Богданова Т. А. Н. Н. Глубоковский и его воспоминания о Московской Духовной Академии «За тридцать лет» / Т. А. Богданова // Исторические записки. – 2006. – № 9 (127). – С. 383-418.
Т. А. Богданова
Н.Н. ГЛУБОКОВСКИЙ И ЕГО ВОСПОМИНАНИЯ О МОСКОВСКОЙ ДУХОВНОЙ АКАДЕМИИ "ЗА ТРИДЦАТЬ ЛЕТ"
Николай Никанорович Глубоковский (1863-1937) – заслуженный ординарный профессор Императорской Петроградской духовной академии, доктор богословия, почетный член Киевской, Казанской и Московской духовных академий, Московского и Петроградского археологических институтов, действительный член Императорского Православного Палестинского общества и других научных (светских и церковных) обществ и братств. В 1909 г. по представлению Н. П. Кондакова и А. И. Соболевского он был избран членом-корреспондентом Императорской академии наук по Отделению русского языка и словесности, в декабре 1913 г. на совещании Комитета по подготовке IV Международного съезда историков включен в состав Исполнительного комитета съезда как "наиболее видный представитель Духовной академии". Сохранилась обширная переписка Глубоковского с представителями "светской" науки (Г. Э. Зенгером, П. К. Коковцовым, Н. П. Кондаковым, А. С. Лаппо-Данилевским, Н. Я. Марром, А. И. Соболевским, Б. А. Тураевым, А.А. Шахматовым и другими), многих он сумел привлечь к сотрудничеству в редактируемой им "Православной богословской энциклопедии". Во второй половине жизни, прошедшей в эмиграции (сам Глубоковский предпочитал говорить "в беженстве"), он был одним из создателей и профессоров Богословского факультета Софийского университета имени святителя Климента Охридского, входил в Русскую академическую группу в Болгарии, по инициативе которой 14 июня 1925 г. торжественно отмечалось 35-летие его научной деятельности.
Помимо фундаментальных трудов по экзегетике и общей церковной истории, принесших Глубоковскому известность и мировое признание, его перу принадлежит ряд сочинений по истории русской церкви и духовной школы в России.
Духовные школы и стоявшие во главе их четыре академии были очагами просвещения не только богословского, но и общегуманитарного, представляя собою значительное явление русской культуры. Об этом писали столь далекие по своим взглядам и положению лица, как митрополит Антоний (Храповицкий) и П. Б. Струве. "Русское духовенство создало особый духовный тип, и этому типу принадлежит своя особая роль в русском культурном процессе.
«Это совершенно ясно ощущается, когда Вас любовно вводят и заставляют пристально вглядеться в историю такого организма, как Московская духовная академия», – писал П. Б. Струве в рецензии на сборник "У Троицы в Академии", вышедший к ее 100-летию. Он отмечал, что выпускники духовной школы "как-то на свой манер и весьма многозначительно вложились в историю русской науки". По мнению Струве, "первый и единственный подлинно гениальный в русской национальной литературе попович" был В. О. Ключевский.
В сборнике "У Троицы в Академии" были опубликованы и воспоминания Н. Н. Глубоковского. Воспоминаниям этим и автору их посвящена настоящая статья.
Глубоковский был типичным представителем духовно-академической корпорации, большинство которых вышло из среды бедного сельского духовенства. Он родился в семье священника Кичменгского городка Вологодской епархии. Его дед и прадед с середины XVIII в. служили дьячками при храме Спасо-Преображенского погоста на озере Глубокое той же епархии (от названия озера и происходила фамилия). В двухлетнем возрасте он потерял отца и воспитывался в семье старшей сестры Анны. "Горестна судьба духовного сиротства, - писал Николай Никанорович, - и по личному неизгладимому опыту слишком хорошо чувствую доселе, как здесь каждый шаг вперед совершается с кровавыми ранами и душевными муками, которые далеко не у всех сопровождаются даже самым скромным успехом". В одной из автобиографий Глубоковский замечал: "Я человек ни в каком отношении не исторический ...в жизнь я вступил и продолжаю существовать с теми настроениями, что всем и всецело обязан фамильному наследию и добрым людям, охранявшим меня на всех жизненных этапах" (курсив мой. - Т. Б.). Сельская церковно-приходская школа, затем Никольское духовное училище (1873-1878), Вологодская духовная семинария (1878-1884) и Московская духовная академия (1884-1889), обучение в которой завершил год профессорского стипендиатства, – таков был путь Глубоковского, обычный для карьеры академического профессора. Но неординарность личности, редкостные дарования и феноменальное трудолюбие сделали Глубоковского одной из ключевых фигур духовно-академического мира и по признанию не только русских, но и западных ученых, выдвинули его в разряд первых среди христианских богословов и историков церкви.
Духовную школу всех ступеней отличала от светской особая атмосфера, рожденная характером духовного образования (и воспитания), принадлежностью ее воспитанников и наставников к духовному сословию. Здесь все были "свои" друг другу, воспитанники и преподаватели образовывали замкнутую корпорацию. Но помимо этого общего настроя, каждая из четырех Духовных академий имела свой индивидуальный характер и черты, которые определялись учебным "профилем", традициями и наличным составом профессоров. Московскую духовную академию, помещавшуюся у стен Троице-Сергиевой Лавры, отличала преданность ее профессоров идеалам науки: "А. В. Горский, Ф. Голубинский, Е. Голубинский, В. Ключевский - это не просто ученые имена, это не просто представители богословского, философского и исторического исследования, - это уже некоторые символы настоящей, подлинной академической науки". Гораздо менее романтичное признание принадлежит митрополиту Антонию (Храповицкому): "Удаленные от суеты больших городов и прикрепленные своей жизнью к маленькому посаду и к богатой местной академической библиотеке, профессора Московской академии, либо становились кабинетными учеными, следившими за наукой не только русской, но и иностранной, либо, напротив, усваивали все черты узко провинциального быта и в некоторой степени опрашивались".
Именно за Московской духовной академией сохранялся несомненный приоритет в развитии церковно-исторической науки. Издавна преподававшаяся в духовно-учебных заведениях церковная история долгие годы была лишь "вспомогательным историческим комментарием и реальным пособием для теоретических знаний". По признанию Глубоковского, "на самостоятельный научный пьедестал" воздвигнул церковную историю ректор Московской академии протоиерей А. В. Горский (1812-1875), воспитавший "целую историческую школу". Ученики А.В. Горского стали учителями Н. Н. Глубоковского. Получив в 1902 г. от Е. Е. Голубинского два выпуска тома I его "Истории русской церкви", Глубоковский писал: "Ваши труды были и будут для меня продолжением того благостного влияния, которое я восприял от Вас в качестве студента Московской академии. Теперь я отчетливее ощущаю и яснее сознаю силу и важность этого влияния. Тайна его заключается в редкостном сочетании умственной мощи и нравственной энергии". Но наиболее сильное влияние оказал на Глубоковского профессор по кафедре общей церковной истории А. П. Лебедев (1845-1908). Ему Николай Никанорович (по собственному признанию) был обязан "началом и всем направлением" своего "научного бытия". В посвященном Лебедеву очерке Глубоковский изложил свои взгляды на задачи и методы церковной истории, полагая, что именно Лебедев далее всех продвинулся "по пути к идеалу историка христианства". Задачей историка Глубоковский считал творческое воссоздание "живого исторического явления не в его голой реальности, когда оно отражается с пунктуальною фотографическою безыдейностью..., а так, как оно очерчивается на призрачном горизонте истории во всей значимости для настоящего по сравнению с прошедшим и по предуготовлению будущего". Он рассматривал историческую жизнь как поток событий, где "отдельные волны понятны лишь в качестве моментов движения всей "реки времен", где частное уразумевается собственно по связи с целым..., где всякое взятое явление комментируется голосом самой истории, озаряется ее светом и раскрывается ее разумом", чем соблюдается верная историческая перспектива. Историк, по мнению Николая Никаноровича, должен стремиться за наружною осязательностью постигнуть "внутреннее существо, разум бытия", раскрыть руководящие начала, дающие фундамент всему процессу, одухотворяющие его во всех отдельных ступенях и связывающие в "сплоченные звенья развития последовательно сознательной идеи". В числе самых ценных качеств Глубоковский называл "живительность" научно-исторического созерцания Лебедева: "У него минувшее не считалось исчезнувшим, но это есть момент продолжающегося бытия и потому имеет органическое право активно участвовать в нем". По замечанию Николая Никаноровича, в Лебедеве "всегда жил только историк", стремившийся "говорить в качестве ученого, который слушает историю, а не подсказывает ей", это исключало как "окаменелый консерватизм", так и "преднамеренный либерализм, и делало чуждым "конфессиональной тенденциозности". В числе главных заслуг Глубоковский выделял и отношение А. П. Лебедева к ученикам, служившее почвою для воспитания их в определенном научном духе. "Если это не была "школа" в техническом западном смысле, - замечал Глубоковский, - то вполне несомненно здесь одно выдержанное церковно-историческое направление, которое устами Адольфа Гарнака западная наука с особенно лестною похвалой констатировала именно для разработки церковной истории в Московской Духовной академии времен профессорства Ал. П. Лебедева". Наличие "хорошей специальной школы и широкой образованной аудитории", по убеждению самого Глубоковского, служили необходимыми условиями развития любой науки. Он отмечал заслуги Лебедева, как в создании "школы", так и в воспитании "аудитории", назвав его "исключительной феноменальностью" за издание своих сочинений.
