Маршал посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
      Странный вы человек, сказал он, подумав. Это же печатное слово. У вас даже допуска нет... - Какая-то мысль пробежала по его лицу. - Слушай, Сиромахин, - обратился он к Дзержину Гавриловичу, - зайди-ка к Матюхину. Он зачем-то хотел тебя видеть.
      - Матюхин - меня? - Дзержин посмотрел на маршала с сомнением.
      - Зайди, зайди, - повторил тот нетерпеливо.
      Дзержин вышел, и с маршалом сразу что-то случилось. Сначала он подкрался к двери, закрывшейся за Сиромахиным, и посмотрел в замочную скважину. Затем подбежал к своему столу, повыдергивал штепсели всех телефонных аппаратов, посмотрел с сомнением на потолок и поманил меня к себе.
      - Слушайте, зашептал он быстро, - заталкивая меня в угол. - Я вам дам эту книжку на одну ночь. Но об этом никто не должен знать. Даже ваша сожительница.
      - Хорошо, так же шепотом ответил я. Я запрусь в кабесоте и буду читать там.
      - Дзержину тоже ни слова. И никому вообще. И если вас с этой книгой где-то застукают, вы не должны признаваться, что взяли ее у меня.
      - А что я должен говорить? - спросил я весьма удивленно.
      - Что угодно. Можете сказать, что вам удалось протащить ее сквозь таможню. Можете сказать, что нашли в каком-нибудь паробусе или на мусорной свалке. Что угодно, но меня не выдавайте. Вы мне клянетесь?
      - Клянусь! - сказал я торжественно. - Но я не понимаю, кто меня может схватить, кроме ваших людей.
      - Ах, какой вы наивный! махнул он рукой. В нашей республике вообще не понятно, кто наши, а кто не наши. Ладно, берите и до завтра.
      Я только успел запихнуть книгу за пазуху, как вернулся Дзержин и сказал, что к Матюхину не пробился, у него совещание.
      - Ну не пробился, так не пробился, - беспечно сказал маршал и незаметно для Дзержина подмигнул мне. А теперь вы оба свободны, - объявил он и протянул мне свою широкую ладонь. - Классик Никитич, очень был рад познакомиться.
      ПРОГУЛКА
     
      У меня было странное ощущение, когда мы с Дзержином оказались на Красной площади. Такое ощущение, словно я вышел на свободу, а мог бы не выйти.
      Уже совсем стемнело, и небо распахнулось над головой, рассыпав по всему пространству звезды, которые на фоне затемненного города казались особенно яркими.
      - Ну как вам понравился наш маршал? - спросил Дзержин, усмехаясь.
      - По-моему, интересный человек, - сказал я и вдруг увидел освещенный летательный объект, который медленно плыл над площадью с запада на восток.
      - Смотрите, летит! - сказал я, толкнув Дзержина.
      - Где? - Дзержин задрал голову и, увидев объект, быстро перезвездился.
      Я тоже перезвездился. Я сделал это непроизвольно и понял, что, кажется, я становлюсь истинным комунянином.
      Дзержин вызвался меня проводить, и мы пошли наискосок через Красную площадь. Вечер был тихий и теплый, а улицы совершенно безлюдны. Кажется, за всю дорогу мы не встретили ни одного прохожего. Дзержин молчал, и я тоже, обдумывая все то странное, что я сегодня увидел и услышал. Но у меня было такое ощущение, что сегодня мне должно открыться еще что-то такое необыкновенное.
      - Слушай, - обратился я к Дзержину, машинально называя его на ты. - А почему все-таки вас так беспокоит Сим Симыч? Ну, допустим, вас тревожат какие-то его поклонники, эти самые симиты, но сам-то Сим наверняка давно уже умер. Если бы он был жив, ему сейчас было бы... сколько же?..
      - Сто шестнадцать лет, - сказал Дзержин.
      Ну вот. Сто шестнадцать лет... Ну бывают где-то дикие горцы, которые живут даже и дольше, но Сим, я уверен, давно уже умер.
      Мы стояли уже перед входом в гостиницу, и Дзержин веялся за ручку двери, чтобы открыть ее для меня.
      - Ты сначала прочти то, что у тебя за пазухой, а потом поговорим.
      СТЕПАНИДА ЗУЕВА-ДЖОНСОН
     
      Самые разные и противоречивые воспоминания сметались в моей голове, и я не знаю, какие из них считать первичными, а какие вторичными.
      Я помню, что ночью, запершись в кабесоте, я читал свою собственную книгу тайком от Искрины, а потом прятал ее за телевизором. А другое воспоминание, противореча первому, говорит мне, что я вообще никакой книги не читал, а изучал материалы к ней в библиотеке имени Ленина. До библиотеки меня и Дзержина Гавриловича довез все тот же Вася, который по дороге, давясь от смеха, спросил меня, известен ли мне основной признак коммунизма. Я развел руками, и Вася, оглянувшись на сидевшего сзади Дзержина, сообщил мне шепотом, что признак этот заключается в стирании разницы между первичным и вторичным продуктом. Дзержин, однако, расслышал и показал Васе кулак, впрочем, как я понял, беззлобно Выйдя из паровика, я решил продемонстрировать Сиромахину свое знакомство с библиотекой и сразу направился к главному входу.
      - Нет, нам не сюда, - усмехнулся Дзержин. Это вход для всех.
      Разве мы не можем войти, где все? спросил я.
      - Конечно, можем, - сказал Дзержин, - но нам это не нужно. Здесь выдают только сочинения Гениалиссимуса и о Гениалиссимусе, а нам нужно кое-что другое.
      Мы завернули за угол, прошли почти вдоль всего здания и наконец нырнули в неприметную дверь со скромной вывеской: "Отдел предварительной литературы".
      Затем была система коридоров, в каждом из которых нас остановили и тщательно проверили документы.
      Наконец мы попали в главное хранилище, состоящее из просторных залов, соединенных между собою.
      Между прочим, даже в прошлой жизни, побывав в этой библиотеке несчетное число раз, я сам всей здешней коллекции ни разу не видел, а по каталогам имел о ней понятие довольно-таки отвлеченное. А тут я увидел все. Собрания сочинений всех мировых классиков от Гомера до Солженицына. От древних пергаментов до дешевых изданий почти новейших времен.
      В каждом из этих залов сидели читатели: где один, где два, где три человека, не больше. И все из БЕЗО, в чине не ниже майора.
      Все они, обложившись стопками книг, что-то конспектировали, видимо, в намерении использовать прочитанное в идеологической войне.
      Но одна читательница, подполковник БЕЗО, как я понял, использовала свое служебное положение в личных целях. Она читала (я заметил название) "Анну Каренину" и, утратив всякую бдительность, плакала чуть не в голос.
      Естественно, мне хотелось задержаться в общем хранилище, но Дзержин меня торопил, и мы, пройдя еще несколько залов и коридоров, оказались наконец перед дверью с табличкой: "Мракобесные сочинения С. С. Карнавалова".
      Здесь у нас не только проверили документы, но даже общупали карманы и, обнаружив у Дзержина пистолет системы "ТТ", попросили сдать его на хранение начальнику охраны.
      Лишь после этого мы попали в зал (вернее, это были тоже по крайней мере три зала, соединенных вместе), где хранились не только издания всех шестидесяти глыб на русском и еще на сотне других языков, но и многочисленная литература о самом Симе: мемуары, исследования, сборники статей и диссертации.
      Но оказалось, что и это не все.
      В соседней с этим залом комнате Дзержин Гаврилович познакомил меня с востроносой и щуплой девицей, которая представилась мне как лейтенант БЕЗО Советина Кулябко.
      По просьбе Дзержина она охотно рассказала, что в этой комнате хранятся агентурные данные о Симе: о его происхождении, биографии, образе жизни, привычках, наклонностях, сильных сторонах и слабостях характера, сексуальных причудах, характеристики, составленные на него в школе, в комсомоле, в детдоме, в институте, сведения о его связях с разными людьми, связях сердечных, дружеских, приятельских, деловых и случайных. Здесь хранились образцы его почерка, отпечатки пальцев, протоколы допросов его сторонников и многочисленные фотографии и диапозитивы, сделанные открытой и скрытой камерой и даже ночью в инфракрасных лучах. Она тут же предложила продемонстрировать некоторые диапозитивы, после чего повесила на стену небольшой экран, зашторила окна, включила проекционный аппарат и стала вкладывать в него разные слайды.
