|
Писать Татьяна Сопина начинала уже в шестом классе, и сразу — повести! Правда, ни одну из
них не закончила. Зато ее статьи, очерки и интервью помнят и пермские, и вологодские читатели и ждут новых публикаций. А вообще жизнь ее — как у многих российских женщин — полна и счастья, и утрат, и событий совершенно удивительных. Родилась Татьяна в Майкопе, училась в Пермском университете, работала на Крайнем Севере учителем. Затем открылась самая яркая страница биографии — газета «Молодая гвардия» в Перми. С тех пор журналистика стала ее судьбой. Для меня, только начинавшей в 80-х работать в редакции заводской многотиражки «Вологодский подшипник», быстрота реакции, остроумие и работоспособность Сопиной были просто непостижимы. В то время как другие сдавали по страничке, она приносила материалы на полосу. Да и там ей было тесно. Тогда появлялись рассказы. Сейчас на ее счету четыре малотиражных, но полноценных по уровню книги: «Невидимка», «Приключения рукописи в эпоху разлома», «Край земли», «Белая скала». Каной в этом смысл? Вот об этом я и спросила ее первым делом.
— Начинала писать в шестом классе, и именно повести. Правда, ни одну из них не закончила. Потом много лет хотела стать художником. Стала учительницей. А в профессиональную журналистику пришла поздно, в 27. Это казалось сказкой: молодежный коллектив с умными красивыми мужчинами (в школе-то были, прости Господи, одни бабы!), широкий круг общения, чувство свободы, командировки с приключениями (о которых и сейчас вспомнить приятно), да еще и деньги за это платят!
Мы ориентировались на «Комсомолку», а в «Комсомолке» работала блестящая плеяда женщин, пишущих на моральные темы (Елена Брускова, молодая Ольга Кучнина, Лидия Графова...). Помню первый серьезный конфликт с редактором. Меня послали заклеймить девочку Любу, исключенную на заводе из комсомола. Она окончила ПТУ токарем, но не хотела работать — целыми днями лежала на кровати, задрав ноги. Когда поговорила со многими, оказалось, что девочка из деревни, вырвалась оттуда в Пермь ради городской жизни, но все оказалось не так, как ей виделось. Теперь работу токаря (заводской грохот, вонь масла...) ненавидит, чего хочет — сама не знает... В общем, получилось не обличение, а сплошное сочувствие. Редактор материал вернул как непригодный. Я тогда была смелая и с ходу подумала: кто из журналистов мне больше всего нравится в стране? — Анатолий Аграновский! Тут же запечатала в конверт и отправила ему материал вместе с почеркушками редактора. Удивительно, но ответил — и как! Написал, что материал интересный, но надо подсократить, самой выводов не делать, а закончить вопросом к читателям — пусть сами подумают.
Письмо Аграновского я торжественно положила редактору на стол, а уж как веселился сочувствующий мне коллектив! Потом по материалу разгорелась читательская дискуссия в нескольких номерах.
— С вашим правдолюбием, я думаю, вы часто напарывались на непроходные материалы! Так или нет?
— Из «непроходных» статей могу вспомнить ту, где не прав, получалось, партком (тоже про профтехучилище). Мне объяснили, что комсомол мы еще можем критиковать, а партком — ни в какой форме. Интересно, что я-то ведь членом партии не была, но при подготовке материала передо мной разворачивали тайные партийные документы, и прочее, и прочее...
Более жаль очень интересный, богатый материал про изнасилования в городе Кизеле. По заданию редактора я сидела там в суде несколько дней, со всеми перезнакомилась... В центре внимания оказалась девочка-отличница, которую поймали, заманили и изнасиловали в день ее рождения за то, что «больно хорошая, надо подпортить». Но она никому ничего не говорила, только из дома боялась выходить, все на пианино занималась и впоследствии стала лауреатом областного музыкального конкурса. А компанию насильников-подростков возглавлял ее одноклассник Гриша, комсомольский вожак. Парень рос без отца, прямой и, как видно, раньше других созревший, сексуально озабоченный. Когда дело пошло «на рас-крут», эту девочку так замучили судейскими расспросами и враньем со стороны одноклассников, что во время одного из заседаний она вдруг привстала и, обращаясь к подсудимому, крикнула: «Гриша, скажи им!..» Представляешь, не нашла в тот момент человека более близкого и понимающего. Все вокруг врали, а он, этот Гриша, никогда не врал, и на суде тоже. В общем, материал — блеск, и хотя физиологические подробности в материале были сведены до минимума, исключить эту сюжетную линию совсем было нельзя. А она считалась «непроходной».
