Выдающиеся люди Вологодского края

Заболотских Б. Мстиславова грамота // Юность. - 1989. - № 10

Борис ЗАБОЛОТСКИХ

МСТИСЛАВОВА ГРАМОТА

В 1804 году тридцатисемилетний Евфимий Болховитинов, в монашестве Евгений, был возведен в высокий сан викария новгородского.

Сообщая московскому приятелю о столь крутой перемене в своей судьбе, он особо ликовал по поводу того, что попал в Новгород.

"Новгород мне нравится самыми своими сединами и меланхолической унылостью. Я часто со вздохами взираю на место Ярославова двора, на руины Княжего дома, на щебень Марфиных палат. А Софийский собор - палладиум древних новгородцев! Он много видал происшествий славных и позорных, радостных и плачевных. Он все их пережил, был увешиваем и трофеями и омываем слезами. И он-то у меня перед окнами. Глядя на него, я часто развертываю новгородскую летопись, писанную точным старинным языком новгородцев. Читая ее, я сам себе кажусь существующим за несколько веков перед сим. К сожалению, досуга у меня немного. Иначе я бы мог открыть здесь многое сокровенное от русских историописатслей".

Весной того же 1804 года, едва прошумели вешние воды и подсохли проезжие дороги, Болховитинов, вознамерившись обозреть свои владения, отправился с "ревизией" в близлежащий Юрьев монастырь. Однако, не желая выказывать себя "новой метлой", он загодя дал знать настоятелю о предстоящем визите. Тот, понятно, бросился наводить порядок, чтобы не ударить в грязь лицом перед новым начальством.

До Юрьева монастыря, отстоявшего от города в нескольких верстах, можно было добраться двумя путями: верхней дорогой, весьма удобной для передвижения в экипаже, но довольно однообразной и скучной для путешественника; или нижней, проходившей по-над Волховом, очень живописной, но по весне малопроезжей. Болховитинов избрал последний маршрут.

Коляска уже приближалась к монастырю, как вдруг из ворот его выкатил воз и направился к реке. "Что бы это значило?" - удивился викарий и. поравнявшись с возницей, окликнул его:

- Куда держишь путь? Что везешь?

- Разный сор и хлам, - отвечал инок, сопровождавший груз. - Приказано выбросить все в реку.

- И что это за сор?

Инок откинул рогожу. Под ней лежали сваленные грудой старые и разбитые книги, грязные пергаментные обрывки. От праведного негодования у Болховитинова перехватило дух. Когда он вновь обрел дар речи, то строго приказал везти все обратно.

В монастыре он устроил форменный разнос настоятелю. Под конец объявил:

- Раз монастырю не нужны эти книги и документы, то я забираю их себе!

Уподобившись записному архивариусу. Болховитинов несколько дней подряд разбирал случайно обретенную им книжную залежь. Находки опережали одна другую. Следом за древними рукописными "Евангелиями" обнаружились никому не известные "Жития святых" XII-XIII веков, фрагменты старинных теологических статей. Наконец, когда наступил черед разбирать пергаменты, он наткнулся на древние документы, и среди них - на сложенный в несколько раз лист. Едва рука коснулась его, как изнутри выпала свинцовая облатка с неясными рисунками. Стало ясно, что это печать, какими в прошлые времена скрепляли официальные документы, а сам пергаментный лист - не что иное, как древняя грамота.

Осторожно Болховитинов развернул ветхий лист. Текст, к сожалению, оказалось невозможно разобрать из-за толстого слоя спекшейся грязи, покрывавшей поверхность. Много лучше сохранилась печать. После небольшой чистки на одной се стороне проступило изображение Спасителя, на другой - архангела Михаила, поражающего копьем змия.

Немало трудов потребовала расчистка грамоты. Затем началась се расшифровка. Написана грамота была крупным уставным почерком. Буквы, поставленные одна возле другой, как солдаты, располагались по линиям, прочерченным не то лезвием ножа, не то острием иглы, да так глубоко, что пергамент кое-где оказался прорезанным насквозь.