Пребывание самого Глубоковского в стенах Московской академии также нуждается в некоторых пояснениях. По воспоминаниям о. Н. П. Добронравова, инспектор академии П. И. Горский, назначая его, тогда студента 4-го курса, "старшим" в комнату № 11, где жили первокурсники, говорил: "Обратите внимание на студента Глубоковского из Вологды, такого студента у нас в Академии уже давно - да-с, не было". Горский имел обыкновение перечитывать экзаменационные "экспромты", и Глубоковский "поразил его своим творением" (по результатам вступительных экзаменов он был вторым). О настроениях на первом курсе, отношении к учебе и преподавателям Глубоковский писал товарищу по Вологодской семинарии: "Про свою жизнь не могу сказать ничего особенно хорошего. Поверишь ли, меня забирает здесь такая скука, что я даже во время семестра ездил на 5 дней в Москву... Правда, на историческом отделении люди хорошие; хотя я записался на славянскую группу, но иногда хожу и туда. Ключевский русскую историю читает очень хорошо, Лебедев - тоже; но опять же все это не новость и можно узнать из книг". На вопрос, что дает академия для умственного развития и каково ее преимущество перед другими способами сделать карьеру, Глубоковский отвечал: "...она не дает ничего, без личной самодеятельности и усердия. От профессоров, брат, не много узнаешь; все, что они сообщают, проходит мимо ушей, да и можно узнать из книг... Итак, я не за академию и если поехал сюда, то единственно потому, что не могу быть священником и принести особенной пользы по многим причинам". Со 2-го курса Глубоковский занимал в разрядном списке первое место. По свидетельству митрополита Антония (Храповицкого), ни в каком другом сословии кроме духовенства не наблюдалось столь сильной зависимости между учебной карьерой, т.е. положением учащегося в разрядном списке об успеваемости, и его дальнейшим служебным и общественным положением, поскольку "происхождение, родство, имущественное состояние и т.п. почти отсутствуют в духовно-учебной среде и обычное понятие аристократа здесь должно быть видоизменено указанием его места в разрядном списке". По итогам трех курсов Глубоковскому была присуждена студенческая Макариевская премия (в размере 100 руб.) за лучшие семестровые сочинения (семь из девяти его "семистричек" опубликованы). И тогда же (в середине 4-го курса) Глубоковский был уволен (причем вопрос об отчислении рассматривался в том же заседании, что и присуждение премии за лучшие семестровые сочинения, 21 декабря 1888 г.). "История" эта подробно рассказана им самим. "В понедельник 6 декабря 1887 г. на четвертом курсе Московской Духовной академии среди студентов было много именинников - Николаев: ...По сему случаю вечером было товарищеское поздравление, обычное по академическим порядкам и достаточно умеренное, хотя не без утешения". По дороге в академическую столовую студенты встретились с помощником инспектора и на его вопросы "что? как? кто смел?" вдогонку ему полетело "нелестное "крылатое" слово". При разборе инцидента у начальства виновный не признался, остальные, не желая выдавать товарища, сознавшегося перед ними, промолчали. В итоге, троим, наиболее активно возражавшим против предъявленного инспектором архимандритом Борисом (Плотниковым) ультиматума - выдать или быть отчисленными с двойкой по поведению, - предложили написать заявления об увольнении по болезни. Их прошения 11 января 1888 г. были утверждены митрополитом Московском Иоаникием (Рудневым). Исключение угрожало не только отбыванием 3-х летней воинской повинности, но ломкой всей карьеры. Бывший ректор Московской духовной академии (при нем Глубоковский учился первые два курса) протоиерей С. К. Смирнов в письме архиепископу Тверскому Савве (Тихомирову) замечал: "Академия заметно клонится к упадку. Ректор... за малые проступки изгоняет из академии лучших студентов. Так изгнал он пять студентов IV курса, которым оставалось учиться только полгода. В числе их не пощажен и первый студент, весьма даровитый. Академия наша, стоявшая столько времени впереди других, потеряла свой авторитет и предоставлена чуждым для нее пришельцам из Киева и Казани". Сам Глубоковский о своем увольнении сообщал тогда же о. М. В. Попову (своему племяннику и другу детства): "Для тебя лично могу в объяснение происшедшего инцидента, сказать, что (я) просто не поладил с монашествующим начальством, и меня пригласили удалиться на время... Берегись монахов и в особенности архиереев: с ними встречаться не следует". Через несколько месяцев, в апреле 1888 г., после вмешательства влиятельных лиц Глубоковскому и двум его товарищам разрешили подать прошения об обратном приеме.
В результате он окончил академию на год позднее (в 1889 г.) и как первый магистрант был оставлен на год профессорским стипендиатом под руководством А. П. Лебедева. Магистерское сочинение "Блаженный Феодорит, епископ Киррский. Его жизнь и литературная деятельность. Церковно-историческое исследование" (М., 1890. Ч. 1-2) принесло Глубоковскому не только всероссийскую, но и мировую известность, благодаря отзыву знаменитого А. Гарнака. Несмотря на это, сам автор "Феодорита" находился в сложной ситуации. Кафедру истории и разбора западных исповеданий в Московской академии, на которую он рассчитывал, продолжал занимать экстраординарный профессор Д. Ф. Касицын. Попытки Глубоковского устроиться преподавателем в Вифанскую духовную семинарию, непосредственные обращения к московскому митрополиту Иоанникию (Рудневу) и ректору Московской академии архимандриту Христофору (Смирнову) успеха не имели. Положение становилось критическим, ибо в течение нескольких месяцев он находился в неопределенном положении, с репутацией неблагонадежного преподавателя, без всяких средств к существованию. "Из всего этого может получиться..., что со своим Феодоритом я останусь не причем. Приятно!..", – замечает он.
По признанию самого Глубоковского, выйти "счастливо" из этого положения удалось благодаря заступничеству его московских и петербургских "покровителей". Приказом обер-прокурора Синода от 17-25 октября 1890 г. он был назначен преподавателем в Воронежскую духовную семинарию. Одновременно он хлопотал о получении университетской кафедры в Петербурге или Москве. Но неожиданно для себя в сентябре 1891 г. получил приглашение ректора СПб ДА епископа Антония (Вадковского), и, несмотря на избрание академическим советом другого кандидата, 21 октября был утвержден на кафедру Св. Писания Нового Завета, каковую занимал до закрытия академии в 1918 г.
В результате жесткого отбора и последующей не менее жесткой конкуренции духовная профессура обладала высоким научным цензом и вместе с тем, по признанию одного из ее представителей, академические корпорации были "государством жестоких нравов". Академическая жизнь Духовного ведомства тех лет предполагала избрание одного из нескольких возможных путей: либо приспособиться и жить, по словам профессора А. П. Лебедева, "припеваючи"; либо смириться и молчать, поставив крест на научной карьере; либо быть изгнанным или уйти самому, что порою было равнозначно; наконец, оставалась возможность сделать попытку "пробить стену". Нам представляется, Глубоковский следовал последнему, отвергая известные в духовном мире формулы "удобнее молчание" и "чтоб не шебаршился". Он занимал высокое положение близкого "к сферам" профессора столичной академии, состоял редактором Православной богословской энциклопедии, доставившей ему славу "Русского Herzog'a", имел репутацию "консерватора и охранителя", но не был "обласкан" церковной властью, подвергавшей его порою даже подозрениям в "неправославии". Причина заключалась не только в отношении последней к научным труженикам вообще и терпимой лишь "для внешнего декорума" науке, но и в независимом характере Глубоковского, нелицеприятно высказывавшегося по различным вопросам духовного просвещения и церковной жизни, используя возможность по завоеванному им положению писать вполне правдиво о ком и о чем сочтет нужным, невзирая на сан и лица. Подводя итоги своей научно-литературной деятельности, Николай Никанорович замечал, что литература наравне с профессурой была для него "как бы священнослужением", потому он всегда стремился избежать двух зол: "в первом случае человек становится служителем не высшей независимой идеи, а своей собственной личности, а во втором становится рабом житейской суеты, где пускается на базарный торг самое человеческое достоинство".
Подобными мыслями и чувствами продиктованы и воспоминания "За тридцать лет", написанные к 100-летию Московской академии. Чтобы почувствовать тональность размышлений Глубоковского и понять причину, побудившую взяться за перо, обратимся ко времени и истории их появления.
