Выдающиеся люди Вологодского края

Станислав Куняев

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ПОЭТА

(О судьбе Алексея Ганина)

 30 марта 1925 года в камере смертников Бутырской тюрьмы загремели двери.

– Кто тут Ганин? Выходи!

Двое палачей в кожаных мотоциклетных куртках и брюках, ставших профессиональной формой ЧК, а потом ГПУ. вытолкнули в бетонный коридор светловолосого худого человека лет тридцати, провели его до выхода в тюремный двор, повернули за изгиб кирпичной стены. Один из чекистов на ходу расстегнул деревянную кобуру маузера:

– Становись лицом к стене!

И тут же раздались выстрелы...

Так погиб на рассвете весеннего дня вологодский крестьянин, поэт, друг Сергея Есенина – Алексей Ганин.

Много десятилетий память о нем и его творчество ждет воскрешения. Воскрешения, а не просто реабилитации, которая состоялась еще в 1966 году.

 ***

Алексей Алексеевич Ганин родился 28 июля 1893 года в деревне Коншино, бывшего Кадниковского уезда Вологодской губернии в крестьянской семье. После окончания двухклассного земского училища в селе Усть-Кубинском переехал в Вологду, где окончил городскую гимназию. В 1914 году окончил Вологодское медицинское училище.

Первые публикации стихов А. Ганина в вологодских газетах относятся ко времени учебы в медицинском училище. Летом 1914 года А. Ганин был мобилизован, проходил службу в Николаевском военном госпитале. В этот же период его стихи появляются на страницах петроградских журналов. В 1916 году А. Ганин знакомится с Сергеем Есениным, Николаем Клюевым, Пименом Карповым.

В июне 1916 года А. Ганин по состоянию здоровья демобилизуется из армии и уезжает в Вологду. 4 августа 1917 года он был поручителем со стороны невесты при бракосочетании С. Есенина и 3 Райх в Кирико-Улитовской вологодской церкви. Летом того же года совершил вместе с С. Есениным и 3. Райх поездку на Соловецкие острова и к себе на родину в деревню Коншино.

В 1918 году А. Ганин вступает добровольцем в Красную Армию, служит фельдшером в различных госпиталях Северного флота и в военно-санитарном управлении Котласского района.

В последние годы жизни (1920-1924) А. Ганин издает несколько книг стихов, а также публикует прозу в вологодском журнале «Кооперация Севера». Принимает активное участие в литературных вечерах «новокрестьянских поэтов» вместе с Есениным, Клюевым, Клычковым, Карповым.

В 1922 году А. Ганин переселился в Москву, где в 1924 году вышла его книга избранных стихотворений и поэм «Былинное поле». Арестован Алексей Ганин был в конце 1924 года...

В 1970-х годах несколько стихотворений Ганина и воспоминания о нем публиковались в вологодской прессе и в журнале «Север»...

 ***

Из рассказа младшей сестры А. Ганина Марии Алексеевны Кондаковой, записанного в 1987 году в Архангельске:

«Отец наш – Ганин Алексей Степанович. Мать – Ганина Евлампия Семеновна. Был еще брат, работал в «Гагринской правде» и в «Правде Севера». Журналист. В 1937 году арестован, а в 1941 году «умер в местах заключения». Об Алексее была точно такая же формулировка официального письма. «Умер 30 марта в местах заключения». Как погиб брат? Я была в 1925 году у прокурора Кудрявцева Пимена Васильевича в Вологде. Он сказал, что Алексей написал поэму, якобы порочащую Троцкого, и напечатал в «Московском альманахе» в 1924 году. Их забрали несколько человек. Они писали Демьяну Бедному, чтобы помог, а тот ответил: «Как сели, так и выбирайтесь».

Я читаю документ четвертьвековой давности, который трясущейся старческой рукой протягивает мне сестра поэта:

«Военный трибунал МВО 12 октября 1966 года.

Дело по обвинению Ганина А. А. 1893 года рождения, арестованного 2 ноября 1924 года, пересмотрено военным трибуналом Московского военного округа 6 октября 1966 года. Постановление от 27 марта 1925 года в отношении Ганина А. А. отменено и дело о нем прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Ганин А. А. реабилитирован посмертно.

Зам. председателя военного трибунала МВО полковник юстиции Й. Баурин».

Мария Алексеевна продолжает рассказ:

«Было у нас земли три четверти надела. Лошади не было. Своего хлеба хватало лишь до Михайлова дня – до двадцать первого ноября. Остальное отец зарабатывал – печки клал на Белясвском заводе. Художественно работал. Художником хотел быть.

