|
– Дышим, Ирочка, дышим-дышим-дышим. И расслабляемся, ножки расслабляем, релаксируем. Ирочка у нас умница, адекватная девочка, Ирочка хорошо дышит, не кричит, все понимает, ну классика просто, не то что некоторые. Ирочка у нас звезда. Сейчас мы с тобой вместе будем звездить, сейчас и эмоции все наши сфотографируем, все-все, меня только сзади не снимайте, а то мне похудеть надо. Во-о-от хорошая схваточка пошла, молоде-ец.
– Господи за что мне это?
– Как за что? За грехи наши земные, нараспев отвечает за господа акушерка. – Дышим-дышим-дышим…
Текст: Юлии Вишневецкой
Фотографии Юрий Козырев/NOOR для «PP»
За окном серые ряды хрущевок, серый снег, серое солнце пробивается сквозь серые заводские дымы. На снегу чьими-то следами вытоптано имя Майя – иллюзорное напоминание о весне. Брутальные молодые отцы в черных куртках через стекло общаются с женами, уже искупившими свои земные грехи.
Нина Николаевна гладит Иру по коленке, а сама хитрым птичьим взглядом весело поглядывает по сторонам – ей нравится работать на публику. Что она наговорила роженицам, чтобы они согласились на наше присутствие, – загадка. Тщеславная певчая птица, своим щебечущим потоком сознания она гипнотизирует женщин. Какую бы чушь она ни несла, от одного звука ее голоса они впадают в какой-то тихий транс, в то время как большая пульсирующая мышца внутри все быстрее и больнее совершает свои магические циклы.
– Так, что у нас сегодня с фазой луны? Обычно много рожают в полнолуние и в новолуние. Бывает, женщина ершится, шебуршится, не хочет слушать акушерку. Значит, ее надо сломать. Это такой психологический эксперимент – сломать под себя. Как? Да просто. Словами. Ох, это столько энергии отнимает, но зато потом за два часа все рожают. А бывает, что женщина на меня не ведется, смотрит как на обслуживающий персонал. С такими я не работаю. Она в своей комнате, я в своей – прихожу уже на потуги. Я же тут все слышу, по голосу: когда рано тужиться, когда уже можно. Я могу вам так сказать: какое раскрытие, мне даже смотреть не надо. Раньше у меня по пять женщин лежали, все на разных стадиях, а я одна была – за тридцать лет приучилась. Рано кричать, Светочка, роды у нас еще только начались, а кричать – для ребенка вредно, ты перекрываешь ему кислород. Дышим и расслабляемся...
– Давайте сделаем кесарево!
– Кесарево, Света, это серьезная полостная операция, делается только но показаниям. Дышим, Светочка, рожаем мальчика, уже 8 марта, можно уже и мальчика рожать. Пока у нас показаний нет, ты у нас рожаешь неплохо, только мне нужно, чтобы ты поспала между схваточками, а то у нас на роды сил не останется.
Света послушно замирает в вялой дремоте. Ей 29 лет, но выглядит как тинейджер, такая хрупкая и слабенькая, что, кажется, не то что родить, а даже поднять младенца ей было бы сложно.
– Что, скучно, Света? Ну, пусть корреспонденты с тобой побудут. Юля, говорите, как я: «Дышим и расслабляемся».
– Дышим и расслабляемся, – неуверенно повторяю я. У меня так не получается, Света на меня не «ведется».
– Может, все-таки кесарево?
Лариса в шестом зале рожает мучительно – мечется на кровати, грызет подушку. Нина Николаевна вкалывает ей какой-то препарат.
– Дышим, Лариса, дышим. Скоро уже родим, мужу позвоним. Ну зачем же материть мужа, Лариса, он же нам с тобой подарок сделал!
– Больше никогда не буду рожать!
– Ну и правильно: одного родить, ну, второго – и хватит. Родить, Лариса, недостаточно. Ребенка еще надо воспитать, обучить. Купить ему квартиру тоже желательно,
– Как это у некоторых женщин бывает семь детей?
