|
Нынешний 2004-й в полном смысле - год Астафьева. 1 мая исполняется 80 лет со дня рождения писателя. К этой дате в его родной деревне Овсянка, в уютной писательской избушке открыли музей, в котором одним из первых посетителей был Президент России В.В. Путин.
Ниже мы печатаем прежде не публиковавшуюся беседу с писателем. Она состоялась в один из дней 1991 года перед началом работы сессии съезда народных депутатов СССР. В разговоре участвуют трое собеседников.
КАК ОН ЧИТАЛ ПРЕКРАСНО СТРАНИЦЫ
ИЗ ЖИЗНИ ВИКТОРА АСТАФЬЕВА
Первые учителя
- Главное все-таки то, что на учителей мне повезло... Встречались люди огромной культуры. Тот же Игнатий Рождественский, о котором я тебе не раз говорил. Но вот, знаешь ли, что его вдова Евгения Моисеевна умерла только в прошлом году. Кстати, я ее сам хоронил, целое случилось приключение.
- В каком смысле?
- В каком! Почти наугад, обутый вот в эти сапожки, пер и пер через Николаевское кладбище, а снегу по пояс почти. Искал могилу Игнатия Дмитриевича. Нашел! Евгения Моисеевна просила положить ее между сыном и самим Игнатием Дмитриевичем...
Да, на учителей и на воспитателей повезло. Другой - бывший беляк, штабс-капитан Соколов. В колчаковском войске сопровождал золотой эшелон. А в советское время служил кладовщиком, воспитателем. Позже стал руководить детдомом, умер директором школы на острове Полярный. Это все Игарка, конечно...
- А подробней расскажите, в чем их учительский секрет?
- В требовательности и внимании. Помню, для знакомства Игнатий Дмитриевич заставил нас по очереди вслух читать «Дубровского». Почти все бубнили невнятно, спотыкались. Тут же для каждого ученика приговор безапелляционный звучал: «Болван! Дубина! Кто тебе отличные оценки ставил? Тебе во втором классе учиться!... Один парень из вас читает ничего...» А парень этот - я! Первый раз похвалил! Дальше - из кожи лез.
На уроках у него стал завзятым чтецом. К тому времени, как встретились, я сидел третий год в пятом классе. Из-за арифметики. А история, литература, русский язык, естествознание, география - отлично. Но естественные предметы не давались. Даже посредственных оценок не имел. Он сказал мне: «Вроде не болван, есть даже некоторые способности. Вон уже ловеласничаешь, скоро взрослым станешь. Если тебя недоучкой из детдома шуганут, чего делать-то будешь?»
По его ходатайству меня срочно в шестой класс пересадили из пятого. Стал налегать; видя это, меня на «трояки» вытянули и в геометрии, и в физике... Шестой-то закончил.
Я только в первом и шестом учился один год. В остальных - по два, так что за десять лет только шесть классов освоил. (Смеется от удовольствия, вспоминая школьную науку).
- Секрет-то Рождественского в чем? Ни в одном же окрике...
- Хоть придирчивый был, легко взрывался до ругани, но воспринимал нас людьми. Как-то вот был в нас, в наших судьбах заинтересован.
Имели значение и обстоятельства севера. Длинная зима, податься некуда; город, заваленный снегом. Жили от парохода до парохода, то есть от июня одного года до июня другого. Самолеты летали только почтовые, связи с большой землей нет.
А специфика северных школ в 30-е - крепкие учителя, из числа ссыльных или скрывающих недобитых интеллигентов. В суровых условиях выживали вместе.
Ребятишки и взрослые в школе весь день, увлечены каким-нибудь творчеством. Шутка ли, даже фотодело желающие осваивали. За свои россказни и «исключительные артистические способности» я был призван в драмкружок. Так впервые переступил порог Дворца пионеров. Правда, учитель слово с меня взял, что на учебе не отразится.
Впервые рояль увидел там, во Дворце пионеров. Меня потрясла сама его внешняя фактура. Я погладил его. А когда на нем заиграли, чуть не умер от разрыва сердца. Как много густого, сочного звука!