      Мне было очень интересно.
      Я увидел Сим Симыча в разные времена и в разных ситуациях. Вот он, еще совсем юный, в группе воспитанников детского дома. Вот в лагере (анфас и в профиль). Послелагерный снимок для паспорта - усталое, изможденное и вместе с тем суровое лицо А потом временной разрыв. А потом уже чуть ли ни каждый день его жизни запечатлен. Десяток свадебных снимков с Жанетой В день триумфа - с первой книгой в руке. За письменным столом. На лыжной прогулке. На велосипеде. С какой-то кошкой на руках. Потом опять арест, тюрьма и даже как его выталкивают с парашютом из самолета. Само собой, запечатлено его участие в многочисленных митингах, конференциях и пресс-конференциях и встреча в Белом доме с президентом Соединенных Штатов.
      Но среди тех снимков, которые были сделаны скрытой камерой и при инфракрасном освещении, иные оказались слишком уж откровенными.
      Я думаю, опиши я подробно, что именно показано было мне на экране, у этой книги было бы на сто тысяч читателей больше. Жаль, что мое природное целомудрие не позволяет мне заниматься изображением подобных вещей. Скажу все же, что Симыч ввел меня в некоторое смущение. Зная о его глубокой религиозности и известном всем аскетизме, я был порядком шокирован, видя его в не очень достойном виде не только с Жанетой, но и другими особами противоположного пола. Их было не меньше десятка, причем некоторых я даже знал лично Это одна наша известная новеллистка, одна знаменитая американская кинозвезда и третья... Лица третьей видно не было, но и с противоположной стороны не узнать ее было нельзя.
      При виде Степаниды, да еще в таком виде, я вдруг почувствовал в себе неукротимую ревность, так что даже задергался и заскрипел зубами.
      - Что с вами? - испугалась лейтенант Кулябко. Я смутился и сказал, что мне было несколько неприятно видеть последний кадр, поскольку с этой женщиной я одно время был довольно близко знаком.
      - А это нам известно, - сказал Дзержин.
      А лейтенант Кулябко сказала, что диапозитивы, где изображены подробности моего знакомства, у них тоже имеются и она готова их тут же продемонстрировать.
      - Нет! Нет! - закричал я. - Только не это! И вообще, пожалуйста, нельзя ли эти кадры как-нибудь уничтожить?
      - Ну что ты, дорогуша! - заулыбался Дзержин. - Эти кадры принадлежат истории, и уничтожить их было бы преступлением. Ну, ладно, - сказал он одновременно и мне, и лейтенанту Кулябко. Кино посмотрели, давайте теперь что-нибудь почитаем. Например, донесения Степаниды.
      - Степаниды? - удивился я. - Неужели она писала донесения?
      - Еще как писала! сказал Дзержин. - Степанида Зуева-Джонсон была замечательной нашей разведчицей. Вместе с завербованным ею бывшим морским пехотинцем Томом Джонсоном она доставила много бесценных сведений.
      ДОНЕСЕНИЯ СТЕПАНИДЫ
     
      Три дня подряд, не разгибаясь, я читал донесения Степаниды. Каждое утро в половине девятого Вася приезжал за мной к гостинице и только в одиннадцать вечера забирал меня из библиотеки.
      Нет, меня никто не заставлял так долго работать. Я сам так увлекся читаемым, что иной раз даже не ходил на обед. Тем более, что ближайший Упопот находился в Кремле, а на территории библиотеки удовлетворялись лишь общие потребности, при одном воспоминании о которых я сразу терял аппетит.
      Донесения были написаны в виде писем подруге. Какой-то будто бы Кате. На самом деле, я думаю, этой "Катей" был какой-нибудь начальник отдела, а может быть, и шеф всего КГБ.
      Но ход, надо сказать, удачный. Обыкновенные письма с налетом простонародности и с ошибками. И все прямым текстом без всякой шифровки. И если б даже сам Сим Симыч эти письма перехватил, то и он при всей своей проницательности вряд ли догадался бы, что они собой представляют.
      А на самом деле в них было сказано о Симыче все.
      Как он живет, как работает, над чем работает, какие идеи вынашивает, о чем говорит, как его здоровье и даже (вот она, женская подлость!) каков он в постели.
      Называет она его внешне очень почтительно - "батюшка". Но на самом деле ее оценки холодны, трезвы, временами насмешливы и уж для малообразованной деревенской бабы слишком тонки.
      Вот, например, она описывает процесс сближения.
      "А еще. Катюша, в местном нашем обчестве произвелся недавно большой переполох, приехал будто бы знаменитый русский писатель. И в газетах во всех об нем сообщили и по тиви его что ни вечер кажут, сам из себя он весь видный, борода страшная, а голосок тонкий. Выступает все против коммунизма, за православие и америкашек наших тоже травит за то, что Бога забыли. Заместо того, говорит, чтобы собой жертвовать, вы, говорит, нежитесь и с жиру беситесь. А прожорный и заглотный коммунизм уже к самому вашему горлу подступил и скоро в него своими клыками железными вопьется...
      ...Писатель решил в наших местах поселиться, потому как, говорит, природа здесь очень ему нашу среднерусскую напоминает. Купил у одного нашего ферму и сорок акров земли с лесом и озером и затеял все это обнести забором.
      ...Живет с семьею уединенно, на людях не появляется, говорят, работает по восемнадцати часов в сутки. Однако на службе в Свято-Георгиевской церкви бывает. Здесь к нему можно очень тесно приблизиться, хотя он всегда окружен своими, а его бодигард (12) Зильберович (православный казак из евреев) за всеми пристально смотрит и каждого приближающего плечом оттирает.
      ...Я понимаю, Катюшка, что ты имеешь в виду, я этим местом в свое время Тома завербовала. Том, однако, человек южный и впечатлительный, а этот писатель живет выдуманными образами, а того, что рисуется перед ним, напрочь не видит, хотя я уж и так, и так. Кажный раз, когда он в церкви бывает, норовлю занять позицию прямо перед ним, становлюсь на коленки и бью поклоны, но ему, как говорится, хоть на нос вешай, он на это на все ноль внимания. Том говорит, ты дура, дура, ежли уж хочешь преимущество свое показать, зачем же ты его джинсами маскируешь?
      ...Том оказался умный, черт, хотя и черный. Теперь уже не я перед писателем позицию занимаю, а он, как увидит меня, так передвигается и, сзади становясь, все молится, молится. Чую, рыбка вокруг крючка ходит, вот-вот клюнет.
      ...Клюнуло!
      Вчера после службы отозвал меня в сторонку его еврейчик, одно, говорит, очень известное лицо срочно нуждается в секретаре-переводчике, который мог бы постоянно жить в имении у известного лица и оказывать ему небольшие услуги. А у вас, мол, я слышал, все данные для этого имеются.
      Я сказала, что у меня данные для услуг, конечно, имеются, но насчет переводческих своих возможностей я сомневаюсь, поскольку английским языком владею умеренно. Но что если известное лицо нуждается в горничной, то мои данные для этого очень даже подходят. А кроме того, сказала я, у меня есть еще и тот недостаток, что имею черного мужа.
      На что еврейчик сказал, мы не расисты и мужа вашего берем с собою, известное лицо нуждается в дополнительном бодигарде..."
      В следующих письмах Степанида рассказывает Катюше, как они с Томом поселились в имении Симыча, в чем состоят их обязанности, описывает подробно все, что происходит в имении, даже весьма красочно живописует свои интимные отношения с работодателем, которые происходят обычно днем, когда она приходит "клинить" (13) его кабинет. Иногда чисто женское берет в ней верх, она с большой похвалой отзывается о хозяине и с неприязнью о его жене.
      День за днем наблюдала она жизнь в Отрадном, подробно описывала, как "батюшка" работает и как готовится к возвращению.
      С нею планами он особо не делился, но иногда, пошлепав ее, говорил: "Ничего, Стешка, вот прогоним заглотчиков, возьму тебя в Москву вместе с Томом. Тома сделаю графом, а ты будешь графиня". На сомнение Степаниды, какой же из Тома граф, когда он черный, "батюшка" отвечал: "Ну и что, что черный. Черный - это ничего. Лишь бы не коммунист и не плюралист. А что касается черноты, то у Петра Первого тоже был арап и кровь свою передал Пушкину. Так что черный - это тоже смотря какой".
