перед массивной дверью с надписью:
      Главкомпис Москорепа к. Смерчев К. И.
      Через эту дверь мы попали в просторную приемную, где за столом под большим портретом Гениалиссимуса сидела секретарша в звании старшего лейтенанта.
      При нашем появлении она немедленно вскочила со стула и сообщила Смерчеву, что участники планерки уже собрались и ждут.
      - Хорошо, - сказал Коммуний Иванович и толкнул ногой дверь, обитую черной изодранной кожей.
      Кабинет был еще больше приемной. Гениалиссимус смотрел на меня с натуралистически выписанного портрета и самодовольно жмурился, опираясь на колонну, сложенную из книг. На корешке каждой книги было золотом аккуратно выведено: "Полное собрание сочинений".
      Прямо под портретом стоял просторный письменный стол с множеством канцелярских принадлежностей и несколькими телефонными аппаратами разного цвета. К этому столу торцом был приставлен другой длинный стол, покрытый зеленым сукном. За ним, разложив перед собой раскрытые блокноты, сидели стриженые офицеры в рубашках с короткими рукавами.
      При нашем появлении все вскочили и стали аплодировать мне, к этим аплодисментам присоединился и Смерчев. Я им всем тоже немного похлопал, а потом обошел всех, каждому демократично подал руку, представился и затем сел рядом со Смерчевым.
      Пока мы усаживались, в кабинет вошла секретарша и еще одна дама с подносами, на которых стояли стаканы с чаем.
      Смерчеву и мне были поданы стаканы в латунных подстаканниках и с лимоном, а офицерам - без подстаканников и без лимона.
      Я спросил Смерчева шепотом, почему такое разделение, не значит ли это, что комсоры офицеры не любят чай с лимоном. На это Смерчев развел руками и тоже шепотом мне ответил, что они, может, и любят, но пока не имеют потребности. Прежде чем начать совещание, Коммуний Иванович кратко объяснил мне, чем занимаются он сам и его подчиненные.
      Будучи главным комписом республики, он руководит созданием бумажной Гениалиссимусианы и координирует работу разных комписовских подразделений. Перед подразделением, которое я вижу сейчас, поставлена ответственная задача создания тома "Тревожные годы" о героическом участии Гениалиссимуса в Бурят-Монгольской войне. Уже написано восемь из предполагаемых 96 глав, а сегодня...
      - Сегодня, ребятки, - сказал Смерчев по-домашнему, - мы приступаем к разработке новой главы "Ночь перед битвой". Речь будет идти о битве за Улан-Удэ. Ну, я вам даже не буду говорить, какое, понимаете, большое и, я бы сказал, огромное политико-воспитательное значение должна иметь эта глава Гениалиссимус в период этой поистине исторической битвы, как вы помните, был еще простым генералом. Но конечно же, он уже и тогда свои, как бы сказать, полководческие таланты проявил, можно сказать, полностью И тут, значит, надо вот что. Кто у нас занимается описанием природы? Ты, Жуков?
      - Так точно! - вскочил Жуков
      - Сиди, сиди. Так вот, Жуков, поскольку нам предстоит описание ночи перед, можно сказать, решающим как бы сражением, надо, понимаешь, соответственно использовать такие вот сильные в художественном отношении средства Ты, конечно, природу умеешь описывать, ты в этом деле, ничего не скажешь, мастак. Но с другой стороны, природой увлекаешься, а о политическом и военном моменте забываешь. Иногда даже абстрактная такая картина создается, когда ты там луну, тучи, реку или соловьев всяких описываешь. Само по себе оно хорошо и даже здорово получается, но к моменту иногда не подходит. Так вот сейчас ты подумай своей головой и пойми. Это тебе не просто какая-то ночь, а ночь, можно сказать, перед главным сражением. В описании природы должно быть побольше чего-то такого тревожного. Если уж хочешь изобразить луну, так надо так, чтобы она только время от времени выглядывала, а вообще пусть будет покрыта черными или, я вот даже так сильно выражусь, зловещими пусть будет покрыта тучами. Ну и, само собой, всякие там ночные, как бы сказать, шорохи, звуки. Соловьев никаких не надо, это уж, когда до описания победы дойдем, тогда пиши своих соловьев, сколько хочешь. А сейчас нам нужны какие-нибудь такие тревожные, понимаешь ли, птицы Вороны, допустим. Как вороны по ночам кричат?
      Никак, комсор генерал, не кричат! - вскочил Жуков. - Они днем и вечером кричат, а ночью они молчат.
      Ну, если вороны не кричат, тогда, понимаешь, изобрази каких-нибудь ночных птиц, филинов каких-нибудь, что ли.
      - Я выпь изображу, комсор генерал. Она очень тревожно кричит.