В 1908 г. была проведена ревизия всех четырех Духовных академий. Главным результатом ее (впрочем, предрешенным заранее) стала отмена в феврале 1909 г. "Временных правил", дарованных в декабре 1905 г. на гребне "освободительного движения" и легших в основу "автономии" Духовных академий. Временно – до принятия нового – восстанавливалось действие академического Устава 1884 г. Это означало, что у академических советов отняли право самостоятельно, т.е. без необходимости последующего утверждения Синодом, присуждать ученые степени – магистерскую и докторскую, отменялось право (скорее существовавшее лишь формально) выбирать ректора (с дальнейшим утверждением кандидатуры в Синоде), а также некоторые другие права. Решение об отмене, принятое накануне исполнения академического юбилея, – 100-летия СПб ДА (17 февраля), – воспринималось особенно болезненно.
Летом 1909 г. Синод уволил семерых профессоров, причем пятеро из них изгонялись "за направление" (формально всем увольняемым профессорам предложили подать прошение об отставке). Ряд профессоров получили предупреждения и внушения, от некоторых потребовали представить объяснительные записки, излагающие их системы богословствования. В письме архиепископу Псковскому Арсению (Стадницкому), в недалеком прошлом ректору Московской академии, профессор И. В. Попов высказывал предположение своих коллег о заранее принятом решении "выгнать по несколько профессоров из каждой академии для устрашения остальных, а затем было уже совершенно второстепенным вопросом, кого именно уволить. Хватали первого попавшегося... Всем руководил произвол и случай". "Опустошают академии, лишая их лучших профессоров и наполняют покорной бездарностью, - замечал он в том же письме. - Во всем этом мы не видим ни искренности, ни самой элементарной честности. В наших глазах это просто акт мести, не оправданный ни идеей, ни последовательностью принятых мер. Если же нам, оставшимся в академии, на каждом шагу дают понять, что мы здесь не более как едва терпимое зло, то согласитесь, что это обстоятельство не может возбуждать добрых чувств по отношению к ведомству, в котором приходится служить".
Ревизия, оценив внешнее состояние академических корпораций, не дала анализа причин его и не пробудила стремления к подобному анализу. Она лишь еще более усугубила противостояние между ними и церковной властью (прежде всего "ученым монашеством"), направив усилия последней на путь усмирения и наказания. Большинством академической корпорации, как и самим Глубоковским, итоги ревизии были восприняты как начало или продолжение гонений на академии и дальнейшее "утеснение" богословской науки. По мнению Глубоковского, уход П. П. Извольского с поста обер-прокурора знаменовал начало "мракобесной монашеской вакханалии". Главными вдохновителями ее он называл архиепископов Антония (Храповицкого) и Сергия (Страгородского), а также В. К. Саблера.
Весною 1909 г. была учреждена Комиссия по выработке нового академического Устава. Отстраненный от участия в ее работе, т.е. от дела, в котором почитался одним из признанных экспертов, Глубоковский с горечью наблюдал за готовящимся разгромом высшей духовной школы. "А мы - люди отпетые и битые настолько, что от академий и от науки скоро останется лишь один звук", - писал он В.В. Розанову, полагая, что "с новыми порядками войдут и новые люди, вполне соответственные, а несогласным будет трудно жить, если они не переломятся". Сам он искренно хотел оставить всякую официальную службу, считая, что теперь академической науке "готовят последний капкан, и ее в академиях не будет, если злые замыслы волынских и финляндских вдохновителей осуществятся". 3 декабря 1909 г. в Синод были поданы два проекта академического Устава: первый, от имени Комиссии, второй - от архиепископа Сергия (Страгородского), составленный им по соглашению с архиепископом Антонием (Храповицким) и В. К. Саблером (также членами этой Комиссии). Рассмотрев проект Комиссии, Синод счел необходимым внести в него ряд исправлений и изменений в духе проекта владыки Сергия. Подтвердились худшие опасения и Глубоковского - относительно направления реформы, и архиепископа Димитрия (председателя Комиссии) - о "все более входящей у нас в практику прежде не замечавшейся повадки пролагать себе окольные дороги в обход прямого пути". Новый Устав, утвержденный 2 апреля 1910 г., по словам Глубоковского, "на всех произвел ужасающее впечатление".
Идейное обоснование Устава дано в записке "В каком направлении должен быть разработан устав духовных академий", представленной в Синод архиепископом Антонием (Храповицким) еще в январе 1909 г. Император Николай II положил на ней резолюцию: "Устав разработать непременно в церковном направлении". Записка носила лозунговый характер и производила эффектное впечатление, написанная хлестко, с присущим автору раздражением и высокомерием, нескрываемым презрением к высшей духовной школе и прежде всего к ее профессорам, которые в очередной раз обвинялись в научной несостоятельности, "омертвелой схоластике", заимствованиях из протестантских книжек и прочих прегрешениях. "Наша наука борется с тенями умерших", – замечал архиепископ Антоний, вероятно, забывая о синодальных Правилах 1889 г., запрещавших в диссертациях вторгаться в область современных явлений и еретических учений, брать для разработки темы, не касающиеся непосредственно богословских вопросов. По словам автора, академическую корпорацию, поглощенную исключительно своими мелкими внутрикорпоративными интересами и заботой о вытеснении монашества, вдохновляло бунтарское искание свободы "блудного сына", зависть к положению университетов, "наподобие зависти разночинца к дворянину". Необходимыми мерами для нормализации жизни академий он считал восстановление власти ректора-епископа, изменение устава 1884 г. не "влево", а "вправо", строгий надзор за студентами. Он предлагал также, чтобы высшая церковная власть наподобие Министерства народного просвещения издала "примерные программы академических наук", требовал исключить из академического курса "искусственно пристегнутые и нефакультетские науки", к которым относил древнюю, среднюю и новую гражданскую историю. Как бы мимоходом автор упоминал, что "богословские предметы можно предоставить светским лицам только на принятый срок искуса, т.е. три года, а затем они должны принимать священный сан или искать другой должности", ссылаясь на пример богословского факультета Черновицкого университета в Австрии, где все профессора – пресвитеры. В подобных заявлениях академические профессора усматривали влияние католических идей.
В таком же духе был составлен и предложенный архиепископом Сергием проект "учено-монашеской академии", о котором Глубоковский опубликовал заметку в газете. Мнение архиепископа Сергия, согласно которому "вне священства нет в человеке церковности", и "все миряне суть люди не церковного направления", Глубоковский опровергал ссылками на печальные примеры священников (о. Г.А. Гапона, академического сотоварища архиепископа Сергия о. Г. С. Петрова, "лжеканониста" архимандрита Михаила Семенова), на историю академического движения в 1905 г., когда во главе академий стояли ректоры-епископы, а во главе реформаторско-обновленческого движения – представители священства и монашествующих. Именно "монашеское" правление, сопряженное с частыми сменами ректоров Духовных академий, по мнению Глубоковского, и стало одною из причин академических нестроений, и ректоры-монахи бежали из духовной школы, "отнюдь не как "церковные идеалисты", а как честолюбцы". Предложение об оставлении двух профессорских стипендиатов обязательно из числа монашествующих он расценивал как "воспитание монашеского карьеризма" и "способ размножения ученого монашества". Глубоковский выступал за установление минимального для принятия монашеского пострига возраста - тридцати лет, утверждая, что только тогда, "если не совсем, то в значительной мере, парализуется опасность пленения нашей Церкви монахами с карьерными идеалами, опасность, которою, всеконечно грозит проект устава архиепископа Сергия".
Таким образом, вместо столь желанного для академических корпораций возвращения к Уставу 1869 г. новый Устав 1910 г. и принятые в августе 1911 г. добавления к нему внесли в учебный и административный строй изменения, расцениваемые как шаг вправо даже в сравнении с Уставом 1884 г. Согласно 1 нового Устава, академии признавались не учено-учебными учреждениями, как прежде, а лишь учебными церковными училищами. Подобная формулировка намеренно принижала значение академий. Особое раздражение академических корпораций вызывал, вводивший норму, согласно которой "в священном сане должно состоять не менее 1/2 всех членов [академического] Совета". По сложившейся же практике подавляющее большинство преподавателей (более 2/3) были мирянами. Увеличивалась власть ректора, каковую должность отныне мог занимать только представитель монашества (для Московской и Киевской академий, находящихся на территории монастырей, это было строго обязательно, в Петербургской же и Казанской временно, не более шести месяцев, ее мог исправлять профессор из мирян). "Профессуру "осадили назад" и расправой дали понять, что настоящая наука не нужна для служителей алтаря... Пропасть между обществом и церковным миром разверзается все более", – замечал один из бывших профессоров Московской духовной академии. По его мнению, в основе этой сознательно проводимой политики – "старательное закрытие всех выходов" детям духовенства в виду нарастающего "бегства" их из духовного ведомства, столь сильно тревожившего церковную власть.