Деревня наша Коншино – 18 домов, 96 душ было. Помню, как Алеша, когда пошел в армию, вырезал на доске: «Деревня Коншино» и прибил на столб при въезде в деревню. Папа был малограмотный, но толковый мужик. В Архангельском селе недалеко от нас была церковь и памятник напротив церкви Александру-Освободителю. Сшибли голову. Отец ходил с красным флагом. Помню, его одна старуха упрекала в восемнадцатом году: «Вот бегал с красным флагом, а теперь голодаем, хлеба нету...» Он был коренастый, светлый со светлыми бровями...

Дом у нас был с мезонином. В мезонине было много полок с книгами. Брат спал на полу. И Есенин, когда к нему приезжал, спал на полу. В июле 1917 года я уехала в Вологду готовиться к экзаменам. Жила я на Богословской улице в доме с каменным низом и деревянным верхом. Вдруг приходит брат и говорит: – Пойдем в ресторан! Обедать! – Пришел не один... Если бы знать, что с ним Есенин. Он тогда еще не был знаменит. Оба были в одинаковых костюмах. Алеша меня за руку взял - мне тогда уже одиннадцатый год шел. Ресторан «Пассаж» на Каменном мосту. А теперь поликлиника. Вход был с угла. Лестница красивая, зал большой... Сидела я, оглядывалась – салфетки меня удивляли, люстры, а я думала: «Какие паникадила!» Потом принесли красивые тарелки – розовые цветочки запомнила – и красный суп (борщ!). При входе в ресторан стоял медведь, а в руках у него было блюдо. До собора меня проводили... «Мы очень спешим». Была у нас фотография: оба они в серых костюмах с надписью: «Другу Алеше. Сергей».

Кажется, в 1923 году брат поехал в Москву, хотел издать книгу. Бедствовал, работал где попало. Потом издал книгу «Былинное поле». Слышала я, что ему Дункан помогла. А после 25 года вызвали меня в ГПУ. Директор говорит: «Тебя вызывают». Брат Федя работал в «Красном Севере». Я ему сказала: буду ходить вокруг да около. Но мы еще ничего про Алексея не знали. Пришла. Мрачное помещение. Молодой парень. Я, говорит, познакомиться хочу. Я ему в ответ: у нас вечера бывают, приходите... «А где ваш брат?» – Я говорю: «Уехал в Москву, рукопись сдавать...» Он выслушал. Ничего не сказал».

Я разглядываю фотографии: Алексей Ганин в кругу родных и земляков. Они в деревенской одежде. Отец в войлочной бесформенной шляпе. Ганин – молодой, красивый, одет по-городскому...

 * * *

Из воспоминаний старшей сестры А. Ганина Елены Алексеевны:

«Жена Алеши – была эстонка. В Пинеге он ее нашел, их выселили из Эстонии во время гражданской войны. Когда он уехал из деревни в Москву, она ждала, ждала его, да и решила, что бросил... Возвратилась в Эстонию вместе с дочерью Валей. Писала нам из эстонского города Выру: «Сообщите что-нибудь об Алеше». А мы и сами ничего не знали о нем. Уехал – и пропал. Узнал все года через три брат Федор. Поехал в Москву. Вернулся. Молчит. Только закроет лицо и скрипит зубами, а то и плачет... Потом не выдержал, сказал: «Алешку-то расстреляли». А Гильда – Галей мы ее звали – умерла в 1937 году в Тарту. Но все это мы через много лет узнали. Решили Галю и племянницу свою Валю разыскать после войны. Сначала писать боялись, а потом написали в Таллинн... Вскоре пришло письмо от Гильдиной соседки – через почтальона нашли. Узнали, что и дочка Алеши Валечка умерла в 1941 году под оккупацией. Вот какая была красавица, с косами! – Елена Алексеевна показывает мне фотографию. – А я, помню, сон видела: новая квартира и две печки холодные. Зачем они, думаю, раз не топятся? Прихожу домой из хлебного магазина – навстречу сестра: письмо, мол, получила, и Гали, и Вали давно в живых нету... Многие говорят, что эстонцы плохие. Нет, очень приветливые! Мы навестили родственницу Гильды, от которой письмо получили где-то в 60-х годах еще... Потом долго переписывались, она нам шерсть посылала.

А брат Федор работал в «Красном Севере» в Вологде, потом перевели в Нальчик, из Нальчика в «Гагринскую правду», где и арестовали. Сидел он в Каргопольском лагере, писал нам письма. В марте сорок первого получили от него весточку: не пишите мне, нас отправляют в новое место, напишу сам... И до сих пор пишет. Ответ получили: умер от паралича сердца в Магадане, судила тройка, дали десять лет... До сих пор не реабилитирован...