      - Вот, правильно, - удовлетворенно заметил генерал. - Соображаешь. А ворон, собственно говоря, мы можем в утреннюю панораму вставить. Когда накануне боя они собираются и думают, понимаешь, что им сейчас тут чего-то обломится. Ну, теперь ты, я думаю, свою задачу понял. Переходим к следующему вопросу. Что у меня тут записано? Ага. Думы перед боем. Ну, значит, разъясняю ситуацию. Предстоит тяжелое сражение с бурят-монгольскими захватчиками. И конечно, у Гениалиссимуса возникают, понимаете ли, всякие думы. Нет, думы, конечно, не мрачные, он, как выдающийся оптимист, верит в окончательную победу, но думы у него в этот момент должны быть мудрые, глубокие и, я бы даже сказал, философские. Это я тебе говорю, Савченко. Ты у нас философ, тебе и карты в руки. Ты описываешь думы Гениалиссимуса и должен все время помнить, что основные его думы великие и гениальные И главные, как бы сказать, идеи в этих думах должны уже иметь свое отражение. Ну, и, само собой, в этих думах перед боем должен отразиться и свойственный Гениалиссимусу исторический оптимизм. Он может примерно так думать, что вот пускай я лично погибну, но зато жизнь моя будет отдана не зазря, а за общее, понимаешь ли, счастье. Понятно?
      Понятно, - спокойно ответил Савченко. Ну, насчет описания всяких таких военных приготовлений, дислокации разных частей, описания видов оружия и прочего я не беспокоюсь, у нас по этому делу вот Малевич, - генерал указал на одного из полковников, - крупный специалист, бывший штабист, ты, я думаю, Малевич, с этим отлично справишься, ну и ты, Штукин, в саперном деле тоже, я знаю, более или менее разбираешься.
      Планерка подходила к концу. Двум корректорам было дано указание не допускать грамматических ошибок, а поэт Мерзаев получил специальное задание оснастить будущую главу красочными эпитетами и яркими метафорами.
      На этом планерка закончилась Коммуний Иванович пожелал всем участникам хорошего творческого настроения и больших успехов в труде.
      Офицеры со своими блокнотами и карандашами организованно покинули кабинет, а мы со Смерчевым остались.
      - Ну вот, - сказал Коммуний Иванович, - теперь вы видели, как мы работаем. Трудно, понимаете ли, руководить таким большим коллективом. Один одно пишет, другой - другое, иной раз одно с другим никак не согласуется, приходится заставлять людей переделывать. Ваши произведения сколько человек писали?
      - Как это сколько? - удивился я. - Я один их писал.
      - Один? - изумился Смерчев. - Совершенно один? И вы сами описывали и природу, и любовь, и переживания героев и следили за тем, чтобы не допускать идейных ошибок?
      - Вот уж чего не делал, того не делал, - сказал я. - То есть, конечно, я пытался следить за тем, чтобы мои герои в идейном отношении были ужасно стойкими, но, поскольку я сам был нестойкий, они у меня тоже в этом плане были иногда очень даже порочными.
      - Так я и думал, - сказал Смерчев и покивал головой. - Конечно, одному человеку написать большое произведение, чтобы оно было одновременно и высокохудожественно и высокоидейно, просто невозможно. А вы оставайтесь у нас. Мы вам дадим целую бригаду писателей. Вы им только будете давать указания, они будут писать, а вы подписывать.
      Не успел я ответить шуткой на предложение Смерчева, как дверь отворилась, в кабинет влетел взмыленный Сиромахин. Он пошушукался со Смерчевым, а потом объявил мне, что мы с ним должны немедленно ехать в Кремль.
     
      * Часть пятая *
      В КРЕМЛЕ
     
      В Кремль мы прибыли в конце рабочего дня, примерно в половине шестого.
      Я заметил, что и здесь Дзержин был своим человеком.
      Мы шли по длинным и широким коридорам, устланным красными дорожками, через какие-то залы с огромными окнами и тяжелыми многоярусными люстрами, большими картинами и чьими-то бюстами, мраморными, а иногда даже и бронзовыми в углах. Я на ходу пытался сообразить, где здесь Георгиевский зал, а где Грановитая палата, но понять ничего не мог и сосредоточиться не успевал.
      Многие двери охранялись. Когда мы проходили сквозь них, два автоматчика лихо брали на караул и щелкали каблуками.
      Наконец мы оказались в очень просторной комнате с большим зеленым столом посередине. Комната была украшена многими портретами. Слева портрет Гениалиссимуса во весь рост в мундире и в сияющих сапогах. Он смотрел на противоположную стену, с которой ему отвечали восхищенными взглядами Христос, Маркс, Энгельс и Ленин.
      В этой комнате в углу за большим столом со многими телефонами и даже селектором сидела средних лет секретарша в форме полковника. Ответив на наши приветствия самой дружелюбой улыбкой, она скрылась за кожаной дверью и, тут же вернувшись, пригласила нас в кабинет.
      Кабинет был большой, старинный, из прежней жизни. В нем была дорогая мебель, кожаные диваны, кресла и длинный стол для совещаний. Другой стол, письменный, с десятком телефонных аппаратов разного цвета стоял в дальнем углу и за ним под поясным портретом Гениалиссимуса, разворачивающего рулон "Правды", сидел представительный пожилой человек с совершенно лысым отполированным черепом и с маршальскими погонами на плечах.
