Выдающиеся люди Вологодского края

Молодые выпускники ближайшего к Вологде художественного учебного заведения - Ярославского худ. училища - супруги Генриетта и Николай Бурмагины, соединившись друг с другом в годы совместной учебы, приехали в Вологду и поселились у родителей Геты. Имея дипломы преподавателей рисования в школе, они поначалу вели там уроки. Занятие довольно скучное и небезопасное; Николай сокрушался: "Ученики хулиганистые, того гляди, получишь от них ножом. Я постоянно провожаю и встречаю жену с работы и на работу". Оба чувствовали, что прозябают. Не сразу Гета устроилась художницей в редакцию молодежной газеты, а Бурмагин - преподавателем рисунка в кружевом училище - это было уже потом, а пока им не везло: не было настоящего дела... О Николае я слышал, он до училища плотничал по селам, а в годы учебы собирал по чердакам старинные книги, резные сундуки, иконы. Но любовь к топорику не забыл и в Вологде.

***

  Познакомились мы с Бурмагиными так: в зиму 1965 года вскоре после появления супругов в Вологде Николай пришел в ВОКГ и спросил меня. Ответили: "Болен. Дома". Я жил в пяти минутах ходу от галереи. Постучали. Открываю: он и жена. - "Можно?" - "Проходите". Николай, щурясь, как сытый кот, оглядывается. Гета стоит молча близ мужа, скромно глядя в пол. "Нет ли в продаже открыток? Только мы берем не всякие. Скажем, Нестерова бы, Рябушкина, Левитана, Врубеля так всяких там других не берем. Цены я знаю, не обманем, дадим свою цену, не обидим. Покажете?" Пока он говорит, мечтательный взгляд Геты зациклен на муже. Она тихо любуется молодцеватым, чуть цыганского скроя по фигуре, мужем. Ставлю молча им большую коробку с открытками и выхожу к маме на кухню: "Выбирайте". Вернулся через пару минут, удивился: на столе стопка выбранных открыток и деньги, что-то около 10 р. Быстро! - "Цена точная, можете не проверять!" Я молча взял деньги, не считая: как с неба, в доме их явно не хватало: получал около 80 р. в месяц; спасибо, что было на хлеб и картошку. Чета уже собиралась уходить, как вдруг взгляд Николая упал на экслибрис Марангони, который случайно оказался на моем рабочем столе: "Это что?" - его глаз, по-цыгански быстрый, цепкий, черный (лицо - как и у К. Коровина, только нос покороче) впился в ксилографию: " Ведь, гляди-ка Гета, и я, пожалуй-от так смогу! Нет ли у вас инструмента, не покажете ли?" Я достал неважный, полутупой штихель, сказав, что не заточен. Взял в руки, повертел, разглядывая с разных сторон, словно прицеливаясь: "А можно еще к вам зайти?" - "Пожалуйста, буду рад". - "Ну, извините, нам надо спешить, пошли Гета!" На прощанье я дал Николаю несколько ксилографических миниатюр, кратко рассказал о технике и инструменте резьбы ("Да я их сам сделаю!"), и с тех пор оба стали заходить ко мне, время от времени принося первые пробы в гравюре на дереве (они начали сперва с резьбы на сосновой продольной доске, скоро Николай понял, что на торце лучше, перешел на березу и через примерно полгода на самшит). Бурмагин "заболел ксилографией сразу - и на всю оставшуюся жизнь, к сожалению рано оборвавшуюся - безутешная Гета пережила его на 10 лет; скорбя по мужу, она таяла на глазах и скончалась от рака. Николай гравировал, Гета поставляла ему рисунки для композиций: у нее была необычайно развитая способность к графическим фантазиям, сказочно-волшебным по характеру. Бурмагин, в технике резьбы заставлявший вспомнить о топорике, гравировал легко и лихо, не уставая сетовать на то, что кружево композиций жены ему трудно переводить в гравюры. По части технологии резьбы Николаю много помог приехавший на открытие своей персональной выставки в Вологде Г. Кравцов. Уже с первых шагов в ксилографии манера Николая резко обозначилась, как очень близкая к лубочном гравюрам: обе манеры вели свое происхождение от народных простых изображений, которые, отражаясь в быстро ставших утонченно-виртуозными работах Бурмагина, никогда не отходили от этих своих изначальных истоков. Уже в 1967 - 68 г.г. гравюры Бурмагина стали известны по всей стране, а Гета, когда я его не в меру хвалил, обиженно твердила: "С.Г., а я, по-вашему, совсем ничто рядом с ним?" - и мне приходилось, краснея, оправдываться. Изощряясь в декоративных народных мотивах и технике резьбы, Николай уже через 3 - 4 года начал делать гравюры в несколько цветных досок, иллюстрировал многие издания, сделался известной фигурой и в Москве, в Союзе художников. Основание самому стилю, манере видения натуры в графике Бурмагину дали отнюдь не вологодские, а скорее ярославские и палехские вещи, главным образом, иконы и фрески, мотивы росписи, резьбы наличников, очелий, прялок. Все это в изобилии собрал Николай и хранил у себя в старых сундуках. Например, был у него большой сундук, полный металлических икон-складней. Соседи, жившие ниже, боялись, не обрушится ли этот груз на их головы из-за хрупкости пола. Бурмагин коллекционировал яростно и "единовластно", Гета - мечтательница и фантазерка лирического склада - в этих "хозяйственных" делах мужа вообще не принимала участия. Очень разные по характеру, оба сходились в одном: страстной любви к древнерусскому искусству и народному прикладному творчеству, а Николая еще влекла к себе традиция старорусской книги, как рукописной, так и старопечатной. Гета же испытывала, как мне сдается, более воздействие вологодского кружева: она и по рождению была вологжанка. Николай рыскал по селам в поисках народного искусства, древних икон. Рассказывал, как отправился однажды по области с сотрудниками ВОКМ в этнографическую экспедицию. Остановились ночевать у одной старушки. Все залюбовались на большую икону со змееборцем, но бабка не захотела ни в какую ее ни отдавать, ни продать. Николай заприметил груду свежей дранки; оказалось, заготовка для новой крыши, которая давно текла, да нет у старой денег на водку, а без водки-от кто займется? Когда на утро все отправились дальше, спохватились, нет Бурмагина, пропал. Ну, искать не стали: человек бывалый, не потеряется. А он вернулся, полез на крышу и пока не закрыл новой дранкой всю, не слез. На радостях бабка вручила ему икону. Бурмагин смеялся: "За такую в Москве можно новую легковую выменять". Как-то он и виднейший вологодский живописец В. Корбаков - тоже страстный любитель старины - столкнулись в одном селе в поисках икон и долго жаловались мне порознь, мол, "с ним нельзя ходить вместе - все старается забрать себе" - причем говорили так оба.