- Вы и на сцену выходили?
- На самом деле в «Недоросле» играл Скотинина. Для чистоты образа мне подушку привязывали на пузо. Играл с успехом, запомнилось. Потом приятели до конца учебы звали меня «скотиной», а я - довольный - откликался.
Но вдруг охладел к театру, захотел учиться на балалайке. Две пьески разучил - опять погас. Перекинулся на гармошку: две плясовые освоил и забросил. Так вот меня пошатывало. Правда, чтению не изменял.
- То есть вы текст фонвизинский разучивали?
- Отчасти. Я привирал, присочинял ребятам на потеху. Жалко, что реплик своих не помню, сочиняя под Фонвизина.
- Выходит, на самом деле актерские данные были?
- Ребята неистовствовали. Впрочем, нам лишь бы не учиться. И вспомни суровые условия жизни: улицы завалены снегом, деваться некуда. Это принуждало к активности, к поиску занятий, развлечений. Однажды затеяли рукописный журнал. Кто сшивает и клеит. Кто сочинять может - пишет, редактирует. С рисунками журнал делали. Вступили в переписку с самим Роменом Ролланом, с Горьким... В том журнальчике и состоялась моя первая публикация.
- А как это происходило?
- Игнатий Дмитриевич предложил рассказать о коротких летних деньках. Я рассказал, как в лесу бродил. Годиться? - спрашиваю. Стоит попробовать, согласился учитель. А заблудился я тогда капитально. Но папа мой с мачехой даже в сельсовет не заявили о пропаже сына. Четверо с половиной суток таскался по полярной тайге. Тяжело пришлось. Если кто прочитает сейчас об этом в «Царь-рыбе», то подумает: автор выдумал. Отнюдь!
- Та рукопись едва ли сохранилась?
- Куда там! Ни одного оригинала журнала не сберегли, все сгорело. Жаль, и письма литераторов к ребятам погибли. Уже теперь, на встречах с воспитанниками довоенной Игарки и учителями говорю: «Что ж вы копии-то не сняли, с писем Горького?» - «Вот не сняли». Зато в пожаре спасали бумажные портреты Ленина... Сдались они кому?
Не было понимания, да и сейчас тоже.
- Так эта публикация - вешка к последующему!
- Молодец! А я вот по сию пору не пойму: откуда и что (смеется).
Житейские истории
- Больно у нас опять серьезный разговор затевается, - говорит Астафьев.
- Так расскажите что-то веселое, - парирую его усмешку.
- Для разрядки расскажу про цыганку...
- А когда это было?
- Да ты слушай! Не приставай с уточнениями. Итак, деваха, значит, подкатилась погадать; и говорит завлекательно, обещаючи: «Все счастье твое... впереди... А наклонишься, так сзади...».
Мы смеемся острой шутке Астафьева. Хорошо его видеть в веселом настроении.
- Это мой анекдот, ты так себе и запиши.
- А еще что-нибудь жизнеутверждающее?
- Сижу за столом, работаю... Давно никуда не выходил, да и неохота вроде. Но звонит Вовка, новый корреспондент «Правды». «Виктор Петрович, приди, тут маленький междусобойчик. Отдохнуть собираемся...» Многозначительно так намекает. А где сидите, спрашиваю. «В музее Ленина». «Ну! - говорю, - вроде весь Красноярск облазил. Ан-нет! Такого музеума не видал. Машину-то пришлешь?» - «Конечно, прямо сейчас». Пока штаны надевал, туда-сюда, машина у дома. Прибыл к ним, вот те на: собрание. Оказался я на заседании клуба друзей газеты «Правда». Видно, дела-то теперь у газетки не очень. Ладно, коли попал, так хоть музей посмотрю. Они там выступают, я - хожу. Потом мне слово предлагают: скажи, мол, и ты. Ну, я и дал. Говорю: на эту газету никогда не подписывался и подписываться не собираюсь. Но меня она однажды хорошо напечатала, рассказываю о правдинской полосе со статьей «Там, в окопах» и о том, что за этим последовало. Но это еще не все.