Далеко не скоро, но все же текст грамоты составился:

"Се азъ Мъстиславъ Володимиръ снъ държа роусьскоу землю въ свое княжение повелелъ есмъ сноу своему Всеволоду отдати... цъ стмоу Георгиеви съ данию и съ вирами и съ продажами даже который князь помоемъ княжении почьнетъ хотети отъяти оу стаго Георгия. А бъ буди за темъ и стая бца и ть стый Георгий оу него то отимаютъ и ты игоумене... и Вы братие донележе ся миръ състоитъ. Молите ба за мя и за мое дети. Кто изоостанетъ в манастыри. То Вы темъ дължьни истемолити за ны ба и при животе и въ съмърти, а язъ далъ роукою своею, и оченьнее полюдне даровнъное полътретидесяте гривънъ стмоу же Георгиеви, а се я Всеволодъ далъ семь блюдо серебрьно. Въ л грвнъ серебра. Стмоу же Георгиеви велелъ семь бити в не на обеде коли игоуменъ обедаетъ, даже кто запъртитъ или тоу дань и ее блюдо, да соудить смоу бъ въ днь пришьствия своего и тъ ссыи и Георгии".

Однако при всем старании три места в грамоте так и остались неразобранными: в третьей строке, после слова "отдати", в девятой, после слова "игоумене". Последнее "белое пятно" - приписка между строк, над словом "продажами", сделанная чрезвычайно мелким почерком.

Древние русские грамоты никогда не датировались. Время их написания устанавливалось по именам, встречавшимся в тексте. В данном случае определителями служили имена князей Мстислава Владимировича и его сына, Всеволода Мстиславича. В новгородских летописях сказано, что Мстислав Владимирович правил в XII веке. В 6625 (1117) году перешел на княжение в Белгородок, что близ Киева, а в 6633 (1125) году, по смерти отца своего, Владимира Мономаха, вступил на великое княжение Киевское и оставался великим князем Киевским до 1132 года, до своей кончины.

Сын его, Всеволод Мстиславич, по отъезде отца принял в 1125 году удельное Новгородское княжение. В Новгороде он оставался до 1136 года, а затем был изгнан за "потерю" сражения с суздальцами и ростовцами. Незадачливый полководец удалился в Киев, к своему дяде великому князю Ярополку Владимировичу, который выделил ему удел в Вышгороде. Вскоре псковичи приняли его к себе на княжение. В Пскове Всеволод пробыл один год, где и скончался в апреле 1138 года.

Поскольку в грамоте главной персоной выступал Мстислав Владимирович, то время ее написания Болховитинов поначалу определил с большим приближением, в период с 1125 по 1132 год. В последующем он пришел к выводу, что скорее всего князь выдал грамоту Юрьеву монастырю в радостный для себя момент - в день отъезда в Киев на великое княжение, то есть в 1125 году!

Покончив с одной проблемой, он взялся за другую. Теперь требовалось установить степень старшинства обнаруженной "грамоты Мстислава".

В ту пору российская палеография еще только делала свои первые шаги. Никаких научных исследований о древних отечественных юридических актах не имелось. Правда, в 1802 году в Геттингене вышел на немецком языке двухтомный труд А. Л. Шлецера под названием "Нестор", обращенный к русским летописям, в котором указывалось, что наидревнейшая из российских грамот относится ко времени правления великого князя Андрея Боголюбского и датируется 1158 годом. Шлецер лично не видел этого древнего документа, но по его свидетельству, подтверждавшему реальность существования грамоты, се держал в руках управляющий Московским государственным архивом Коллегии иностранных дел известный историк Герард Фридрих Миллер. Впрочем, преемник его, Иван Стриттер, подвергал сомнению наличие в фондах архива столь древнего документа. По его словам, старейший из них датировался 1265 годом.

Ознакомившись с указанными историческими материалами, Болховитинов испытал сильнейшее потрясение. Ведь получалось, что найденная им грамота почти на полтора столетия превосходила самый древний изо всех известных документов отечественной истории!

Обосновавшись в Новгороде, Болховитинов почти все летнее время проводил в Хутыне - старинном монастыре, бывшем в десяти верстах к северу от города, на большой московской дороге. Основанный еще в 1192 году на правом берегу Волхова, он поражал своими живописными окрестностями.

Под воздействием здешних красот Болховитинов даже обратился к поэзии:

Мой сад не английский, но фруктов в оном боле;

Они сочней Петропольских, растущих поневоле;

Театр мой - целый сад, музыка - птичек хоры.

Мой пышный двор - друзей любезных разговоры;

Мой Эрмитаж - в саду, в сгустившихся кустах;

Моя Кунсткамера - в снопах и в закромах;

Вся Академия - природа предо мной:

В ней лучше учится и сердце и ум мой.

Впрочем, в свою "Академию" Болховитинов хаживал не столь уж часто, занятый делами. Большую часть дня он проводил за работой, усердно трудясь над "Словарем русских писателей". Начальные статьи из него в 1805 году появились в московском журнале "Друг Просвещения".