Бурмагиных я всегда вспоминаю обоих вместе, этакую ладную, красивую пару: она смотрит на мужа горящими глубоко в черепе страстными глазами под выпуклым, красивым лбом, а он, чувствующий, что любим, озирается кругом, как укормленный, породистый кот! И оба счастливы особым счастьем молодости и увлеченности. Только у Геты улыбка добрая, иногда даже робкая, растерянно-наивная, а у него - ухарская, плотницкая, чуть с кривинкой, мол "знай наших!"

[...]

***

Как-то мы с Бурмагиным шагали из Оденьева в Ферапонтово, а там по дороге небольшое озеро с рыбой рядом с кладбищем и при входе в него - руины церкви и хорошо сохранившиеся мощные стены поповского дома без крыши - место красивое и уютное, но сильно запущенное. Дом когда-то был основательно сложен из особого крупного кирпича, что называется, на века. Я указал Николаю на остатки дома: "Ты же плотник! Пол-литра на стол местному начальнику - и строй себе тут дачу! Вози на пироги с рыбой из озерка правление СХ, и будешь царь!" Он, по обычаю криво усмехаясь, повел масляными цыганскими глазками: "А сами-то вы, С.Г., что?" - "Да я ведь, Коля, не плотник!" Узнаю через год: отгрохал Николай на той руине себе дачу - вся округа была нанята строить, он - как полководец, командовал. Я случаем проходил мимо уже в самом завершении работ. Только поздоровались, слышу: "Эй, Ванька, бери гармошку, играй для мово учителя!" Тот послушно растянул потрепанные меха. Я смутился и поспешил скорее уйти от этой "царской милости".

***

После я стал видеть Николая все реже: он часто выезжал в Москву, где у него появились обширные связи и влиятельные приятели, стал ездить за границу, что тогда было для обывателя исключением. Встречая меня (обычно на открытии выставок в ВОКГ), старался пройти мимо и здоровался только тогда, когда нельзя было избежать. Проходя закидывал голову вверх, глаза - тоже вверх и в сторону. Как-то он зашел по какому-то делу в галерею и - носом к носу - со мной. Обычная кривая усмешка: "Я видел у Королюка книги Иваска по русскому экслибрису - вам бы, СТ., надо их прочитать, обязательно!". Не дождавшись ответа, гордо шагнул мимо. Я уже не имел особого желания объяснять ему, что получил от О. Враской из Публичной библиотеки (Ленинград) негативы страниц этого издания, необходимость чего для подготовки моей диссертации была очевидна, успел отпечатать с них фото и склеить копии этих книг, - и вообще продолжать разговор на таком уровне. Бурмагина заносило все выше. Последняя встреча с ним была снова на выставке в галерее. Бурмагин по обыкновению быстро вошел в первый зал, шагая широкими уверенными шагами. За ним тихо поспешала Гета. Не глядя, прошел мимо меня. Гета его толк в бок: "Бурмагин, ты чего с Ивенским не здороваешься, он тебя человеком сделал!" - "Ты это брось, Гета! Здравствуйте, СТ.! А ты, Гета, не болтай, чего не надо! Пошли!"