Все-то нас было пять сестер, два брата, Осталось нас я, да Маруся... Родительский дом у нас был обшитый, родители добротой славились. Попрошайки, бывало, придут, кто в деревне ночевать пустит? Ганины! Отец всех нищих за стол сажал. "Ешьте, пейте..."

Работящий был. Ставил печки, сеял коноплю, вил веревки, кожу из своей скотины выделывал, сапоги шил, корыта из осины долбил. Земли-то было мало... А мать была хорошая плетея, кружева плела на семьдесят пар на продажу. Нитки ей давали заборщики, а потом забирали. Косынки плела из черных шелковых ниток. И меня научила...

А село наше Архангельское было, с церковью, с торговыми купцами, с каменными лавками. Приходское село... Купец был в селе Ярков, умный мужик, когда туго стало – все продал, уехал в Иркутск, вступил в партию... Справедливый был, хоть и купец. Бывало отец придет в лавку к его жене: «Пелагея Федоровна, праздники, детишкам чего-то купить надо». Та зовет приказчика: «Выбирай, да не бери дешевое, ты что, богач?» Запишет, а нам в подарок изюму да пряников...

Я была в последний раз в Коншино в 1938 году... Все запустелое. Церковь, где апостолы были, как живые, захабалили, все переломали, зерном засыпали. Не зря пели песенку пионеры в те года:

Мы все взорвем,

мы все разрушим,

мы все с лица земли сотрем,

и солнце старое потушим,

и солнце новое зажгем...

 

Я сама наизусть пела... А в церковь до сих пор хожу в нашу архангельскую, икона у меня из родного дома...

В тридцать первом году меня насильно от отца-матери отправили на лесозаготовки. Отец больной, мать больная. Надо было на лесоучасток лошадей гнать. Я и погнала. Отец не мог оставить мать больную. А у меня скоро рука от пилы заболела... Вернулась домой. В лес возвращаться не хочу. А сестра моя старшая Анна была в Балахне. Думаю – надо в Балахну бежать, а то в лесу подохнешь. Прибавили мне в сельсовете год, паспортов тогда не было, и поехала я из деревни. Как щас помню: мать больная осталась, стоит на пригорке одна, слезами заливается... Будь оно проклято, то время... Из Балахны я писем не писала, боялась – найдут да возвернут в лес... А про Алешу что еще сказать? Стихи он писать начал рано, когда я еще была маленькая... Стихи про деда Степана помню... Дом-то у нас был с мезонином – перед окнами росли яблони, черемуха...

У Алексея была в мезонине библиотека... Такие книги были! Спасли только Евангелие, ему подарил священник с надписью, когда он в Усть-Кубинском училище закончил... А вот еще псалтырь отца. Я память родителей чту и ночь перед Пасхой не сплю... Помню, как Есенин с Райх и с братом приезжал к нам.

Она в Вологде работала у Клыпина, был такой краевед с частным издательством. Райх секретарем у него была... Приехали, когда рожь клонилась, стучатся в наш дом: «Хозяюшка, нельзя ли переночевать?» А мать в ответ: «Сейчас скажу отцу, он пустит!» Брат рассмеялся – мать его и признала. Вошли... Утром, я помню, жду не дождусь, когда проснутся. Как раз они на праздник попали после Петрова дня – на престольный праздник нашей деревни... Помню Райх – в белой блестящей кофте, в черной широкой шуршащей юбке. Веселая... А Есенин хорошо играл на хромке – подарил ее Федору, хромка е зелеными мехами. Долго лежала. Потом пропала. Федор на ней частушки сочинял:

Эх вы сени мои сени,

не сплясать ли трепака?

Может быть, Сергей Есенин

даст нам кружку молока...

(Из этого можно заключить, что Федор знал стихи Есенина или слышал их в Коншино – стихи о матери со строками: «И на песни мои прольется молоко твоих рыжих коров».)

Ну сразу смех: озорные девчата окружили Есенина, потребовали по кружке молока, и поэт движением руки отправил насмешниц к хозяйке дома, к нашей матери. А еще Федор исполнял и такую частушку:

Ах вы сени мои сени.

Были сени – теперь нет.

Был Сергей Есенин стельным –

отелился или нет.

(Опять же понятно, что молодой брат Алексея Ганина Федор в частушке иронизировал над «богохульными строками» Сергея Есенина: «Господи, отелись!»)