      Выйдя из-за стола, он удивил меня тем, что был не в коротких, как все, штанишках, а в суконных голубых галифе с красными лампасами и высоких хромовых сапогах. На голубом его кителе было много разных орденов, включая самые высшие. Дзержин представил нас друг другу, и я узнал, что передо мной первый заместитель Гениалиссимуса по БЕЗО, Главный Маршал Москорепа, пятижды Герой Москорепа, Герой Коммунистического труда Берий Ильич Взрослый. Берий Ильич обнял меня, как родного, похлопал по плечу, сказал: "Так это вы!" - и, повернувшись к Дзержину Гавриловичу, спросил, как идет подготовка к моему юбилею. Дзержин доложил, что подготовка идет полным ходом, трудящиеся вступают в соревнование, берут на себя повышенные обязательства, а Редакционная Комиссия готова выпустить массовым тиражом мою книгу, но...
      - Вот об этом "но" мы сейчас и поговорим, - перебил маршал.
      Он усадил меня в кожаное кресло, сам сел в другое, а Дзержин устроился на диване.
      Прежде всего маршал поинтересовался моим самочувствием и спросил меня, как мне здесь нравится.
      Я еще раз осмотрелся и сказал, что, в общем-то, нравится, помещение красивое и просторное.
      - Нет, сказал Берий Ильич, - я спрашиваю не о помещении, а вообще как вам нравится у нас в Москорепе?
      - И вообще, сказал я, - ничего, нравится. Очень интересно. И погода нравится?
      - Да, нравится. Замечательная коммунистическая погода. Солнышко светит, и ни одного облачка.
      - Ну да, согласился он. - Лето неплохое. Но облачные периоды, к сожалению, тоже бывают. Мы с ними боремся, но не всегда успешно. Иногда они бывают слишком даже затяжные. Впрочем, без облаков тоже плохо. Жарко. Как вы думаете?
      Я сказал, что да, думаю, что довольно жарко.
      - Да-да, сказал он, - да, жарковато. Лето для нашего климатического пояса не очень обычное. Конечно, гораздо приятнее, когда солнце светит, но не слепит, греет, но не печет. И растут финиковые пальмы, и девушки в коротких теннисных юбочках кушают пломбир и смотрят на вас влюбленно. Не так ли? спросил он и посмотрел на меня так, будто заглянул в самую душу.
      Мне показалось, что я сразу вспотел. Боже мой! Да что же это происходит? Откуда они узнали про мой сон? Ведь я о нем никому не рассказывал, даже Искре. Неужели они при их отсталой технике даже сны умеют подсматривать?
      - Кое-что мы все же умеем, - усмехнулся маршал, показав мне тем самым, что способен не только подсматривать сны, но и читать мысли.
      - И книги читать умеем, - подхватил Дзержин, - чем и вовсе поверг меня в изумление.
      Откровенно говоря, от всего этого мне стало немножко не по себе.
      - Конечно, - продолжал маршал, - в реальной жизни не все бывает так, как во сне, не все так легко удается. И коммунизм наш получился не совсем такой, как мы планировали. Маркс нас немного подвел. Ошибся.
      - Всего на две стадии, - вмешался Дзержин. Надо отметить, что он чувствовал себя в присутствии маршала совершенно раскованно.
      - Ну да, - сказал маршал, - на две. В масштабе всемирной истории это не очень существенно, но для нас ощутимо. Ошибка Маркса состоит в том, что он обещал полное обнищание трудящихся при капитализме, а оно наступило...
      - Наступает, - поправил Дзержин.
      - А оно наступило, - повторил маршал сердито, - при коммунизме. И конечно, человеку с юмористическим складом ума все это, может быть, даже смешно. У нас есть над чем посмеяться. И над короткими штанами, и над газетой, которая издается в виде рулона, и над нехваткой первичного продукта. Но хорошо ли смеяться над нищими? А? Хорошо?
      - Нехорошо, признал я и очень смутился. Но я же смеялся только мысленно.
      - Да не только! - возразил Дзержин и покрутил головой.
      - Нет, не только, - подхватил маршал и посмотрел на меня пристально. - Вот я. Классик Никитич, хотел с вами поговорить об искусстве. Это очень интересная и безграничная тема. Что такое искусство, для чего оно существует, откуда в нем такая странная и непонятная сила, этого ведь, по существу, никто не знает. Вот вы, насколько я себе представляю, считаете, что искусство является всего лишь отражением жизни. Не так ли?
      - Ну да, - сказал я. - В общем-то, примерно так и считаю.
      - А это совершенно неправильно! - вскричал маршал и, вскочив с кресла, забегал по комнате, как молодой. - Классик Никитич, я вам вот что хочу сказать. Послушайте меня внимательно. Ваша точка зрения совершенно ошибочна. Искусство не отражает жизнь, а преображает. - Он даже сделал руками весьма энергичные движения, как бы пытаясь изобразить ими преображающую силу искусства. - Вы понимаете, - повторил он взволнованно, - преображает. И даже больше того, не искусство отражает жизнь, а жизнь отражает искусство. Вы вот смеетесь над нашими убеждениями...
      - Что вы. Господь с вами, - сказал я поспешно. - Я бы никогда не посмел.
