Малахов А. Гений поэтической экономии : [Игорь Северянин] / А. Малахов // Коммерсантъ-деньги. – 2003. – № 7. – С. 73-78.
Александр Малахов
Гений Поэтической Экономии
85 лет назад в большой аудитории Политехнического музея прошли ли выборы «короля поэтов». Когда подсчитали голоса, оказалось, что титул достался Игорю Северянину. Избрание лучшего поэта простым голосованием сильно опередило свое время – определение самого лучшего певца, самой красивой женщины или самой породистой собаки по телефону или интернету стало повсеместной практикой много позже. Удивительно, что к созданию того информационного пространства, в котором качество стихов определялось голосованием, приложил руку Лев Толстой, который, кстати говоря, и сделал имя Игоря Северянина популярным.
«Шла барыня из Ростова...»
Вплоть до конца XIX века личная жизнь писателей не была объектом пристального интереса читателей. Конечно, и газеты, и светское общество могли с удовольствием обсуждать жизнь той или иной знаменитости, но это обсуждение носило характер сплетни, а не хроники культурной жизни. Изменить эту ситуацию было суждено Льву Толстому.
Российский читатель воспринимал писателя как пророка и учителя жизни. В общественном сознании существовал стереотип правильного писательского поведения: настоящий писатель борется за правду, обличает власть, заступается за «униженных и оскорбленных». Конечно же, реальные писатели далеко не всегда соответствовали этому идеальному образу, но особо многого от них и не требовалось, поскольку репортеры с фотоаппаратами и кинокамерами не фиксировали каждый их шаг.
Лев Толстой был первым русским писателем, который стал учить своих современников на собственном примере. До него ни один литератор в такой степени не делал личную жизнь достоянием общественности. В присутствии корреспондентов Толстой косит, пашет, обличает государство и церковь, кается в дворянском происхождении, выступает против смертной казни. В газетах тех лет было напечатано огромное число отчетов о посещении Толстым школ, психиатрических лечебниц и художественных выставок. Для Льва Николаевича эта пиаровская деятельность была способом популяризации его учения. Однако, читая бесконечные газетные репортажи о жизни Толстого, забываешь, что речь идет о великом писателе, а не о принцессе Диане. Работа со СМИ принесла свои плоды. Имя Толстого знали даже те, кто не прочитал ни одной его строчки, о чем свидетельствует и появление частушки про то, как «шла барыня из Ростова поглядеть на Льва Толстого».
С Толстого интересы СМИ, естественно, переключились и на других писателей. Жизнь деятелей культуры становилась все более публичной – и вскоре стало понятно, что для настоящей славы необходимо не просто качество текста, а эффектная манера исполнения и атмосфера скандала, превращающие газетный отчет в захватывающее чтение.
Ворчание мэтра
В 1909 году Толстому попало в руки стихотворение Игоря Северянина «Хабанера II», где были такие строки: «Вонзите штопор в упругость пробки, и взоры женщин не будут робки!..» Лев Николаевич был возмущен. «Чем занимаются!.. Чем занимаются!.. – писал он. Это литература! Вокруг виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство – а у них «упругость пробки»! К отзыву Толстого немедленно присоединилась вся прогрессивная пресса, сделав Северянина скандальной всероссийской знаменитостью. У молодого поэта хватило ума не просить прощения, не доказывать, что на самом деле он дни и ночи думает о судьбах русского народа. Он воспринял отзыв Толстого как хорошую рекламу и изящный поворот собственной литературной судьбы. Позднее он вспоминал: «С легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все кому не лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них – в вечерах, а может быть, и в благотворителях – участие". Литературный дебют состоялся по полной программе.
Северянина стали опекать Валерий Брюсов и Федор Сологуб – который не только написал восторженное предисловие к первому большому сборнику Игоря Северянина «Громокипящий кубок», но и пригласил молодого поэта в турне по России. Вскоре новая знаменитость основала собственное литературное направление, назвав его эгофутуризмом.