...После Соловков брат опять заехал к нам в новой домотканой рубахе – сшил в Вологде. Бывало, с Федей придут на посиделки – и берут играть с собой самую какую-нибудь худую и бедную девушку. А потом о ней в деревне говорят: из города, мол, приехали с ней играть, один писатель, в шляпе!..

Федор-то в Алексее души не чаял. Приехал из Вологды, когда узнал о расстреле Алексея, никому ничего не сказал, боялся за мать – думал, с ума сойдет. Она каждый день фотографии перебирала. В мезонин поднималась – сидит и плачет. И я с нею. А я до сих пор по брату плачу. Пока живу, буду плакать...»

Что же за поэт был Алексей Ганин? В отличие от своих друзей – крестьянских поэтов он, видимо, много учился у символистов – у Блока, Белого. Бальмонта – и создал в своей поэзии своеобразный сплав народного и глубоко интеллигентного, модного в те годы символического понимания мира...

Вся крестьянская жизнь в поэзии А. Ганина – отражение, а может быть, и порождение идеальной духовной жизни мироздания. Поэма «Былинное поле» – вершина творческого понимания Ганиным жизни крестьянства как великой космической работы, рождающей живую связь человека с матерью сырой землей.

В поэме мифы прорастают в современность и тянутся в тьму вечности, в историческое или даже доисторическое время человечества.

А уж тысячу лет нам повелено,

буде встретим мы Зорьку на пахоте,

будет отдано небо в приданое,

и земля вековая кормилица;

будут ситцем и сахаром даренным

наши хаты доверху завалены,

где ж справляти нам сварбу великую,

как не в поле широком Микуловом?

Внуки Микулы, Зорька и Лада, Черные враждебные ветры, мелкая, но многочисленная нечисть – все персонажи былинных, сказочных, мифологических сюжетов и поверий живут в поэме Алексея Ганина, которая похожа на запись из уст хранителей былин. А борьба Лады, Микулича и мужиков с нежитью-нечистью, с Черными вихрями, с всемирной демагогией сверхъестественных сил природы и истории, по горькому убеждению Ганина, кончается разорением крестьянства, его расколом и вселенским раздором:

Как хламом сундук позакидано поле,

издевками, громами, криками,

спорят, кто глуп, кто богат, кто умен,

спорят да грязью да дверями хлопают,

судят да рядят.

В конце концов «распалась великая рать черносошная сила»... А правнук Селяниновича – Микулич, желая догнать Зарю-Ладу, споткнулся, упал и сгорел:

С тех пор по утрам над полем широким проносится пахарь и конь в серебристом тумане. Знал ли Николай Рубцов эти строки, когда писал: «Промчался таинственный всадник, неведомый отрок, и скрылся в тумане полей!».

Вот так, в таких символических формах Алексей Ганин изображал драматическую судьбу крестьянства в роковые для России годы. Недаром в предисловии к сборнику «Былинное поле», своего рода манифесте, поэт ясно и отчетливо высказал свое творческое кредо: «К слову сказать. Многие при встрече называют меня: «мистик». Это неверно. Это желание от серьезных вещей отделаться недомыслием. Я родился в стране, где пашут еще косулями и боронят суковатками, но где задолго до Эйнштейна вся теория относительности высказана в коротком слове: «Авось».

Это не шутка. Потому, если люди все еще не сумеют уважать одиноких и от каждого требуют стадной клички, я был бы более прав, если рекомендовал себя: «А. Ганин – романтик начала XX века».

 * * *

Судьба поэтов русского крестьянства – трагедия послереволюционного времени. Продразверстка, гражданская война, расказачивание, первое раскулачивание, белый и красный террор подрубили корни крестьянской жизни. Что в теории марксизма рассматривалось как инертность крестьянства, его сущностный консерватизм, неисправимо-мелкобуржуазная природа и что в свете той же теории должно было претерпеть длительную эволюцию в направлении прогресса, то на практике подлежало скорой расправе.