Прошло какое-то время. В газете «Правда» появляется на первой полосе публикация: «Клуб друзей «Правды». Заседание в Красноярске». И, конечно, первой моя фамилия всажена... Хоть в сауну с ними и не пошел, а все же попользовали.
Есть у меня дружба с одним флотским экипажем. Судно называется вроде «Западо-лес». Там читающий первый помощник капитана. Когда-то он написал мне, завязались отношения. Они шлют стенгазеты, я им библиотечку подобрал из своих книг. Они совершенно счастливы этим обменом. И вот я получаю телеграмму с борта судна. Как уж она шла, не понимаю! Телеграмма такого содержания: «Находясь в Атлантическом океане, в Бермудском треугольнике, экипаж судна с удивлением узнал, что есть клуб газеты «Правда» и вы являетесь лучшим в этом самом клубе». Я три дня ржал. Удачная шутка надо мной!
Кривой х.., не лезь, куда не надо! Замечательно, чудно урыли меня.
Живешь в творческом заточении, а тут - раз, кто-нибудь из приятелей обязательно подрежет! Это спасает от тоски писательского одиночества.
Потому и письма люблю писать и получать, конечно же!
Еще о Николае Рубцове - Виктор Петрович, вы давно обещали разговор о поэзии Рубцова. Да и просто почитать для нас его стихи в приближении к авторской интонации...
- Ну и задачи ты ставишь. Не соскучишься... Ты вот прочитал мой текст о Георгии Васильевиче? Напечатали хорошо, на первой полосе дали.
- Значит, сегодня поговорим о музыкальных привязанностях?
- Ты мне это брось, про привязанности... (опять смеется).
- Уже 20 лет, как не стало Николая Рубцова. Кстати, и Сергею (один из участников застолья, по профессии актер и режиссер), задумавшему литкомпозицию по стихам Рубцова, могут оказаться полезными ваши суждения.
- Мне звонили, просят написать о Николае хоть пару страниц.
- Две странички вы уже писали...
- Нет, не писал.
- Вы посылали мне полторы странички.
- А... забыл уже об этом. Ты, Сережа, знаешь, книжка была в Вологде. Там и Мария Семеновна написала. Целый том воспоминаний. Книжке уж лет семь, наверное.
- Мне не обязательно все собрать, - пытается раскрыть замысел Сергей. - Это моноспектакль от лица Николая Рубцова. Он, как понимаю, закрытый человек был...
- Это, смотря к кому, как и когда... - возражает Астафьев. Потом начинает вспоминать. - Он часто говорил мне о своем замысле написать поэму о своей маме. Это мечта каждого человека, рано потерявшего мать, написать об этой утрате нечто проникновенное. Но для большинства подобное намерение кончается одним только желанием. И Николай тоже вот не успел написать. Он мне говорил: «Знаешь, как хочу это сделать?! Изобразить последнюю встречу. Она стоит на крыльце, прощаемся. Крыльцо завалено слоем пушистого снега. А потом ее следы теряются вдали... Вот весь материал, которым хочу воспользоваться».
Я говорю: «Коля, тебе этого впечатления вполне достаточно. Пожалуйста, напиши, как вот сейчас рассказывал...» Время приходит, он снова с тоской говорит о своем поэтическом замысле. Мучило его это воспоминание крепко.
- Я считаю, это важным фактором, и у меня в спектакле тема матери сильно заявлена, - говорит Сергей, затем начинает читать:
Вот он и кончился, покой!
Сметая снег, завыла вьюга,
Завыли волки за рекой.
Во мраке луга.
Сижу среди своих стихов.
Бумаг и хлама,
А где-то есть во мгле снегов
Могила мамы.
Сергей с тревогой смотрит на Виктора Петровича. Тот не церемонясь:
- Очень плохо ты читаешь Рубцова! Зачем акценты? Ты играешь, а он не играл. Ты интимничаешь, а он, наоборот, кричал. Но не крича. У него получалось завораживающе.
- Он - не актер. У меня обращение ко всем людям, к залу.
Виктор Петрович не слушает аргументов. Погрузился в воспоминания.
