|
"В конце 2001 года увидел свет очередной выпуск альманаха "Литературная Вологда"..." Такими или подобными словами вполне можно было бы продолжить бесконечный мартиролог литературных альманахов, издававшихся во время оно обильно и регулярно, разумеется - в тесном сотворчестве с отделом идеологии обкома партии.
Увы, привычно разухабистый сарказм демкритики сегодня все меньше и меньше способен вызвать заслуженную усмешку, скорее - ностальгию. А жаль - ведь именно идеализация недавнего прошлого зачастую мешает увидеть подлинную новизну. Как будто и не было томов макулатуры "в нагрузку" и обязательной книгоиздательской повинности во всех уголках Отечества нашего!
Ведь так и подмывает сказать что-нибудь вроде: вот, мол, "на фоне нынешнего неблагополучия..." или "наконец-то, как в старые добрые времена..." и т. п. И это будет ложью. Потому что правда не бывает "по инерции" - она всегда поражает, останавливает, начинает действовать в тебе.
И правда нынешней книгоиздательской ситуации но России в целом (Москва несколько иное дело) такова, что современная русская литература издается сегодня ровно постольку, поскольку читается, и только там, где читается. Безусловно, это достаточно сомнительное достижение либерал-демократии, потому что вкус к чтению в равной степени как прививается, так и отбивается - в зависимости от культурной политики власти. Однако в серьезно децентрализованной стране на первое место выходит именно местная власть, которая, в свою очередь, сама является в определенном смысле заложницей культурной ситуации в своем крае.
Говоря проще, чем насыщеннее там литературная жизнь, чем сильнее писательская организация, тем неминуемей это отражается на книжном деле. Подлинная жизнь - она прорастает немоту своего времени, как трава асфальт.
Поэтому очень хочется, чтобы за рядом общих мест и восклицаний не спрятался просто сам факт возобновления вологодского альманаха.
Литературную судьбу России нашего времени когда-нибудь, наверное, сравнят со столь родным русскому сердцу лоскутным одеялом. Причем дело даже не в пестроте стилен и направлений, а в литературной географии. Ведь что греха таить, любовь местных властей к "своим" деятелям культуры носит всегда несколько сепаратистский характер, с тем непременным условием, что "наши березки и рябинки - наособинку, бабы красивше, мужики крепше". В этом, но большому счету, нет ничего плохого
- напротив, но мысли В. Кожинова, такие периоды "местничества" в единой русской культуре обогащают ее, охраняют от выхолащивания и унификации.
Вот и в нашем случае содержание полностью соответствует названию - перед нами действительно литературная Вологда, точнее - Вологодчина в литературе. Скучно, скажете, не хватает "метафизических туманов" и мировых катаклизмов? Пожалуйста, читайте В. Пелевина, смотрите программу "Время" - хоть до нервных колик, хоть до полной нирваны. Минздрав, как говорится, давно уже всех предупредил, люди взрослые.
Впрочем, и "метафизических туманов", и мировых катаклизмов в увесистом томике вышедшего альманаха при желании можно отыскать предостаточно. Но тем не менее есть нечто, что делает этот выпуск альманаха действительно очевидным фактом современной литературы. Это - чувство судьбы. Еще точнее - чувство общей русской судьбы (причем безо всякого "митингового" пафоса). То, что отличает "местничество" от "местечково-сти" и ее голубятен.
И судьба эта не преодолевается словом - она избывается им. Да, разумеется, плачи и причитания едва ли смогут составить золотой фонд какой-либо литературной эпохи, по своей древней природе они являются скорее эмоциональной н психологической необходимостью, своего рода неизбежной реакцией, которая идет па смену оторопи. Но ведь и им на смену тоже идет что-то. Такова мера времени.
Стихи...
Кстати, именно этим словом - "оторопь" - характеризует внутри самого альманаха лирическое состояние, безусловно, одной из наиболее известных сегодня русских поэтесс - вологжанки Ольги Фокиной критик Виктор Бараков. Именно оторопью, наверное, и объясняется тот факт, что величественный, одни из лучших в отечественной поэзии гимнов русской избе ("И была у меня Москва, и была у меня Россия...") заканчивается вскользь. Потому что "дальше" - нету. Еще не отсеялось в душе, не утряслось. Послевоенное, доперестроечное - да, это уже мрамор и вечность, а то, что после, - дым.
Оторопь подчас сменяется отчаяньем:
Молча уходим.
Молчания золото
Тут же сгребают,
Как плату за жизнь.