Оценивая сложившееся в русской богословской науке положение "как момент разгрома Православных Духовных Академий", представители академической корпорации полагали, что в этом их "унижении" "довольно видную роль" играла повременная печать. Так известный публицист М. О. Меньшиков в 1909-1911 г. (во время обсуждения проекта нового Устава и добавлений к нему) поместил на страницах "Нового времени" серию статей, в которых указывал, что Духовные академии в России "отвратительны", являются настоящей "гангреной церкви", "Богомерзким делом", "гнездом заразы", ибо заражены "радикальным демократизмом", уничтожающим все "остатки веры" и т.п. "Какой грязный пасквиль на Академии пишет Ваш Меньшиков! Ведь надо хоть знать, о чем пишешь...", – замечал Глубоковский в письме В.В. Розанову. Спустя полтора года, когда страсти несколько улеглись, он упрекал Розанова, что в вопросе о реформе духовной школы тот проявил "тягостное... равнодушие", никак не отозвавшись о ней в своих статьях. "Это вовсе не пустяк, дело четверга или пятницы. Решается судьба всей живой церкви нашей, ибо чем же она функционирует, как не просвещенными членами? Разве здесь мелочь? ...Мне было дивно, что Вы взглянули столь легко, и уже совсем больно, когда я не заметил сердечной симпатии хотя бы к судьбе духовенства у человека, в котором мне всегда наипаче дорого было... сердце... Простите! Не в укор ведь пишу".
Сами представители академической науки отстаивали "право мнения и право сомнения" ученого, как необходимое условие развития науки, полагая, что она "должна быть изъята из водоворота изменчивых страстей церковной политики". В кратком обзоре "Богословие", составленном по просьбе В.В. Розанова, Глубоковский писал: "Новый академический устав редактирован без внимания к потребностям науки и запросам жизни, - с крайнею небрежностью и узкой партийностью. При этом все академическое дело подпало совершенному усмотрению явно неакадемических "случайных" людей, захвативших в свои руки академические функции, которые естественно нарушились и ослабели... Подавлены академические центры, а на перифериях видно лишь господство произвола, готового казнить и миловать по личным симпатиям. ...И нельзя ожидать лучшего, если ответственные академические кафедры замещаются помимо и даже вопреки Академиям "людьми века сего"... Второе обстоятельство заключается в особом курсе, которым мы обязаны "лучшему и единственному прокурору", как назвал Вл. К. Саблера архиепископ Антоний волынский (см. "Голос церкви" 1912 г., кн. X, стр. 135)". Еще более грустные суждения высказаны Глубоковским в обзоре за 1913 год: "Храмы богословской науки выветриваются и алтари ее притушаются. Остаются лишь отдельные жрецы, поддерживающие свой культ по инерции или по личному подвижничеству... Духовная школа продолжает быть в смятении, и лица, сущие во власти, с насильственным упорством направляются к таким реформам, которые возбуждают общее недовольство и даже решительные антипатии. Собственно просветительные цели духовной школы, как бы попираются и в принципе, и в приложении. Делается поворот к мертвой старине... Школа - сама по себе - считается ненужною. В церковном укладе и ей навязываются клерикально-монашеские цели в духе узких тенденций, чуждых истинной научности. Последняя не ценится и пренебрегается. "Итоги академической науки" с иерархическою авторитетностью печатно позорятся недостойными отзывами, неслыханными в литературе. Между тем эти дерзостные критики сами изобличаются в вопиющей невежественности своих плагиатских писаний". Поскольку обзоры публиковались анонимно, об авторстве Глубоковского знали немногие. Как редактор Православной богословской энциклопедии (прерванной в 1911 г. на 12-м томе из-за финансовых затруднений), Глубоковский переписывался со многими профессорами Духовных академий, в том числе и Московской. Ему были хорошо известны настроения коллег и внутренняя жизнь всех четырех академических корпораций. Столетний юбилей Московской духовной академии, исполнявшийся 1 октября 1914 г., дал Глубоковскому возможность на примере дорогой ему Almae Matris коснуться современного положения академических корпораций. Для самого Николая Никаноровича год также был юбилейный, - исполнялось 25 лет его научно-литературной деятельности, время подведения определенных итогов. "Тяжела в России жизнь профессора и ученого, если он не торгует профессурой и наукой, а как этого у нас много стало ныне! Как гаснут и коптят научные очаги! - признавал Глубоковский в одном из писем. - Да будут слава, честь и благодарение истинным жрецам, верным Богу знания и любви!" На пересечении юбилеев - академии и ее знаменитейшего питомца - и появились воспоминания "За тридцать лет", которые сам автор называл "свитком благословений и слез".
Мысль издать юбилейный сборник "У Троицы в Академии" возникла в среде московского белого духовенства, - бывших питомцев ее, которые "в общем собрании 17 октября 1913 года постановили кликнуть клич по святой Руси, чтобы люди, обязанные этой школе своим духовным развитием и образованием, отозвались на ее вековой юбилей" присылкой к 1 февраля 1914 г. документов, "так или иначе рисующих ее быт за минувшее столетие". Должно быть, по собственной инициативе Глубоковский предложил свои воспоминания протоиерею Н. П. Добронравову, возглавлявшему комиссию по изданию юбилейного сборника. "Ваша "памятка", как заключаю из Ваших писем, очень желательна для нашего сборника. То именно и желательно сказать, что Вы намерены говорить в своей статье, - замечал о. Добронравов, добавляя, - Великий Пророк, грозный обличитель лжи и неправды, помог Вам сделаться первым в русском ученом мире нашего времени, помог Вам подарить нас многими трудами, которые доставляют истинное наслаждение, и при том стать ученым, который никогда не торговал своим пером и не позволял себе покривить душей, но бесстрашно бичевал неправду владык мира сего".
В письме В. В. Розанову Глубоковский замечал, что книга издана "по идейным побуждениям" и "предполагает просветительно-благотворительные цели, а по содержанию представляется и интересною и важною". В сборник вошли материалы по истории Московской академии преимущественно 60-70-х годов XIX в., когда ректором ее был протоиерей А. В. Горский, лишь воспоминания Глубоковского охватывали период последних десятилетий (1884-1914 гг.). Именно с введением Устава 1884 г., полагал он, "началось падение бодрой и животрепещущей богословской науки". Идея сборника выражена в рецензии протопресвитера о. Н. А. Любимова, оценившего воспоминания Глубоковского как общую характеристику перелома в академической жизни, "разделяющего старую и новую академии" (до 1884 г. и после). Противопоставление академии старой (жившей по Уставу 1869 г.) и новой задумано было инициаторами сборника как выражение своеобразного протеста против академического Устава 1910 г. и ректора Московской духовной академии епископа Феодора (Поздеевского), столь решительно проводившего его в жизнь академической корпорации. Поскольку большую часть тетрадей сборника уже отпечатали, статья Глубоковского могла быть помещена лишь в самом конце его. Н. П. Добронравов также "усерднейше" просил, чтобы статья была обязательно подписана. "Конечно, догадаются и без подписи, кому статья принадлежит: "ex lingua leonem", но ведь Вы лучше меня знаете, что многим будет выгодно прикинуться, как будто автор им не известен, и статье они не придадут значения. Прошу Вас поэтому для пользы дела свое имя поместить". Расчет оказался верным. Имя автора придало статье особое звучание и значение. Буквально накануне выхода сборника "У Троицы в Академии" Глубоковского избрали почетным членом Московской академии.
Объясняя причину, побудившую его взяться за перо, Глубоковский замечал: "Прожита уже вся настоящая жизнь, и дальше остаются лишь болезненное угасание и обременительное прозябание. ...И вот в эти грустные минуты решительного поворота к старости, - когда так близко "оскудение" и столь далеки "вечные кровы", - воскресает перед смятенною душой священный образ дорогой Almae Matris и наполняет светлыми надеждами". Но обращаясь к прошлому, он "вдохновлялся" печальным настоящим. Для Глубоковского "современность естественно оказывалась непосредственным объектом исторического наблюдения и критического суждения", поскольку была "известным порождением прошлого и сама взывала к нему о подкреплении, а оно отвечало либо восторгом увенчания, либо стоном извращения, требующим восстановления нормы".