      Читая донесения Степаниды, ее характеристики жителей Отрадного и приезжающих посетителей, я иногда смеялся до слез. Но дойдя до того места, где она описывает мой собственный приезд, я глубоко возмутился. Какая наглая, коварная и подлая баба!
      Нет, я не буду повторять ее глупые и вздорные измышления обо мне, где она меня, кроме всего, называет пузатиком (идиотское слово!) и изображает этаким прихлебателем, который заискивает и стелется перед Сим Симычем (да никогда в жизни ничего подобного не было!) Но самое главное, она своим задом тоже меня соблазняла намеренно. И не по естественному влечению, а с одной только подлой целью задержать в Отрадном, чтобы я не уехал прежде времени. И, расписав наши отношения самым дурацким образом, в конце, оставив свою простонародную манеру, деловито и холодно замечает: "В сексуальном отношении интереса не представляет".
      Ну, не нахальство ли? Это я-то не представляю интереса! Да кто ж тогда представляет? И зачем же ты, сволочь, кричала, что такого мужчины у тебя в жизни не было?
      Ну что с нее возьмешь? Кагебешница - она и есть кагебешница. Не зря я к людям этой профессии всегда относился с большим недоверием.
      ОТКРОВЕНИЯ ДЗЕРЖИНА
     
      Я так разозлился и расстроился, что решил прервать чтение и уйти домой, не дождавшись Васи.
      Сдал лейтенанту Кулябко папку, проследил, чтобы она отметила в книге регистрации, что папка сдана, и вышел на улицу.
      Уже слегка вечерело, но было довольно душно.
      Где-то над Ленинскими горами густились тучи и погромыхивал гром, однако, судя по направлению ветра, гроза должна была пройти стороной.
      Я пересек проспект имени Четвертого тома (бывший Калининский) и по улице имени Августовских тезистов Гениалиссимуса (бывшей Грановского) пошел в сторону проспекта имени Первого тома.
      Слева от меня было здание, в котором когда-то помещалась Кремлевская поликлиника. Судя по скоплению длинных лимузинов с двигателями внутреннего сгорания, и сейчас там было что-то подобное.
      Как раз в этот момент с диким воем и блеском мигалок подъехала уже виденная мною однажды странная колонна, состоявшая из четырех бронетранспортеров (два спереди, два сзади) и двух длинных лимузинов, соединенных гибкими шлангами. Я понял, что прибыл Председатель Редакционной Комиссии, и остановился, чтобы посмотреть, как его будут выволакивать из машины (со шлангами или без?), но рядом со мной тут же оказался вооруженный автоматом внубезовец, который сказал мне, что здесь останавливаться и даже оглядываться не разрешается, и передернул затвор автомата.
      Я проявил максимальную понятливость и быстро пошел прочь, пригнув голову и одновременно отворачивая ее в сторону.
      У выхода в переулок имени Послесловия к Первому тому стояла большая очередь за водопроводной водой. Очередь двигалась медленно, потому что потребности удовлетворялись только при помощи двух пластмассовых кружек, прикрепленных к водоразборной колонке цепями.
      Люди волновались и кричали распределяющей тетке, чтобы она больше, чем по одной кружке на человека, не выдавала.
      Я стал было в очередь, но, увидев, что это часа не меньше чем на два, пошел дальше.
      Тут меня окликнули, и, обернувшись, я увидел нагонявшего меня с радостной улыбкой Дзержина Гавриловича.
      Он сказал, что только что сопровождал Горизонта Тимофеевича и, увидев меня, решил со мной прогуляться.
      - А почему Председателя сопровождают бронетранспортеры? - спросил я. - На него что, готовится покушение?
      - Ну да, сказал Дзержин, - если смотреть правде в глаза, то против каждого члена нашего руководства кто-нибудь что-нибудь да готовит. Ты знаешь, что среди этих прохожих и там, в очереди за водой, и вообще везде очень много скрытых симитов Может быть, даже большинство.
      - Я тебя не понимаю, - сказал я. - Если это так, то куда же смотрит ваше БЕЗО?
      - Ах, дорогуша, - огорченно махнул рукой Дзержин. Тебе это все понять очень трудно. Ты человек здесь все-таки новый. Дело в том, что у нас все БЕЗО состоит сплошь из агентов американского ЦРУ.
      - Слушай, - рассердился я, - что ты мне плетешь какую-то, извини за выражение, хреновину. Я понимаю, что вражеские агенты могли проникнуть в БЕЗО, но чтобы все БЕЗО сплошь состояло только из них, это, по-моему, просто чушь!
      - Увы! - ласково прижмурился Дзержин. Какой ты все-таки еще наивный. К сожалению, то, что я тебе говорю, вовсе не чушь, а чистая и печальная правда.
      Правда, рассказанная мне Сиромахиным, состояла в том, что агенты ЦРУ проникали в БЕЗО постепенно в течение многих лет.
      - Это, понимаешь, как рак, научно объяснял мне Дзержин. - Сначала клетки накапливаются медленно. Но когда их количество перейдет критическую грань, они захватывают все. Так и агенты ЦРУ. Они сначала проникали по одному. А потом, когда в руководстве их оказалось большинство, они захватили все и везде расставили только своих людей. Их нахальство дошло до того, что теперь уже в БЕЗО уборщицу нельзя нанять без согласия Вашингтона.
      - Не могу себе этого даже представить, сказал я.
      - Да, - согласился Дзержин. - Представить это, прямо скажем, не просто.
      - Но если все то, что ты говоришь, правда и вы знаете, что все агенты БЕЗО на самом деле агенты ЦРУ, почему вы их не арестуете?
      - Надо же! - засмеялся Дзержин. - Они хотя и состоят из людей ЦРУ, но называются БЕЗО и под видом БЕЗО сами могут арестовать кого угодно.
      - Да, - подумал я вслух Интересно. А куда же смотрит ваша армия? Она что, с ними тоже не может справиться?
      - Нет, она могла бы. Хотя там цэрэушников тоже порядочно, но армия все-таки что- то сделать могла бы.
      - Ну и что? - спросил я нетерпеливо.
      - Неужели не понимаешь? Если наша армия разгромит БЕЗО, то американцы в свою очередь разгромят ЦРУ, которое сплошь состоит из агентов БЕЗО, а это нам ни к чему.
      Конечно, картина, нарисованная моим собеседником, в моем мозгу уложиться никак не могла.
      На углу проспекта Первого тома и переулка имени Четвертого Дополнения мы расстались. Я шел к себе в гостиницу и думал, что за небылицы он мне плетет, этот Дзержин. Пьяный он, сумасшедший, провокатор или просто разыгрывает? Вдруг меня остановила неожиданная мысль, и я кинулся обратно. Я догнал Дзержина уже у самой площади Вдохновения, схватил за локоть и спросил, очень волнуясь:
      - Слушай, но если все БЕЗО состоит сплошь из агентов ЦРУ, то сам-то ты кто такой?
      Он посмотрел на меня внимательно и, резко вырвав руку, сказал:
      - Вот что, дорогуша, давай условимся раз и навсегда. Во избежание возможных неприятностей ты никогда не будешь задавать мне подобных вопросов, О'кей? Шюр (14), сказал я и отошел.
      ТАЙНА МЕДАЛЬОНА
     
      Я думаю, не преувеличу, если скажу, что мне пришлось увидеть и услышать в Москорепе немало удивительного. Но откровения Дзержина меня просто потрясли. Я вернулся в гостиницу очень взволнованный и хотел сразу спросить Искрину, что она думает по этому поводу. Но она была занята, смотрела по телевизору футбол.
      Я сел рядом с ней на кровать и тоже стал смотреть. Играли известные мне команды, но под несколько удлиненными названиями. Первая называлась Государственная Академическая ордена Ленина команда "Спартак", а другая - Государственная Академическая ордена Ленина команда "Динамо". Игроки были в возрасте лет примерно от сорока до шестидесяти. Я спросил у Искрины, почему такие старые футболисты. Она сказала, что, естественно, в столь важные команды попадают только лучшие спортсмены повышенных потребностей, а чтобы дослужиться до звания лучших, нужно время.