И дальше:
Сгинем -
Безмолвно. Печально. Беспамятно.
Наши дворища
Репьем зарастут...
Но времени, но большому счету, на то, чтобы пестовать отчаянье, ни у кого из нас сегодня нет, тем более у русской женщины - за делами-заботами ("Сенушко мое, сено, // Как мне тебя убрать..."). Она и на праздник-то у Фокиной наряжается не абы как, а с вызовом:
Потешу собратьев:
Не руша традиций,
Сошью себе платье
Из синего ситца...
Запутаю шею
В рябиновы буски
И захорошею -
По-сельски!
По-русски!
Да вот только собратья (уж не по перу ли?) за сестрицу-то свою неуемную вроде как и стыдятся:
Ведь ихни-то жены
При тальях не узких
Давно наряжены
По-турски-французски!
Почему-то вспоминается Марина Цветаева, в дни революции щеголявшая в телогрейке, подпоясанной солдатским ремнем. И в самом деле, чем еще может ответить женщина крушению всего и вся? Сначала нарядом, затем стихами...
О том же крушении, но по-другому - у Владимира Кудрявцева. Наверное, потому, что мужчина. Оторопи нет. Скорее - сухое отщелкиванье костяшками на счетах. Имеем:
Ноябрь.
Морозный день.
Конец тысячелетья.
Крестьянская изба,
В избе -
Сосновый гроб.
Это - русский исход. Все мы пытаемся отыскать какой-то выход, хотя бы отсрочку, но тщетно - костяшки отщелкивают:
И страшно оттого,
Что нам уже не страшно.
Привыкли ко всему -
И смерть не устрашит...
Ответа нет. Как нет его еще у всех нас, у русских как у народа - раз вымираем со скоростью полтора миллиона человек в год.
Надолго ль хватит слез!
Надолго ль хватит силы!
Не очерстветь душой
И не сойти с ума...
Разговор о поэзии Владимира Кудрявцева, представленной в альманахе, хочу закончить одним стихотворением (привожу полностью). Вологда может гордиться, что оно было написано именно в ней. В конце второго тысячелетья:
В поселке ночь.
Ворота на замке.
На мокрых ветках
Сальный отблеск окон.
Горит звезда
В туманном далеке.
Ей,
Как и мне, -
Светло и одиноко.
Все-таки подлинную "народность" литературы нельзя подделать, даже проводя ночи напролет со "Словарем живого великорусского языка" В. И. Даля. В лучшем случае подобные филологические усилия будут напоминать изюм, который наковыряли из румяной булки. Чтобы написать о слове так - по-бабьи, по-матерински, - как Антонина Каютина из Вологды:
Родилось слово -
Сердца ломоть,
У него, живого,
Моя плоть...
Пускай лопочет,
Пускай кричит.
А оно не хочет,
Оно молчит.
для этого нужно, простите, прожить две тысячи лет в христианской культуре, причем последнюю тысячу - в русской.
Не о своей судьбе пекусь до слез:
Я, человек, за этот мир в ответе!..
Вот нахожу родник в тени берез,
Очищенный от грязи и от веток,
И укрепленный ивами овраг,
И сосенки на вырубке зеленой
И отвечаю чибису: "Чудак!
Мы все твои.
Живи себе спокойно".
Где ты, Гринпис, ау? Нет, не наградят международные "зеленые" вологодскую поэтессу Лидию Теплову за эти удивительные строки. Потому что любят они, выросшие в каменных джунглях, "всю природу вообще" и не поймут, бедные, на какой извечный вопрос чибиса отвечает она.
И вообще, "экологический" пафос у нее явно попроще, без транспарантов, - это пафос "простой русской бабы", которая привыкла ходить но своему дому "босиком". Только дом-то у нее велик и просторен - это и лес, и поле, и болото с "морошинами", которых она в какой-то внезапной задумчивости не срывает, а только пристально-пристально рассматривает:
Живой земли дыханье не остыло.
И, отгорев, морошина жива.
Я там была и я не наследила -
Хорошие - не правда ли? - слова!
Хотя лучше бы, конечно, набрала этой морошки целый пестерь да отнесла в избу, где ее дожидались бы "мал мала меньше" - в следующий раз наведалась бы уже со старшенькими. А то морошка-то сберегается, а Русь вымирает...