Первая половина воспоминаний посвящена "старой" Академии, традиции которой продолжали питать и поддерживать атмосферу первых лет обучения в ней Глубоковского. Пока ректором академии до 30 июля 1887 г. оставался протоиерей С. К. Смирнов, ученик А. В. Горского, автор "Истории Московской Славяно-греко-латинской Академии", академическая жизнь "продолжала питаться из источника прежних испытанных идеалов и не поддавалась опасным колебаниям". Глубоковский вспоминал, как по вечерам приглашали читать необязательный курс по новой русской литературе престарелого протоиерея Е. В. Амфитеатрова, как студенты заставляли А. П. Лебедева повторять некоторые свои лекции по церковной истории, как "знаменитая прислуга великого научного столпника Е. Е. Голубинского обыкновенно с гордостью заявляла: "Мы историю пишем»». Залогом живой духовной связи академии с Московским университетом служил В. О. Ключевский, "гармонически воплощавший преимущества обеих школ". Николай Никанорович писал о "священном культе науки", являющейся "жизненным центром всего тогдашнего академического бытия". "В этой всеобщей научной сосредоточенности было нечто мистическое, веявшее религиозною благоговейностью, ибо действительно питалось ею. ...Для каждого обязательно было искать научного совершенства, не выдавая за таковое даже самую огромную эрудицию. Необходимым считалось и учить и учиться". Студенты любили вспоминать, как некий англичанин назвал Сергиев Посад "русским Оксфордом". Диспуты "считались настоящими праздниками прямо священного характера", на них съезжалась "вся ученая Москва", включая духовенство. Общим для всех было отношение к профессорскому достоинству, как своего рода священнослужению, и самопожертвование науке.
Во второй части Глубоковский характеризовал положение академии после введения Устава 1884 г. Все более ощущавшийся на последних курсах обучения Устав существенно изменял академический строй. Студентам запрещалось посещать магистерские диспуты. Когда они заявили о своем настойчивом желании присутствовать, делегаты были лишены на полгода казенного жалованья. "Для видавших лучшие времена - диспуты ныне становились грустным зрелищем прискорбной карикатуры, и освященное прежде - делалось смешным", - замечал Николай Никанорович, вспоминая пародии на защиты диссертаций "о тритонах в монастырских прудах" и пр. "Мы – члены XLIII курса (1884-1888 гг.), должны были воплотить новый режим при наличности прежнего, но с отрицанием его. Это грозило обычными неудобствами таких переходных эпох... В этом были соблазн и угроза непоправимой дезорганизации для всего академического строя, но старая школа выдержала тяжелое искушение с достойною честью. Во всяком случае, большой беды не произошло. Все ограничилось тем, что при начавшемся академическом разорении пострадали самые деликатные и тонкие части великого судна, а на поверхность вынырнули и теперь еще плавают наиболее твердые и не столь чувствительные ко всяким пертурбациям...". По его убеждению, Устав 1884 г. (как и 1910 г.) не был органическим продуктом академической жизни, будучи привнесен "искусственно по соображениям, довольно отдаленным от научно-академических задач", а новый порядок вводился, "если не целиком против, то совсем помимо Академии и ее подвижников". "...Теперь ее третировали и профанировали почти систематически. Слава ее попиралась и ореол стирался... ...Алтарь науки постепенно закрывался, и научный. труд терял свою священность почитания и поклонения... ...Жрецы науки оказались без общего священного жертвенника, превратившись в простых научных работников по личным влечениям или партийным интересам". Прежние академические деятели, не подходящие для подобных экспериментов, были удалены "частью не совсем вежливо, частью же и вполне невежливо". Не называя имен, Глубоковский приводил уничтожающие характеристики новых лиц, появившихся в Академии для приведения в действие нового Устава. Вот одна из таких безымянных характеристик: "Ему предшествовала чрезвычайно лестная репутация солидного ученого и даровитого человека, пошедшего в монахи после какой-то тяжелой катастрофы в личной жизни, потерявшей тогда всякую опору в мире. Скоро все рассеялось, яко дым, хотя на первых порах студенчество собиралось послушать его даже со всегда привлекавших лекций В. О. Ключевского и из обычно многолюдной аудитории Ал. П. Лебедева. Фигура - жалкая, манеры – неуклюжей робости в непривычном и непристававшем к нему монашеском одеянии, лекторских дарований - ни малейших, ученость - дутая и чужая, ибо сами студенты без труда разоблачили, что из напечатанного им взято с иностранного и не всегда рассудительно и со смыслом". Это - архимандрит Борис (Плотников), инспектор Московской академии в 1886-1888 гг., затем ректор Киевской семинарии, после дважды становившийся ректором Петербургской духовной академии. О последующих начальствующих Глубоковский писал, что это были "не простые ректора, а властители дум разнообразнейших темпераментов, всех цветов и всяких оттенков", которые "должны были и старались проявлять всю полноту своего владычества в кратчайший срок и во всем блеске", что обыкновенно разрешалось с "гениальностью Цезаря: "Пришел, увидел, победил»», появление коих сопровождалось раздачею ученых степеней "друг другу" и "по приказу свыше". По словам Глубоковского, "не было науки, недоступной их безапелляционному суду, который напрасно смешивался с предоставленным контролем относительно церковности и ортодоксальности... Носители Православия, естественно, мнили себя величайшими авторитетами в его истолковании и "обновлении" (хотя бы декадентско-богоискательского футуризма) - с правом непогрешимого решения над всеми работниками в этой области". При этом Глубоковский подчеркивал, что "особенности лиц и настроений не играли исключительной роли", поскольку причина была не в людях, "всех ломала тогда и калечила принудительная система", возникшая в результате произведенного механического переворота. В силу этого новые нормы воплощались с бесчисленными изъятиями, и обе стороны (начальствующие и "академические низы") обвиняли друг друга, порождая "заколдованный круг" и "трагическую разруху", где было приволье "лишь лжепрофессорству со всякими искателями и паразитами", истощавшими "последние жизненные силы" академии. Оценивая результаты политики церковной власти в отношении высшей духовной школы за последние три десятилетия, Глубоковский заключал: "Развивалась прострация инертности, и в итоге опекунского положения получалась трагическая разруха без всяких ответчиков, поелику не имеющий прав, не несет и ответственности, а обладающий всем полноправием превыше ее...".
Воспоминания, названные современником "рычанием льва в железной клетке", вызвали чрезвычайно сильный отклик в академических кругах, особенно в самой Московской академии, где противостояние ректора и академической корпорации достигло к тому времени наибольшей остроты. "Академии как целого, теперь не существует", - замечал И. В. Попов незадолго до академического юбилея. Один из бывших профессоров, вынужденный покинуть ее стены после ревизии 1908 г., писал Глубоковскому: "С Вашей замечательной по своей правдивости и глубокой искренности "юбилейной исповедью" я имел удовольствие ознакомиться еще 20 сентября, в бытность в Посаде... Там же я узнал, что Ваша прекрасная статья произвела самое сильное впечатление в Академии, буквально... впечатление разорвавшейся бомбы, которая сильно и чувствительно ранила монахов во главе с истолкователем "обновленческого православия" (в сущности декадентского-богословского футуризма). Сей самый муж (ректор, епископ Феодор (Поздеевский). - Т. Б.), хотя и мнящий себя чуть ли не отцом церкви, что называется "рвет и мечет" на Вас, и с удовольствием бы вычеркнул Вас из списка почетных членов Академии, если бы это было в его власти. Но зато от всех других - и старых и молодых, и правых, и левых - я слышал самые лестные и даже восторженные отзывы об этой чудесной исповеди наболевшего сердца! И в чем ее особая, совершенно неодолимая убедительность и сила - ведь это сказали и напечатали не мы, "крамольные изгои" Академии, а один из главных, общепризнанных ее авторитетов и столпов (курсив мой. - Т. Б.), которому не смогли отказать, по крайней мере, во внешнем уважении и признании и современные монашеские лицемеры! Испола Вам за это, дорогой Николай Никанорович!!. Вы явили себя лучшим сыном своей almae matris и прямым последователем Е. Е. Голубинского, с его знаменитым девизом: "Предоставляя желающим и производящим быть сторонниками истории тупой или лгущей, я со своей стороны, есмь горячий почитатель истории настоящей»». О том же писал и профессор Киевской академии Н. И. Петров: "Слава Богу, что есть люди (хотя их очень немного), которые и желают, и умеют, и имеют возможность по завоеванному ими положению писать вполне правдиво".
Сам Глубоковский придавал большое значение и своим воспоминаниям, и сборнику "У Троицы в Академии" в целом, немало способствовав его распространению и появлению откликов в печати. Отдельные оттиски своей статьи он разослал бывшим товарищам по учебному заведению, академическим профессорам, светским ученым, чиновникам духовного ведомства, а также некоторым архиереям и бывшим своим ученикам по С.-Петербургской академии и по Воронежской семинарии. Оттиск воспоминаний Глубоковский послал и В. В. Розанову со словами: "Прошу благосклонно принять маленькую памятку мою об учреждении великом, заслуживающем внимания, признания и поддержки". В числе лиц, получивших воспоминания Николая Никаноровича, были люди самых разных взглядов и возрастов. Проявив редкое единодушие, они, в подавляющем большинстве, выражали солидарность с позицией Глубоковского. "Какой Вы молодчина! - восклицал один из них. - Хочется от всей души пожать Вашу чистую, полную правды и благородства, а вместе и храбрости (да! - по нынешним временам...) руку". "Ваши воспоминания о Московской Духовной академии написаны замечательно тепло и мягко, - делился своими впечатлениями профессор Казанского университета, в прошлом ученик Глубоковского по Санкт-Петербургу К. В. Харлампович. - Но эта мягкость в некоторых местах является недостатком - там именно, где воспоминания приобретают публицистический характер, превращаясь в обличение новых порядков и новых отношений власти и властей к науке и Академиям. Здесь, по моему, следовало бы писать жестче и прямее". Выпускник Московской академии профессор Новороссийского университета А. П. Доброклонский отмечал, что "вся брошюра написана "нутром", а не пером и мозгом, ...проникнута личной наблюдательностью". Очень теплую рецензию поместил в "Историческом вестнике" ученик Глубоковского по СПб ДА известный критик и публицист "Биржевых ведомостей" А. А. Измайлов: "Статья Глубоковского "За тридцать лет", завершающая книгу, звучит похоронным реквиемом академии, и надо отдать честь редактору этого неофициального издания, который не затруднился дать ей место, хотя она отнюдь не в тоне юбилейных панегириков. ...Характерный для питомца старой академии стон профессора и академика столько же характерен для всего поколения, сколько и для него самого, как истинного рыцаря науки, начертавшего на своем щите одно имя и остающегося ему верным даже до смерти".