Сравнение, начинающее бедняцкую хронику Андрея Платонова «Впрок», а именно сравнение раскрестьяненного мужика с пауком, у которого вырвали утробу, может служить символом послереволюционной участи крестьянства. При всех изменениях государственно-партийной политики, при всех ленинских указаниях на недопустимость «командования» над крестьянством, оно (то есть, чуть ли не восемьдесят процентов населения страны), оставалось именно объектом политики, оказывалось реакционно-инертной массой, которую следовало вести, направлять, в конечном счете – эксплуатировать. Даже союз с крестьянством оказывался так или иначе схваткой с крестьянством; крестьянство нужно было коренным образом изменить, перебороть и одновременно получить от него то, что можно было получить за счет его многовековой выносливости, терпеливости, привычки к труду. Лишить крестьянина, как того платоновского паука, его нутра и вместе с тем благодаря тому же самому нутру существовать за его счет – такова была революционная дилемма, источник неизбежной трагедии. К существу конфликта, по глубине равного столкновению античного мира с германскими племенами, следует добавить незрелость, нетерпимость практиков, проводивших политику, курс которой менялся подчас самым радикальным образом, их отчужденность от крестьянства, отчужденность тотальную, совершенную инородность по отношению к крестьянству, политическую, культурную и зачастую национальную. Насильники над крестьянством выходили также из его собственной среды, но решающую роль играли, конечно, деятели со стороны. Так, значительная часть партийной верхушки: вернувшиеся прямо в канун революции из-за границы, имевшие во многом умозрительное представление о конкретных обстоятельствах российской жизни, – откуда им было знать и понимать русского крестьянина, если их судьба профессиональных революционеров была бесконечно далека от нужд и забот рязанского или тамбовского мужика? А тут еще в результате рокового столкновения этих двух исторических сил по стране прокатились крестьянские восстания начала 20-х годов (Тамбовское, Ишимское, Северо-Кавказское) 2 [В значительной мере крестьянским по своей идеологии и основе было и Кронштадтское восстание. - См.: С. Н. Семаков, Ликвидация антисоветского кронштадтского мятежа 1921 года, М., 1973, с. 8-19], и как закономерный ответ на них возникла целая система репрессий и всяческих мер, объединенных сформировавшейся к середине 20-х годов идеей «раскрестьянивания» России. Эксплуатируя, да еще догматически, некоторые общие положения марксизма о приоритетной ценности пролетариата по сравнению с крестьянством, наши идеологи 20-х годов отнеслись к нему как к реакционному классу, тормозящему строительство социализма. Их не пугало, что они начинают длительную войну против подавляющего большинства народа. Кстати, автором этого зловещего термина «раскрестьянивание» стал не кто-нибудь, а Н. И Бухарин, вроде бы один из наиболее лояльных (как пытаются уверить нас сейчас) по отношению к крестьянству вождей. В 1924 году на одном из руководящих совещаний он заявил: «Мы должны вести такую политику, чтобы постепенно, с такой постепенностью, с какой мы ведем крестьянство, учитывая весь его вес и его особенности, вести его по линии раскрестьянивания точно так же и в области художественной литературы, как и во всех идеологических областях» 3 [Н. И. Бухарин, Проблемы теории и практики социализма, М., 1989].

Не случайно, что именно Бухарину М. Горький в 1925 году шлет с Капри письмо-совет или даже письмо-инструкцию со следующим предложением: «Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, даже неизбежен конфликт двух «направлений». Всякая «цензура» тут была бы лишь вредна, заострила бы мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика – и нещадная – этой идеологии должна быть теперь же. Талантливый трогательный плач Есенина о деревенском рае – не та лирика, которой требует время и его задачи, огромность которых невообразима" 4 [«Известия ЦК КПСС», 1989, № 1, с. 36.].

Через год Бухарин в «Злых заметках», которые, в сущности, явились партийным манифестом, направленным против русского крестьянского начала в литературе, с вдохновением выполнил пожелания Горького. Эта статья и ее главные положения о реакционности поэзии Есенина, русского национального характера и деревенской жизни на долгие десятилетия (независимо от намерений и личной судьбы самого Бухарина) определили враждебное отношение партийной элиты нескольких поколений к "крестьянскому пути" литературы и искусства. Идеи Бухарина из «Злых заметок» молниеносно подхватила целая армия идеологов, газетчиков, партийных пропагандистов, усилиями которых в кратчайшее время была организована настоящая травля крестьянских писателей, продолжавшаяся более десяти лет, до той поры, пока почти все они не были репрессированы и расстреляны. Но если разгром других литературных направлений и партийной элиты выглядел в 1937 году как абсурд, как неожиданная катастрофа, как гром среди ясного неба, то уничтожение крестьянских деятелей культуры (как и дворянских) было закономерностью, объявленной режимом с первых лет своего существования и никого не удивлявшей.

Уже с начала 20-х годов стало непрестижным, скорее опасным, быть крестьянским писателем. Недаром в это время у Петра Орешина вырываются горькие строки о том, что «сельские баяны, певцы крестьянской стороны, как будто родине багряной мы стали больше не нужны!» А когда началась коллективизация, крестьянские писатели есенинского поколения были почти все фактически выброшены из литературы, ибо в основном они не приняли сталинского переустройства деревни, ссылки крестьян, разорения деревни, голода.