И если еще не о вернувшемся понимании слов апостола Павла: "чадородием спасешься, жено!", то уж во всяком случае об осознании пустоты растиражироваиных некогда "поэтично-романтичных" отношений мужчины и женщины говорят пронзительные строки Нины Груздевой - строки о найденном в тайниках своей души Божьем Имени:
Оно во мне живет и дышит,
Как будто талисман живой.
Оно сильней, значимей, выше
Всех наших встреч и нас с тобой.
Заканчивая разговор о стихах (но не о поэзии!) альманаха "Литературная Вологда", нельзя не сказать еще об одном имени. Это Алексей Васильев - он, думается, и есть тот самый долгожданный "литературный внук" Павла Васильева. Правда, казаковал он больше на байдарке и вездеходе, а не на скакуне, и не но Южной Сибири, а в Якутии. Но, глядя отсюда, "из Москвы", - это практически рядом.
И цитировать его, кажется, можно бесконечно (чего не позволяет ни объем статьи, ни ее цели). Вот строфа, взятая наугад:
Брели по скверам черные деревья,
Стоял апрель в надеждах и слезах,
Когда пришла девчонкой из деревни
Моя любовь с хитринкою в глазах...
Почему он теперь казакует в Вологде - не ясно (отсутствие биографических сведений об авторах - один из самых серьезных недостатков альманаха), однако сегодня на всей пустеющей Руси так "широко и привольно", что не только в Якутии "на сотни верст не сыщешь станций", но и на Вологодчине с ее вымирающими деревнями. Как и повсюду, впрочем...
К сожалению, среди авторов вологодского альманаха я не нашел Андрея Наугольного - молодого талантливого вологодского поэта и критика, а вместе с ним не хватило Вологды-города, потому что все представленное в альманахе - именно "деревенская" и пейзажная лирика. Понятно, что ею Вологодчина традиционно и сильна, однако остается ощущение неполноты, потому что живут-то все пишущие в областном центре - с телевизорами, стиральными машинами и химчистками. А лирика Наугольного- с ее кровоточащей нервной системой - именно городскими реалиями и ценна.
Хочется надеяться, что поэты - это не натовские самолеты, и опознаются они не по системе "свой - чужой", а совсем но другим признакам. Да и радар смерти для всех одинаков. Его лучи высвечивают в вологодском альманахе стихи тех, кого уже нет с нами: Виктора Коротаева, Николая Дружинииского, Владимира Хазова, Леонида Беляева, Юрия Леднева, Николая Фокина, Александра Швецова, Алексея Шадринова, Валентина Федотова, Сергея Чухина, Александра Романова.
Тем более надо дорожить живыми.
И проза...
Вообще-то безо всякого преувеличения надо совершенно отчетливо и ответственно признать, что на сегодняшний день Вологодская писательская организация одна из самых сильных в России. Щедрой рукою взрастил здесь Господь литературные зерна, которые во второй половине двадцатого века принесли свой урожай. Да и но сей день, уже в веке новом, не оскудевает словесная житница этой благословенной земли.
Что на это влияет? Почему именно здесь, скажем, а не в соседнем крае или еще где-нибудь? Вопросы отнюдь не напрасные. Я думаю, что огромную, можно сказать, первостепенную роль в этом обилии сыграл (и играет но ею пору) фактор личного присутствия на вологодской земле великих русских писателей: Рубцова, Астафьева, Белова.
Ведь вряд ли потенциальных литературных талантов среди вологжан больше, чем в каком-либо другом уголке Отечества нашего (например, на моей родной Орловщине), но вот то, что прорастают они па Вологодчине в значительно большем количестве, говорит о многом. И в первую очередь - о благоприятном литературном климате в крае, об особой литературной атмосфере, которая там сложилась за последние пятьдесят-шестьдесят лет и в которой только и возможно развиться в подлинных писателей потенциально предрасположенным к художественному слову людям.
И создание такой атмосферы - заслуга (не всегда даже осознаваемая) великих писателей, которые только тем, что живут здесь и пишут, уже привлекают повышенное внимание в крае к современному литературному процессу. Не говоря уже о личной поддержке начинающих и прочем.
Поэтому, думаю, понятно, почему разговор о прозе, представленной в альманахе "Литературная Вологда", необходимо начать с двух рассказов Василия Ивановича Белова. Это рассказы "У котла" и "Во саду при долине". Оба рассказа - о современности, а это накладывает на них определенный отпечаток публицистичности, вообще-то не свойственной Белову. Порою даже кажется, что персонажи этих рассказов друг за другом поднимаются па думскую трибуну и так лихо кроют демократов, что, того и гляди, отберут хлеб у Зюганова.