Н. П. Добронравов сообщал Глубоковскому, что "правящая партия" в Академии "скрежещет зубами", а епископ Феодор в своей речи, которая появится в юбилейном октябрьском номере "Богословского вестника", выругал его "почти нецензурными" словами, так что редактору "Богословского вестника" о. П. А. Флоренскому "много пришлось упрашивать ректора дать хоть сколько-нибудь терпимое изложение своему примечанию", первоначально наполненному "самою грубою бранью". Речь шла о статье епископа Феодора "К новому столетию", точнее о примечании к ней, следующего содержания: "Большой интерес также представляет вышедший недавно сборник "У Троицы – в Академии", как собрание материала для оценки академических деятелей истекшего столетия. Нам бросились в глаза невольно две вещи при просмотре этого последнего сборника: а) основная мысль этого сборника, выраженная вначале его, что Академия собственно как бы перестала существовать, по крайней мере, 40 лет тому назад; она вся в прошлом, все великое и ценное, все самое симпатичное в научном и житейском смысле кончилось с именами Горского, Смирнова и пр., а последующее и особенно будущее, как бы безнадежно; и б) странная, проникнутая каким-то личным нехорошим чувством статья проф. Н. Глубоковского: "За тридцать лет". Почетный член Московской Академии, недавно принявший с глубокой благодарностью это звание от "испорченной Академии", не придумал ничего лучшего, как плюнуть к столетнему юбилею в лицо живых еще и умерших деятелей Академии, и, кажется, только потому, что при одном из них был уволен из Академии (а за что, нам хорошо известно), а другие не любезны его сердцу, никак не вмещающему монашеского духа. Впрочем, высмеивание монахов, деятелей в духовно-учебных заведениях, занятие давнишнее почтенного профессора. Нам думается, что хотя ради такого случая, как столетний юбилей, можно было удержаться от выражения собственных недобрых чувств по отношению к тем или иным лицам; думается, что ради такого случая не грех, если не прикрыть присущую всякому лицу и учреждению своего рода наготу, то умолчать о ней, хотя бы образ библейского любителя наготы отчей и казался соблазнительным". (В конце 1914 г. сам епископ Феодор издал брошюру "Academiae historia arcano". По словам о. Н. П. Добронравова, в ней много "досталось" инспектору Московской академии архимандриту Илариону (Троицкому) и "другим монахам". Отпечатанная в количестве 100 экземпляров брошюра раздавалась о. ректором знакомым, а вскоре усердно им же изымалась. Предпринятые Добронравовым по просьбе Глубоковского в начале 1915 г. попытки разыскать эту брошюру не увенчались успехом.
Обычно вступавший в полемику Глубоковский на этот раз молчал, но в письме В. В. Розанову заметил: "Вы знаете, что моя статья о Московской Академии вызвала грубейшую выходку со стороны ректора ее епископа Феодора (Поздеевского), полную всяких инсинуаций и лживую с начала до конца во всех решительных пунктах. Меня мало трогают святительская и архипастырская хула, но мне больно, что около юбилея моей матери, заводят такой скандал подобные мамайчики из Казанских краев (Феодор из Казанских краев). Не им меня судить и не им порочить мою сыновнюю любовь к моей истинной Alma Mater".
По словам профессора (и выпускника) Московской духовной академии М. М. Тареева, те, о ком писал Глубоковский, "узнали себя и взбесились, как ужаленные скорпионы". Ответом на выступление епископа Феодора явилась статья известного церковного публициста о. К. М. Аггеева. "Судьба духовной школы в России - вопрос огромной важности - и не только в его специальном значении. Нет достаточно сильных слов для выражения сожаления о том, что наше интеллигентное общество считает устроение духовной школы делом чуждым ему..., – писал он. – И гром военных орудий не может отвлечь нашего внимания от той идейной схватки, какая произошла на днях между питомцами московской высшей духовной школы, принадлежащим к двум различным и по времени и по духу поколениям". В письме же самому Глубоковскому Аггеев замечал: "Е[пископ] Ф[еодор] своим отношением к Вам сильно обидел меня лично в лучших чувствах. Помню свои студенческие годы. Вышла Ваша книга о Блаж. Феодорите. В одном из киевских изданий был перепечатан отзыв о ней Гарнака. Мы, студенты, тогда гордились Вами, - гордимся теперь еще более после Вашей последующей научной деятельности. В отношении Е[пископа] Ф[еодора] сказалось более чем личное хамство".
Однако и в среде иерархов Глубоковский встретил сочувственные отзывы... Среди них архиепископ Кишиневский Платон (Рождественский), которому Николай Никанорович довольно регулярно посылал свои работы, архиепископ Варшавский Николай (Зиоров) и ученик Глубоковского Пензенский архиепископ Митрофан (Симашкевич), заметивший, что прочел статью "с особенным удовольствием", удивляясь гражданскому мужеству говорить о лицах и делах "не обинуясь".
Бывший министр народного просвещения Г. Э. Зенгер, с которым Глубоковский поддерживал длительную и задушевную дружескую переписку, отмечал, что многое изложенное в статье явилось для него "совершенно новым": "Смутно доходили до меня какие-то слухи, о том, что введение новых порядков в Духовных академиях сопровождалось весьма болезненными явлениями, но только теперь я составил себе некоторое представление об этом тяжком для нашей богословской науки процессе".
* * *
Историку И.К. Смоличу воспоминания Глубоковского казались "слишком субъективными". Сам Николай Никанорович уже прежде отвечал на подобные упреки: "...во всяком деле, куда человек вкладывает всю душу, не ограничиваясь объективно-холодным отношением к нему, тут всегда бывает неизбежна известная доля индивидуальной субъективности. Только в настоящем случае этот субъективизм совсем особого характера и силы. Мы рождены духовною школой, и в ней доселе находится все наше сердце, так что для многих из нас вне ее немыслимо само духовное бытие наше. При таких условиях наше субъективное убеждение приобретает свойство объективной несомненности, - по крайней мере, не ниже того, насколько бесспорно и наше интеллектуально духовное существование".
Глубоковский, полагаем, помнил слова своего учителя А. П. Лебедева о том, что история православной духовной академии должна быть написана "так, как пишет мужицкая история, слезами и кровью". Лебедев одним из первых писал о взаимоотношениях богословской науки и церковной власти (в связи с Уставом 1884 г. и Правилами 1889 г.). Он повествовал о "многострадальной духовной академии", "атрофированных мозгах и сожженных, искалеченных совестях", "ученых либералах", девизом которых стало: "ешь пирог с грибами, а держи язык за зубами". Сравнивая некоторых своих коллег с "мумиями", он замечал: "В ней жилось припеваючи только таким лицам, которые бесцеремонно рассуждали так: "в нашей церкви хозяин Св. Синод, а если домохозяин прикажет напр., окрасить свой забор полосами красными, синими, зелеными, желтыми, то мастер должен исполнить волю приказавшего". Эти слова (В. Д. Кудрявцева. - Т.Б.), говорю откровенно, наводят на меня ужас... Ведь дело идет о науке, - истине, об искажении образа Божия в человеке". По замечанию другого профессора Московской академии М. Д. Муретова, высказывания А. П. Лебедева: "удобнее молчание" и "чтоб не шебаршился" приобрели "непреходящее значение и навсегда останутся метким, хотя и скорбным эпиграфом к характеристике нашей истинно мученической эпохи русского богословия".
Архимандрит Киприан (Керн) прослеживал в русском богословии столкновение двух "начал": "консервативного" и "либерального", "монашеского" и "светского", иными словами консервативно-монашеского и либерально-светского. Второе характеризовалось им также как "плебейское" или "протестантствующее", самым ярким представителем этого "вульгарного плебейства" он называл именно профессора А. П. Лебедева. Представителем монашеского, или консервативного начала о. Киприан считал отчасти митрополита Антония (Храповицкого), которого весьма почитал, хотя столь же критически отмечал его ярко проявившуюся нелюбовь к науке (особенно истории) и академическим профессорам.