Алексей Ганин стал как бы предтечей, одной из первых жертв антикрестьянского террора.

Кто будет выбивать лабазнику медали

и строить палачам для завтра мавзолей.

Из хроники тех лет:

1918-1919 годы. Расстрел крестных ходов в Воронеже, Шацке, Туле и Харькове, осквернение мощей и массовые расстрелы духовенства, убийства и расстрелы многих епископов, закрытие крупнейших монастырей (Спасо-Андрониевского, Ново-Спасского, Страстного, Чудова), кощунственное вскрытие святых мощей в Новгороде, Ярославле, Владимире, Твери.

1920-1921 годы. Расстрел монахов Лебяжьей пустыни под Екатеринодаром, закрытие Троице-Сергиевой лавры, судебные процессы по делам об изъятии церковных ценностей, расстрел шести высших церковных иерархов...

1922 год. Погибло более 8000 человек из числа духовных лиц. Тогда же – расстрел 200 монахинь в Предтечинском монастыре.

1923 – более 2000 священнослужителей заключены в Соловецкий лагерь.

1924 год. Расстрел 300 монахинь Покровского женского монастыря...

Но это лишь малая часть насилия по отношению к духовенству и церкви. Это – страшный фон, на котором каким-то чудом вологодский поэт Алексей Ганин печатает в Москве и Вологде (как будто ничего не происходит, как будто не льется кровь священников, как будто не звучат на всю страну погромные речи палача русской церкви Емельяна Ярославского!) стихи, исполненные молитвенного чувства, несокрушимой веры и твердости духа такой пробы, которая была, пожалуй, лишь у первых христиан:

За что сужу ослепнувшее стадо?

Исчезни гнев, да будет светлый пир! –

Сказал пришедшим с ласковой отрадой

И язвой рук благословил весь мир...

В связи с этим у меня есть одно предположение о причине ареста и гибели поэта... После того, как Демьян Бедный опубликовал свой хулигански-кощунственный «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», по руслам нецензурной самиздатовской поэзии 20-х годов стало распространяться стихотворение, за чтение и пропаганду которого ссылали на Соловки, сажали в тюрьмы, снимали с работы. Называлось оно «Ответ Демьяну Бедному». Несмотря ни на какие запреты было необыкновенно популярным. Его переписывали и в 30-е, и в 40-е, и даже в 50-е годы. Строчки, цитаты, строфы из него в послевоенное тридцатилетие я слышал много раз от людей старшего поколения. Как ни странно, до сих пор оно у нас не опубликовано, а между тем является одним из ярчайших нелегальных произведений 20-х годов:

... В стране проконсула Пилата,

Где культом кесаря полны и свет и тень,

Он с кучкой рыбаков из бедных деревень

За кесарем признал лишь силу злата...

... Когда я в «Правде» прочитал

Неправду о Христе блудливого Демьяна,

Мне стыдно стало так, как будто я попал

В блевотину, изверженную спьяна.

А русский мужичок, читая «Бедноту»,

Где образцовый стих печатают дублетом,

Еще отчаянней потянется к Христу

И коммунистам «мать» пошлет при этом.

Стихи эти были напечатаны в издании «Русь – Берлин 23 июня 1926 года с таким комментарием: «В только что вышедшем в Брюсселе новом еженедельном журнале «Зарубежный вестник» напечатано воспроизводимое нами стихотворенье покойного Есенина. Это стихотворенье представляет достойную отповедь на гнуснейшую кабацкую пародию на Евангелие которую Демьян Бедный (его подлинная фамилия Придворов) напечатал в «Правде».

Во многих зарубежных изданиях Есенина 20-50-х годов стихотворение печаталось как есенинское. И действительно, некоторые его интонации похожи на интонации позднего Есенина («Русь советская», «Письмо деду», «Русь уходящая»). Испытывая понятную тревогу за судьбу есенинского наследия, сестра Есенина выступила в «Вечерней Москве» (2 апреля 1926 года) с письмом, отрицающим авторство С. Есенина. Понятен главный мотив этого письма – спасти имя и литературное наследие поэта от очередного обвинения в «антисоветчине» и «контрреволюционности». Но кто все-таки был автором – ни читатели, ни литераторы, ни органы ОГПУ в 20-е годы не дали ответа. Да и до сих пор это неизвестно. Однако перед смертью – в конце 50-х годов – та же сестра Есенина в разговоре с группой литераторов, в числе которых был Ю. Л. Прокушев, твердо заявила:

– Кто написал эти стихи? Да Алешка Ганин...