      Игра протекала вяло. Футболисты не бегали, а важно ходили по полю и медленно катали мяч. Я спросил у Искрины, какой счет, она сказала, что счет будет открыт только на двадцать четвертой минуте, а вся игра закончится со счетом 5:4 в пользу "Спартака".
      - Откуда ты знаешь? - спросил я.
      - Так написано в программе.
      - Разве счет устанавливается кем-то заранее? - спросил я.
      - Конечно, - сказала Искрина. - Спортивный Пятиугольник все планирует задолго до матча. А в твое время разве было не так?
      - Совсем не так, - сказал я. И объяснил, что в мое время спортсмены были моложе и счет складывался стихийно в процессе игры.
      - Я не понимаю, что значит стихийно, - сказала она. - Кто-то же все-таки этот счет устанавливал.
      - Да никто не устанавливал! Просто игроки бегали по полю, пинали мяч, били по воротам, и кто больше заколотит, у того больше и счет.
      - Но это же волюнтаризм, - сказала она возмущенно. Это, выходит, кто быстрей бегает или сильнее бьет, тот больше и забивает?
      Ну да, - сказал я, - именно так. Правда, в годы расцвета коррупции бывало так, что одна команда давала взятки другой и тогда счет определялся иначе.
      - Вот видишь, - сказала Искрина. - Значит, была почва для злоупотреблений. А сейчас такого не может быть. Сейчас Спортивный Пятиугольник устанавливает счет в зависимости от положения той или иной команды, от того, насколько игроки дисциплинированны, как изучают произведения Гениалиссимуса и к какой категории потребностей они относятся. Не может же быть так, чтобы команда общих потребностей безнаказанно забивала мячи команде повышенных потребностей!
      - Чушь какая-то, - сказал я. Но если ты заранее знаешь, чем дело кончится, зачем смотреть?
      Искрина пожала плечами:
      Когда ты пишешь роман, ты тоже знаешь, чем он кончится.
      - Вот именно, что не знаю, - возразил я. То есть, когда я принимаюсь за роман, у меня бывают какие-то планы, но потом герои начинают вытворять чего хотят, и кто из них кого задушит, это уже зависит от них. Вот тоже и с этим Симом. Твои начальники пристают с ножом к горлу, чтоб я его вычеркнул, а я не могу, у меня просто рука не поднимается.
      Она спрыгнула с кровати и выключила телевизор.
      - Слушай, - сказала она мне шепотом, а как выглядел этот Сим?
      - Ну как? сказал я. - Ну такой... роста... ну, скажем, среднего. И вот такая бородища.
      - Посмотри сюда, сказала она и, вытащив из-за пазухи свой пластмассовый медальон, раскрыла его. - Это он?
      Мне показалось, что произошло что-то потустороннее. Как будто в комнату влетел и тут же вылетел из нее кто-то невидимый. С маленькой вделанной в медальон фотографии на меня пристальным и недобрым взглядом см о грел Сим Симыч Карнавалов.
      РОМАН
     
      - Ну как, ознакомились? - спросил маршал, когда я вытащил из-за пазухи книгу, порядком помятую.
      - Да-да, прочел, - сказал я.
      Мы были в его кабинете одни, он велел секретарше, чтобы она никого не пускала и никого не соединяла по телефону.
      - Ну и как? - спросил он, заглядывая мне в глаза.
      - По-моему, неплохо, - сказал я. Совсем даже неплохо. Я бы даже сказал, хорошо, замечательно даже.
      - Ну да, согласился он, роман получился в основном интересный. Ну а вы его все- таки читали с критическим отношением?
      - Ну конечно, с критическим. А как же, - сказал я. - Я всегда и все читаю критически.
      - Вот именно это я и хотел от вас услышать! - маршал оживился и забегал по комнате. Понимаете, когда человек мыслит критически, тогда с ним можно договориться. Когда он мыслит некритически, тогда с ним договориться нельзя. И какие же вы недостатки нашли в вашем романе?
      - Недостатки? - переспросил я удивленно. Я не понимаю, о каких недостатках вы говорите.
      Он посмотрел на меня как-то cтpaннo.
      - Ну как же, - сказал он растерянно, мне кажется, что во всех книгах, даже в самых лучших, какие-то недостатки все же имеются.
      - Конечно, имеются, - согласился я очень охотно. Во всех книгах, кроме моих. Потому что я, когда пишу, я все недостатки сразу вычеркиваю и оставляю одни только достоинства. Правда, сейчас, читая роман, я заметил: там в одном месте запятая стоит лишняя, но в этом целиком виноват корректор. Не понимаю, куда он смотрел.
      Взрослый помолчал. Я тоже. Он вытер со лба пот.
      Я сделал то же движение, хотя у меня лоб был не потный.
      - Вот вы так говорите, - сказал Берий Ильич обескураженно. - Но вы говорите неправильно. Таких произведений без недостатков не бывает. Вот, скажем, над Гениалиссимусианой работает большой коллектив авторов, но даже он иногда делает некоторые ошибки. А у вас... Ну вот давайте посмотрим.
      - Давайте, - охотно согласился я.
      - Ну, хорошо. - Он открыл книгу, пробежал глазами первую страницу. - Ну, начать хотя бы со вступления. Уже в самом начале у вас сказано как-то непонятно, то ли все, что вы пишете было на самом деле, то ли вы все это выдумали. А где правда?
      - Ну вот, - сказал я озадаченно. Откуда ж я знаю, где правда? Вы же сами говорите: вторичное первично, а первичное вторично. В таком случае вообще никакой разницы между выдумкой и реальностью не существует.
      - Допустим, - легко согласился он и стал листать дальше. - Ну этого капиталиста вы очень хорошо изобразили. Очень сатирически. Ну этого... как его... Махенмиттельбрехера?
      - Миттельбрехенмахера, - вежливо поправил я.
      - Ну да, ну конечно, Михельматен... ну, в общем, понятно. А он что же, этот ваш торговец, он и белыми лошадьми тоже торгует?
      - Белыми? - удивился я. - А-а, я понимаю, что вы имеете в виду. Этого я, право, не знаю. Он вообще-то, я думаю, их не по цвету выбирает. Ему надо, чтобы они бегали хорошо. Он поэтому предпочитает арабских скакунов.
      - Ага. Ну да. А кстати, насчет этих арабов, которые на вас там напали... Вам не кажется странным, что они возлагали на вас такие надежды, что вы у нас тут будете секреты добывать?
      - Мало ли чего они возлагали, - сказал я. - Они, может быть, обо мне по себе судят и думают, что я способен родину продать за мешок золота. А я ее, должен вам сказать, и за два мешка не продам.
      - Да-да-да, - поторопился заверить меня маршал. - Поверьте мне, никто в вашем патриотизме не сомневается. Ладно, оставим это. Это все может быть так, может быть не так, это не важно. А вот это... - он открыл страницу, на которой помещено первое упоминание о Сим Симыче, - это уж никуда не годится. С этим мы поступим таким образом, - он выхватил из пластмассового канцелярского стаканчика остро отточенный карандаш и, раздирая бумагу, решительно провел черту от левого верхнего угла страницы к правому нижнему. Он уже собирался провести и другую черту крест-накрест...
      - Стоп! Стоп! Стоп! - закричал я. - Стоп! - схватил я его за руку. - Так не пойдет. Что это вы прямо так чиркаете, как будто это вам что-то такое. Я, может быть, этот замысел вынашивал и лелеял, я, может быть, ночи не спал, все это выстраивая, я, может быть, каждое словечко вот так вот облизывал... - я даже попытался показать, как облизывал, - а вы прямо карандаш в руки и давай чиркать.
      Маршал все это выслушал с большим недоумением.
      - Ну как же, - сказал он, - ну как же? Ну зачем же вы этого вот Сима Симыча вывели? Ведь он нам, вы понимаете, совершенно не нужен.
      Откровенно говоря, этот разговор стал мне казаться довольно дурацким, и я начал понемногу сердиться.
      - Ну что это такое? - сказал я. - Что это за глупая постановка вопроса? Вам Сим Симыч не нужен. А мне лично он нужен, и я вам категорически запрещаю его вычеркивать.