Звезда эстрады
Всего за пять лет до того, как Лев Толстой возмутился «упругостью пробки», приехавший из Ялты Игорь Лотарев начал посылать свои стихи в литературные журналы. Лишь весной 1905 года удалось напечатать одно стихотворение, после чего довольный собою автор и сменил фамилию Лотарев на звучный псевдоним Северянин. Под этим псевдонимом он начал издавать маленькие сборнички, которые, однако, никто не замечал. Вскоре выяснилось, что в авторском исполнении эти стихи производят куда большее впечатление, чем в печатном виде. Северянину удавалось заводить зал, делал он это не хуже, чем современные рок-певцы. Вот как описывает чтение Северянина Л. Я. Гуревич.
«Вот Северянин выступил и запел что-то об ананасах в шампанском и мороженом из сирени. Кое-кто нервически захохотал в зале, другие гневно зашикали, все как-то сдвинулись с мест, загрохотали по полу рядами связанных стульев, курсистки стали налегать друга на друга. А после первых двух-трех стихотворений в зале поднялся восторженно-истерический рев и визг. Игорь Северянин продолжал петь, и в его почти одинаковом для всех стихотворении пении звучали и монотонность усталой уличной шарманки, и фарсовство цыганских запевал, и что-то от пряных иностранных шансонеток, зазываемых в белую ночь в петроградском увеселительном саду».
До Игоря Северянина чтение стихов никогда не превращалось в эстрадное шоу. Аудитория могла выть, вскакивать с мест, аплодировать и улюлюкать во время пения цыганского хора – но никак не на поэтическом вечере. В России существовала традиция серьезного отношения к искусству. Читателям литературных журналов было легче принять прямой эпатаж футуристов, чем написанные в поэтике дамских журналов стихи Северянина. Та же Любовь Гуревич вспоминала, что присутствующий в зале Александр Блок посоветовал слушать чтение не из-за кулис, а из зала, потому что нужно обязательно видеть лицо Северянина. "И в самом деле, стоило посмотреть в лицо Игорю Северянину в то время, когда он вновь запел, почти пьяный от своего успеха. «Вы узнаете его? Ведь это капитан Лебядкин, – шепнул мне Блок. – Новый талантливый капитан Лебядкин».
К сожалению, не сохранилось записей северянинского чтения, поэтому мы можем только догадываться, на что это было похоже. Может, на выступления поэтов-шестидесятников, певших свои тексты под гитару? Кстати, композиторы видели в Северянине своего коллегу, а Сергей Прокофьев даже утверждал, что среди слушателей Северянина преобладают музыканты.
Между галантереей и кондитерской
Промышленный подъем конца XIX века изменил жизнь России. В городах резко увеличилось число людей, готовых тратить деньги на развлечения, покупать красивые и непрактичные вещи. В результате стало стремительно расти количество ресторанов, магазинов, кафе. Основным рекламным ходом, которым пользовались создатели новой развлекательной индустрии, стало обращение к мечте о красивой жизни. Роскошно одетые люди, пьющие вино в богатых интерьерах или мчащиеся куда-то на входящих в моду авто, украшали обложки модных журналов. А ежемесячник «Столица и усадьба» имел подзаголовок «Журнал о красивой жизни». В этот мир стихи Северянина вошли удивительно органично: «Элегантная коляска в электрическом биеньи эластично шелестела по шоссейному песку...», или «Я в комфортабельной карете на эллиптических рессорах...», или «Лакей и сенбернар – ах, оба баритоны! – встречали нас в дверях ответом на звонок», или «Цилиндры солнцевеют, причесанные лоско, и дамьи туалеты пригодны для витрин». Он писал о мещанском рае с красивыми машинами, замками и дачами, с любовными сценами на берегу моря, с чарующей музыкой, запахом духов и сигар, с вином, фруктами и устрицами. Несомненно, такие стихи не вписывались ни в официальную художественную моду, где в ту пору господствовал стиль «а-ля рюс», ни в демократическую, которая требовала аскетизма и самоотвержения, ни в декадентскую, которая на дух не переносила мещанской культуры. Однако читатель получал то, что хотел. Он погружался в создаваемый Северяниным мир примерно с тем же чувством, с каким мальчишка разглядывает фотографии иномарок на страницах глянцевого журнала.