Если это так, то не исключено, что гибель поэта могла быть связана с гневным ответом Демьяну. В любом случае историкам литературы придется все-таки немало потрудиться чтобы выяснить: кто же написал крамольные стихи?

Сестры Алексея Ганина, Елена и Мария, как уже отмечено, рассказывают, что в семье бытовали две версии о причинах его ареста и расстрела. Первая упомянута: якобы Алексей Ганин написал стихи, клеймящие Троцкого, и опубликовал их в каком-то московском альманахе. Стихи эти нами пока не найдены, и потому трудно судить, правдива ли первая версия.

Вторая гласит о том, что Ганин, который в те годы нэпа работал торговым агентом, однажды заночевал со своим портфелем, набитым различными торговыми документами, в каком-то московском парке на лавочке. А утром его разбудили агенты ЧК, расстегнули его портфель и вытащили оттуда какие-то якобы антисоветские листовки и воззвания.

Есть и третья версия гибели поэта, точнее, третья возможная причина его ареста.

 ***

В сентябре 1923 года Ганин приехал из Вологды в Москву. 25 октября в Доме ученых на Пречистенке он участвовал вместе с Есениным и Клюевым в Вечере русского стиха. Есенин читал «Русь набожную», Клюев – «Песни на крови», Ганин – «Памяти деда». А еще через месяц четыре поэта – Сергей Есенин, Сергей Клычков, Петр Орешин и Алексей Ганин спустились в кафе «Стойло Пегаса» и в зале, полном самой разной публики, стали обсуждать свои дела.

«О чем же говорили поэты? – писал известный литературовед В. Базанов в статье «Свидетельство очевидца и память истории». – О том, что стало, увы, намечаться своеобразное «засилие» людей, которые нигилистически относятся не только к богатейшему наследию русской культуры, недвусмысленно давая при этом понять, что оно, дескать, устарело и является чуть ли не контрреволюционным, но и вообще ко всему русскому, национальному, претендуя в то же время на роль «вершителей судеб» культуры послереволюционной России.

Были ли у них основания для этого?

Да, и весьма серьезные...

Разговор поэтов между собой подслушал сидевший рядом с ними человек в серой кожанке, как оказалось – чекист, и поднял в кафе скандал с криком о том, что все четыре поэта ярые антисемиты.

Каким-то образом моментально в кафе появилась милиция, поэтов забрали в участок... Началось пресловутое, возбудившее в те годы всю Москву дело об антисемитизме Есенина, Клычкова. Орешина и Ганина. В контексте времени надо учесть, что, этот вопрос стоял тогда с такой остротой, что среди первых декретов, принятых Советской властью, был и декрет, карающий проявления антисемитизма. Причины? Ответ на этот вопрос дан такими разными людьми, как А. М. Горький и Л. Д. Троцкий. Как это ни покажется парадоксальным, их мнения в принципе совпадают: подъем мелкобуржуазной стихии, которая проявляет себя, с одной стороны, в оскорблении российских святынь, с другой – в охотнорядском «патриотизме». И в такой обстановке, естественно, было немало людей, попадавших в подобные «истории» и создававших, ради каких-то целей, те же «истории». «Картофельный» (как его называл Есенин) журналист Сосновский срочно настрочил два клеветнических фельетона в «Рабочую Москву» и «Рабочую газету». Но поэты с негодованием отвергли его обвинения. 10 декабря 1923 года состоялся товарищеский суд, удостоверивший, «что тов. Сосновский изложил инцидент с четырьмя поэтами на основании недостаточных данных и не имел права использовать этот. случай для нападок на некоторые из существующих литературных группировок. Суд считает, что инцидент с четырьмя поэтами ликвидируется настоящим постановлением товарищеского суда и не должен служить в дальнейшем поводом или аргументом для сведения литературных счетов и что поэты Есенин, Клычков, Орешин и Ганин, ставшие в советские ряды в тяжелый период революции, должны иметь полную возможность продолжать свою литературную работу». Однако поэтам вынесли общественное порицание.

Это было единственно верное в те времена решение: если бы властям предоставили «поступить по закону» (как советовал Демьян Бедный), поэты неизбежно были бы осуждены в соответствии с положениями об упомянутом декрете 1918 года. Тогда в лучшем случае им грозил Соловецкий лагерь особого, назначения. Вероятно, поэтов тогда спасло лишь одно обстоятельство: среди них был популярный во всем народе Есенин... А малоизвестного А. Ганина все-таки бесшумно убрали через два года после рокового провокационного скандала в кафе «Стойло Пегаса»...