      - Ладно, ладно, - поморщился маршал. - Вы все никак не можете понять, что нам о вас известно гораздо больше, чем вы могли бы себе представить. Но дело даже не в том, что именно мы знаем о вас. Наши знания обо всем гораздо глубже и обширней, чем были доступны людям ваших времен. И нам совершенно точно известно, что первичное вторично, а вторичное первично.
      - Ну это уж совсем чепуха, - сказал я неожиданно для себя самого. - Это какая-то метафизика, гегельянство и кантианство. На самом деле первичное первично, а вторичное вторично.
      Вот сколько меня жизнь ни учила, а язык за зубами держать не научила. Сколько раз внушали мне умные люди элементарное: пришло тебе что-нибудь в голову - не ляпай сразу. Подумай, стоит ли твоя мысль того, чтобы ее сразу выкладывать. Мое незрелое высказывание подействовало на маршала и Дзержина самым решительным и, может быть, даже зловещим для меня образом.
      Берий Ильич, ни слова не говоря, вернулся на место, сел и стал смотреть куда-то мимо меня. Дзержин смотрел на маршала. Оба они молчали, и молчание это тянулось довольно долго. Потом маршал провел рукой по лицу, как бы снимая усталость, и сказал тихо:
      - Классик Никитич, вопрос о том, что первично и что вторично, обсуждению не подлежит. Первичное вторично, а вторичное первично. Вы можете сослаться на Маркса и на тех, кто вас в свое время учил, что материя первична, а сознание вторично, но эти же ваши учителя сами себе противоречили. Требовали от людей сознательности, а от материального вознаграждения уклонялись. Теория противоречила практике. А у нас полное соответствие. Но давайте лучше поговорим о чем-нибудь более интересном.
      Например, о вашем романе. Недавно я его еще раз прочел от корки до корки. Ну что вам сказать? Интересная работа. В вашем творчестве даже, я бы сказал, какой-то новый этап, к которому вы вряд ли перешли бы в Якутии.
      Он опять посмотрел мне в душу, и мне опять стало не по себе. Вдруг он засмеялся и стал говорить в более теплом тоне:
      - Вообще-то, я вам уже об этом сказал, роман довольно-таки злой. Вы как бы берете шило и колете в самое больное место. Но фантазия богатая. Читать, во всяком случае, нескучно. Честно говоря, я много смеялся, а иногда даже и плакал. Да, там вообще так, я бы сказал, смех сквозь слезы.
      - Да, - поддержал его Дзержин, - эта вещь написана не просто для смеху.
      - Да-да, - согласился маршал, - вещь серьезней, чем кажется с первого взгляда. Хотя надо сказать, что описанием теневых сторон жизни вы, может быть, злоупотребляете, смакуете их, наслаждаетесь ими.
      - И много натурализма, - заметил Дзержин.
      - Да, - сказал маршал, - по части натурализма перебор некоторый есть. Например, когда я читаю про эту вегетарианскую свинину, мне самому хочется вырвать, как это случилось с вашим героем.
      - Помилуйте, - перебил я его. - Это не с героем случилось. Это со мной лично случилось. Я этого нигде не описывал, это, может быть, ваши агенты подсмотрели.
      - Ну не надо, - поморщился маршал, - не надо нам сказки рассказывать. Вы же неглупый человек и видите, что мы про вас все знаем. А вот, скажем, когда вы сон описываете, это дело совсем другое. Я даже удивился. Оказывается, вы умеете изображать и хорошее. Я когда читал про то, как там солнце все время светит, пальмы растут, птички поют и девушки ходят в теннисных юбочках... Когда я дошел до описания этого сна (а там сначала не понятно, что это сон), я подумал: ну вот, вот! Умеет же, сукин сын! И я ожидал, что дальше все будет в этом же духе. И только я разогнался, а тут снова-здорово, свинина вегетарианская. Тьфу! - он сплюнул и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету.
      - И вообще, что это вы эту свинину забыть не можете? Мы же вам дали все. Вам и яичницу подают, и ветчину, и паштеты, и икру всякую. Чего вам еще не хватает? Кофе? Ну мы же не знали, что вы такой заядлый кофейник.
      Пожалуйста, будет вам кофе, какой хотите. Кстати, можем заказать и сейчас. Вы какой предпочитаете?
      - Турецкий, - сказал я в полной уверенности, что они о таком даже не слышали.
      Маршал хлопнул в ладоши, и в дверях немедленно возникла секретарша.
      - Три кофе! - сказал ей маршал. - Ему турецкий, мне капучино...
      - А мне кукурузный, - скромно сказал Дзержин.
      Секретарша вышла и в ту же секунду вернулась с подносом. И я получил настоящий турецкий кофе. Может быть, я по нему так соскучился, но мне показалось, что я никогда в жизни не пил кофе вкуснее.
      Я набрался наглости и спросил маршала, к какой категории потребностей он относится.