В начале XX века модные поэты еще не умели сколачивать состояний, поэтому реальный быт Игоря Северянина не сильно отличался от быта обывателей, мечтающих о красивой жизни. «Чтобы попасть к нему, – вспоминал Бенедикт Лифшиц, – надо было пройти не то через прачечную, не то через кухню, в которой занимались стиркой несколько женщин... Мы очутились в совершенно темной комнате с наглухо заколоченными окнами. Из угла выплыла фигура Северянина. Жестом он пригласил нас сесть на огромный дребезжащий всеми пружинами диван. Когда мои глаза освоились в полумраке, я принялся рассматривать окружающую нас обстановку. За исключением исполинской музыкальной табакерки, на которой мы сидели, она вся... состояла из каких-то папок, кипами сложенных на полу, из несчетного количества высохших букетов, развешенных по стенам... Темнота, сырость от соседства с прачечной и обилие сухих цветов вызывали представление о склепе. Нужна была поистине безудержная фантазия, чтобы, живя в такой промозглой трущобе, воображать себя владельцем воздушных «озерзамков».
В отличие от большинства профессиональных литераторов, Северянин не знал ни одного европейского языка. Тем не менее он включал в свои стихи огромное количество иностранных слов. Критики по этому поводу негодовали, а читатели радовались, узнавая обороты из речи официантов французского ресторана. По словам Корнея Чуковского, смесь языков окрашивает стихи Северянина «в те пестрые международные краски, какими отличается речь метрдотелей, коммивояжеров, куаферов и гидов больших международных городов на курортах, в казино и кафе».
Грамотная реклама
«Громокипящий кубок», первая большая книга Северянина, выдержала 10 изданий, суммарный тираж которых превысил 30 тыс. экземпляров, в то время как для поэтического сборника очень хорошим считался тираж в 1-2 тыс. Продажи не падали даже во время революции и гражданской войны, когда вобла и сухари пользовались большим спросом, чем поэтические сборники.
На обложке первого издания «Кубка» был помещен следующий текст: «Я принимаю редакторов, желающих иметь мои поэзы на страницах своих изданий, по вторникам от пяти до вечера. Мои условия: рубль за строку рукописи и годовой экземпляр издания. В некоторых случаях – gratis.
Издателей я принимаю по средам от пяти до шести часов вечера.
Начинающих поэтесс и поэтов, так часто обращающихся ко мне за советами, я с удовольствием принимаю по воскресениям от одного до двух часов дня. Для литераторов, композиторов, художников и артистов я дома по четвергам от одного до трех часов дня. Устроители концертов и читатели принимаются мною по пятницам от трех до четырех часов дня. Интервьюеры могут слышать меня по субботам от двух до трех часов дня».
Конечно же, этот текст скорее литературная игра, чем реальный распорядок приема посетителей, которые должны были, подобно Бенедикту Лифшицу, пробираться к изящному стихотворцу через грязную общую кухню. Однако издатели, понявшие, каким выгодным товаром являются стихи Северянина, действительно устремились к нему стройными рядами. Уж вышел первый том его собрания сочинений («Собрания поэз»). Причем 500 нумерованных экземпляров были напечатаны на александрийской бумаге и переплетены в парчу, то есть адресованы коллекционер. И конечно, но, доходы книгоиздателей были на порядок большими, чем доходы автора. Но культура того времени была ориентирована на славу, а не на сверхдоходы.
А слава Северянина была такова, что желающих примкнуть к ней было более чем достаточно. Северянин вспоминал: «Одна актриса, изредка встречаемая мною в доме Сологуба, совершенно серьезно просила меня в одну из лирических минут револьвера, но, разумеется, не попасть в цель... «Это было бы отлично для рекламы», – заискивающе-откровенно поясняла она».
Тяжкая доля спонсора
Коммерческий успех книг не делал автора состоятельным человеком, однако литературная слава привлекала спонсоров. В окружении Северянина был симферопольский купец Владимир Сидоров, пишущий под псевдонимом Вадим Баян и щедро оплачивающий участие в литературной жизни. К примеру, за несколько строк предисловия к своему сборнику он заплатил Северянину 125 руб.