-Как он выбрасывал из себя: «Я буду скакать!..» Особенное нечто звучало, получалось проникновенно, удивительно.
А «Поезд», любимое свое стихотворение, как читал! «Поезд мчался - (пауза) с грохотом - (пауза) и воем...» Читал как ребеночек, будто ошибаясь в ритме... Он интонационно поднимал... Ему страшно за этот поезд... Оптимизм финала возникает из восторженного удивления тем, что в поезде столько народа. Вроде сама вагонная толкотня, суета обеспечивают мажорный аккорд финала: «И какое (!) может быть крушенье, если столько в поезде народу...» То есть из человеческого живого переплетения возникает не давка и неуверенность, а тепло, восторг, утверждение жизни.
- Смотря в какой ситуации, - вставляет Сергей.
- Я говорю про конкретное стихотворение, причем по тексту с довольно тревожным содержанием. А он его подавал восторженно, утвердительно.
И какое (!) может быть крушенье.
Если столько (!) в поезде народу!
Коля это со счастливыми, сияющими глазами читал, он радовался движению своего поезда. И пел так же. У него голосишка не хватало... Он его подпитывал пафосом. Ребячливым, но поэтическим. Это не плакатный нажим.
- Вы же сами молвили: было по-всякому, смотря когда, где и с кем... - упирается несколько обиженный собеседник.
-Если на рыбалке накатывало, он нам и на берегу читал. Эх, слишком все живо во мне, потому трудно воспринимать интерпретацию. Песни вот на его строки не получаются вовсе.
Его орать не надо и шептать нельзя. Сам Коля покричать любил, но как-то у него ладно, поэтично выходило...
Как начинаете его «играть», поэзия свою глубину теряет. Она ведь и так очень наивная в основе своей. Вся идет из стыка его характера, глубочайшего дитя-философа, рано познавшего страдания... и жуткого хулигана, грубияна, даже хама, можно и так, увы, сказать. Вот на стыке этих полюсов - ищи, улавливай.
- Если брать за точку отсчета, что ему матери всю жизнь не хватало...
- Это всегда так, и у меня такое же горе, - подтверждает Астафьев.
- Значит, он орал на весь вагон по поводу...
- Не крик вовсе, не то, что вы понимаете под криком. Это какое-то восторженное восклицание от удивления перед окружающим миром, перед тем, что вот сочинился стишок. Реакция дитя, понимаешь? Мне не объяснить буквально, но какое это было счастье - его самого слушать.
- Я слышал его, - бросает Сергей.
- Ты слышал запись, которую он сделал в пьяном виде. Это совсем не то.
- Разные слышал. Но это не важно. Я более скажу: поэты и писатели свои произведения хреново читают.
- Что ты?! Лучше всех читают.
- Неправда это...
- Чудак! Поверь моему сорокалетнему опыту. Вася Белов, не четко выговаривающий слова, читает своё лучше самого лучшего артиста. Всегда!
И я, грешный, знаю про себя, что лучше меня моё никто не прочитает. Мария моя тебе подтвердит: лучше меня мои тексты никто не читает...
И повторяю еще - Вася Белов, не выговаривающий пол-алфавита русского... себя читает прекрасно. Но еще Вася лучше всех читает «Осенние этюды» Коли Рубцова. Это одно из любимых у него стихотворений. При Васином бормотании это производило ошеломляющее и подлинно художественное впечатление.
- А часто такое чтение случалось? - вступаю в разговор, чтобы снять, возможно, обидную остроту момента.
- Мы жили в Вологде очень интенсивно. Частенько в память о Николае Михайловиче сходились как бы на помин. Но не за рюмкой только. Читали его стихи. Каждый - свое, заветное. Иногда за рамки выходили - два читали. Я обязательно - «Вечерние стихи», которые люблю... Витя Коротаев порой брался даже за фрагменты поэмы про разбойника Лялю. Труднейший текст! Саша Романов - стихотворение «Тихая моя родина». Потом еще кто-то затевался. А Вася, прежде всего - «Осенние этюды». Как прекрасно он это читает! Восторг, упоение.
