|
В ранние шестидесятые ходил Коля Рубцов по рекам и озерам страны, работая матросом в Архангельском траловом флоте. В эти же годы и я работал коком в СЗРП (Северо-Западном речном пароходстве), в подразделении "Служба несамоходного флота". Однажды самоходка (самоходная баржа) причалила в ожидании погрузки у городка Сясьстрой, что на реке Свири. Рядом стояло еще одно суденышко. Когда наша команда вышла на палубу во главе с капитаном, то нас радостно приветствовала команда соседнего кораблика. Оказалось, что эта команда соревновалась с нашей командой, и, как вскорости выяснилось, - не только трудовыми подвигами. Тут же объединенными усилиями появились бутылки со спиртом, который в те годы продавался без ограничения на русском Севере, ну и закусь там всякая. Началась выпивка. Вдруг один из матросов соседнего суденышка сказал:
- Коля, а прочти нам что-то душещипательное.
Встал парень - невысокий, с очень редкими прядями русых волос - и прочел стихотворение.
ПОДОРОЖНИКИ
Топ да топ от кустика до кустика -
Неплохая в жизни полоса
Пролегла дороженька до Устюга
Через город Тотьму и леса.
Приуныли нынче подорожники,
Потому что, плача и смеясь,
Все прошли бродяги и острожники -
Грузовик разбрызгивает грязь.
Приуныли в поле колокольчики.
Для людей мечтают позвенеть,
Но цветов певучие бутончики
Разве что послушает медведь.
Разве что от кустика до кустика
По следам давно усопших душ
Я пойду, чтоб думами до Устюга
Погружаться в сказочную глушь.
Где мое приветили рождение
И трава молочная, и мед,
Мне приятно даже мух гудение
Муха - это тоже самолет.
Всю пройду дороженьку до Устюга
Через город Тотьму и леса,
Ton да топ от кустика до кустика -
Неплохая в жизни полоса!
Матросы похлопали, а я подумал: да, это настоящая поэзия. Тут и мне захотелось что-то прочитать. Но в те годы я увлекался В. Хлебниковым, а также английскими и американскими поэтами-битниками, изредка появляющимися на страницах журнала "Иностранная литература". Мои авангардные опусы матросы, разумеется, не поняли, а тот парень подошел ко мне и запросто представился - Коля Рубцов. Мы смылись от пьяных команд ко мне в кубрик, где он сказал: "Знаешь, а ты поэт, только городской чересчур". И мы стали читать друг другу стихи. А тем временем наши команды досоревновались и тут же, на палубе, уснули вповалку. А мы все читаем и читаем. "Знаешь, Коля, запиши мой питерский адрес. Когда будешь, то заходи без церемоний". На столе стояла чуть начатая бутылка спирта. А ночь, до удивления теплая для этих мест, да еще и полная луна располагали к откровенной беседе. Коля поведал: "Остался сиротой, детдомовский я. Потом школа, какие-то техникумы, которые так и не окончил. Служил на Северном флоте. Люблю русскую старину: церкви, кладбища, деревеньки, природу вот эту северную. А все остальное ты уже слышал в стихах. И команда наша подобралась из таких же бедолаг. Всех время покалечило, вот и тянутся к слову моему, потому как я вроде бы выражаю их мысли заветные, запрятанные в суровые наши будни. Работаем вместе, пьем вместе. Все мы, понимаешь, незаконнорожденные дети коммунизма:
Стукнул по карману - не звенит,
Стукнул по другому - не слыхать.
В коммунизм, в таинственный зенит,
Полетели мысли отдыхать.
Второй раз я встретился с Колей Рубцовым на пристани у городка Тотьма, что на реке Сухоне. На этот раз мы с Колей сбежали на танцульку в местный клуб речников. В перерыве массовик-затейник предложил молодежи показать свои таланты. Вышел парень и сыграл на гармошке, девчушка одна что-то спела, потом еще один парень поиграл на балалайке. Я говорю Коле: почитай им свои стихи. Рубцов прочитал, да и говорит: мой друг тоже поэт, попросим и его почитать. После перерыва снова начались танцы, а мы глядим, две симпатичные девицы так и вертятся возле нас. Познакомились. После танцев пошли на берег и до утра читали стихи. Девицы только охали и ахали. Было видно, что Колины стихи им нравятся больше моих. Это и понятно, ведь в моих стихах все рычало и скрежетало, да и к тому же хлестало джазовыми ритмами. Рубцовские стихи, тихие и задушевные, брали за душу. Расстались мы с ними утром. И когда шли на пристань к своим суденышкам, повстречали мужичка полупьяного, который шел, покачиваясь, и пел сиплым голосом:
А я иду, иду, иду.
Собаки лают на беду,
Да!
Собаки лают, будто знают,
Что я пьяненький иду,
Да!..
Коля восторженно воскликнул:
-Мишка, вот она, Русь! Запомни ее всю, без остатка. Ты вот джазовыми ритмами увлекаешься, звукоряд у тебя богатый, но это, мне кажется, для прикрытия души твоей легко ранимой. Вот увидишь, спадет когда-нибудь эта шелуха, и станешь писать чисто по-русски... - И вдруг запел частушку местную:
Здесь лесов-то тьма,
А в лесах - Тотьма...