Апогеем спонсорской активности Вадима Баяна стала организация турне по Крыму для Северянина, Маяковского и других футуристов. Все расходы оплачивал Сидоров-Баян, что особенно радовало Маяковского, который говорил Северянину: «Чего ты стесняешься? Требуй заморозить бутылку, требуй коньяк, икру и прочее. Помни, что не мы разоряем Сидова, а он нас: мы ему даем своими именами значительно больше, чем он нам своими купецкими деньгами». Когда же Баян, отправившись оплачивать очередной счет, не проявил должного энтузиазма, Маяковский еще и выговорил ему: «Всякий труд должен быть, милейший, оплачен, а разве не труд тянуть за и в литературу людей бездарных? Вы же, голубчик скажем открыто, талантом на сияете. И кроме того, мы разрешали Вам выступать совместно с нами, а это чего-нибудь да стоит. У нас с Вами не дружба, а сделка. Вы наняли нас Вас выдвинуть – мы выполняем заказ. Предельной платы Вы нам не назначили, ограничившись расплывчатым «Дорожные расходы, содержанье в отеле, развлеченья и прочее». Так вот и потрудитесь оплачивать счета в отеле и вечерами в шантане, какие мы найдем нужным сделать. Мы признаем в себя только потребное нам, впрок запасов не делаем. Вообще выдвиг бездарности уже некий компромисс с совестью. Но мы Вас, заметьте не рекламируем, не рекомендуем – мы даем Вам лишь место около себя на эстраде. И это место мы ценим чрезвычайно дорого. И поэтому одно из двух: или Вы, осознав, отбросите вашу мелкобуржуазную жадность, или убирайтесь ко всем чертям!».
Король поэтов
В первые послереволюционные годы центром культурной жизни Москвы стала большая аудитория Политехнического музея. На поэтических вечерах зал был переполнен, а толпы безбилетников сдерживала милиция. Во время этих вечеров возникал прямой диалог публики и выступающих. Публика не стеснялась выражать свое отношение к тому, что читалось со сцены, а выступающие – свое отношение к зрителям.
Идея концерта, во время которого зрители голосованием избирают лучшего поэта, поразительно напоминает современные телешоу с голосованием по телефону или интернету. Однако для того времени это было чем-то невиданным, хотя и весьма созвучным стилю эпохи. Тогда пытались избирать всех, от руководителей заводов до армейских командиров и приходских священников.
Москвичи узнали о вечере из афиши, сила: «Поэты! Учредительный трибунал созывает всех вас состязаться на звание короля поэзии. Звание короля будет присуждено публикой всеобщим прямым равным и тайным голосованием. Всех поэтов, желающих принять участие на великом, грандиозном празднике поэтов, просят записываться в кассе Политехнического музея до 12 (25) февраля. Стихотворения неявившихся поэтов будут прочитаны артистами. Желающих из публики прочесть стихотворения любимых поэтов просят записаться в кассе Политехнического музея до 11 (24) февраля. Результаты выборов будут объявлены немедленно в аудитории и всенародно на улицах. Порядок вечера:
1) вступительное слово учредителей трибунала;
2) избрание из публики председателя и выборной комиссии;
3) чтение стихов всех конкурирующих поэтов;
4) баллотировка и избрание короля и кандидата;
5) чествование и увенчание мантией и венком короля и кандидата».
В результате эстрада оказалась битком набита претендентами на королевское звание. Ожидалось, что монарший титул достанется Маяковскому, однако в ситуации эстрадного конкурса с Игорем Северяниным никто сравниться не мог. Он и стал королем поэтов. Маяковский был шокирован, а футуристы устроили скандал, объявив выборы недействительными. Через десять дней Маяковский пытался сорвать выступление новоизбранного короля, но был изгнан с эстрады дружным свистом.
Любопытно, что после этого концерта свита Маяковского распространяла слухи о том, что импресарио, который собирался устроить Северянину большие гастроли, фальсифицировал результаты выборов. Королевское звание могло бы сильно увеличить сборы. Кстати, после этого вечера Игорь Северянин выпустил сборник, на обложке которого стоял его новый титул, а его противники устроили вечер под лозунгом «Долой всяких королей!».
Вечный дачник
Титул «король поэтов» идеально соответствовал имиджу Северянина, и можно себе представить, как долго он мог бы его обыгрывать. Однако этому помешали политические события.