Издатели журнала, в первую очередь граф Дмитрий Иванович Хвостов, всячески торопили его с присылкой очередных статей. Болховитинов обещал, но дело продвигалось вперед крайне медленно из-за нехватки материала. В мае 1805 года он обратился к Хвостову:

"Вам коротко знаком Державин. А у меня нет ни малейших черт его жизни. Буква же "Д" близко. Напишите, сделайте милость, к нему и попросите его именем всех литераторов почитающих его, чтобы вам сообщил записки: 1) которого года, месяца и числа он родился и где, а также нечто хотя о родителях его; 2) где воспитывался и чему учился; 3) хотя самое краткое начертание его службы; 4) с которого года начал писать и издавать сочинения свои и которое из них было самое первое; 5) не сообщит ли каких о себе и анекдотов, до литературы касающихся? Он живет теперь от Новгорода верстах в 30, но никогда сюда не ездит и мне незнаком".

Хвостов немедля связался с Державиным, отдыхавшим в своем новгородском имении Званка, и слезно просил сообщить Болховитинову свои биографические данные для помещения в "Друге Просвещения". Одновременно он выслал рекомендательное письмо в Хутынь.

Не без волнения Болховитинов отправился в Званку, к знаменитому поэту.

Державин, отличавшийся радушием, весьма любезно встретил гостя, а в конце августа нанес ответный визит. С собой он привез краткую автобиографию, снабженную примечаниями ко всем крупным произведениям.

В таком виде биография поэта и увидела свет в третьем номере "Друга Просвещения" за 1806 год. А позднее безо всяких изменений перешла в отдельное издание "Словаря русских писателей".

Тогда, в Хутыне, Болховитинов и пробудил нескрываемый интерес поэта к своим изысканиям.

- Первые слова Мстиславовой грамоты, - объяснял он, - "се азъ". Так начинаются почти все наши древние грамоты, жалованные на какие-нибудь имущества или имения и вклады монастырям. Местоимение "азъ" встречается и в других формах - "язь" и "я". Очевидно, все они находились в то время в употреблении. Но в княжеских грамотах последующего периода, вплоть до середины XVII века, писалось только "язь".

Объяснений потребовали многие места в тексте грамоты, в частности: "държа роуськоу землю въ свое княжение".

- Речь идет о государственной власти. К тому времени, - продолжал Болховитинов. - Мстислав уже находился на великокняжеском Киевском престоле, то есть после 1125 года. Тогда Русью назывался собственно Киев с окололежащими областями.

Удивило Державина упоминание в грамоте про Юрьев монастырь.

- Неужто он уже тогда существовал?

- А как же. Юрьев монастырь - один из старейших. По мнению Татищева, он основан еще Ярославом Первым, в крещении именовавшимся Георгием. Отсюда и название.

Болховитинов исчерпывающе прокомментировал и слова: "Съ данию и съ вирами и съ продажами".

- Это самая тяжелая для истолкования часть грамоты, - признался он. - Слова "дань" и "продажа" - греческие. Они имеют несколько значений. Татищев указывает три значения слова "дань": ежегодный оброк, устанавливаемый для подданных государем; сбор с населения на какой-то незапланированный, чрезвычайный государственный расход; ежегодная выплата одного народа другому народу. Под словом "продажа" разумеется пеня, взимаемая князем за ведение уголовных и исковых дел. Из статей "Правды Русской" видно, что в XI веке так называлась и отступная плата изувеченному или избитому. Несколько позднее под словом "продажа" подразумевалась взятка. Что касается "виры", то это - денежная пеня, назначаемая за совершенное преступление вместо смертной казни.

- Да вы провели целое научное исследование!

- К сожалению, столь скрупулезный анализ сделан лишь до середины текста. Далее, что называется, - дремучий лес.

- Ничего, - успокоительно откликнулся Державин. - Главное не спешить с обнародованием сделанного открытия до полного разъяснения грамоты. Тут ни в чем нельзя ошибиться, иначе вас непременно заклюют наши доморощенные палеографы из зависти.

В конце 1807 года на открытых испытаниях учащихся в Новгородской духовной семинарии Болховитинов при огромном стечении публики огласил свое "Рассуждение о древностях Великого Новгорода". Цель лекции - привлечь внимание к отечественной истории. Реакция присутствующих превзошла все ожидания. В ближайшие две недели ему пришлось еще дважды выступить с лекциями, служившими продолжением первой.