— Сейчас все говорят про журналистские расследования... У вас они были?
— В молодежную газету поступил сигнал о жестоком избиении школьника — тот получил сотрясение мозга. Мать школьника свалил инсульт. Школьник к тому же намеревался поступить в военное училище — рухнул после травмы и этот вопрос. Однако пострадавший молчал, все говорили: это кодекс чести или еще какой-то, может, бандитский, кодекс. Дело осложнялось тем, что школьник этот был бедный, влиятельная группировка класса, диктовавшая свою власть, — богатая, элитная. Может, школьника запугали? Что делать? Журналистка обратилась в школу, к учителям, выяснила, что обидчик посещает секцию бокса, пошла к тренеру, у которого занимался обидчик. Парень не должен был пускать в ход боксерские приемы, это противозаконно. Журналистка ходила в класс еще и еще, наконец ей удалось сломить их упрямство — они сходили в больницу к однокласснику, поддержали его. Прозвучало наконец имя виновника. Стало понятно, что молчал пострадавший не из-за какого-то кодекса чести, а просто из страха, задавленности и зависимости.
— А как в Вологде работается?
— В Вологде я поначалу была вынуждена работать в многотиражке «Речник Сухоны», а там совсем другие задачи.
Конечно, манера письма изменилась в худшую сторону (ремесленничества). Мне даже больше стало нравиться ходить с фотоаппаратом и просиживать рабочее время в темной лаборатории, где никто не приставал. Это вообще была большей частью не творческая работа, но куда деваться? Хорошо было в командировках, особенно во время северного завоза по речке Юг, — после этого можно было даже писать путевые очерки с художественными подробностями. Только они никому были не нужны.
В Вологде самое неприятное столкновение у меня было с редактором «Речника...» . Говорят, она в жизни даже милая дама, но в начальники ее вообще допускать было нельзя. Есть такой тип людей — чтобы возвыситься, надо унизить другого. Так вот она была из таких — не могла руководить творчески и подменяла это слежкой. Например, заставляла писать отчеты, что мы делаем в рабочее время, где бываем. Я клала на стол подробный распорядок дня, зная, что его нипочем не проверить: «В такой-то час на таком-то судне...» (а там нет телефона]. Однажды демонстративно среди рабочего дня надела пальто и сказала, что пошла по поручению Верховного Совета СССР. У нее отвалилась челюсть. Но самое главное, что это было правдой. Мне тогда пришло из Верховного Совета письмо — зайти в обком партии за получением медали, которую мне дали за работу в Перми. Вместо выговора ей пришлось срочно вставить в газете строчки о награждении.
Интересно, что когда другие сотрудницы уходили в отпуск (а нас было четверо), мы с Валентиной начинали жить вполне мирно. Наваливалась работа, заводить склоки против меня было не с кем, а опоры, кроме меня, тоже не в ком было искать.
Я совсем уж было собралась подыскивать новую работу, но Валентина ушла в декрет, и больше года мы мирно работали втроем без нее. А когда я узнала, что она возвращается, подала на увольнение. Следующей была газета «Вологодский подшипник», где работа тоже не блистала творчеством, но коллектив хороший.
Самым интересным периодом в творческом плане была «Молодая гвардия».
— Значит, вы часто чувствовали себя «подневольной»?
— Не знаю, у меня не было особого ощущения подневольности, «Солому» (обязаловку) мы и скидывали, как солому, особо не тратя творческих сил (как сейчас административные публикации).