Вскоре после избрания Игорь Северянин уехал в) эстонскую деревню Тойла и вместе со всей Эстонией благополучно отделился от Советской страны. Здесь он прожил 16 лет, здесь женился, развелся и в конце концов скончался в занятом немцами Таллине. По сравнению с другими эмигрантами его жизнь была достаточно благополучной: его поддерживал не только Эстонский культурный фонд, но и родители жены. Однако декорации той красивой игры, которую Северянин затеял в начале своей поэтической карьеры, рухнули, а начать новую игру он был не в состоянии. В те годы он жаловался Ирине Одоевцевой: «Подумать страшно: я живу нахлебником у простого эстонца-мыйзника. Только оттого, что я женился на его дочери. Я для него не знаменитый поэт, а барин, дворянин, сын офицера. За это он меня и кормит. Ему лестно. А я ловлю рыбу. И читаю свои стихи речным камышам и водяным лилиям».
Летом 1930 года в дом к Игорю Северянину пришел полпред СССР в Эстонии Федор Раскольников и поинтересовался, кем считает себя «король поэтов»: беженцем или эмигрантом? Северянин ответил, что он не эмигрант и не беженец, а просто «дачник с 1918 года». И это было правдой. Игорь Северянин не дожил до той эпохи, когда легенда о красивой жизни вновь стала одной из любимых тем массовой культуры.
Футурист
Ругающие Игоря Северянина критики часто недоумевали, какое отношение его стихи имеют к футуризму. Действительно, то будущее, на которое было рассчитано творчество футуристов, никоим образом не походило на ресторанно-автомобильный рай Северянина. Послереволюционные события создали мир, жителей которого менее всего интересовали жеманные позы. Однако с наступлением эпохи электронных СМИ телефонных голосований и ток-шоу выяснилось, Северянину удалось сделать то, чему только учатся современные эстеты, пытающиеся совместить хорошее литературное качество и доступность широкой аудитории. Красивая жизнь, о которой писал Игорь Северянин, почти не отличается от той красивой жизни, которую мы видим в мексиканских сериалах или рекламных роликах. И в этом мире «король поэтов» должен занять почетное место рядом с «мисс Вселенной», Шреком и Гарри Поттером.
УСТАМИ КРИТИКОВ
На незнакомом языке
Андрей Полянин (1913): «В Игоре Северянине страшны не лингвистическая резкость и безвкусие неологизмов, зачастую обнаруживающих опасную для поэта нечуткость к духу родного языка, – не это моветонное щегольство творческой юности... Страшно, на наш взгляд, присутствие прозаизма в стихах поэта... Прозаизм не внешне свойство это болезнь, таящаяся в недрах творческого духа, и принимая во внимание дурной вкус стихотворца, мы более чем сомневаемся, чтобы из «гения Игоря Северянина» выработался настоящий поэт».
Антон Крайний (Зинаида Гиппиус). «О» «Я» и «Что-то» (1913)
«Около литературы, среди описательства, народилось явление, крошечное по размерам, бессильное, но характерное и очень подчеркивающее, поясняющее мои соображениям об индивидуализме. Вне этих соображений оно – нелепость, и я его долго не мог понять... Любопытна не степень талантливости этого единственного «поэта» из эгофутуристов, и не то, что другие оказались бездарными, и не задор знакомо-декадентский – нет, знаменательна их беспомощная, глупенькая, но инстинктивно верная «программа»; любопытно, что они, подражатели и роковым образом «описатели» закричали вдруг об ego, об утерянном «Я». Бессильно закричали не с того конца, и показали, что они открывают Америку; однако по существу-то вышло кстати, потому что Америку открытую мы незаметно утеряли».
А. Измайлов. «Красавица, нюхающая табак» (1913): «Надо только перестать водить знакомство с госпожой Пошлостью и сознать, что признание в литературе покупается не гевальтом (так в оригинале – «Деньги») и благим матом, а только искренностью таланта. Тот ненастоящий, окалошенный, орекламленный, с 30 тысячами интервьюеров и «льстивой свитой» Игорь Северянин остался бы только мишенью газетных острот».