Но, несмотря на сходство в этом, рассказы разнятся в самом главном: если первый еще можно назвать современной деревенской прозой, то второй целиком посвящен городу. Л это очень важно - ведь как оно ни прискорбно, то реальная русская жизнь сегодня совершенно отчетливо переместилась в города. Прощаться в стотысячный раз с Матёрой дело неблагодарное, свойственное эпигонам, а не подлинным русским писателям, живущим болью своего времени и своей земли. Л боль эта такова, что нынешние горожане, в подавляющем большинстве своем побросавшие некогда родовые дома с печным отоплением в деревнях и сбежавшие в город, вымерзают зимами в холодных городских квартирах с централизованным отоплением (а вернее, неотоплением) - в эпоху очередных, рыночных на сей раз, экспериментов над Россией. Борьба с холодом - основная забота героев рассказа "Во саду при долине". Вестником этого холода, ворвавшегося в русскую жизнь, становится полумифологический бесхозный козел, как-то явившийся на улицах Вологды и символизирующий собою то рогатое, зловонное начало, что давненько уже тяготит жизнь России - век с лишним. Правда, в отличие от чернявых совнаркомовских бородок времен продразверстки-коллективизации или копыт хрущевской "борьбы с попами", на сей раз в телевизоре проступают уже рога - над головами многообразных нынешних реформаторов. Но сути дела это, разумеется, не меняет.
Скатиться до уровня политического памфлета (речи и мысли пенсионера Кенсариныча) рассказу не дает негромкое и повседневное чудо любви и жалостливости, как всегда на Руси, имеющее узнаваемое женское лицо. В данном случае это Куксиновая - жена Кенсариныча, нещадно ругаемая им за то, что "вдарилась в религию", и в то же время, похоже, единственная, кто продлевает, а не укорачивает жизнь старику на этом свете.
Старики, только уже деревенские, остаются главными героями и другого рассказа Белова - "У котла". Паровой котел на ферме становится зимой центром затухающей деревенской жизни - вокруг пего собираются редкие деревенцы, пьют, спорят, решают насущные дела, у котла просыпаются мучимые похмельем мужики и под его мерное бульканье засыпают, к нему подсаживаются приехавшие из Чечни беженцы.
Здесь та же самая злоба дня, что и в "городском" рассказе писателя. Тем не менее краски для глохнущей деревенской жизни подобраны более, что ли, теплые. Вот, к примеру, сцена, завершающая рассказ: покинутая на ночь ферма, коровы, на освещенном лампочкой пространстве две живые души - запойный тракторист Валентин и бык Сударик. "Валентин обнимал быка за толстую шею. Тракторист гладил слюнявую бычью морду и что-то говорил, говорил. "Уж не плачет ли?" - подумал Коч (герой целого цикла рассказов Белова. - Л. Ш.). Сударик молчал и, как показалось Лещову, внимательно слушал человеческие слова..."
Казалось бы - трагедия: спивающиеся русские мужики, сходящие на нет работники! Но как пахнет вечностью от этой и других подобных сцен! Так и видишь настороженное, вздрагивающее бычье ухо, внимающее словам пьяненького человека, которому в эту полночь не с кем поделиться своей болью, кроме как с бессловесной тварью Божьей.
Современная деревня и ее обитатели определяет тематику рассказов и другого вологодского прозаика - Анатолия Ехалова. Однако сказать так - значит не сказать ничего. Ведь из рассказов Ехалова складывается не что иное, как эпос нашего времени! Герои его повествований - жители одной деревни, одной земли: Ондрю-ха Кукуй, Толя Парашют, Леха-Культиватор, Матросиха, бабка Саня-Трактор. Все они становятся частью мифа, который щедро и не скупясь на краски творит автор. Начиная с кличек и прозвищ и кончая богатырской удалью своих героев (которая в соответствии с духом времени находит выход себе чаще всего в безудержном, небывалом пьянстве и связанных с этим приключениях). Избегнуть сравнения с Гоголем и его "Вечерами на хуторе близ Диканьки" невозможно, но такое сравнение нисколько не принижает современного писателя, напротив - осознаешь, что и тому, и другому открыто само нутро русской народной жизни, ее вечная сказка, которая не выписывается но штришку, а берется щедро - цельными натурами. Только, в отличие от Гоголя, Ехалов не помещает своих героев в незыблемый уже и законченный мир героического прошлого, а пытается удержать их в надтреснутом настоящем. Поэтому неминуемой и гнетущей особенностью его "эпоса" становится ощущение сказки, потихоньку уходящей сквозь трещины современности. Но это - уже за пределами альманаха, в других рассказах.