      Я об этом как-то давно не думал, - сказал он. - По-моему, я вообще вне потребностей. Но вернемся, однако, к вашему сну. Если уж вам приснилась такая прекрасная жизнь, почему бы вам не развить это дальше? Слушайте, ведь на самом- то деле мы все живем иллюзиями. Сон первичен, а жизнь вторична, и это легко доказуемо Ну вот посмотрите. Иной раз нам снится что-нибудь неприятное, но мы не всегда хотим при этом проснуться. А когда неприятное происходит в жизни, нам всегда хочется заснуть. И это правильно. Потому что сон гораздо богаче жизни. Во сне мы едим, что хотим, имеем тех женщин, которых хотим, во сне мы умираем и воскресаем, но в жизни нам удается только первая половина.
      Тут влетела взволнованная секретарша и сказала маршалу что-то на ухо. Берий Ильич тоже заволновался, вскочил на ноги, схватил трубку красного телефона.
      - Да, - сказал он. - Взрослый на проводе. Так точно! Слушаюсь! Сейчас будем.
      Он положил трубку и повернулся ко мне очень возбужденный.
      - Нас вызывает Горизонт Тимофеевич.
      - Кто? - удивился я.
      Он удивился еще больше.
      - Вы что, до сих пор не знаете, кто такой Горизонт Тимофеевич? - И посмотрел на Дзержина.
      Дзержин посмотрел на меня. Я пожал плечами.
      - Горизонт Тимофеевич Разин, - объяснил маршал, все еще волнуясь, - является председателем Редакционной Комиссии и, по существу, можно даже сказать и так, наместником Гениалиссимуса на Земле. Слушайте, вы уж, пожалуйста, с ним не спорьте. Что он будет предлагать, на все соглашайтесь. В крайнем случае потом мы что-нибудь отобьем. А ну-ка, я на вас посмотрю Вид у вас, конечно, так себе. Ну, да ладно. Поправьте воротничок и пойдем. А ты подожди нас здесь, - сказал он Дзержину.
      НАМЕСТНИК ГЕНИАЛИССИМУСА
     
      Мы опять шли по каким-то залам и переходам. Автоматчики вытягивались в струнку, щелкали каблуками и брали на караул.
      Секретарем у председателя Редакционной Комиссии был пожилой генерал-полковник. Но суетился он, как сержант.
      - Ага, это вы! - сказал он, нервно суя мне руку. Горизонт Тимофеич как раз после процедуры, так что он может с вами поговорить. Прошу вас.
      Открыв дверь в кабинет, он первым туда вошел, но тут же остановился, пропуская нас с Берием Ильичем. Наконец-то первый раз в Москорепе я увидел старого человека! Да еще какого!
      Он сидел в инвалидном кресле не за столом, а почти посреди кабинета. Из-под кресла выходили, тянулись к задней стене и уходили в нее два - желтый и красный Шланга. Старик, сидевший в кресле, представлял собой полную развалину голова набок, язык вывалился, руки висели, как плети. Из левого уха у него торчал толстый провод с микрофоном в виде рожка. Старик, кажется, спал. Но как только мы вошли, стоявшая рядом с ним медицинская сестра воткнула ему прямо сквозь брюки шприц. Он дернулся, проснулся, хотел выпрямить голову, но она упала на другую сторону. Глаза, однако, остались почти открытыми.
      - Кто такие? - спросил он, разглядывая нас всех недовольно.
      Маршал живо подкатился к нему, схватил рожок и, приложив его к губам, почтительно сообщил:
      - По вашему приказанию Классика к вам привел.
      - Ага, - сказал Горизонт, еле ворочая языком - Клафика. Ну, подойди, Клафик, подойди-ка фюда.
      Я приблизился и взял из рук маршала рожок.
      - Здравствуйте! - прокричал я в рожок.
      - А нифего, - прошамкал председатель, - нифего фебя фуфствую. Видифь, у меня тут два фланга. По волтому первифный продукт подается, а по крафному вторифный отфафываетфя, так что органивм действует. - Он хотел опять поднять голову и даже достиг в этом некоторого успеха, но не успел удержать ее, и она упала на грудь. Впрочем, сестра приблизилась к нему сзади, поставила голову вертикально и осталась ее придерживать.
      Кажется, старик оживал все больше. В глазах его даже появилось что-то вроде любопытства ко мне.
      - Так вот ты какой! сказал он с видимым одобрением. - Хороф, хороф. И фколько тебе годов-то?
      - Скоро сто будет, Ваше Высокопревосходительство! - прокричал я в рожок.
      - Молодой ефе, - заметил председатель. - А мне вот уве фто фетыре, а тове ефе нифего. А фто это ты в таком фине ходифь?
      Я осмотрел быстро свою одежду.
      - Если вы фином называете мои штаны, Ваше Высокопревосходительство, то я тут совсем ни при чем. Такие выдали. А я-то приехал в хороших штанах, в нормальных.
      - Да что вы такое говорите! - сердито зашептал генерал-полковник. Горизонт Тимофеевич говорит не "в фине", а "в чине".
      - Да, - сказал Горизонт Тимофеевич Берию Ильичу, - надо его повыфить, он вфе- таки наф клафик.
      - Будет исполнено! прокричал Взрослый в рожок. - Майора ему дадим. Или даже полковника.