А. Амфитеатров. «Человек, которого жаль» (1914): «О громадном же большинстве произведений г. Игоря Северянина признаю себя совсем неспособным судить – по той простой причине, что не знаком с языком, на котором они написаны. Словаря и грамматики языка этого книгоиздательство, выпускающее сборники стихов г. Игоря Северянина, к сожалению, не догадалось приложить к изящным своим томикам. Это большая ошибка. Когда Гоголь обнародовал «Вечера на хуторе близ Диканьки», он, имея в виду удобство читателей, приложил к книжке словарь встречающихся в ней малороссийских речений. Между тем малороссийское наречие гораздо ближе к русскому языку, чем то, на котором большей части пишет г. Игорь Северянин, иногда предаваясь этому загадочному диалекту целиком, иногда делясь между ним и русскою речью».
Книжник. «Пытка с пристрастием» (1914): «И каких только сравнений не подбирает Амфитеатров для Игоря Северянина. То с Княжниным его сравнит, то с капитаном Лебядкиным. то с румынским оркестром, то с румыном, который говорит на ломаном русском языке, то еще с кем-то. А все это потому, что Игоря Северянина нельзя подогнать ни под какой ранжир, нельзя отыскать ту болванку, на которой сшит его талант. То есть просто потому, что Игорь Северянин оригинален и талантлив».
В. Ходасевич. «Русская поэзия. Обзор» (1914): «Талант его как художника значителен и бесспорен. Если порой изменяет ему чувство меры, если в стихах его встречаются безвкусицы, то все это искупается неизменною музыкальностью напева, образностью речи и всем тем. что делает его непохожим ни на кого из других поэтов. Он, наконец, достаточно молод, чтобы избавиться от недостатков и явиться в том блеске, на какой дает право его дарование. Игорь Северянин – поэт Божией милостью».
В. Брюсов. «Игорь Северянин» (1915): «Игорю Северянину не достает вкуса, не достает знаний. То и другое можно приобрести – первое труднее, второе легче. Внимательное изучение великих созданий искусства прошлого облагораживает вкус. Широкое и вдумчивое ознакомление с завоеваниями современной мысли раскрывает необъятные перспективы. То и другое делают поэта истинным учителем человечества.
Одно из двух: или поэзия есть забава, приятный отдых в минуты праздности, или серьезное, важное дело, нечто глубоко нужное людям. В первом случае вряд ли стоит особенно беспокоиться, как и чем кто развлекается. Во втором – поэт обязан строго относиться к своему подвигу, понимать, какая ответственность лежит на нем. Чтобы идти впереди других и учительствовать, надо понять дух времени и его запросы, надо, по слову Пушкина, «в просвещении стать с веком наравне», а может быть, и выше его. Для нас истинный поэт всегда vates римлян, пророк. Такого мы готовы увенчать и приветствовать; других много, и почтить их стоит лишь «небрежной похвалой». Тот же, кто сознательно отказывается от открытых перед ним прекрасных возможностей, есть «раб лукавый», зарывающий свой талант в землю».
ГЛАЗАМИ ЗРИТЕЛЯ
Сеанс поэтического гипноза
Всеволод Рождественский: «Поэт появлялся на сцене в длинном узком в тали сюртуке цвета воронова крыла. Держался он прямо, глядел в зал слегка свысока, изредка встряхивая нависающими на лоб черными подвитыми кудряшками. Лицо узкое, по выражению Маяковского – вытянутое ликерной рюмкой («Облако в штанах»). Заложив руки за спину или скрестив их на груди около пышной орхидеи в петлице, он начинал мертвенным голосом, все более и более нараспев, в особой, только ему одному присущей каденции с замираниями, за повышениями и резким обрывом стихотворной строки, разматывать клубок необычных, по своему ярких, но очень часто и безвкусных словосочетаний. Через минуту он всецело овладевал настороженным вниманием публики. Из мерного полураспева выступа убаюкивающий, втягивающийся в себя мотив, близкий к привычным интонациям псевдоцыганского салонно-мещанского романса. Не хватало только аккордов гитары. Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева властно и гипнотизирующе захватывала слушателей. Она баюкала их внимание на ритмических волнах все время модулирующего голоса.