Впрочем, в Перми о некоторых комсомольских проблемах я писала даже с интересом. Самое главное, наверное — это некое ощущение своей нужности, соучастия в повседневности (скажем, разобраться, почему не работают лифты). Некоторым нравится придумывать ситуации, а мне интереснее находить их в жизни. Что не вмещается в статью, можно оформить рассказом. Одно перетекает в другое. Обычно в рассказ уходит трудная, неоднозначная ситуация, где героям лучше быть неузнанными.
Вообще я всегда занималась не только журналистикой. В юности была убеждена, что призвана создать нечто выдающееся в области живописи, музыки или литературы, только не могла выбрать, в чем именно. Однажды подумала, что доучиваться музыке мне уже поздно, но не менее интересно, если у меня будет музыкантом сын (кстати, это сбылось).
— Некоторые боятся писать о близких людях. А ваше эссе о поэте Михаиле Сопине мог написать только самый близкий человек, понимаешь не просто его стихи как текст, а всю жизнь человеческую.
— Да я о нем вообще не собиралась писать, материал не собирала, ничего не записывала. Но когда прочитала одну книгу о его творчестве («Нет, жизнь мне горькой не была»), увидела, как неправильно понимают его образ и творчество на сайте «Стихи.ру», пришло решение написать, потому что, кроме меня, вроде как некому. Получилось, написала по необходимости. Теперь мы оба рады, что это состоялось при его жизни (Михаил серьезно болен), он все читал до публикации, поправлял, добавлял по сути дела, давал мне интервью...
— Расскажите, как вы встретились с Михаилом.
— Случилось так, что я, младший сотрудник идеологического отдела пермской молодежки, переписывалась с заключенным из северных пермских лагерей. Иногда он присылал стихи. Тематика обычная для заключенных, но какая выразительность:
Я загинул до срока
Клеверинкой у ржи.
Черный во поле колос,
Меня удержи...
Весной 1968 года наш редактор ушел в отпуск, а вместо него поставили человека, к которому я могла обратиться с просьбой. Я попросила разрешения дать мне неделю «без содержания», чтобы добраться на север и увидеть автора необычных стихов, на что временный начальник ответил: «Зачем без содержания? Я тебе подпишу командировку».
Так я выехала по командировке на поселение Глубинное Чердынского района. Роковым оказалось слово «командировка».
Дело в том, что как только началась зона, по всей протяженности пути с меня не спускали глаз, приставляли охрану, рассказывая, какие ужасные люди тут сидят (перечислялись статьи): изнасилуют, убьют и прочее. Когда, наконец, добралась до Глубинного, поселили в гостевой административной комнате, а автора стихов Михаила Сопина привели в сопровождении солдата. Он ходил за нами по пятам до вечера. Но ему в конце концов стало стыдно так следить за людьми, которым друг с другом хорошо. И он оставил нас в покое... Первые тетради со стихами не сохранились: зная, что обязательно отберут перед отправкой на этап, автор их сжег — не хотел чужих глаз. Когда мы познакомились, Михаилу было 37 лет. У него было несколько плотно исписанных общих тетрадей в клеточку. Для сохранности он попросил меня увезти все это в Пермь. Разбирала бисерный почерк, карандашный текст на пожелтевших страницах, который местами полустерся. Величайшая экономия бумаги — на одной странице по два столбика. Но стихи!
Я хотел бы забыться
От всего и от всех,
Я хотел бы забиться
В березняк, словно снег...
Составила сборник из лучших. Конечно, никакое издательство тогда его не приняло, но знакомый физик сделал ксерокопии, они ходили по рукам. Так все начиналось. А материал по командировке я тогда так и не написала.
— Вы пятнадцать пет потратили на издание книги погибшего в армии сына Глеба Сопина «Четвертое измерение» — это уникальная книга комиксов...
— Я считаю, что самое главное для женщины — продолжение рода, и не просто физическое, а духовное. Это высшее ее счастье, и вот такое счастье у меня было. Я отдала этому лучшие годы и ни о чем не жалею. Я очень любила своих сыновей, отдавала им массу времени, жила их интересами, у нас не было конфликтов типа «отцы — дети», «матери — сыновья». И вот, когда старшего не стало на самой заре его жизни, для меня нет ничего важнее, чем продолжить в меру моих сил то, чего ему не довелось осуществить. |