      - Вафем полковника, - сказал Горизонт. Генерала. Ты, крафавица, - попытался он поднять глаза к сестре. - Головку-то мою так не дервы. Когда я киваю, ты ее немнофко так отпуфкай.
      Но сестра на него не понадеялась и сама покачала его головой.
      - Хорофо, - одобрил ее действия председатель. - Хватит. Знафит, ты фоглафен убрать там вфяких Фимов и таких вот профих?
      Не зная, о чем он говорит, я оглянулся на Взрослого и увидел, что тот мне оживленно подмигивает. Я опять ничего не понял и кивнул головой.
      - Ну и правильно, - сказал председатель, и сестра покивала его головой. - И хорофо. Вфе лифнее надо вфегда убирать, а не лифнее... - не договорив фразы, он заснул, вывалил снова язык, и сестра положила его голову набок.
      Я посмотрел на маршала, тот на генерал-полковника, генерал развел руками и сказал:
      - Это все! Горизонт Тимофеевич дал указание и теперь отдыхает.
      Сестра взяла кресло за спинку и, подбирая шланги, покатила его в глубь кабинета. А мы трое, ступая на носках, вышли в приемную.
      КНИГА, КОТОРУЮ Я НЕ ПИСАЛ
     
      - Уфф! - выдохнул из себя Берий Ильич и вопросительно посмотрел на генерал- полковника.
      - Все хорошо, - улыбнулся тот. - Горизонт Тимофеевич был в очень хорошем настроении и замечаний сделал немного.
      - Да, конечно, - согласился маршал. - Замечания вполне приемлемые.
      То же самое он сказал и Дзержину, который встретил нас вопросом: "Ну как?"
      - Так что вы все поняли? - спросил он меня. - Требования совсем небольшие: побольше снов, поменьше ненужной реальности и никаких Симов. Согласны?
      - Нет! - сказал я.
      - Как?! - подпрыгнул маршал, а Дзержин схватился за карман.
      Впрочем, тут же руку он отпустил, приблизился ко мне и нежно сказал:
      - Соглашайтесь, дорогуша, здесь не принято не соглашаться.
      Я занервничал и схватился за голову.
      - Слушайте, - закричал я. - Что вы ко мне пристаете? Что и где я должен поправить? О каком романе вы говорите? О каком Симе? Если вы имеете в виду Карнавалова, то я с ним был знаком и даже ездил к нему в Торонто. Но взглядов его я никогда не разделял и письмо его нынешним вождям выбросил на помойку.
      - Это мы знаем, - улыбнулся маршал и переглянулся с Дзержином. - А теперь выбросьте и его самого.
      - Откуда? - спросил я.
      - Из романа, дорогуша, - улыбнулся Дзержин.
      - Да из какого романа? - спросил я устало. Вы понимаете, что я никогда никаких романов о Карнавалове не писал.
      Я опустился в кресло и достал сигарету. Мои руки дрожали, и, когда я прикуривал, я никак не мог спичкой попасть в коробок. Между тем в кабинете установилось какое-то странное, тяжелое и зловещее, я бы сказал, молчание.
      Ну хорошо, - сказал наконец Берий Ильич. - Вы так взволнованно и так убедительно говорили, что я вам почти поверил. Но есть же все-таки факты. А факты, как говорят, упрямая вещь. Хорошо. Ладно. Сейчас мне придется вам кое-то предъявить.
      Он тяжело поднялся, подошел к сейфу и, загораживаясь от меня плечом, стал крутить замок с шифром.
      - А у Вас, Берий Ильич, - развязно сказал Дзержин, - сейф, я вижу, ну точно, словно в Швейцарском банке.
      - Так он швейцарский и есть, отозвался маршал. Тут даже и написано: "Маде ин Швейцария".
      Сейф открылся. Маршал там шуровал что-то довольно долго, наконец достал какую-то книгу в темной обложке и выложил передо мной:
      - Узнаете?
      Я взял в руки книгу и стал ее разглядывать. Прочел название, перевел потом взгляд на фамилию автора и увидел, что там стоит моя собственная фамилия.
      В этом не было бы ничего удивительного. Каждому автору приходится иногда держать в руках книги, которые он написал. Но в том-то и дело, что я, как мне помнилось, никогда ничего подобного не писал.
      Ну и что вы скажете? услышал я голос маршала.
      - Минуточку, - сказал я.
      Я осмотрел суперобложку, перевернул титульный лист, прочел выходные данные. Там стоял год 1986. А я уехал из Штокдорфа в восемьдесят втором. А в восемьдесят шестом я еще фактически даже не жил.
      Это какая-то несуразица, пробормотал я и заглянул в начало книги. Там я нашел описание своего разговора с Руди, посещения фройляйн Глобке, похищения меня арабами, встречи с Букашевым. Все подробно и достоверно и, главное, написано в моей собственной манере. Я ничего не мог понять. Я готов был представить, что за шестьдесят лет кто-то мог изучить все подробности и на основании донесений агентов и других архивных данных сочинить какой-нибудь подобный роман. Но чтобы кому-то удалось настолько проникнуть в мои мысли и так подражать моему стилю, в это уж я поверить не мог никак, потому что, между нами говоря, мой стиль просто неподражаем.