В начале следующего года все три лекции отпечатали в Москве отдельной книжкой под названием "Исторические разговоры о древностях Великого Новгорода". Быстрому выходу книги из печати в немалой степени способствовал содержатель университетской книжной лавки Семен Аникеевич Селивановский, приходившийся Болховитинову дальним родственником.

Одним из первых, кто получил "Исторические разговоры" с дарственной надписью от сочинителя, был Державин.

Поэт со всем вниманием прочел книгу. Особенно его заинтересовал "Первый разговор" - "О многолюдстве древнего Новгорода". Приведенные свидетельства летописцев поражали: даже не верилось, что нынешний захолустный городок в далеком прошлом был огромным городом. Однако цифры говорили сами за себя, - только в 1467 году в Новгороде умерло от моровой язвы почти пятьдесят тысяч человек. Другой разительный пример относился к 1489 году, - тогда по приказу великого князя Иоанна Васильевича из Новгорода выселили в другие города более тысячи боярских и купеческих семей!

С любопытной книжной новинкой Державин поспешил ознакомить члена Российской Академии наук Алексея Николаевича Оленина, большого знатока отечественной истории и палеографии, а тот в свою очередь - сочлена по Российской Академии графа Николая Петровича Румянцева, известного собирателя русских древностей.

- Теперь мне понятно, почему в старину говорили: кто может против бога и против Великого Новгорода! - заметил Румянцев по прочтении книги и уважительно добавил: - Судя по слогу и содержанию, "Исторические разговоры" принадлежат сочинителю, стяжавшему обширные сведения в отечественной истории.

Болховитинов, в 1808 году ставший епископом в Вологде, не скоро появился в Петербурге. Но стоило ему приехать в столицу по делам службы, как Державин поспешил отвести его в старинный дом на Английской набережной, построенный фельдмаршалом П. А. Румянцевым-Задунайским, отцом Н. П. Румянцева.

Глубина исторических познаний и ясность суждений Болховитинова произвели на Румянцева сильное впечатление. В последующем всякий раз, при возникновении каких-либо "исторических недоумений", он неизменно обращался за справкой к нему.

В 1812 году французская армия вторглась в пределы России. Румянцев, занимавший в то время пост государственного канцлера, тяжело перенес крушение своей внешней политики: он был сторонником сближения с Францией. Известие о вступлении Наполеона в пределы России настолько потрясло Румянцева, что с ним сделался апоплексический удар, и он навсегда лишился слуха. С окружающими канцлер общался посредством аспидной доски и мела - на ней писались обращенные к нему вопросы, а он давал устные ответы.

Утром 20 февраля 1813 года Румянцева навестил его брат, Сергей Петрович. В кабинете, помимо них, находился еще секретарь. Разобрав утреннюю почту, он поставил перед канцлером поднос с наиболее важной корреспонденцией.

Тот заинтересовался пухлым конвертом.

- Что это?

Секретарь поспешно чиркнул на аспидной доске: "Пакет из Вологды".

- От Болховитинова! - оживился канцлер. - Ну-ка вскрой!

В пакете оказалась объемистая рукопись с приложением в виде ветхого пергаментного листа, с привешенной к нему свинцовой печатью. Перебросив рукопись брату, канцлер углубился в чтение сопроводительного письма, а затем обратился к пергаментной грамоте. И так и эдак щупал и рассматривал ее на свет, а под конец восторженно возгласил:

- Чудо да и только, - 1125 год!

Сергей Петрович, скептически относившийся к подобного рода открытиям, вывел мелком на доске: "Подделка!" - и выразительно указал на шнурок при печати.

Канцлер рассердился.

- Экий ты, Фома неверующий!.. Шнурок действительно новый, поскольку прежний сопрел, но печать доподлинная, старинная. В пользу древности грамоты говорит и почерк, коим она написана, а также и само правописание. Убедительны, на мой взгляд, и прочие доводы Болховитинова, свидетельствующие об исключительной старине его находки!

Делая вид, будто не замечает скептической гримасы, промелькнувшей на лице брата, принялся читать вслух присланный из Вологды трактат:

- "Древние наши рукописи в каждом почти веке имеют некоторые отличные буквы, а потому можно бы их по примеру Гаттерерову различить на классы... В сей грамоте отличные буквы, принадлежащие собственно XI, XII и XIII векам, суть, во-первых, связанное двоегласное "ie", употреблявшееся там, где мы произносим букву "е" густо с начала слов и в середине после гласных, как, например, в словах "его" и "твоему". К тем же векам принадлежат здесь встречающиеся буквы: Y (Ч) вилообразная, "Н" вместо нынешнего "И", "N" вместо "Н", "оу" вместо "у", "з" с отличным хвостом, "ы", и употребление везде буквы "и", где следовало бы быть "i", которого в сей грамоте вовсе нет, кроме в двоегласной "ie". He видно здесь также буквы "юса", которая есть в Щербатовском сборнике, писанном в XI веке"!