Осенью того же года с первым ледком, который матросы прозвали - салом, мы возвратились в Питер. На Петровском острове, что на Петроградской стороне, наша самоходка встала на зимовку.
В один из холодных осенних дней я встретил Рубцова на Невском. Шел он какой-то пришибленный, без шапки, хотя дул сильный северный ветер. Русые пряди волос, как веточки с редкими листьями, хлестали по его озабоченному лицу.
- Привет, Коля! Какими судьбами тебя занесло к нам?
- Да вот хлопочу лимитную прописку, чтобы устроиться на Кировский завод.
- А живешь где?..
Коля как-то странно посмотрел на меня. Я сразу все понял.
- Знаешь что, поехали ко мне. Живу я сейчас на маневренном фонде. Ты, наверно, был по адресу, который я тебе дал? Там сейчас идут строительные работы. А у меня в этом маневренном фонде большая комната. Места хватит.
Рубцов заметно оживился. И вот он у меня. Пьем какое-то дешевое вино и не Бог весть чем закусываем. Коля прожил у меня около месяца, пока не устроился на завод и не получил лимитную прописку, а с ней и место в заводской общаге. За это время мы еще больше сдружились и очень о многом сумели поговорить. Ну и, конечно же, читали стихи. В один из вечеров к нам зашел Колин дружок, поэт Сергей Макаров. Блондинистый красавец есенинского типа читал странные стихи из смеси деревенского навоза с городской помойкой. Что их связывало, было мне тогда непонятно. Они были абсолютно разные поэты и люди. Но кто тогда из нас мог предполагать, что готовит нам эта жизнь. Макаров несколько лет спустя сопьется и попадет в жуткую уголовную историю. Рубцов станет большим русским поэтом. Я окажусь в США... Однажды мы с Колей стали перемывать косточки тогдашним неофициальным поэтам Питера. Рубцов стал сыпать именами в те годы неизвестных мне поэтов: Эдик Шнейдерман, Толик Домашев, Саша Морев. Я в ответ назвал Леню Аронзона и еще кого-то. Тут вдруг Коля в упор спросил меня, что я думаю об Осе Бродском. К тому времени я уже был знаком с будущим лауреатом Нобелевской премии, хотя ни стихи, ни стиль его жизни мне не нравились. "Слишком много шума без ничего вокруг опоссума". "Какого опоссума?" - переспросил Рубцов. "Да это я, Коля, придумал по звукоряду кличку ему - Опоссум Плоский". "Здорово, Мишка! Мне нравится. Только вот, знаешь, стихи его подражательные, хотя парень - не без таланта..."
Дальнейшая судьба поэта Николая Рубцова всем известна. Поступил в Московский Литературный институт на очное отделение. Стал знаменитым, пошли сборники стихов и публикации в периодике. Ну а я уходил все больше в неизвестные и непризнанные, да и дружил с такими же, как сам. В конце 1963 года из Москвы вдруг позвонил Рубцов. Как ты там в Питере? - спрашивает. Да ничего, Коля, жив еще. Пишешь? Пишу. Прочти что-нибудь. Я прочел стихотворение...
ПО СУХОНЕ...
По Сухоне, по Сухоне, по Сухоне,
До Устюга, до Устюга Великого -
Наш пароходик звонко оплеухами
Вознаграждали льдины полудикие.
Они вокруг, рассвирепев, сжимали
Железной хваткой жесткие борта.
Матросики чего-то там кричали,
С примерзшей папироскою у рта.
Еще и ветер хлесткий, ледовитый
Бил этот пароходик прямо в лоб
И нависал утес, волной подмытый,
И Русский Север хохотал взахлеб.
Я вышел поглазеть на эту свару,
Мне тут же с ходу ветер нахамил.
Но в кураже - наперекор кошмару
И я матросикам немного подсобил.
А после в кубрике вино-спиртяшку
Глушили мы до первых здешних зорь.
Один матрос мне подарил тельняшку,
И я не расстаюсь с ней до сих пор.
Ну а тогда во льдах осенней Сухоны,
Да под порывы ветра хлеще прутика
Наш пароходик, волнами зачуханный -
Дополз до зачарованного Устюга!..
Коля аж присвистнул:
- Миша, а помнишь, я тебе еще в Тотьме говорил об этом. Пришли, а я тут похлопочу, может быть, и напечатают где-нибудь. Коля, говорю, а тебе оно действительно нравится? Ну тогда я тебе его посвящаю и в таком виде пошлю. И расстались, как будто и знакомы никогда не были...
А в крещенские морозы 1971 года пришла из Москвы страшная весть. Погиб мой Коля Рубцов от своей полюбовницы - некой пишущей стишки девицы Людмилы Дербиной.
Но не смертью своей преждевременной и дурацкой славен Николай Михайлович Рубцов, а нынешней славой всероссийской. Славой, которая у поэтов России - всегда посмертная...
|