      Я заглянул в середину книги, и в глаза мне бросилась глава, которая называлась: "Новое о Симе".
      - Интересно? - заглянул через мое плечо маршал.
      Минуточку, - сказал я и с возрастающим интересом прочел эту, в общем-то небольшую, главу.
      НОВОЕ О СИМЕ
     
      Я-то думал, что я знал все о Сим Симыче, а оказывается, чего-то существенного как раз и не знал.
      Оказывается, за время моего отсутствия в двадцатом веке он, на время оторвавшись от "Большой зоны", накатал четыре глыбы мемуаров под названием "СИМ".
      В той самой книге, которую маршал Взрослый предложил мне как мою собственную, было сказано, что я якобы все эти четыре глыбы читал (во что, впрочем, мне самому поверить трудно), причем прочел я их, с одной стороны, задолго до того, как побывал в Москорепе, а с другой стороны, после того, как оттуда вернулся. Вот говорят, что писатель не должен читателю все объяснять и разжевывать. Он должен оставить читателю возможность самому потрудиться, попотеть и самому домыслить то, до чего он, писатель, сам не додумался. Если это так, вот вы и додумайте, как это могло получиться, что я читал собственную книгу до того, как написал ее. Да, если хотите, сами это все и обдумывайте, а у меня уже и так от всего этого голова кругом идет. Поэтому я просто перескажу то, что мне удалось прочесть в кабинете Берия Ильича.
      Там сказано, что первая глава первой глыбы симовских мемуаров начинается с описания обыкновенного утра обыкновенного советского мальчика, у которого папа сидит в тюрьме, мама носит папе передачу, а мальчик в это время ходит в школу, возвращается домой и учит уроки. Мальчик учится в третьем классе и никак не может понять, за что же посадили его папу, бывшего балтийского моряка, комиссара с крейсера "Аврора", а впоследствии народного комиссара высшего образования. И хотя эти события очень ранят детскую душу, но учиться все-таки нужно. В тот день ввиду отсутствия мамы юный Сим пообедал один и сел за уроки. По литературе им как раз задали выучить новое народное стихотворение:
     
      На дубу зеленом, да на том просторе
      Два сокола ясных вели разговоры.
      А соколов этих люди все узнали:
      Первый сокол-Ленин,
      Второй сокол-Сталин...
     
      Сим про себя говорит, что у него уже и тогда была феноменальная память. И даже это заглотное стихотворение он очень быстро выучил, но тут же задумался, поскольку, с детства обладая острым критическим отношением к действительности, никак не мог себе представить Ленина и Сталина, сидящих на дубу, как птицы.
      И в тот момент, когда он подвергал критическому анализу это стихотворение, в дверь постучали. Сим открыл и увидел на пороге страшного, грязного, оборванного, заросшего спутанной бородой странника с котомкой за плечами. Странник попросил воды, а напившись и смахнув с бороды капли, посмотрел пристально и спросил:
      - Как тебя звать, малец?
      Сим ответил:
      - Сим.
      - Правильно, - сказал странник. - Сим. Так вот, послушай меня и запомни, вьюнош, что я тебе скажу: быть тебе царем на Руси. Будешь ты Сим Первый.
      С этими словами странник исчез, словно испарился.
      Сим, по его собственному признанию, был мальчик впечатлительный, и слова, сказанные странником, произвели в душе его очень глубокое смущение.
      Оставшись один, он опять пытался учить те же стихи, но они больше не лезли в голову. В голову лезли, наоборот, самые неожиданные и довольно даже странные для пионера мысли.
     
      А соколов этих люди все узнали:
      Первый сокол-Ленин,
      Второй сокол-Сталин...
     
      - А третий сокол - я! - вдруг сам себе сказал Сим и, как сам же пишет, тут же возбудился от острого предчувствия своей необычайной судьбы.
      Он поведал о необыкновенном старце матери. Удрученная тем, что опять не приняли передачу, она вроде бы сначала пропустила его рассказ мимо ушей, а потом насторожилась, попросила повторить все сначала и долго выспрашивала, что за старец, да как выглядел, да в чем одет. Она обругала Сима за излишнюю доверчивость, велела впредь всегда спрашивать, кто стучит, и никогда не открывать дверь незнакомцам.
      - Мама, - спросил Сим, - а почему он сказал, что я буду царем?
      - Мало ли сумасшедших ходит, - сказала мать. - Что им в голову придет, то и лепят. Головы малолеткам задуривают. Дать бы им каждому по пятьдесят восьмой статье.
      Но в ту же ночь, взяв с него ужасную клятву, она открыла ему тайну его необыкновенного происхождения.
      ... Тайна эта заключалась в том, что Сим Глебыч Карнавалов не был отцом Сим Симыча. Его истинным отцом был Николай Александрович Романов, император и самодержец Всероссийский...