Вася и себя прекрасно читает, если захочет, чего он желает, увы, редко.
Это вам, актерам, кажется, что мы плохо читаем. Нет, лучше автора никто не прочтет.
Вы - артисты - для себя начинаете наворачивать, привносите себя, стараетесь текст играть... Понимаю, нарабатываете свой хлеб.
Но прозаические тексты не стоит играть! Эти буквы, составленные подряд, нельзя вырывать из контекста, акцентировать...
- Но этого требует интонация, драматургия!
- Ты, милый мой, такие истины мне толкуешь. Что же, по-твоему, я сегодня из-под стола вылез, не понимаю, о чем говорю?! Драматургия! - Астафьев усмехнулся, помолчал. - У нас в Сибири сейчас говорится зачастую одно слово «ну». Целый день с сибиряком можно просидеть, он будет бубнить в ответ только «ну». Этим звуком он тебе объяснит себя, ситуацию, про жизнь расскажет.
О чем ты со мной толкуешь? О языке, с которым я работаю всю жизнь.
Я немножко подальше нахожусь от этих понятий банальных и мнений, и требований так называемой драматургии, понимаешь?
Автор, читая свой текст, сразу улавливает пробелы, то, что он не сумел выразить. На лист бумаги попадает только отблеск, тысячный отзвук того, что в душе автора звучало. Слава Богу, если эти отблески упали пусть и не все, но не в неискаженном виде. И он, автор, подсознательно - в голосе или в интонации своего чтения - доносит то частично недописанное, с чем не совладел как мастер. То есть он всегда выговаривается - при чтении - обогащенным текстом.
- Вот эту мысль надо запомнить, замечательно сказано и объяснено. - Не могу сдержать свою эмоцию на это творческое откровение Виктора Петровича.
- Да, прозаик - не чтец, - продолжает Астафьев. - Он может изжевать половину предложения, ничего и не поймешь тогда у него. Но, где надо, он или сделает остановку или прибавит голос, жест, интонацию. Это-то и будет главное в тексте и чтении. Понимаешь? Никаких артистических придыханий. Чем плох провинциальный актер? Слаб, плох всегда одним - закатывал глаза, форсировал голос, бегал по сцене, кричал и тем искажал даже великую драматургию. А автор как раз доносит таинство несозданного в полной мере замысла, подсознание, которое почти никогда не удается с желаемой полнотой выразить на бумаге. Важно понимать это.
- Виктор Петрович, в данном случае, у Сергея, как я его понял, поэзия Рубцова является материалом для собственного прочтения... Он реализует свои актерские способности с помощью стихов и судьбы Рубцова. Разве этого нельзя делать?
- Мне такое действо не интересно, и это мало имеет отношения к творческому образу, к поэзии Рубцова или кого-то другого.
Я вот вам хочу напомнить еще об одной трагической судьбе. Это почти одновременно погибший и забытый совершенно поэт Алексей Праслов. Коля бы на меня рассердился за сближение с ним. Слышу рубцовское неодобрение: «Но-но-но!»
Однако, на мой взгляд, Праслов философски более углубленный поэт. В чем-то даже талантливей, чего там говорить. Коля - нежный, изобразительный, народный, из души в душу. Тот же немножко дальше находится от читателя. Требует большего внимания, работы ума и воображения. Его читать трудновато. А сам Алеша читал прекрасно. Выпьет - и пошел. Лысенький, красненький, лоб у него сразу творчески розовеет. Как он читал прекрасно! Артистически. Точно, четко, художественно. Потому что там только мысль работает. Там не встретишь чистой изобразительности вроде: «...лошадь белая в поле черном вскинет голову и заржет...» У Алеши такого нет вообще. Все внутри, в душе поэта. Даже не знаю, с кем его сравнить. Жалко, что вот погибли оба рано. Интересно представить, как бы переплелись в русской поэзии их пути-дороги. Они бы обязательно соприкоснулись.
- А можно ли говорить, что Рубцов все же успел себя выразить? - спрашиваю.
- В какой-то степени, едва ли и на четверть. Зная глубину таланта Колиного, это все, им написанное, пока внешнее. На внешнее-то и покупаются все ценители прекрасного...