Воспоминания Н. Н. Глубоковского и вызванные ими отклики, возможно в полной мере оценить лишь "по соприкосновенности" их с проблемою "ученого монашества" и взаимоотношений "рясофоров" и "сюртучников" ("фрачников"). Проблема эта не раз привлекала к себе внимание исследователей. Ученые монахи (преимущественно выходцы с юга) появились на Руси в XVII в., изначально они находились в привилегированном положении. Пошедшее на убыль в 60-е годы XIX в. ученое монашество пытались возродить в 80-е годы епископ Антоний (Вадковский) и его постриженики Антоний (Храповицкий) и Сергий (Страгородский). Рассмотрение проблемы ученого монашества один из первых его исследователей И. К. Смолич заключал выводом о том, что "ученое монашество и происходивший из его среды епископат по сути оказался вне истории русского монашества", вследствие необходимости служить сразу двум целям: педагогическим и церковному управлению. Г. П. Флоровский полагал, что это была "одна из самых зараженных и опасных ран старого русского церковно-общественного строя", поскольку истинные ревнители и подвижники, встречавшиеся среди "ученых" монахов, являлись исключениями, которыми "только оттеняется вся уродливость основного типа", сложившегося в обстановке "просветительного" века: "Это было не только обмирщение, но и бюрократизация монашества. "Орден" создается светской властью, как средство властвовать и в Церкви. ...Монашество для "ученых" перестает быть путем послушания и подвига, становится для них путем власти... (курсив мой. - Т. Б.)". Схожего вывода придерживается и С. Л. Фирсов, заключая, что «»ученое монашество" как система, позволявшая сделать быструю карьеру академическим постриженикам, заслуживает только отрицательного отношения".
Следует обратить внимание на другую сторону этого "феномена", на духовную природу "ученого монашества" и влияние, оказанное им. По мнению большинства светских и церковных публицистов "монашеское епископство" заключало в себе противоречие: между даваемым при пострижении в монашество обетом отречения от мира и всего что в мире и ... дальнейшим активным соучастием в делах мира и власти. Главное острие критики направлялось против лиц, изначально готовящих себя к архиерейской карьере, для которых "отречение от мира" есть лишь ступень на пути к власти. Своеобразную попытку соединения и примирения этих двух начал, где "самоотречение" и "истинная власть" тесно увязываются, но при этом именно власть является главным мотивом, можно видеть в речи архимандрита Сергия (Страгородского) определявшего в следующих словах (при наречении его во епископа 22 января 1901 г.) суть епископского служения: "Для ветхого человека это самоотречение, это распятие своего самолюбия ради пользы других представляется странным, кажется даже безумием. Но в уничижении и немощи, благодатию Божиею направляемыми, и кроется источник истинной власти и ни с чем не сравнимого величия пастырского служения, в этом "истощении" и есть победа, победившая мир... В церковной истории мы действительно и видим, как слабые и смиренные епископы, душу свою отдавшие церкви являлись вершителями судеб, вождями народов, стеной и оплотом церкви и царств... перед смиренным, но властным словом их покорно склонялись сильные и могущественные земли (курсив мой. - Т.Б.)".
В духовной и светской периодике 90-х годов XIX в. отмечалось "усиление" в духовно-учебных заведениях "недуховного элемента" - выходцев из других сословий, предпочитавших идти именно в "ученое монашество", поскольку там "дорога шире". По мнению публициста, дворяне шли в "черные", полагая, что "в наше время только с церковной кафедры и возможно влиять еще на отбившегося от рук мужика, что только отсюда еще есть возможность руководить толпой и вести ее куда следует". Примечательно, что один из идеологов "ученого монашества" и восстановления патриаршества митрополит Антоний (Храповицкий) происходил из древнего дворянского рода. "Великолепный боярин-митрополит", - называл его архимандрит Киприан (Керн).
"Ученое монашество" воспитывало и востребовало определенный тип личности и взаимоотношений. Тонкая психологическая характеристика этого процесса "вхождения во власть" дана в статье, посвященной борьбе двух ее ветвей: обер-прокурорской и синодальной. "Двадцатипятилетний монах, сменивший студенческую скамью на смотрительство или инспектуру, что немногим из светских, в окончательный расчет со всякой карьерой, приходит в 40 лет, сразу теряет надлежащее понятие о действительном расстоянии между ним и другими людьми; он аскет по званию и начальник по положению, остальные во всех отношениях ниже его и способны только на черновую работу. ...Оскорбительная форма личных отношений епископа к подчиненным до сих пор чуть не норма. Во всем сквозит в лучшем случае милость и снисхождение, а часто брезгливость и грубость". По мнению другого автора, "желая поскорее превратить свое малое братство в "великое древо" руководители "ученого монашества" легко прониклись духом пропаганды. Первые успешные шаги располагали их желать возможно большего количества деятелей (курсив мой. - Т. Б.)". Тот же автор указывал на "отрицательные" заслуги "ученого монашества" - разрушение "старого рутинного в нашей церковной мысли и жизни" и неспособность создать ничего нового. Не менее губительно по своим последствиям было влияние, оказываемое на окружающих (товарищей по академии, сослуживцев и учеников по духовной школе) политикой "протекционизма" по отношению к "ученому монашеству", чем "самым бесцеремонным образом разрушалось чувство правды и парализовалась энергия к идейному служению "делу, а не лицам" (курсив мой. - Т.Б.)". Воспитывалось "мещанско-утилитарное настроение: наука для жизни - нуль, нравственная порядочность тоже не ценится" и все это "будучи поощряемо сверху, развращало культурную силу духовной школы". "Ученое монашество" под знаменем "церковности" большею частью выстраивало свою карьеру. Так подрывалась самая сущность духовного образования.
Полемика по поводу "ученого монашества", не раз возникавшая в ходе обсуждения церковных реформ, выплескивалась на страницы печати не только духовной, но и светской. Как бы в завершение ее была опубликована статья Н. В. Шемелина (бывшего иеромонаха Сергия, постриженника Антония Храповицкого), сложившего с себя сан незадолго до смерти, последовавшей 11 апреля 1911 г. Оценка Шемелина, рожденная взглядом изнутри, становится важным свидетельством об "ученом монашестве". Указывая на "смутные и сбивчивые понятия" светского общества о характере и значении "различного рода специфически церковных учреждений, которые обслуживают нужды церкви и имеют могущественное влияние на ее судьбы", Шемелин замечал: "Однако ученое монашество представляет собою такой интересный феномен и так чувствительно отразилось на жизни церкви, что знать о нем более подробно необходимо всякому, кто хоть сколько-нибудь заинтересован ее судьбами". Шемелин обращал внимание на изначальный тесный союз церковной и светской бюрократии и на "антагонизм" между старым монастырским монашеством ("епископы - простецы") и новым ("ученым"), представители которого в большинстве "люди сухие и черствые по натуре с сильно развитым честолюбием" искали "славы в мире". "Блестящая архиерейская шапка, почести и власть... служат для них (ученых монахов. - Т.Б.) вполне достаточной наградой за все лишения личного характера и в стремлении к ним находит себе выход вся сила их духовной энергии. Нужно обезличить себя, связать свои духовные крылья, спрятать поглубже свою совесть и превратится в прах, в пепел перед высшими мира сего, чтобы украсить свою голову вожделенным венцом. Этот путь унижения, подавления в себе всего своего, индивидуального, необходимый для того, чтобы сделать карьеру, кладет неизгладимый отпечаток на всю психику и отношение к людям рьяного честолюбца" (курсив мой. - Т. Б.). Достигнув впоследствии власти, такой представитель "ученого монашества" вымещал на других свое унижение. "Психологическая основа архиерейского деспотизма, на который жалуется белое духовенство, - писал Шемелин, - кроется, несомненно, именно в этом обстоятельстве". Столь же печальной была роль "ученого монашества" и в "развале" духовной школы, которая "превратилась в конце концов в какую-то станцию на пути к архиерейской митре". По мнению Шемелина, ученое монашество укрепило в церкви "государственно-бюрократический дух", поставив на место закона нравственного - "чисто внешний, формально-юридический" (курсив мой. - Т. Б.).
Возвратимся теперь к проблеме "ученого монашества" в оценке Глубоковского. В разгар "реформаторской горячки", вызванной слухами о спешном восстановлении патриаршества, 26 марта 1905 г., Глубоковский писал Розанову: "А чего ожидать от монашества, - должно быть несомненно для всякого, кто оглядывается кругом. Иерархия пала во всех отношениях и никак не может служить образцом даже благочестия или добродетелей... Это и понятно, если монашество стало не способом устроения своей нравственной жизни ("созидания спасения"), а самым дешевым средством скверного ради прибытка... И разве нормально, что везде в церкви выдвигаются вперед не люди за свои достоинства, но балахоны известного (черного) цвета, ...Духовная школа - сверху донизу - развращена монахами, и свет знания едва мерцает, причем могу Вас уверить, что для всех иноков наука есть величина, только едва терпимая... парада ради". Переписка с ведущим публицистом "Нового времени" началась по инициативе самого Глубоковского именно с целью информировать общество о скрытых внутрицерковных проблемах и фактах новейшей истории.