      - Да? - Берий Ильич вдруг переменил выражение и посмотрел на меня насмешливо. - Вы мне запрещаете? А вы примерно представляете разницу между вашим воинским званием и моим?
      - А мне плевать на ваше звание, - сказал я, но тут же прикусил язык и испугался. Черт его знает, подумал я, может, так не надо. Эти маршалы, они такие обидчивые.
      - Берий Ильич, сказал я почти нежно. - Поймите меня правильно. Если этот роман на самом деле написал я, то, значит, я его писал, фигурально говоря, кровью сердца, душу свою в него вкладывал, а вы прямо хотите взять его и изуродовать.
      - Ну подождите, подождите, подождите, - заторопился маршал. - Да что это вы так разнервничались? Ведь вы же должны понимать, что это дело серьезное, общегосударственное и общекоммунистическое. Ведь если вы этого не сделаете, мы не сможем ваш роман переиздать и не сможем провести ваш юбилей.
      - Ну и черт с ним, с вашим юбилеем! - сказал я в сердцах.
      - Да не с моим, а с вашим.
      - С вашим, с вашим, - повторил я настойчиво. Он вам нужен, а не мне. А я без него обойдусь. В конце концов, столько людей помирают даже без всяких столетних юбилеев, ну и я обойдусь.
      - Ну хорошо, вы такой эгоист, вы обойдетесь, но о других ведь тоже надо побеспокоиться хоть немножко. Вы же знаете, - продолжил он мягко и вкрадчиво, - наши комуняне так готовились к вашему юбилею, трудились в поте лица, перевыполняли производственные задания, жили этим, считали дни. Они ждали юбилея как большого праздника. А вы из-за вашего, собственно говоря, каприза, хотите им этот праздник испортить.
      О, Господи! Теперь, кажется, я вспотел. Мне стало ужасно неловко и перед Взрослым, и перед всеми остальными комунянами. Я сказал:
      - Я не понимаю, почему это вас так волнует. Я понимаю, что вашим комунянам хочется почитать чего-нибудь такого, кроме Гениалиссимусианы, но если уж вы согласились мой роман напечатать, то зачем же его корежить?
      - Не корежить, а улучшить, - быстро перебил Взрослый. - Убрать из него все лишнее. Это же не только мое личное мнение. И комписы наши со мной согласны, да и сам Горизонт Тимофеевич, несмотря на свою исключительную занятость, вникал в это дело и настоятельно... понимаете, настоятельно, повторил маршал с явной угрозой, - просил вас обо всем хорошенько подумать.
      Ух, черт! Вообще-то говоря, я человек отчаянный. Но когда мне угрожают такие люди, как этот маршал, я понимаю, что дело серьезное.
      - Даже не знаю, как с вами быть, - сказал я растерянно. - Ну, хорошо. Дайте мне книгу еще на одну ночь, я еще раз посмотрю и...
      - И поправите, - подсказал он.
      - Да не поправлю, а подумаю, - сказал я. Если что-то можно...
      - Ну конечно, можно, - сказал маршал.
      - Да вам-то, конечно, - сказал я со вздохом. - Вам-то никаких романов не жалко... Ну да ладно. Еще раз подумаю.
      - Ну вот и ладно, - обрадовался маршал. - Вот и договорились. Прочтите еще раз, посмотрите, подумайте, приходите завтра, и все сделаем. Слушайте, у меня есть... - он подошел к двери, заглянул в замочную скважину, приложил ухо, вернулся... У меня есть кое-что специально для вас.
      Он долго возился с секретным замком, открыл сейф и извлек оттуда... Ну что бы вы думали? Ту самую бутылочку водки "Смирнофф", которая у меня пропала после приземления в Москорепе.
      Я, разумеется, ничего ему не сказал. Мы разделили эту бутылочку. И что интересно, даже эту мизернейшую порцию водки я выпил совершенно без всякого удовольствия. Я даже удивился и подумал, что, может быть, настоящим комунянином я еще не стал, но зато от алкоголизма, кажется, вылечился. Как будет рада моя жена, подумал я, чокаясь с маршалом.
      ЭДИСОН КСЕНОФОНТОВИЧ
     
      Все эти дурацкие переговоры о переделке моего романа мне так осточертели, что я был очень рад приглашению Эдисона Ксенофонтовича Комарова, с которым мельком познакомился в Упопоте, посетить возглавляемый им Комнаком. Я понял, что Эдисон Ксенофонтович большой человек, когда он прислал за мной не какой-то там зачуханный паровик, а настоящий лимузин, работающий на бензине. Да и шофер был не простой, а полковник.
      Мы выехали на проспект Первого тома и понеслись прочь от центра.
      Впрочем, неслись недолго. Где-то сразу за средним кольцом Коммунизма у нас лопнула шина, и, пока полковник менял колесо, я вышел подышать свежим воздухом. Воздух, однако, оказался не очень-то свежим, а таким, какой бывает в давно не чищенном свинарнике. Да и звуки вокруг были тоже свинарные. Что-то где-то визжало и хрюкало. Я оглянулся, ожидая увидеть какие-нибудь приземистые скотоприемники, но увидел совсем другое. Я увидел, что со всех балконов шестиэтажного дома, под которым мы стояли, на меня, визжа и хрюкая, смотрят свиньи. Больше того, со всех других балконов всех других домов на меня тоже смотрели свиньи.
      Признаюсь, мне стало немного не по себе. Что это! Какой-то свинский коммунистический город или это новая порода свинолюдей?
      Впрочем, я тут же догадался, и шофер догадку мою подтвердил что мы находимся в одном из районов третьей Каки, где жителям, как я уже говорил, разрешено выращивать на балконах продуктивных животных, но в количестве не свыше одной скотоединицы на одну семью. (Сразу скажу, что впоследствии мне и самому приходилось читать об этом эксперименте различные газетные сообщения под заголовками "Приметы нового", "Домашний мясокомбинат" и даже "Свинья на балконе", но это, кажется, был фельетон про какого-то нехорошего человека, может быть, даже вообще про меня.)
      Сменив колесо, полковник погнал машину еще быстрее, и мы скоро попали на незаметную лесную дорогу, в начале которой висел "кирпич".
      Дальше были шлагбаум, будка и двое часовых, которые внимательно проверили наши документы. Таких будок и шлагбаумов я насчитал по дороге шестнадцать. Везде нас останавливали, везде самым внимательным образом проверяли документы, везде брали под козырек и поднимали шлагбаум.
      За последним шлагбаумом дорога неожиданно нырнула в какое-то подземное сооружение. Проехав под землей метров двести-триста, мы опять остановились перед глухими воротами и незаметной калиточкой справа от них.
      Войдя в калиточку, мы оказались в просторном холле с несколькими журнальными столиками, кожаными диванами, креслами и двумя-тремя искусственными пальмами в толстых кадушках.
      Здесь нас и встретил сам Эдисон Ксенофонтович в белом халате.
      Мы поздоровались, и я сказал ему, что, вероятно, его карьера очень удачно складывалась, если он в таком возрасте дослужился до генерала.
      В таком возрасте? - лукаво переспросил он. - А сколько мне, по-вашему, лет?
      - Ну, лет двадцать пять-двадцать шесть, - предположил я, впрочем, не очень уверенно.
      Эдисон Ксенофонтович оглушительно расхохотался и подмигнул полковнику, который тоже хихикнул.
      Меня их веселость, надо сказать, немного задела, и я, слегка надувшись, заметил, что я, по-моему, ничего такого смешного не сказал.
      - Ну что вы, что вы! - поспешил успокоить меня юный профессор. - Конечно, ничего смешного. Это я не над вашими словами смеюсь, а так просто. На меня иногда, знаете ли, что-то такое нападает.
      Затем, перекинувшись несколькими словами с шофером, он сказал, что тот может быть свободен. А мне предложил совершить с ним, как он выразился, небольшую, но полезную прогулку.
      Выйдя из холла, мы оказались на довольно-таки широкой подземной улице с рядами четырехэтажных домов, стоявших под общей крышей. Паромобильное движение на ней было, должно быть, запрещено, потому что люди передвигались кто пешком, кто на велосипедах. Все они, заметив моего провожатого, подобострастно ему улыбались или, напротив, пытались нырнуть за угол. Многие узнавали меня, улыбались, подходили, просили разрешения пожать руку или протягивали какие-то бумажки для автографа.