Мы не доросли до многих пониманий... Извини меня, но мы не доросли еще до Гоголя!
Вот читают рубцовское «...Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны...». Не так, не так читают. Он пел с восторженным напряжением: «Я бу-у-ду (!) скакать по холмам... задремавшей (!) Отчизны». Я пытался перенять что-то из его манеры, ведь цену его стихам мы сразу понимали. Чего-то там попробовал читать при нем, а он мне: «Иди на... Плохо читаешь!» Да-да, - с горечью тянет Астафьев, - этого чуда уже никто и никогда не повторит.
Так что запомните, ребятки, авторы не мешают своим произведениям, не портят их собственным чтением. Очередное заблуждение и насчет характера автора, и насчет чтения... Не торопись, прислушайся.
- Меня этим не убедишь, - сопротивляется Сергей. - Я еще не слышал, чтобы автор читал хорошо, потому что...
-Лучше всех, поверь! Я сорок лет в литературе работаю, переслушал сотни текстов в авторском исполнении.
- Ну, это в застолье так кажется...
- Писатель создает и читает свои произведения только за столом. Это и есть самое главное. На сцене - фиглярство, игра. А тут - истинный автор.
Как раз и Колю слушал в последний раз за столом, были вместе на выступлении в библиотеке. Так случилось, что он одеколоном тройным облился. Резкий запах пота с одеколоном. Этой душной, острой смеси, вызванной к жизни его нелепостью, волнением и возбуждением от выступления, никогда не забуду. Коля прочитал, начались расспросы. «Николай Михайлович, как вы пишете стихи?» Отвечает: «Очень просто: беру бумагу, пишу Н. Рубцов и столбиком записываю». Это так было, потому что он слагал произведение полностью внутри себя.
- А вот вы упоминали случай на рыбалке, расскажите...
- Да, на той рыбалке родилось и погибло прекрасное стихотворение... Вышли мы втроем: он, Коротаев и я. Мы с Витей сразу к воде, а Коля пошел бродить. Часа три отсутствовал. Подходит. «Ну, где твой улов, брат? - шутя подначиваем его с Коротаевым. «Вот, пожалуйста». - И читает новые стихи. Я шел на рыбалку с похмелья, так оно вмиг выветрилось. Витька Коротаев был в то утро удачлив, но о добыче тут же забыл, набросился на Колю: где, когда написал?! Да, вот к церкви сходил... В пути и написалось. Мы обрадовались поэтической удаче друга, а более всего - он сам. Но не усекли, записал ли он его. А потом ни в бумагах, ни в блокнотах не нашли этого, теперь уже ясно, утраченного шедевра.
- Как же вы не сообразили записать?
- Задним умом все крепки. А там, что его допрашивать будешь: записал, нет? Кроме того, я уже говорил, он записывал только полностью готовое стихотворение. Как тут вмешаешься? Творческий процесс.
- А оно как-то связано было с посещением церкви?
- Совершенно не имело отношения к церкви, сугубо лирическое. Я боюсь упрощений в нашем разговоре. Тех упрощений, которые уже произошли в музыке. Ведь в Есенина, на мой взгляд, композиторы наши попали только дважды: это «Письмо матери» и «За окошком месяц». Больше по-настоящему музыкой в Есенина никто не попал, даже Георгий Васильевич Свиридов. Все-таки он сделал на поэзии Есенина академическое произведение. Это его право автора. Он, конечно, прекрасно чувствует явления природы, в музыке присутствует пурга, помнишь? Но то, что он сделал по Есенину, все же с литературой имеет соприкосновение лишь косвенное.
А у Есенина - глубины, и какие! Опять соприкосновение с подсознанием. Гений - это богатство подсознания, творчество - задействованное подсознание.
На сцене вы воздействуете на сознание, причем зрительское, то есть усредненное. В этом ограниченность сцены. Театральный работник вынужден подделываться к условиям. И об этом я сужу на собственном опыте. Два раза тырнулся в театр и наелся, всякие дела с ним прекратил.
- А почему?