Сам Глубоковский публично затронул эту проблему в одном из выступлений в Предсоборном Присутствии, созванном в 1906 г. для предварительного обсуждения вопросов церковной реформы. Он указывал на насаждаемую в духовной школе с конца 80-х годов XIX в. "педагогическую монахоманию", вместе с которой развивался "глухой антагонизм" между "рясофорами" и "фрачниками" (или "сюртучниками"), негативно сказывавшийся не только на духовной школе, но на всем строе церковной жизни. Касаясь обвинений в клевете на "ученое монашество" со стороны его критиков, он признавал бесспорным, что "ни у кого из светских деятелей духовного просвещения нет даже самомалейшей принципиальной вражды к монашеству, как подвигу христианского устроения своего спасения", но вся "причина существующих обострений заключается в несомненных ненормальностях положения вещей, когда и ныне всю русскую церковь желают сделать чисто монашескою", а духовные школы, вплоть до Академий, "мечтают превратить в чисто монашеские институты". При этом он замечал, что "не пришло еще время писать правдивую историю нашего педагогического монашества, а кое о чем и совсем нельзя говорить".
В воспоминаниях о Московской академии Глубоковский подчеркивал именно процесс бюрократизации высшей духовной школы с помощью института "ученого монашества", когда академия, "как самостоятельное жизненное учреждение, упразднялась и системою и лицами". Для представителей "ученого монашества" должность ректора была всего лишь необходимой ступенью в карьере. Обратившись в "архиерейские подмостки", академия, по словам Глубоковского, становилась "мертвым орудием для партийных экспериментов и удобною средой для испытания способностей у неопытных механиков из черноризцев", менее всего думавших об ее интересах. Характеристику феномена "ученого монашества" Николай Никанорович заключал в следующую формулу: "В главнейших чертах отмеченного свойства почти все эти властители сходились, и общим для всех было то, что каждый сознавал, говорил и творил по принципу: "Академия - это я!" И вот по уходе их всякий раз должно было оставаться пустое место с неизбежными следами, что тут жили постояльцы, упразднившие хозяев..." (курсив мой. - Т. Б.).
В воспоминаниях о другой академии - Санкт-Петербургской, - написанных "в беженстве", Глубоковский вновь указал на "ученое монашество", как главный источник академических нестроений. В ответ на обвинения, будто Академии "были духовными больше по красовавшейся на них вывеске", и что "не монашеская и не монахоманская профессура - не православная, протестантствующая, модернистическая, чуть не еретическая", он заявлял: "Я имел все данные свидетельствовать, что на одной стороне господствовала властная монахомания, готовая сделать кучера митрополичьим экономом и архимандритом, по светскому угодничеству склонная черного борова поставить архиереем... устраивающая славословные и пышные юбилеи "при своем явном закате"... поощрявшая невежественных игуменов (под Петербургом), сжигавших книги Фаррара целыми кострами во имя православия... выдвигавшая разных "странников" и "старцев"... а на другой стороне - ни малейших наклонностей монахофобии, и молодым людям советовалось не более того, чтобы они самостоятельно пожили в миру и могли отказываться от него убежденно и потом не раскаивались соблазнительно, как это, к сожалению, бывало не столь редко".
По убеждению Глубоковского, "принципиальность, почерпаемая в глубине истории, есть душа истинно-научного исторического построения, чтобы оно не обращалось в статистическую хронографию копирования фактов, где чем их больше, тем безобразнее бывает громада сваленных в кучу камней, ибо они в такой массе просто давят, но ничему не поучают". Его очерки о Московской и С.-Петербургской духовных академиях - это не просто описание событий и перечисление лиц, свидетелем или современником коих он был. Это еще сжатое "идейное" истолкование истории высшей духовной школы за последние 30 лет ее существования до формального уничтожения советским правительством. Воспоминания эти дают основания для суждений о том, что Духовные академии начали угасать (задолго до Февраля и Октября 1917 г.) от внутренних нестроений, источник коих находился прежде всего во взаимоотношениях представителей церковной власти и богословской науки, а также в двойственном характере духовной школы.
В ее жизни проявлялись две тенденции. Православные духовные академии в России являлись учреждениями не только учебно-учеными, но и конфессиональными. Перед ними стояли задачи: 1) развития богословской науки и подготовки соответствующих специалистов, 2) исполнения апологетически-охранительных функций и воспитания пастырей. Духовная власть все более рассматривала академии лишь в качестве пастырских школ. Как власть и сила внешняя по отношению к духовной школе она проявляла стремление ограничивать, контролировать и подчинять; как власть церковная, т.е. высшая учительная, - руководить, опекать, направлять. Нуждаясь в церковной интеллигенции, духовная власть ее недолюбливала и не доверяла ей, не признавая за наукой самостоятельной ценности и ответственной свободы. Сами же академии, будучи учреждениями не только учебными, но и учеными, движимые внутренними потребностями свободного развития богословской науки, стремились уйти от подобных ограничений. Глубоковский замечает: "Им [представителям церковной власти] хочется, чтобы все наличные формы церковного строя и самого быта признавались и провозглашались догматически священными и исконно христианскими, но с этим решительно не может согласиться серьезный историк, внимательный и послушный голосу всей исторической очевидности, а идейно для него оказывается тогда вполне бесспорным, что по причине самой своей божественности христианство, верное себе, не может исчерпываться исторически возникающими и сменяющимися особенностями... На этой почве у нас создалась и доселе не умерла окончательно самая пагубная коллизия церковной власти и богословской науки, где первая давила и третировала вторую, а эта последняя протестовала или пресмыкалась...
Искажалась самая природа научного знания, извращались коренные задачи, затемнялся идеал не от гонения, которое скорее внутренне укрепляет его и внешне привлекает, но именно от порабощения, вытеснившего оригинал и подменившего обязательную госпожу подхалимскою служанкой. Водворилась и получила преобладание лжеименная история, воспособлявшая недостаток органической силы полемическим задором и укоряющею обличительностью".
Эта "коллизия" с переменных перевесом одной из сторон создавала определенное русло, в котором развивались духовная школа и академическая наука. Внутри Русской Православной церкви складывался монашеский "орден", стремившийся (в идеале) соединить церковную власть и церковную науку (отождествив себя и с тою и с другой) и выдавить из духовной школы мирян.
В начале XX в. Православные духовные академии оказались перед выбором типа дальнейшего существования: закрытые духовные училища (пастырские школы), где все преподаватели - священнослужители (желательно монахи); автономно управляемые открытые духовные учебно-ученые заведения; богословские факультеты при университетах.
Первый путь был естественно предпочтителен для церковной власти, два последних - для преподавателей. Высшую духовную школу раскалывали противоречия, которые возможно было снять или удерживать в размерах, не угрожающих ее жизни, лишь при взаимном желании и уступках с обеих сторон, каковые, как мы видим, отсутствовали. По убеждению Глубоковского, "Академии требуют не начальнического давления, заслуживая почтительного внимания к их высокому духовному труду... Для них желательнее всего ответственная и обеспеченная уважением свобода преданно исполнять свою великую учительную миссию" (курсив мой. - Т. Б.). На практике же происходила "свирепая ломка всего духовно-ученого организма", вследствие которой "Живой организм превращался в механический агрегат", теряя внутреннюю ("эссенциальную", по выражению Глубоковского) способность к систематическому творческому развитию. Духовная школа, призванная давать своим воспитанникам не только известные знания, "но развивать в них идейность и идеализм", в силу разных причин, все хуже исполняла одну из основных своих функций, - воспитание идейных и просвещенных церковных деятелей.
Свой идеал Духовной академии Н. Н. Глубоковский обосновывал, опираясь на историю, на опыт "старой" академии, где, полагал он, наука находилась в центре академической жизни. "Кафедра - это алтарь, откуда зрится вечная истина, и на ней всегда должен куриться благоухающий фимиам чистой науки от всей души и от всего помышления ученого священнослужителя". Конечно, в этих замечаниях содержится значительная доля идеализации, к чему всегда был склонен Глубоковский, и что до известной степени культивировалось им самим, подобный настрой являлся неотъемлемой чертою образования и воспитания, получаемого в духовных школах. Весною 1917 г., когда вопрос о преобразовании Духовных академий на короткое время вновь стал актуальным, он написал статью "Начало организованной духовной школы (Комитет по усовершенствованию духовных училищ)", помеченную 4 апреля 1917 г., и начал работу над подготовкой сборника "Московская Духовная Академия в 1854-1870, 1883 и 1886-1887 годах по переписке проф. В.Н. Потапова.