      Оказалось, что это целый подземный город. Улицы в нем прямые и разделяют город на одинаковые квадраты, как примерно в Манхеттене.
      КОМНАКОМ, как мне объяснил Эдисон Ксенофонтович, это научный мозг Москорепа. Здесь работают самые лучшие ученые, собранные со всех концов страны. Здесь разместились 116 научно-исследовательских институтов, в которых разрабатывают все направления современной науки.
      - Все институты мы обходить, пожалуй, не будем, - сказал Эдисон Ксенофонтович, - а вот в этот можно и заглянуть. Он создан благодаря вам.
      Благодаря мне? - удивился я и посмотрел на вывеску, на которой было написано: "Институт Извлечения Информации (ИНИЗИН)". Это был поистине огромный институт с многими лабораториями. Мы посетили несколько из них, и в каждой целые бригады докторов и кандидатов наук колдовали над маленьким кусочком какой-то пленки. Рассматривали ее в микроскоп, просвечивали рентгеновскими лучами, окунали в химические растворы и кололи иголками. В каждой лаборатории я спрашивал ученых, чем они занимаются, они смотрели на Эдисона Ксенофонтовича, тот весело хохотал и говорил:
      А вы догадайтесь.
      Я напрягал все свое воображение, но без результата.
      Так и не догадались? спросил он, когда мы опять очутились на подземной улице.
      - Так и не догадался, - сказал я.
      А помните, вы привезли с собой такую вот квадратную черную штучку?
      - Флоппи-диск? - спросил я.
      - Ну да, можно назвать это и так. Мы эту штуку называем дискетой.
      - Но зачем же они ее разрезали?
      - Ну как же. Они пытаются извлечь заложенную в нее информацию.
      Я прямо схватился за голову, а потом начал сам хохотать, как припадочный. Эдисон Ксенофонтович нахмурился и спросил, что это меня так развеселило. Все еще давясь от смеха, я ему объяснил, что флоппи-диск-это такая маленькая штучка, которая вставляется в большую штуку, то есть в компьютер, но не в современный, а в старинный, какие были еще в мои времена. Причем эта штучка должна быть обязательно в целом, а не поврежденном виде. И вот если ее целую вставить в компьютер, он ее крутит и выдает текст или на экран, или прямо сразу может напечатать книгу.
      - Вы не видели такие компьютеры? - спросил я его.
      - Я лично видел, - сказал он. - А вот другие не видели. Потому что это оборудование устарело и давно снято с производства.
      - Но в таком случае, - сказал я, - ваши ученые занимаются просто глупостью. Теми методами, которые они применяют, они из этих кусочков никогда ничего не извлекут.
      - А им ничего извлекать и не нужно, - беспечно махнул рукой профессор. - Им нужно, чтобы был институт, директор, замдиректора, парторг, священник, начальник службы БЕЗО, руководители лабораторий. Из этих должностей они извлекают довольно много пользы. А извлекать информацию из пленки - это дело десятое. Как правильно заметил наш Гениалиссимус: "Движение - все, цель - ничто". Хорошо сказано, правда?
      - Неплохо, - сказал я. - А вы тоже занимаетесь чем-то подобным?
      - Я? - переспросил Эдисон Ксенофонтович и засмеялся. - Я занимаюсь чем-то более серьезным. Я руковожу всем этим комплексом. Но вообще я биолог, и у меня есть свой институт, который занимается созданием нового человека.
      - Нового человека? - удивился я.
      - Ну да, - подтвердил он, - нового человека. Удивлены? Но я удивлю вас еще больше. Пойдемте, я вам все покажу.
      ИНСОНОЧЕЛ
     
      Институт Создания Нового Человека (ИНСОНОЧЕЛ) располагался неподалеку от Инизина, кварталах приблизительно в четырех.
      Там мы тоже ходили по разным лабораториям, назначение которых было мне не очень понятно. Эдисон Ксенофонтович познакомил меня со многими своими сотрудниками. Всех их без различия пола, возраста и званий (а среди них было много вполне пожилых профессоров, доцентов, докторов и кандидатов наук) он называл просто по именам и на "ты", похлопывал по плечу, а некоторых достаточно солидных дам даже и по мягкому месту, но такое обращение, насколько я мог заметить, никого не смущало и не шокировало. Напротив, все, к кому он обращался, отвечали ему без подобострастия, но с почтением, обычным в отношении к человеку старшему по возрасту, а не только по должности. Их отношение к своему шефу передалось постепенно и мне, нашу разницу в возрасте я тоже перестал ощущать.
      Эдисон Ксенофонтович показал мне тысячи непонятных и сложных устройств с какими- то котлами, чанами, колбами и пробирками, соединенных хитрейшими переплетениями металлических, стеклянных, пластмассовых и резиновых трубок, где что-то кипело, плавилось, булькало, застывало и испарялось. В некоторых лабораториях стоял какой-то ядовитый туман, от которого кружилась голова и подступала к горлу тошнота.
      - Интересант? - спрашивал он меня и, не дослушав ответа, тащил дальше.
      Поначалу мне действительно было интересно, но потом стало надоедать. Я сказал профессору, что мне всю эту технику показывать не стоит, потому что я в ней все равно ничего совершенно не смыслю.
      - А, да-да, ну конечно, - охотно согласился профессор. - Мы тут действительно занимаемся вещами, для неподготовленного человека довольно сложными. Ну, хорошо, тогда я вам покажу, пожалуй, что-нибудь попроще.
      Мы как раз шли по длинному коридору с многочисленными дверями, точь-в-точь как в Союзе писателей, с той только разницей, что в дверях были еще маленькие окошки. Сунув по предложению профессора голову в одно из таких окошек, я увидел картину, которая меня удивила и отчасти шокировала. В большом просторном помещении (что- то вроде больничной палаты) на широких железных кроватях (было их там примерно штук восемь) бесстыдно совокуплялись голые пары, причем делали это не стихийно, не сами по себе, а под наблюдением группы специалистов, которые производили измерения, записывали что-то в тетрадки и давали указания, кому, что и как надо делать. Я отлип от окошечка и недоуменно посмотрел на профессора.
      - Интересант? - спросил он.
      - Кому как, - ответил я. - Меня лично подобные пип-шоу никак не привлекают.
      - Что-что? - переспросил профессор. - Какие шоу?
      Оказывается, он даже не знал, что такое пип-шоу. А еще профессор!
      Я ему объяснил, что в мое время в некоторых совершенно загнивших странах капитализма существовала такая форма отвлечения трудящихся от политической борьбы за свои насущные права. Заплатив всего лишь одну немецкую марку или четверть американского доллара, трудящийся мог заглянуть в дырку и увидеть различные способы совокупления человека с человеком, а иногда даже человека со специальными механизмами.
      К моему удивлению, мое сообщение очень заинтересовало профессора. Он стал выпытывать подробности, как именно устроены эти зрелища и что конкретно там происходит.
      Увы, я не мог ему рассказать многого. Честно говоря, я в такие дырки на бегу пару раз как-то заглядывал, но вообще у меня обычно как раз на эти вот вещи и не хватало или марки, или четверти доллара.
      Выслушав это, профессор пожаловался мне, что, к сожалению, коммунистические службы проявляют известную степень безынициативности и уступают идеологическим противникам такую важную сферу воздействия на эмоции граждан. Он попросил меня записать мой рассказ на бумаге и сказал, что в следующий раз он, пожалуй, подаст Верховному Пятиугольнику предложение об организации подобных зрелищных предприятий в местах массового отдыха комунян.
      - Но у вас же это уже есть, - сказал я, указывая на все еще открытое окошко.
      - Ах что вы, что вы, - махнул рукой профессор. - Это совсем не то. У нас не зрелищное, а чисто научное учреждение. Вы догадываетесь, чем занимаются эти люди?
      - Ну да, - сказал я, - мне кажется, что я догадываюсь.
      - Нет-нет, - сказал он решительно. - Вы не догадываетесь. Вы даже не понимаете. Эти люди как раз и занимаются тем, о чем я вам говорил, а именно созданием нового человека.
      - Зачем вы мне объясняете такие банальные вещи? - не понял я. - Вы думаете, в мои времена нового человека создавали как-то иначе?