- Автор вынужденно свой текст упрощает, подделываясь под «законы» театра, где главный критерий - занимательность для усредненного зрителя. В театре так умордуют, что потом не вспомнить, через какую букву корову писать...
В прозе какой-никакой - ты хозяин. А в театре давит форма. «Мастера сцены» убедили всех, что драма - высшая планка. Отнюдь нет! Высший уровень русской литературы - это рассказ. Не повесть, не роман даже, а рассказ. Вот тут проверь себя, свое умение. Да, платят дешево, а писать ой как трудно. Попробуют хитрецы-мудрецы, и - фьюить: в драматургию, сами себя перелагать на сцену.
Но это я не о твоих, Серега, опусах. Дай Бог тебе успеха. И чтобы зрители чаще обращались к Есенину, желали бы узнавать и почувствовать Рубцова. Дай Бог! Я говорю о других вещах.
- А Есенина уже обсопливили так, что...
- О том и говорю. Сколько лет прошло, а разве мы творчество Есенина осознали? Во страна! «...Какого ж я рожна орал в стихах, что я с народом дружен. Моя поэзия здесь больше не нужна, и сам я здесь ни капельки не нужен». Трагическое пророчество.
Тайна того же Рубцова остается неразгаданной: «...Сапоги мои скрип да скрип под осиною...» Ну, о чем это? Или стихи про грибы... А вот мелодия, ритм вроде простецкого стихотворения завораживают душу, беспокоят...
- Но Рубцов, он удивительный. У него такие, казалось бы, минимальные средства художественные...Ненавязчивое владение метафорой... Она не выпирает, не напрашивается, она живая и естественная. Вроде архаичные формы, а это вот - классичность настоящая.
- Быстро миновал период ученичества, когда выкрутасами занимаются, гоняются за метафорами, усложняют стихотворения...
К другим темам
- Сколько у нас прекрасной поэзии! - продолжает размышлять Астафьев. - Читатели не поспевают за литературой! Сейчас вышел прекрасный сборник в Перми, называется «Зона». Поэзия, написанная в заключении. Какие там стихи Юры Домбровского! Я знал только его прозу. Ой, какие дивные строфы... Конечно, там напечатана и «Танька» Наума Коржавина. Рядом поставлю только «Жидовку» Ярослава Смелякова.
Вот упустил составитель Валю Португалова. Жаль. Проникновенные стихи! Жуткая, конечно, это поэзия, вобравшая боль и ужасы лагерного бытия.
- Наверное, и прозу можно мерить поэзией, - замечает Сергей. - Одно от другого едва ли отдельно существует. Вот у вас «Людочка»? Там же тоже - поэзия. Пусть она жесткая, пусть она...
- Проза все же нечто иное.
Но, кстати, коль скоро говорим о стихах, в «Царь-рыбе» ведь я в основном написал все стихи. Они за пределами поэзии, конечно, находятся. Просто к контексту подходят. Надо мне к тексту подогнать было какие-то дилетантские стихи - нате, пожалуйста! Надо было песню в фильм - написал.
- Вы завтра идете на съезд?
- Да, на шестнадцатый ряд, место 34. Умерла моя соседка по ряду - Люда Батынская. Ты, Юра, знал ее, она редактор нашей молодежной газеты в прошлом, потом корреспондент «Известий». Хорошая баба. Умерла мучительнейшим образом. Никого не пускала. У врачей спросил, как навестить-то? Согласилась. Чтобы предупредить о себе, я еще из коридора кричал: «Люда, надевай штаны! Иду». - «Надела штаны, заходите, заходите!» Родом из Якутска, в молодости просто красавица была: ру-сенькая, беленькая красавица.
Как говорят, сейчас у женщин болезни оттого, что нет мужика.
Перед глазами у меня не первый такой случай. Людка, видимо, не могла с любым, редактор все же... Как-то сидели с ней, из двери вышла каракатица, ужасная совершенно баба. Говорю: «Люда, миленькая, неужели на такую бабу посмотрит кто-то?» Она говорит: «Вот их-то и привечают, а нас не желают».