      Мать Сим Симыча Екатерина Петровна рассказала ему, что как раз перед самой революцией, в то время как ее муж комиссарил на крейсере "Аврора", она работала прачкой в Зимнем дворце и там у нее состоялась интимная встреча с самодержцем. Причем царь пошел на это не из каких-то там распутных соображений, а исключительно ради сохранения Российской короны. Он чувствовал, что скоро так или иначе грянет революция, а наследник тяжело болен и вообще будущее туманно. Поэтому император по соглашению со своей супругой Алике решился на такой необычный шаг. И в ночь их тайного свидания христом-богом молил Екатерину Петровну, если Господь пошлет мальчика, хранить его как зеницу ока и только в нужный час, когда будет знак свыше, открыть ему, кто он есть на самом деле.
      Пока я читал, оба деятеля БЕЗО, Берий и Дзержин, заглядывали мне через плечо, следили за моей реакцией и проявляли очень большое нетерпение. И как только я оторвал голову на секунду, чтобы осмыслить прочитанное, Берий, не давая мне опомниться, тут же меня спросил, что я обо всем этом думаю.
      - Это какой-то бред, - сказал я.
      - Правда? - переспросил быстро Берий Ильич. - Правда, бред? Вы так думаете? Почему?
      - Да по всему, - сказал я. - Возьмите хотя бы сроки. Симыч родился в двадцать шестом году. Я не знаю, может быть, некоторых гениев вынашивают не девять месяцев, а девять лет, тогда, конечно... Но, правду сказать, я вообще-то не совсем понимаю, почему утверждения Карнавалова вас так смущают. Ведь то, что он говорит, это просто абсурд.
      - Вот именно что абсурд, - согласился маршал. - Но дело в том, что, как показывает исторический опыт, именно абсурдные или даже, сказать точнее, идиотские идеи как раз легче всего овладевают умами масс. И поэтому это Сим... Кстати, вы случайно не знаете, почему у него такое странное имя?
      Это я как раз случайно знал, потому что историю происхождения его имени слышал от самого Сим Симыча личными своими ушами. Дело в том, что его настоящего отца соратники тоже звали Симом, хотя полное имя его было Симеон. А если с отчеством, то Симеон Глебович. Но ему нравилось, когда его звали Симом. И сына решил так назвать. А когда его спросили, что же это имя может означать, он сказал:
      - Это очень просто. Сим-это значит Симирный Интернационал Молодежи.
      Кто-то ему сказал:
      - Глебыч, так не идет. Интернационал не симирный, а всемирный. Ты должен в таком случае назвать своего сына Вим.
      Он сказал:
      - Нет, Сим. Пусть тогда это будет: Смерть Иксплуататорам Мира.
      Ему сказали, не ик-, а эксплуататорам, тогда ты должен назвать своего сына Сэм. Карнавалов решительно отверг: нет, говорит, Сэм - имя буржуазное, пусть все равно будет Сим.
      - Это он вам сам говорил? спросил маршал.
      - Конечно, сам. И не один раз.
      - А вы не могли бы рассказать об это публично? - спросил Дзержин, до того долго молчавший.
      - Почему бы нет? Если вы мне организуете встречу с читателями.
      - Ну конечно, организуем, - перебил маршал. Как вы видите, мы именно этим и занимаемся. Именно для этого создан Юбилейный комитет, проводится массовая кампания и даже готовится к изданию этот вот ваш роман. В празднике примут участие лучшие люди нашей республики, выдающиеся артисты прочтут отрывки из ваших произведений, а также, может быть, что-нибудь станцуют и споют. Может быть, даже, - он лукаво сощурился, - исполнят какую-нибудь вашу любимую украинскую песню. Но у нас есть к вам просьба, и на том же настаивает Редакционная Комиссия, чтобы вы вычеркнули этого вашего Сима. Он нисколько вашу книгу не украшает, а напротив, даже делает ее такой, знаете, неуклюжей, тяжеловесной. Вычеркните его, и все. Что вы думаете об этом?
      Правду сказать, я об этом вообще ничего не думал. Потому что, кроме главы "Новое о Симе", ничего еще не читал.
      Я думал, что они, естественно, предложат мне сразу прочесть всю книгу, но они как-то засмущались, и по некоторым высказываниям маршала я понял, что они боятся давать мне мою собственную книгу, потому что, прочтя ее, я могу попасть под ее влияние. Правда, Дзержин тут же сообразил и сказал маршалу, что если я книгу прочту, попаду под влияние, но потом исправлю и опять прочту, то в результате я в конце концов попаду под благотворное влияние исправленной книги, а это хорошо.
      Маршал подумал и сказал, что Дзержин, пожалуй, прав, возможно, мне даже стоит дать прочитать мою книгу, и он попробует этого добиться. Может быть, ему удастся пробить этот вопрос через Верховный Пятиугольник, уговорить Редакционную Комиссию, ради этого он готов еще раз добиться приема у Горизонта Тимофеевича.
      Ну что вы! сказал я. - Ну зачем же лишний раз тревожить старого человека из-за такой ерунды? Почему вы не можете без всяких пятиугольников и комиссий просто дать мне эту книжку хотя бы на одну ночь? Я прочту и сразу же вам верну.

К титульной странице
Вперед
Назад