Кошелев В. «О России петь, что весну встречать» / В. Кошелев // Вологодский комсомолец. – 1987. – 15 мая. – С. 2-3.
В. Кошелев, кандидат филологических наук
«О России петь – что весну встречать...»
Любителям поэзии Игорь Васильевич Лотарев был известен прежде всего по своему псевдониму: Игорь Северянин. Точнее даже так: Игорь-Северянин. Именно через дефис: псевдоним поэта воспринимался им как двойное имя, а не фамилия. Именно так он обозначал себя на обложках большинства своих сборников. Помимо внутренней музыкальности звучания (которую поэт всегда очень чутко улавливал), в таком именовании скрывался глубокий внутренний смысл. Имя «Игорь» было дано мальчику по святцам, в честь героического древнерусского князя Игоря Олеговича (икона этого святого хранилась в эстонском домике поэта в Тойле). Приложение «Северянин» означало место особенной любви и основной тематики творчества – как приложение «Сибиряк» в псевдониме Д. Н. Мамина. Псевдоним стал указанием на особое значение русского Севера в жизни и творчестве поэта.
А русский Север для него воплотился в образе Череповца и его окрестностей – там прошли самые важные годы для формирования личности поэта. В 1896 году – когда Игорю было восемь лет – его отец, Василий Петрович Лотарев (военный инженер, отставной штабс-капитан), дабы уберечь сына от «тепличного» петербургского воспитания, переехал вместе с ним к своим сестре и брату, которые жили в Череповецком уезде Новгородской губернии. Тетка поэта, Елизавета Петровна Журова, была владелицей небольшого картонного заводика на речке Андоге, а дядя Михаил выстроил неподалеку, в селе Владимировке «дом, громадный двухэтажный». Появилось имение: родовое гнездо с поэтическим названием Сойвола.
Этот дом, на крутом берегу Суды, при впадении в нее Кемзы, сохранился до сих пор.
Сияет даль, и там, в ее сиянье,
Порожиста, быстра и голуба,
Родная Суда в ласковом влиянье
На зрелые прибрежные хлеба.
Ее притоки – Андога и Кумба,
Нелаза, Кемза, Шулома и Колпь, –
Открытья восьмилетнего Колумба...
Это – начальные строки одного из последних стихотворений поэта, написанного в 1940 году, после двадцатилетней эмиграции... А одним из первых его стихотворений, которое он позже включал свои поэтические сборники, была баллада «Царевна Суды» (1903). Тема «благословенной Суды», «рек, плывших по юности», величественной северной природы, «лесов дремучих» и «кипенья северной весны», – стала одной из ключевых тем творчества Игоря-Северянина, Именно там, на берегах «незаменимой реки», будущий поэт, по его собственному признанию, впервые: влюбился и услышал первые «чаруйные звуки».
В вас столько в детстве выужено рыбы,
По вам скользила лодочка моя:
Воспламененное мое спасибо
Вам; староновгородские края!
Шексна моя, и Ягорба, и Суда,
Где просияла первая любовь,
Где стать поэтом, в силу самосуда,
Взбурленная мне предрешила кровь.
С 1897 по 1902 годы Игорь Лотарев учился в Череповецком реальном училище. «Лучшее воспоминание: директор кн. Б. А. Тенишев, добрый, веселый, остроумный» (так он отметил в 1916 году в автобиографической справке). На квартире у Тенишева (впоследствии – известного математика, автора учебников) он и жил в городе. В реальном училище, «учась всему и ничему», Игорь увлекся литературой: Дюма и Майн-Рид, Некрасов и А. К. Толстой...
Во всех поэтических сборниках И. Северянина (а их было около 50) неизменно проходит «череповецкая» тема. В ранних книгах она появляется в форме «изысков» («На реке форелевой в северной губернии», «Поэза детства моего и отрочества» и т д.); в поздних книгах – в виде ностальгических зарисовок, очень глубоких по существу.
Наиболее подробное описание жизни поэта в Череповце и в Сойволе находим в его автобиографической поэме «Роса оранжевого часа» (1925). Эта поэма представляет собой редчайший в русской литературе жанр поэм-мемуаров, где документальные (и очень достоверные) воспоминания И. Северянина, которые, в целом, не отходят от традиции литературных мемуаров, оказываются облечены в форму четырехстопного ямба с рифмовкой. Причем, в деталях «поэтические» мемуары И Северянина оказываются почти адекватны прозаическим воспоминаниям: факты, фамилии, детали – все соблюдено, но вместе с тем, налицо некий художественный эксперимент: соединяются, казалось бы, два инородных начала: графическая и бытовая точность описаний с неожиданной метафоричностью.
От мглы людского пересуда
Приди, со мной повечеряй
В таежный край, где льется Суда.
Но стой, ты знаешь ли тот край?
Ты, выросший, в стране уродской,
В такой типично-городской,
Не хочешь ли в край Новгородский
Прийти со всей своей тоской?..
...Леса дремучие верст на сто,
Снега с корою синей наста,
Прибрежных скатов крутизну
И эту раннюю весну...