      - Найн, найн! - замахал он руками. - Вы меня все-таки не понимаете. Я говорю не просто о новом человеческом организме, я говорю о человеке, принципиально отличающемся от своих предков физическими, интеллектуальными, моральными данными, уровнем политической сознательности. Короче, я говорю о коммунистическом человеке. В ваши времена такая задача тоже ставилась, но тогда упор делался на воспитание и перевоспитание. Но, как показало время, это была порочная теория и порочная практика. Многие люди в процессе воспитания становились не лучше, а хуже. Это было так же глупо, как пытаться путем воспитания превратить осла в лошадь.
      - Да-да, - сказал я. - Я совершенно с вами согласен.
      - Очень рад это слышать, - растроганно сказал профессор. - Мы теперь пошли по совершенно иному пути. Мы решили не тратить время попусту, никого не воспитывать, не перевоспитывать, а просто вывести новую породу людей. Ну в самом деле. Возьмите любое животное. Хотя бы собаку. Ну да, простую собаку... Казалось бы, ну что такое собака? Примитивное животное. Разумом не обладает. Одни только рефлексы. Но ведь и собака собаке рознь. Собаки есть охотничьи, сторожевые, ищейки, комнатные, декоративные. И многие из этих пород не просто сами по себе появились, а выведены путем многолетних целенаправленных скрещиваний. Но если мы заботимся о том, чтобы производить животных с определенными задатками, то почему же мы должны равнодушно смотреть, как человечество в результате произвольных сочетаний превращается в стаю дворняг? Интересант?
      - Очень! - сказал я. - Безумно интересно! А какого именно вы хотите вывести человека: охотника, сторожа или ищейку? Или, может, декоративного человека?
      - Ха-ха-ха-ха, - громко засмеялся Эдисон Ксенофонтович. - Это очень интересно. Стоит, пожалуй, попробовать вывести декоративного человека. Нет, дорогой мой, вы меня неправильно поняли. Мы как раз в пределах одного вида хотим вывести разные породы людей для разных целей Вы сами можете припомнить, что в ваши времена делали культисты, волюнтаристы, коррупционисты и реформисты Ученых посылали перебирать картошку, кухарку заставляли управлять государством, работники БЕЗО норовили писать романы. Это было глупое антинаучное перераспределение кадров. А теперь все будет не так. Теперь мы для разных нужд будем выводить разные породы людей. Например, для промышленности и сельского хозяйства мы хотим вывести добросовестных рабочих и крестьян. Для этого мы берем и сочетаем передовиков производства. Те пары, которые вы только что видели, состоят сплошь из героев коммунистического труда, рационализаторов и изобретателей. Затем мы выводим людей со склонностью к военной службе, к спорту, ученых и управленческий аппарат.
      - Скажите, - заинтересовался я, а писателей вы тоже собираетесь выводить таким же образом?
      Натюрлих! - закричал он. - Но с писателями дело обстоит несколько сложнее. Дело в том, что писатели, как мы заметили, бывают обычно двух противоположных категорий. Иной обладает развитым художественным воображением, но весьма отстает в идейном развитии. Так вот, мы хотим создать такого писателя, который совмещал бы в себе художественный талант с высокой коммунистической идейностью. Поэтому мы скрещиваем не писателя с писательницей, а писателя с профессором марксизма.
      - Ну а о таком человеке, который сочетал бы в себе все выдающиеся качества, вы не думали?
      - Ax! - сказал профессор и с досады махнул рукой. - Не только думал, но даже достиг в этом деле очень больших успехов, хотя это было безумно трудно. Понимаете, такого человека прямым старым способом не сделать. Я много лет у разных выдающихся личностей, у гениев разных, у физиков, математиков, писателей, режиссеров, героев труда, лауреатов Нобелевской премии собирал генетический материал, сперму то есть. Я вытягивал из нее хромосому по хромосоме. Я делал из хромосом самые разные сочетания. Я потратил на это лет тридцать...
      - Тридцать! - Я посмотрел на его юное лицо недоверчиво.
      - Ну не тридцать. Меньше. Неважно. Важно другое. Я проводил опыт за опытом. Иногда кое-что получалось. Но не все. Иногда у меня рождались слепые, глухонемые, безрукие и безногие. У некоторых были одни способности зато других не было. Однажды я создал одного интеллектуала. Я сделал ему голову величиной с паровой котел. Я набил этот котел всеми знаниями, которые накопило человечество. Он говорил свободно на двенадцати языках, а читал буквально на всех.
      - Он, вероятно, стал великим ученым? - предположил я.
      - Да что вы! - Эдисон Ксенофонтович огорченно махнул рукой. - Он оказался обычным интеллектуалом. Голова большая, знаний много, а мысли не одной. Пришлось аннигилировать.
      - Что сделать? - переспросил я удивленно.
      - Я растворил его в серной кислоте, - сказал равнодушно профессор.
      - И не жалко было? - ужаснулся я.
      - Нет, не жалко. Природа таких и без меня создает в несметных количествах. Но в конце концов я своего добился. Мне удалось создать совершенно универсального гения. Он был гений во всех областях.
      - Почему был? Вы его тоже аннигилировали?
      НЕСГИБАЕМЫЙ
     
      Эдисон Ксенофонтович не успел ответить, потому что как раз в это время за одной из дверей раздался жуткий нечеловеческий вопль.
      - Что это такое? - спросил я и недоуменно посмотрел на профессора.
      - Не обращайте внимания, - смущенно улыбнулся профессор и хотел повести меня дальше, но тут вопль повторился, и уже на такой высокой ноте, что оставить его без внимания было выше моих сил.
      - Слушайте, - сказал я, - что же это у вас такое происходит? По-моему, у вас там кого-то просто раздирают на части.
      - Да как же вы могли такое подумать! - развел руками ученый. - Ну, если вас мучает любопытство, давайте посмотрим, что там происходит на самом деле
      С этими словами он толкнул ногой дверь, из-за которой доносились вопли.
      Кажется, мои ужасные подозрения немедленно подтвердились. Посреди светлой комнаты со стенами, покрытыми масляной краской, стоял деревянный столб, к которому веревками был прикручен немолодой голый человек с белым и дряблым телом. Возле человека стоял в белом халате гориллоподобный верзила с плетеной нагайкой да еще со свинцовым грузиком на конце.
      - Какой кошмар! - сказал я и посмотрел на профессора. - А вы говорите, что тут ничего особенного не происходит! Что вы делаете с этим несчастным?
      - В том-то и дело, что мы с ним ничего совершенно не делаем. Вот посмотрите сами. - С этими словами Эдисон Ксенофонтович выхватил у гориллы нагайку и замахнулся.
      - Ва-ай! - завопил привязанный. Не бейте меня! Я боюсь! Я отказываюсь от всех своих убеждений! Я признаю, что коммунизм является самым передовым и совершенным человеческим обществом!
      - Что же ты кричишь, ничтожество? - обратился к нему профессор. Что же ты так легко отказываешься от того, что тебе дорого! Посмотрите на него, повернулся он ко мне. Его спина чиста, на ней нет ни одного следа нагайки.
      - Я кричу потому, что боюсь боли, - рыдая, сказал привязанный Он повернул ко мне свое искаженное страданиями лицо, и я узнал в нем того самого представителя западногерманской фирмы, который летел вместе со мной в надежде узнать, как будет работать в будущем советский газопровод Он тоже меня узнал и, дергая головой, стал умолять о заступничестве, пересыпая свою просьбу бессвязными уверениями в превосходстве коммунистической системы над всеми остальными.
      - Развяжите его и переведите в камеру отдыха! - приказал Эдисон и, когда несчастную жертву развязали и вывели, повернулся ко мне. - Вот видите, какой гнилой человеческий материал предоставляют ваши хваленые капиталисты.
      Причем сказал он это с таким упреком, что я невольно почувствовал себя ответственным за капиталистов и все их пороки, хотя я не помнил, чтобы я их когда-то хвалил.
      - А в чем, собственно, дело и при чем тут капиталисты? - спросил я, как будто оправдываясь.
      - Жалкие люди, - сказал профессор. - Ему только покажешь нагайку, он немедленно отрекается от всех своих убеждений.