Неукротимый юмор русской народной жизни, внезапно перемежаемый горечью неизбежной потери этого почти уже мифического, глохнущего сельского мира, - вот основной пафос прозы Анатолия Ехалова. Цитировать отрывки или пересказывать содержание его рассказов - занятие бесполезное. Все равно что пересказ иностранным студентам "Сорочинской ярмарки". Однако с полной уверенностью можно сказать, что помещенный в альманахе рассказ Ехалова "Снег валит" - без сомнения, одно из лучших прозаических произведений, созданных в этом жанре в русской литературе за последние годы.
Единственным укором автору может быть опять же совершенно, на мой взгляд, неоправданный публицизм, вклинившийся в концовку рассказа, - пробывший "Союз", "братские страны" и "мудрых былых председателей". К сожалению, "основная профессия" Анатолия Ехалова - журналистика - все-таки вносит по временам некий диссонанс в цельное и глубокое звучание его прозы.
Хорошо это или плохо, но одной из существеннейших особенностей альманаха всегда является литературное многоголосье и даже, несмотря подчас на старания составителей, - разноголосье. Причем не только в случае с произведениями разных авторов, по и в случае с разными произведениями одного автора, помещенными в альманах. Очень нелегко бывает понять, что же среди них именно его, подлинное, а что - поиск, эксперимент. Поэтому правильнее говорить о несомненных удачах, может быть, невидных еще и самому автору.
Именно поэтому я подробно и останавливаюсь лишь на двух рассказах двух следующих вологодских прозаиков - авторов альманаха.
Рассказ Станислава Мишнёва "Мельник" как бы продолжает уже звучавшую в статье мысль (применительно к Анатолию Ехалову) о пробившейся в наши дни гоголевской сказовой традиции. Только имя в этой связи вспоминается другое - Сергей Клычков и его трилогия, посвященная поискам "мужичьей правды". Однако герой Мишнёва, мельник Ефим, не задается еще вопросами извечного русского правдоискательства, его правда проста и добротна: умерла любимая жена, худо бездетному мужику без бабы, к чему и такое крепкое хозяйство одному, да и все такое. Подворачивается случаи, и сватает мельник приехавшую помольщицу - не жену, не вдову, изводимую свекром молодуху Анну. Время действия - мифологическое, до погибели русской деревни. Проза - густая, такая же добротная, как Ефимова правда: "Мельник возвращается на свою мельницу. Приветливо гудит в вершинах мачтового леса ветер, запах перестоявшихся медовых трав щекочет ноздри".
Несмотря на кажущуюся простоту этой жизни, именно в связи с ней вспоминаются почему-то строки: "И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному..." (Быт. 2, 18). То же в общем-то совершенно простые слова...
Два других альманашных рассказа Мишнева - "Корова" и "Последний мужик" - о современности, и ее, на мой взгляд, не преодолевают, пере- -левая известное. Зато вот совершенно неожиданный рассказ Александра Цыганова "Помяни мое слово", тоже посвященный современности, причем самой жгучей, является очевидной и очень серьезной литературной удачей.
В плотно сбитом повествовательном клубке о сыне, гибнущем па Чеченской войне, ждущей его матери, возлюбленной, не дождавшейся его, душе человеческой, оставившей тело, глупой надежде официальных уведомлений, короче - о нашей сегодняшней жизни на трех с половиной страницах сказано все. Такой эмоционально-повествовательной густоты и полноты на столь малом пространстве рассказа невозможно достигнуть традиционно реалистическими средствами выражения, и Цыганов выходит на очень скользкую, неимоверно сложную грань мистического повествования о посмертной участи человеческой души. И в этом рассказе ему это полностью удается: "Чуток отдышавшись, он быстро шагнул к крыльцу, как, поскользнувшись, ничком ткнулся в стылую грязь, а только успел подняться, откуда-то из-под горушки и появилась машина, шаря перед собой яркими фарами. И тотчас на мгновение выявилась на нем вся в рваных дырах, будто от выстрелов, какая-то зеленая фуфайка и шапка с вмятиной от кокарды и с оторванным ухом. Неожиданно освещенный с головы до ног, он лишь изумленно, по-детски приоткрыл в испуге рот и тут же, как вспышка, исчез - скрылся в своем ослепительном свете, ровно никого здесь и не бывало, только отчетливо проявилась светлая дорожка к самому крыльцу..."