Снегурку нашу голубую,
Такую хрупкую, больную,
Всю – целомудрие, всю – грусть...
Пусть я собой не буду, пусть
Я окажусь совсем бездарью,
Коль в строфах не осовтозарю
И пламенно не воспою
Весну полярную свою!
Тот же принцип находим и в других произведениях; вот, например, в поэме «Падучая стремнина»:
Мы были к утру на лазурной Суде
От станции верстах в семи, не больше,
Именье дяди, при впаденьи Кемзы
В мою незаменимую реку.
Лиловый дом на берегу высоком,
Вокруг густые хвойные леса.
Возникают детали, которые для поэтического произведения, казалось бы, совершенно лишние; нагнетание их осложняется общим ироническим оттенком повествования. Вот – картинка череповецкого быта.
Отец отдельную квартиру
Нам нанял. Мамин же багаж
Собой заполнил весь этаж.
О, в эти дни впервые лиру
Обрел поэт любимый ваш!
Шкафы зеркальные, комоды,
Диваны, кресла и столы –
Возили с пристани подводы
С утра и до вечерней мглы.
Сбивались с ног, служа, девчонки,
Зато и кушали за двух:
Ах, две копейки фунт печенки
И гривенник – большой петух!..
Вся поэма «Роса оранжевого часа» начинена подобными картинками, деталями, перечислениями:
В моей благословенной Суде
В ту пору много разных рыб, –
Я, постоянно рыбу удя,
Знал каждый берега изгиб.
Лещи, язи и тарабары,
Налимы, окуни, плотва.
Ах, можно рыбою амбары
Набить, – и это не слова!..
А связующий стержень между этими «картинками» – ирония. Именно ирония становится необходимой для создания некоего единства авторской интонации. Поэтому в поэме, наряду с «я» прежним (ребенком, отроком), непременно присутствует и всепонимающий, иронически оценивающий, «я» сегодняшний – «поэт любимый ваш». Вспоминающий «я» именно потому получает право с такой дотошностью разливаться в его излюбленной «стихии воды» (как он замечает в поэмах), что уже оказывается отдален от того провинциального быта, которым одновременно дорожит как памятью детства – и который осмеивает как быт, чуждый поэзии.
Поэтому в гамме отношений И. Северянина к Череповцу (и к своему прошлому, с Севером связанному) оказываются возможны самые различные оттенки – от непримиримого до восторженного. При этом и поэтическая непримиримость, и поэтический восторг получают общую ироническую трактовку. Вот, к примеру, выпад против Череповца в «Поэзе детства моего и отрочества» (1912):
Череповец! Пять лет я прожил
В твоем огрязненном снегу,
Где каждый лицеист острожил,
Где было пьянство и разгул.
Что ни учитель – Передонов,
Что ни судеец – Хлестаков...
О, сколько муки, сколько стонов
Наивно-жалобных листков!
Давно из памяти ты вытек,
Ничтожный город на Шексне,
И мой литературный выдвиг
Замедлен по твоей вине...
Тебя забвею. Вечно мокро
В твоих обельменных глазах.
Пускай грядущий мой биограф
Тебя разносит в пух и прах!
Отражают ли эти инвективы действительное отношение поэта к тому краю, где прошло его детство и отрочество? Никоим образом. Вот начало стихотворения И. Северянина «Музей моей весны» (1916), где дан развернутый гимн тому же Череповцу:
О милый, тихий городок
Мой старый верный друг,
Я изменить тебе не мог
И, убежав от всех тревог,
В тебя въезжаю вдруг!
Ах, не в тебе ль цвела сирень,
Сирень весны моей?
Не твой ли – ах! - весенний день
Взбурлил во мне «Весенний день»,
Чей стих – весны ясней?..
Противоречивость обоих поэтических заявлений – кажущаяся. Оба изображения тут же переводятся в единый иронический план: или обликом «грядущего биографа», или насмешливым обращением: «О первый мой самообман!..» И в том, и в другом случае особенно важным для поэта становится контекст поэтической иронии...
С этим явлением сталкиваемся на каждом шагу! Вот «выпад» против реального училища в Череповце:
Не забеременела школа
Моим талантом и умом,
Но много боли и укола
Принес мне этот «мертвый дом»,
Где умный кажется ослом.
Убого было в нем и голо,
Давно пора его на слом!
А вот отрывок из стихотворного послания к директору реального училища в Череповце Б. А. Тенишеву:
Мне сразу вспомнилась и школа,
И детство, и с природой связь,
И вы, мой добрый, мой веселый,
Мой остроумный милый князь!..
Где – правда? А правда в том, что Череповецкий край, «незаменимая Суда» и «реки, плывшие по юности», и даже «школа» (больше-то И. Северянин нигде и никогда не учился) стали для поэта в его последние, тяжелые годы вынужденной эмиграции символом родины и образом «высшей» любви.
А та «лирическая ирония», которую Игорь-Северянин объявил своим поэтическим «каноном», стала, как это ни кажется странным, основой его художественной изобразительности – в том числе и в «череповецких» стихах. Чтобы изображение действительности у поэта И. Северянина было точным, оно должно стать ироничным.