 ***

Свидетельств о жизни Ганина в Москве и Петрограде почти не осталось. Потому дорого каждое из них. Совсем недавно на Западе вышли воспоминания бывшей видной деятельницы эсеровского движения Минны Свирской. После разгрома партии эсеров в 1921 году она провела более 25-ти лет в лагерях и ссылках, в 1963 году эмигрировала в Израиль, где и умерла в 1978 году.

В период 1917-1918 годов Минна Свирская была дружна с Сергеем Есениным и Алексеем Ганиным. «Они пришли на Галерную, где помещался ЦК партии с.-р. и к тому времени – уже редакция газеты «Дело народа». Иванов-Разумник их познакомил с Зинаидой Николаевной Райх. Она их устроила на ночь на стульях в большом зале... И Ганин сказал: «Так вы, оказывается, Зинаида Николаевна, нищая меценатка». Это прозвище за ней и осталось...

Обсудив текущие дела Общества, мы четверо отправлялись бродить по Петрограду. Получалось так, что обычно мы с Сергеем шли впереди, а Зинаида с Алексеем сзади. Есенин всегда читал стихи, и свои и чужие. Читал свои новые стихи, которые еще не были опубликованы. Иногда раньше, чем начать читать какое-нибудь свое новое стихотворенье, он шея долго молча. Бывало, Ганин нас окликал. Он называл Сергея – Сергунька. Мы останавливались. Ждали, пока они подходили к нам. Ганин прочитывал строки своих стихотворений в разных вариантах, советуясь с Есениным. Между ними начинался спор. Зинаида часто высказывала свое мнение. Спор у них иногда затягивался, и мы уходили с Зинаидой вперед. Помню, они один раз долго спорили о выражении «небо озвездилось». В дальнейшем, когда у них спор затягивался, Зина говорила: «Опять началось «озвездилось», давай пойдем, они нас догонят». Иногда мы уходили далеко от них, и они нас не догоняли. Мы возвращались и заставали их, на том же месте – Ганин опершись на палку, а Есенин глубоко засунув руки в карманы и подняв плечи. В наши прогулки мы отправлялись в любую погоду»...

«Летом 17-го года вбежал в Общество Есенин: «Минна, едемте с нами на Соловки. Мы с Алешей едем». Придя к Зинаиде, я ей тут же рассказала, что Сергей с Алешей собрались ехать на Соловки и Сергей пришел звать меня. Она вскочила, захлопала в ладоши: «Ох, как интересно! Я поеду...» Помню, что Сергей с Алешей должны были выехать раньше, а Зинаида где-то к ним присоединиться.. Как оказалось, ни у Сергея, ни у Алеши почти не было денег. У Зинаиды была какая-то заветная сумма, которую она предложила на поездку. Сколько времени продолжалась их поездка, не помню, но помню, что кто-то пришел и сказал, что был на Галерной и что Зинаида Николаевна вернулась. Я тут же пошла туда. Она писала какую-то служебную бумагу и сказала: «Сейчас допишу». Она дописала и повернула в мою сторону написанную бумагу, указывая на свою подпись: «Райх-Есенина». «Знаешь, нас с Сергеем на Соловках попик обвенчал», – сказала она Мне не было еще и семнадцати лет, сосредоточиться на этом событии я не умела и не задавала никаких вопросов. Зинаида сама стала рассказывать. Ей казалось, что если она выйдет замуж, то выйдет за Алексея. Что с Сергеем се связывают чисто дружеские отношения. Для нее было до некоторой степени неожиданностью, когда на пароходе Сергей сказал, что любит ее и жить без нес не может, что они должны обвенчаться. На Соловках они набрели на часовенку, в которой шла служба, и там их обвенчали. Ни Сергей, ни Алексей мне об этом ничего не рассказывали».

 ***

От наследия Алексея Ганина не осталось почти ничего, кроме того, что было опубликовано. Из писем осталось всего лишь одно короткое письмецо, сохранилось несколько фотографий, в том числе каким-то чудом и та, где он сфотографирован с Сергеем Есениным.

Сразу же после расстрела поэта, в 1925 году, его друг Пимен Карпов написал стихотворение, которое назвал «Памяти А.Г.». Вот строки из него:

За то, что в сердце поднял ты, как знамя,

Божественный огонь – родной язык,

Нет, не напрасно ты огонь свой плавил,

Поэт-великомученик! Твою

В застенке замурованную славу

Потомки воскресят в родном краю...