Захлопнув тетрадку, торжествующе глянул на брата:

- Ну что, нашла коса на камень!

В своем письме Болховитинов просил государственного канцлера посодействовать в обнародовании важного исторического документа. Не особо полагаясь на свои познания в палеографии, Румянцев призвал к себе директора Публичной библиотеки Алексея Николаевича Оленина.

Оленин, внимательно выслушав канцлера, пообещал снять самую точную копию и вообще тщательнейшим образом изучить "грамоту Мстислава".

- Учтите, это очень ответственное задание. К тому же я раззвонил всем и вся, что вы непременно с ним справитесь, так что не подведите!

Весь следующий день Оленин старательно изучал "грамоту Мстислава". А затем призвал на подмогу двух больших знатоков отечественных древностей: конференц-секретаря Академии художеств Александра Ивановича Ермолаева и коллекционера-любителя Петра Козьмича Фролова.

Когда все точки над "i" были поставлены, Оленин приступил к составлению письменного отчета государственному канцлеру:

"По некоторому навыку к древним русским рукописям, с помощью увеличительных стекол, яркого ныне солнечного света и двух истинных любителей русских древностей: г. г. Ермолаева и Фролова, общими силами и с великим терпением, мы, наконец, имели счастие разобрать на грамоте великого князя Мстислава Володимировича то слово, которое уповательно собственною рукою сего князя между строк приписано, и не тиснено, как то ясно мы теперь уже рассмотрели. Равным образом открыли мы несомненные следы, что грамота сия вся вообще была писана золотом по червцу или бакану и что золото от времени и небрежения совершенно почти стерлось. К сему открытию руководствовали нас золотые, почти неприметные крапинки, оставшиеся на красноватых чернилах, которыми сия грамота для подготовки под золото была вся писана. Чернило сие составлено из краски малинового цвета, известной ныне у нас под именем бакана, из коего лучший род называется кармином. Сею краскою в древних наших рукописях подготовлялись литеры под позолот, чтоб золоту дать густой и лучший цвет, в чем можно удостовериться, рассмотрев прилежно позолоченные буквы в рукописном новгородском "Евангелии" XI века, которое я имел честь показывать вашему сиятельству на сих днях.

Распространившись о позолоте букв Мстиславовой грамоты, едва было я не забыл донести вашему сиятельству, какие именно буквы составляют речение, на сей грамоте между строк писанное. Я здесь прилагаю список в том точно виде, в каком они, по прилежном рассмотрении, нам действительно показались, назначая точками истертые и едва уже приметные литеры, а чертами те, которые и без лупы можно довольно ясно разбирать: + и Вено Вотское.

Речении сии поставлены в след за поименованием имения и прав, Мстиславом подаренных монастырю Св. Георгия, а именно: повелел несмь сыну своему отдати Боуйц Святому Георгиеви с данию и с вирами и с продажами; а в след за сим над строкою написано: и вено вотское.

Теперь, ваше сиятельство, может быть, у меня изволите спросить: что сии слова значат? На это скажу вам следующее наше заключение.

Вено, значит то имение, которое мы ныне называем приданое. Вотское, воть - была пятина Новгородская. Следовательно, под сими словами ныне должно разуметь"и приданое имение в вотской пятине". Мстислав Володимирович во втором браке имел за собою дочь посадника новгородского Дмитрия Завидовича. Первая его жена неизвестно от какого была рода, но уповательно, что Мстислав как за первою, так и за второю женою получил вено, т. е. приданое имение, которое, вероятно, находилось в вотской пятине, - и Мстислав отдал сие имение Георгиеву монастырю, по душе первой его жены, а может быть, и второй.

Вот каким образом мы осмеливаемся толковать сию приписку, вероятно, рукою самого князя Мстислава писанную, а не клейменую, что доказывается неправильностью в почерке букв и чернилами, которыми сия приписка первоначально была писана, для положения на нее золота, подобно как и на вес письмена сей грамоты, которые, несомненно, были позолоченные".