О действительных событиях рассказа, удаленных от описываемых на тысячи верст и уходящих в надзвездные тысячи лет, напрямую не сказано ничего, но, читая рассказ, вдруг понимаешь их, а понимая - содрогаешься.
В другом же "мистическом" рассказе ("Правда") Александр Цыганов, напротив, пытается пересказать слышанное от кого-то о бабке, попавшей в услужение лешему. Одна из бессчетных деревенских страшилок, рассказываемых ночью у костра, - может быть, и хорошо для областной газеты или сборища уфологов, но для художественной литературы полная неудача. Во всем этом нет ни автора, ни осмысления добра и зла. Видимо, просто прозаический эксперимент.
Еще один опубликованный в вологодском альманахе рассказ Цыганова - "Счастье" - повествует о современной "стариковской" деревне и схватке сельчан с прикатившей но иконы из города "братвой". Очень напоминает известный фильм "Любить по-русски" и тоже, на мой взгляд, к несомненным удачам автора не принадлежит.
Известный вологодский автор исторической прозы Александр Грязев представлен в альманахе повестью "Откровение Дионисия". Вопросы, волнующие божественного Дионисия, более чем насущны для русского художника и сегодня: это проблема соотношения вечного и сиюминутного, взвешенной гармонии и злобы дня. Поводов к таким размышлениям у великого русского иконописца предостаточно: время действия повести - борьба с ересью жидовствующих на Руси, вопрос о нравственном самостоянии русского народа, о стоянии его в вере и истине.
Изумительны историческая точность и выверенность суждений автора. Так, вопреки давней и порочной либеральненькой традиции, Грязев не разводит но разные стороны великих русских святых-современников: преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сорского, а, напротив, показывает их единое и твердое неприятие ереси.
Вообще, но повести "Откровение Дионисия" можно совершенно спокойно рекомендовать детям и юношеству (а также и "людям изрядного возраста") изучение этого сложного и очень важного в судьбах Отечества нашего периода. Сегодня именно такой литературы ом как не хватает! Что же касается "вечных вопросов" художника, то пример подлинного решения их - чудо Ферапонтова монастыря, жемчужины древнерусского зодчества, расписанного Дионисием. Эта роспись вобрала в себя весь жар и страстную исповедь своего времени, но не стала памфлетом и лубком, возводя трепетное и насущнейшее сегодня к гулкому и надмирному "и ныне, и присно, и во веки веков"! По-моему, это исчерпывающая метафора...
В. В. Кожинов характеризовал "деревенскую прозу" как основное направление русской литературы не в силу какого-либо этнографического и пасторального интереса к селу, а именно как выразительницу глубинных, корневых, но и всемирно-исторических особенностей русской души. В XIX веке это нашло свое выражение в феномене "русского романа", в XX - в "деревенской прозе".
Сегодня мы прощаемся не только с "деревенской прозой", мы прощаемся с русской деревней в том многовековом, трансисторическом ее понимании как определяющей русскую жизнь вообще. Это грустное знамение времени, но оно неумолимо - центр русской жизни уже давно переместился в города. Тем не менее все мы надеемся, что те неизменные составляющие чуда "русской души" никуда не исчезли и они все так же будут искать себе выход и определение в художественном слове - пусть это будет "городская", "пятиэтажная", какая угодно проза! Главное - она будет русская, и уже только в одном этом будет ее всемирно-историческое значение!
Среди авторов вологодского альманаха я особые надежды связываю с творчеством молодого прозаика Дмитрия Ермакова. Его проза (вернее, лучшее в его прозе), на мой взгляд, как раз и вырастает из тех новых жизненных реалии, что обступили нас. При всем при том она в высшей степени традиционна - с внятным, присущим русскому реализму запахом вечности. Герои его рассказов - городские жители: дальнобойщики, студенты, бичи, рабочие - народишко, казалось бы, куда как разношерстный. Однако есть одно: неотменимое, единящее, русское по преимуществу, присущее всем им, а также и самому автору, и читателю - то, что властно соединяет в момент чтения всю нашу рваную современность в один русский космос, что вновь обживает и обогревает его: это чудо жалости. Она прорывается в словах и поступках героев Ермакова, жалостью проникнуто его отношение к ним, жалость, в конце концов, как эхо, отзывается в прозе Ермакова и в наших душах, и именно благодаря ей мы безошибочно идентифицируем себя: русские. |