- Виктор Петрович, а в стихах последнего времени есть открытия?
- О Науме Коржавине начал вам говорить. В стихах о Таньке страсть есть. Мне рассказывал о нем взахлеб Коля Старшинов. Наума арестовали еще студентом, в общежитии литинститута. История конца сороковых годов.
По вечерам они, как и мы, учившиеся чуть позже, собирались, читали стихи. Эмка - так по-студенчески кликали Коржа-вина - в кальсонишках, босиком, на смятой койке терпеливо ждал черед свой. То, что писал, читал любому и каждому. Долгое время его даже стукачи обходили стороной: что ты с него возьмешь? Малохольный и совершенно беспомощный, но уже тогда просек про Сталина и написал. Рукописи складывал в наволочку. В общежитии выдавали две наволочки, вот в одной, значит, вата какая-то под голову, а в другой - стихи. Ну, нашелся все-таки гад, стукнул.
Их было студентов восемь человек в комнате, когда брали Коржавина. Конечно, радости в таком действе мало, большинство струхнули крепко. Шли адресно, сразу спрашивают: «Где ваши контрреволюционные деяния?» Он наволочку достал, отвечает: «Если вы мои стихи имеете в виду, то вот они все тут». - «Больше нигде нет? Искать в комнате-то?» - «Охота, ищите...» Одного двинули - пол-литра упала, у кого - консервы да банки посыпались. Да почти каждый под мухой. Устыдились солдаты, махнули рукой. К тому же был такой, кто и в штаны навалил от ужаса. Да-да, это теперчи ржачка. Посмотрел бы на вас... Не дай-то Бог!
Ну, вознамерились его уводить, и лишь Володя Солоухин был единственным, кто подошел, обнял, поцеловал; и таким образом за всех с ним попрощался.
Не знаю, как там дальнейшая судьба его мотала, но выжил вопреки своей неустроенности. Он ведь и в эмиграции особняком держится.
- Пожалуй, изо всех эмигрантов приезжавших, он единственный, кого воспринимали, как и раньше, безо всякого подтекста.
- А вы помните, что у меня чуть похожий есть рассказ? В его основе подлинная история Елены Борисовны Правдиной. Дети, подростки не признают порой правил и обстоятельств самых ужасных. Вот и она так себя вела, когда ее арестовали. Девчонка пошла в камеру с книгой, с подарочным изданием «Дон Кихота». Ой, какая книга! С иллюстрациями замечательными. Томик уцелел, я в руках держал. Девочка пронесла свою любимую книгу по всем этапам. Это единственное, что оставалось у нее от нормальной жизни. Даже при шмоне охранники полистают, посмотрят, удивятся... Кто скажет: блажь, кто по-простецки: херня какая-то... Но отдавали. Книга и в них искорку человечности проявляла, вроде стеснялись изъять.
Одна только бандитка-бандерша усекла: забрала книжку, потребовав выкуп за нее полпайки.
Вопрос на финал
- Что беспокоит, спрашиваете. То, что плохо живем. А недавно мне сказали ребята из нашего Академгородка, что на три года вперед записана наша молодежь, самая одаренная и способная, на выезд за границу. Молодежь наша русская. Понять в бытовом смысле их можно - на такой шаг толкает нищенство. Губить лучшие годы, как мы их погубили, вроде не резон. Этим и отговариваются. Мол, на шесть-семь лет; заработаем и возвратимся. Но это слова. Кто приспособится там, уже не вернется.
Беспокоит и то, что мы свой золотой запас транжирим, как в двадцатые годы. Возят за рубеж тоннами золото, платину, никто ни перед кем отчета не дает...
А в последнюю ночь перед отлетом из дома, во сне видел святого. Будто он, святой этот, говорит мне: «Запретили мы все-таки сплав на Мане-реке». Я со скалы смотрю на Ману, она растерянная, пустынная стоит, осталась ведь без леса... Сейчас там топляк лишь добывается. Этой падалью все дно даже и у Овсянки устелено, стоят топляки в паутине зеленой водоросли.
Сон, надеюсь, в руку; значит, все же живем надеждой.
|