Заключение авторитетной комиссии Румянцев переслал Болховитинову. От себя же лично писал:

"Я усердно занимаюсь теперь всеми распоряжениями, чтобы сообщить сей драгоценный труд ваш ко всеобщему сведению просвещенной публики и передать опыт потомству, и надеюсь, в непродолжительном времени представить опыт Вашему преосвященству, отпечатанный самым рачительнейшим образом. Наидеятельнейшее соучастие в исполнении сего намерения моего принял на себя г. тайный советник и статс-секретарь Алексей Николаевич Оленин, и я наиприятнейшим долгом вменяю себе сообщить Вашему Преосвященству список с его письма, мною полученного и заключающего разные его замечания о Мстиславовой грамоте.

Я не замедлю возвратить Вашему Преосвященству подлинник сей грамоты. Но на сей раз задержу опыт для того, что с печати снимают особые рисунки для большей точности и потому, что приложенные на копиях показались несколько достаточными".

Болховитинов изумился, узнав, что грамота "золотая".

Искусство писать растворенным золотом весьма древнее, уходящее корнями еще в IV век. Однако золото употреблялось в основном для "раскраски" надписей и заглавных букв в рукописных книгах. В Синодальной библиотеке в Москве имелось несколько изукрашенных позолотой "Евангелий" и "Апостолов". В средние века создавались книги и полностью "золотые". Их родина - Греция и Византия. На Руси эта традиция не получила распространения. При написании книг и грамот у нас использовались только черные чернила. Известна лишь одна грамота, выпадающая из общего ряда: послание Царя Иоанна Васильевича Грозного архиепископу Казанскому Гурию, датированное 1555 годом. Она писана киноварью. Золото в русских грамотах появилось лишь в начале XVII века. Им покрывали имена властителей.

Болховитинов получил письмо от Державина:

"Вы прислали грамоту одного великого князя к графу Румянцеву. Он отдал ее на рассмотрение Алексею Николаевичу Оленину, как человеку, с приятелями своими охотно занимающемуся древностями. Они "Рассуждение" ваше о ней весьма похваляют. Но находят и некоторую неправильность, а именно: 1) между строк не клеймо князя, но приписка его рукою, что в вено отдал он село Буйце, которое и доныне в натуре находится в той самой пятине, в которой вы полагаете, но не разобрали название; 2) грамота писана не чернилами, но по бакану, золотом, который от времени почернел, а позолота слиняла, но несколько видна, что доказывается, как мне кажется, весьма убедительно. Советую, не для того, чтобы они были признаны ученым светом славнейшими антиквариями, но как вы называете их пред вами в сем деле знатоками, то прежде снеситесь с ними, нежели предавать в большую публику труды ваши, ежели какой-нибудь хотите иметь успех и славу; ибо нередко зависть потемняет и прекраснейшее".

Державинское послание не то чтобы встревожило, но как-то насторожило Болховитинова. Было непонятно, почему его разыскания должны были "уязвить" столичных исследователей, ежели он и они преследуют одну цель - воссоздание реальной картины прошлого России? Почти две недели он оттягивал с ответом, старался разобраться в сложившейся ситуации, всесторонне оценить державинские намеки. И лишь потом засел за ответное послание:

"Чувствитсльнейше благодарю ваше превосходительство за письмо от 14-го марта и за предостерегательные в нем наставления в рассуждении сношения с антиквариями при издании моих сочинений о древностях. Но и в извинения свои я представлю вам:

Канцлер граф Николай Петрович иногда удостаивает меня своих писем и нередко предлагает мне исторические вопросы на разрешение. По сему-то поводу сношений с ним я, между прочим, представил ему найденную мною еще в Новгороде одну древнюю 1125 года великокняжескую грамоту с примечаниями моими. Он поручил сие рассмотреть г. Оленину и ответ его прислал мне в копии, с которой список при сем представляю я и вашему превосходительству.