      - Еще бы! - сказал я. - При виде нагайки как не отречься? Капиталист он или не капиталист, он же не железный. Ему, когда его бьют, больно.
      - Всем больно, - наставительно заметил профессор. - Однако есть такие, которые выдерживают. Да вот я вам сейчас покажу.
      С этими словами он толкнул дверь, которой эта комната была соединена с другой, точно такой же.
      Там тоже был столб. И на столбе тоже был человек. Но вид этого человека был поистине ужасен Вся его спина была исполосована ударами нагайки, но гораздо сильнее, чем виденная мною когда-то спина Зильберовича. Полосы от ударов вздулись, а некоторые и вовсе полопались. А кроме полос, на лопатках этого человека еще кровоточили две аккуратно вырезанные звезды.
      - О Гена! - закричал я. - Что же это за человек? И зачем вы над ним так издеваетесь?
      В это время человек повернулся ко мне, и в его опухшем от побоев лице с расквашенным носом я с большим трудом узнал юного террориста, своего попутчика по космоплану. Ничего не говоря, он посмотрел на меня, и тут же его поседевшая голова упала на плечо, он потерял сознание.
      - За что вы его так наказываете? - спросил я тихо.
      - Мы наказываем? - удивился профессор. - Как вы могли так подумать! Мы такими вещами не занимаемся. Мы не карательный орган, а научное учреждение. Мы испытываем твердость убеждений разных людей и экспериментальным путем доказали, что коммунисты вроде этого юноши проявляют недоступные другим стойкость и волю. Он от своих убеждений не отказался, не усомнился в них ни на секунду.
      - Ага! - сообразил я. - Это вы его, значит, так с научными целями. А вы не испытывали его как-нибудь каленым железом или расплавленным, допустим, свинцом?
      - Ну вот! - обрадовался профессор. - Я вижу, и в вас проснулся экспериментатор. Что ж, ваше предложение кажется мне весьма, так сказать, ценным. Пожалуй, вы правы. Сейчас я прикажу накалить какой-нибудь железный прут добела и воткнуть ему...
      - Эдисон Ксенофонтович! - закричал я. - Ради Гены, не надо этого делать! Не надо! Я пошутил, причем пошутил очень глупо.
      - Мы тут тоже, понимаете, думали, что бы еще с ним сделать, но фантазия как-то исчерпалась. А вы вот пришли, посмотрели свежим глазом и сразу внесли новую идею.
      - Слушайте, профессор, - сказал я взволнованно, - я вас очень прошу, оставьте этого человека в покое. Конечно, он за свою короткую жизнь успел сделать много плохого, но, как я вижу, он свои грехи уже полностью искупил. Зачем же подвергать его столь мучительной смерти?
      - Ну что вы! Что вы! - горячо возразил Эдисон Ксенофонтович. - Неужели вы думаете, что мы собираемся его убивать? Такой ценный экземпляр! Да мы его будем беречь как зеницу ока. Мы его сначала еще немножко проверим, а потом подлечим, откормим, будем брать у него генетический материал. Нам нужна такая порода. Дело в том, что люди наши измельчали, особенно молодежь, в которой наблюдаются признаки моральной неустойчивости и идейных шатаний... А вот когда мы извлечем из него достаточно генетического материала, тогда уж мы его...
      - Аннигилируете, - подсказал я.
      - Да что вы заладили со своим аннигилированием! - с досадой сказал профессор. - Мы с ним поступим гуманно. Мы его усыпим, забальзамируем и выставим в музее как человека невиданной стойкости. Который вынес все до конца, но не издал ни стона, не попросил пощады, не предал свои идеалы, а погиб, но остался верен своим убеждениям.
      Я увидел, что на глазах профессора блеснула скупая мужская слеза.
      - А что же вы сделаете с капиталистом? - спросил я. - Уж его то вы, конечно, аннигилируете.
      - Не аннигилируем, а утилизируем, переработаем и в виде вторичного продукта отправим на его родину. Если это добро им нужно, пусть получают.
      СУПИК
     
      Я передал наш диалог с Эдисоном Ксенофонтовичем как длившийся беспрерывно и на одном месте. На самом деле, пока он продолжался, юного террориста по моей настойчивой просьбе сняли со столба, завернули в простыни и унесли. А мы с профессором покинули лабораторию и приблизились к его кабинету, который, впрочем, тоже оказался отдельной лабораторией, охранявшейся снаружи целым взводом автоматчиков БЕЗО.
      Внутри же никого не было, если не считать некого странного существа, которое у раковины мыло и протирало разные колбочки и пробирки.
      Существо это, не имевшее на себе ничего, кроме подобия набедренной повязки, было, пожалуй, женского пола, о чем свидетельствовали его вялые груди, но в то же время для женщины оно было каким-то слишком уж бесформенным и безвозрастным.
      Работая медленно и вяло, существо не обратило на нас никакого внимания и продолжало свою деятельность, заунывно напевая старую песенку: "Молода я, молода, да плохо одета. Никто замуж не берет девушку за это".
      - Ну что, Супик, - спросил профессор, - все вымыл и протер?
      - Да, - сказало существо, - все сделал.
      Willst du schlafen (15)? - спросил профессор по-немецки.
      Ja (16), - ответило существо, нисколько не удивляясь.
      - What else would you like to do (17)? Nothing (18).
      - He хочешь немножко побегать или чего-нибудь почитать? - спросил Эдисон Ксенофонтович.
      - Нет, не хочу, - ответило существо. - Только спать.
      - Ну пойди поспи, - разрешил профессор, и существо, кинув полотенце в угол, немедленно вышло.
      - Что это у этой тети какое-то странное имя - Супик? - спросил я.
      Профессор охотно ответил, что Супик - это ласкательное от полного имени Супер. И это не женщина, не мужчина, но и не гермафродит.
      - А кто же? - спросил я.
      - Это отредактированный супермен, - сказал профессор.
      Я, конечно, не понял. Тогда он выдвинул ящик своего письменного стола, порылся там и извлек фотографию. Это была фотография мощного голого мужчины, который, вероятно, много занимался культуризмом. Мышцы распирали кожу, и вообще во всем облике мужчины чувствовалась большая сила и большой запас жизненной энергии.
      - Узнаете? - спросил профессор.
      - Нет, - сказал я решительно. - Не узнаю.
      - Это Супик до редактуры.
      С грустной улыбкой он рассказал мне печальнейшую историю. Супик был первым настоящим успехом профессора на пути создания универсального человека. Это был идеально сложенный и гармонически развитый человек. Он одинаково хорошо был приспособлен и к физическому, и к интеллектуальному труду. Он в уме моментально производил самые сложные математические вычисления. Он писал потрясающие стихи и сочинял гениальную музыку, а его картины были немедленно раскуплены лучшими музеями Третьего Кольца. Он показывал чудеса в спорте, выжимал штангу в четыреста килограммов, стометровку пробегал за 8,8 секунды и на ринге легко побеждал всех мировых тяжеловесов, правда, только по очкам. При всех своих достоинствах он обладал лишь одним недостатком - был слишком добр. И поэтому, отбивая удары, только слегка касался противника, боясь причинить ему боль.
      - Ну и что же случилось с вашим добрейшим Супиком? - спросил я, крайне заинтригованный.
      Профессору явно не хотелось рассказывать, но раз уж начал, так начал.
      Всякие научные и иные достижения в Москорепе могут быть признаны только после утверждения их Редакционной Комиссией, которой Эдисон Ксенофонтович и предъявил свое создание.
      Супик вышел перед ними, поднял штангу с рекордным весом, отремонтировал поломанные часы одного из членов комиссии, выбил из пистолета сто очков из ста возможных, доказал теорему Гаусса, сыграл на рояле "Аппассионату" Бетховена, прочел по-древнегречески отрывок из "Илиады" и по-немецки весь текст Коммунистического Манифеста. А собственным стихам Супика члены Комиссии, все, кроме председателя, аплодировали стоя.
      - А председатель? - спросил я.
      Оказывается, председатель в это время спал. Он даже не слышал, когда остальные члены Комиссии поздравляли Эдисона Ксенофонтовича и его создание. Они щупали Супика, щекотали, хлопали по плечу, задавали ему "на засыпку" самые каверзные вопросы, он, разумеется, отвечал на них без запинки и без ошибок.

К титульной странице
Вперед
Назад