Позже не было ни разговоров, ни встреч. Еще позже, когда я уже переехал в Тюмень, до меня дошли слухи: Бурмагин стал ярым антисемитом. На одном из графических выставкомов он выговаривал старику Кравцову: "Работы слабые, их нельзя показывать". В атмосфере всеобщего молчания Гершон Абрамович унес уже окантованные гравюры. Все были настолько шокированы, что не успели возразить. Все произошло слишком быстро. Известный московский график, ученик Митрохина и Фаворского В. Фролов с возмущением писал мне по этому поводу: "СТ., как-то надо осадить этого героя, молод еще так издеваться над заслуженными стариками". Но теперь уверенный в своих связях Бурмагин закусил удила! Обидно: этим самородком мог бы любоваться любой. А не только от бездарности и закомплексованности озверевший член "Памяти".

***

Бурмагин погиб в 1974 г. в октябрьские праздники. Приглашенный тузами из правления СХ в Москву, он - уже на своей собственной машине - приехал пьянствовать в столицу, прихватив с собой Гету и маленького сына. Назавтра, уже сильно подпитый (а пил он, рассказывали, все больше и больше, иногда неделями не просыхая), повез верхушку Секции графики на дачу под Ферапонтове. Так как все бы в машине не поместились, отправил жену и сына поездом, что их и спасло: на скользком шоссе где-то чуть не доезжая Вологодской области его машина перевернулась, гости успели вылететь в раскрывшуюся дверцу, а Николай, зацепившись спущенной штаниной, вывалился только наполовину, и пока машина кувыркалась по льду, ему перебило хребет и измолотило вдрызг. Он тут же скончался. Когда мертвеца привезли Гете, та несколько дней сидела возле тела мужа, как немая статуя, не ела, не пила, было страшно видеть это ее оцепенение. Так она его любила! Его оплакивали многие: он был гордостью и украшением Вологды.

***

Позже Генриетте пришлось-таки самой освоить технику ксилографии. И хотя ее гравюры уже не отличались ни прицельной четкостью резца, ни особым, только Николаю присущим чувством дерева, в них было так много "кружевной" поэзии, женственной грации и нежности, что вряд ли у самого дотошного автора поднялась бы рука критиковать за менее строгий рисунок и склонность к мечтательности, иногда почти детскости восприятия мотивов ее гравюр. Муж поигрывал топориком, она хотела выплетать свое вологодское кружево. Они были такие разные, но любовь претворяла их устремления в колоритный и самобытный дуэт. Когда Николай гравировал ее рисунки, то часто говорил, что трудно резать по ее завитушкам. Не раз, чтобы доказать свое умение резать гравюры по собственным рисункам, он исполнял некоторые опусы сам от начала до конца, и эти работы отличаются четкой, ясной и лаконично-уверенной манерой. Этого лишены гравюры Генриетты, которые она - сначала мучительно-коряво, затем - свободно, но, тем не менее, мягко, живописно создавала 10 лет, отпущенных ей судьбой для медленного угасания после гибели ее горячо любимого супруга, за которым она была, как за прочной стеной, хотя эта "стена" подчас и легко обращала внимание на других, случайных женщин: она верила, что он безраздельно принадлежит ей! Теперь, одна, она не выходила из тоски и депрессии, и страшная болезнь - рак - убивала ее медленно и неутомимо. Что стало после ее смерти с сыном Бурмагиных - Ильей, мне неизвестно. Его родители растили избалованным, самолюбивым и упрямым ребенком. Однажды мне рассказали такой случай: чье-то дите в гостях у Бурмагиных ухватило игрушку Ильи. Тот тут же ее вырвал из чужих рук. А Николай, усмехаясь, заметил, мол, доволен сыном, не пожелавшим "быть растяпой и делиться с посторонними", что смутило и озадачило гостей.

Когда В. Клемке приезжал на первую свою персональную выставку в Вологду в начале 1969 г., он нарисовал на хорошем куске самшита экслибрис на имя сына Бурмагиных в виде высокой башни, отдаленно напоминавшей высокую колокольню при Софийском соборе в Вологде с куполом - головой ребенка в средневековом шлеме. Гравюру нарезал Николай в свойственной ему "плотницкой" манере. Так родился этот примечательный экслибрис-гибрид. После супругов Бурмагиных осталась огромная коллекция: десятки одних лишь уникальных древних икон. Его коллекция была ему впрок, как и мне моя. Где они обе теперь?

Бурмагины, как и их ученик Л. Щетнев, прославили Вологду, как и вологодские кружевницы, своей любовью к русскому искусству. К сожалению, эта естественная любовь к земле, на которой человек родился и жил, была у меня вся в шрамах тоталитарной вакханалии. В России, говоря словами И. Губермана, было "жить сложно". Но мои художественные вкусы, идеалы могли сформироваться только под несомненным воздействием окружающего: русского искусства и музеев страны, страны моих мучений, моего народа и его непостижимо-несуразной истории, моей несуразной жизни.