Тут извольте заметить, что он с помощью увеличительных стекол, яркого солнечного света и двух сотрудников насилу мог прочесть то, чего я никак прочитать не мог, и толковал я только догадками. Но я ручаюсь, что и после их разобрания не всякий и с увеличительным стеклом прочтет то же, и все это останется только догадками. Впрочем, я охотно уделяю ему честь в толковании сей грамоты: но и у меня отнять чести невозможно. Ибо он растолковал только три слова, а я всю грамоту, и притом это моя собственная находка, и ученый свет мне первоначально будет тем обязан, что же касается до того, что будто вся сия грамота писана была золотом, то пусть судят о сем другие. А я не нашел сему примера в описаниях и наших и иностранных древних грамот. Но на это, конечно, надобно представить другой пример. Тогда будет сия грамота еще чудеснее, нежели как я о ней думал. Но, может быть, крупинки золота отскочили от княжей подписи и прильнули к некоторым другим буквам грамот. А чернила княжей подписи, бывшие под золотом, совсем другого цвета, нежели в других буквах. В новгородских многих рукописях книжных я точно такие же находил чернила, но они писаны не под золото. Впрочем, всякому вольно думать как угодно. А во всех исследованиях, чем больше бывает мнений, тем больше объяснений. Между учеными друг друга поправлять есть дело обыкновенное и нужное и сердиться на то не должно. Никто один совершенно всего не обдумал".

В сентябре 1813 года Болховитинов получил новое назначение: ему предстояло перебраться из Вологды в Калугу. Перемещение радовало, ведь Калуга рядом с Москвой, с ее книжными богатствами. Значит, можно общаться, пускай даже изредка, с московскими любителями древней письменности.

К Москве Болховитинов подъезжал не без тревоги. Хотя после пожара, сопровождавшего вступление французской армии в первопрестольную, минул целый год, но истекший срок представлялся незначительным, чтобы наполовину выгоревший город мог возродиться.

Едва коляска достигла городской заставы, как Болховитинов высунулся наполовину из окошка. По обеим сторонам улицы в тополиной зелени стояли не тронутые огнем домики. Потом потянулись каменные строения. В отдалении мелькнул барский особняк.

В архиве, по-прежнему помещавшемся на Покровке, он радостно делился с Малиновским своими наблюдениями:

- Оказывается, Москва не так уж сильно пострадала, как я предполагал. Город почти совсем не изменился.

- Начальное впечатление обманчиво, - разуверил его Малиновский. - Москва пострадала, да еще как. Однако город быстро залечивает свои раны. Даже в наиболее опустошенных огнем районах - в Замоскворечье, в Арбатской и Пречистенской частях появилось уже большое число поправленных, а то и вновь построенных домов. Главное же, в московских жителях исчезла унылость, ее место заняла прежняя деятельность!

- Я тоже обратил внимание, - подхватил Болховитинов, - что на улицах толпится много народу, торговля в полной силе.

Дверь служебного кабинета распахнулась: архивные чиновники принялись втаскивать увесистые пачки, туго перетянутые бечевками. Малиновский объяснил, что это привезли из типографии последние листы первого тома "Собрания государственных грамот и договоров", напечатанных иждивением канцлера.

- Помните, - продолжал он оживленно, - Шлёцер в своем "Несторе" упрекал нас в непростительном пренебрежении российскими памятниками письменности? Стараясь изгладить его справедливые укоризны и сознавая всю пользу от издания отечественных документов истории, Румянцев решил размножить наиболее важные из них посредством тиснения... Тем самым в некоторой степени удовлетворено и законное желание нашей публики иметь полное собрание государственных дипломатических актов.

Болховитинов, заинтересованный услышанным, выразил желание иметь экземпляр "Собрания государственных грамот и договоров".

- Мне очень просто оказать вам любезность,- обрадовался Малиновский, не знавший, как сделать что-нибудь приятное именитому гостю. - Весь тираж "Собрания" является полной собственностью Архива и находится у нас для продажи. - И спросил про грамоту.

- О моей новгородской находке пока ни слуху ни духу. - Канцлер и Оленин молчат, напоминать же мне неудобно!

- На Вашу долю, - откликнулся Малиновский, - выпала честь отыскать наидревнейшую из отечественных грамот. Так что терпите: рано или поздно история вас увенчает лавровым венцом... К тому же я слышал, будто Оленин уже снял копию с грамоты, но работа якобы его не удовлетворила, и он передал заказ другому мастеру.

На исходе 1815 года Оленин представил государственному канцлеру первый оттиск с Мстиславовой грамоты. Тот долго сличал с подлинником, и под конец удовлетворенно произнес:

- Недурно. Впрочем, иного я и не ожидал увидеть. За три года просто невозможно сделать хуже!

Оленин понял, что от него ждут объяснения столь серьезного замедления в работе.

- Драгоценность документа, - принялся писать мелком на аспидной доске, - требовала великой точности в исполнении. Здешние граверы оказались неспособными к тому роду гравировки, что была необходима.

- А где Ермолаев? - недовольно обронил канцлер.

Мелок побежал дальше:

- Многие его казенные заботы, ослабление зрения поставили Александра Ивановича в невозможность исполнить то, что он сам желал.

- Кто гравировал копию с грамоты?

- Михайла Богучаров. Мой человек, под моим собственным смотрением.

- Когда будешь посылать грамоту и оттиск с нее Болховитинову, так и объясни!

В январе 1816 года в Калугу пришла долгожданная бандероль. Оттиск с грамоты весьма понравился Болховитинову. Устроило его в известной степени и "объяснительное" письмо Оленина. В ответ он написал:

"Все то, что в замедлении сего издания вы изволите называть своею виною, есть паче истинное правило медленности строгих и точных издателей такого рода. Встречаемые вами затруднения в сыскании верных граверов, решимость ваша нарочно даже для сего дела выучить и усовершенствовать своего искусника; внимательное надзирание и за его резцом над его работою; строгое соблюдение всех и мельчайших признаков подлинника в списке; выражение всех черт точек, пятен и самого цвета древности, - есть такой терпеливый подвиг, какого никто еще из любителей отечественной старины в России не предпринимал, и коего честь и первоначальный пример принадлежат Вам!"

Отправив письмо в Петербург, Болховитинов засел за другое - в Новгород. В пакет он вложил и подлинник "грамоты Мстислава". Отныне этому древнейшему памятнику отечественной юрисдикции надлежало находиться там, где он и был обнаружен, то есть в Юрьевом монастыре. Воистину, как в волшебной сказке, Золушка возвращалась в родные места в королевском обличье.

А теперь еще раз обратимся к письму в Петербург. Именуя работу Оленина "терпеливым подвигом", Болховитинов изрядно иронизировал: ведь гравирование небольшой грамоты никак не могло потребовать трех лет. Так что львиная часть "подвига" приходилась на долю его самого. Действительно, нужно было обладать немалым терпением, чтобы в течение всего этого времени ничем не выдать своего неудовольствия и раздражения, хотя обнародование Мстиславовой грамоты должно было произвести настоящий переворот в отечественной палеографии.

В 1818 году в московском журнале "Вестник Европы", в объединенном 15-16-м номере (август) появилась обширная публикация, обращенная к грамоте Мстислава. Называлась статья "Примечания на грамоту великого князя Мстислава Володимировича и сына его Всеволода Мстиславича, удельного князя Новгородского, пожалованную Новгородскому Юрьеву монастырю".

Статья пробудила такой интерес в публике, что по требованию подписчиков в двадцатом номере журнала была помещена копия грамоты. В сообщении от редакции говорилось: "Многим из читателей "Вестника Европы" казалось нужным, чтобы к "Примечаниям на грамоту великого князя Мстислава Володимировича" приложена была и точная копия самого текста сего, по древности своей знаменитого подлинника. С удовольствием исполняем справедливое требование, имея к тому возможность. За нужное почитаем сверх того уведомить наших читателей, что подлинную грамоту видеть можно в Новгородском Юрьеве монастыре, где она особенно сделалась известною с 1808 года".

После этой публикации имя Болховитинова сделалось широко известным в России. Его авторитет как палеографа неизмеримо возвысился.

В 1826 году Болховитинов еще раз обратился к своей юрьевской находке. В "Трудах и записках Общества истории и древностей российских" появилось значительно расширенное его исследование о "грамоте Мстислава". К тому времени, не без помощи Оленина и Ермолаева, установивших имя игумена Юрьева монастыря, которому была обращена грамота, - Исайи, была уточнена датировка - 1128-1130 годы.

Но и с этой поправкой грамота продолжала оставаться наистарейшей среди подобных документов.

18 декабря 1867 года в Петербургской Академии наук, в отделении русского языка и словесности состоялось заседание, посвященное памяти Киевского митрополита Евгения, а в обыденной жизни - Евфимия Болховитинова.

Выступавший на заседании академик Измаил Иванович Срезневский сказал:

- Мстиславова грамота не только в то время, когда Болховитинов открыл ее и работал над нею, но и после многих открытий, сделанных по русским древностям позже, достойна особенного внимания археолога, как древнейшая из русских грамот, уцелевших в подлиннике, а также тщательного разбора. Тогда у нас еще почти не было трудов подобного рода. Исследование Болховитинова воспринималось явлением очень замечательным и по внимательности к разным вопросам палеографии и по тщательности ответов на них. Оно не только не утратило своего значения, но и теперь остается образцом палеографического описания, примером того, как надобно издавать памятники древней письменности.