– А кто у нас по семь человек рожает, какое сословие? Подумай, Лариса. Дышим-дышим-дышим. Это же все асоциальные люди! Вот была у нас цыганка недавно, родила – и в детдом.
– У моей бабушки семь детей было.
– Ну, так это ж сколько лет назад! В наше время больше одного-двух приличные люди не рожают. Tа-а-ак, все у нас на шейке матки записано, все наши прегрешения. Аборты у нас тут были. Сбиваем классику.
Хороший роддом
Раньше я думала, что роддома делятся на хорошие и бесплатные. Бесплатный роддом – это «совок», хороший – капитализм. Бесплатный – тюрьма, конвейер, где женщины рожают на железных рахмановских кроватях по пять человек в одном зале. На них кричат, вкалывают им неизвестные лекарства, а детей после родов сразу же куда-то уносят и потом не пускают к ним мать. В бесплатном роддоме врач – царь и бог, а женщина – всего лишь млекопитающее, самка в стаде таких же самок. Хороший роддом – это домашняя атмосфера, отдельные комнаты для рожениц, доброжелательное отношение персонала, возможность матери и ребенку находиться вместе с первой минуты, поддержка грудного вскармливания в свободном режиме. В Москве все это стоит от 40 тысяч рублей и выше.
Череповецкий городской роддом – хороший. И бесплатный. Оказывается, таких в России довольно много, у нас постепенно внедряется российско-американская программа «Мать и дитя», она действует уже в 27 регионах. В Череповце всего два роддома, и оба работают по этой программе. Здесь нет страшных пыточных кроватей. Здесь есть игрушки, есть большие резиновые мячики, чтобы сидеть на них во время схваток, и шведские стенки, чтобы на них висеть. В общем, не роддом, а детский 'сад. Можно брать с собой домашнюю одежду, можно слушать музыку. Чисто, но не стерильно – ребенок, соприкасаясь с материнской грудью, сразу получает родные микробы и иммунитет к ним. Здесь практикуются партнерские роды: можно привести с собой хоть мужа, хоть маму, хоть подругу. Акушерка может заходить в комнату к роженице только с ее позволения и предварительно постучав в дверь. А роженица не обязана беспрекословно слушаться медиков – она может вести себя так, как ей удобно. Не приветствуются стимуляторы и обезболивание: считается, что роды – это естественный процесс, в который лучше не вмешиваться.
На первом этаже проходят занятия для молоденьких практиканток из медучилища.
– Как назвать ощущения, которые испытывает роженица? Боль? Нет, не боль. Боль – это если стукнуть молотком по голове. Боль – это сигнал о том, что есть проблема, нарушение. Мы же имеем дело с нормальным процессом. Что должна делать акушерка в первый период родов? – Преподаватель загибает пальцы. Психологически поддержать роженицу. Потереть ей спину, если она попросит. Второй период – потуги. В какой позе женщина может рожать? В любой. На спине, на боку, в коленно-локтевой, стоя. Да-да, например, девяносто процентов африканских женщин рожают стоя, а шведы почему-то предпочитают на четвереньках. Акушерка обязана подстроиться под любую позу и принять ребенка.
Конечно, для медперсонала введение американской системы было шоком. Многим пришлось уволиться, остальным – серьезно перестроить свое сознание. При этом зарплаты у медиков остались такими же маленькими, как в среднестатистическом роддоме. Большинство старых сотрудников относятся к «новой системе» позитивно, но без фанатизма.
– Прихожу я после отпуска, а тут все перестроили. Думаю: батюшки, где рахмановские кровати? – говорит Нина Николаевна. – Стали мужья на роды приходить. Толку от них, правда, никакого. Они обычно боятся, напрягаются, один даже как-то раз в обморок упал. Как потуги начались, стукнулся головой о кафель и лежит. Все в крови, пришлось специально врача вызывать. Но потом ничего, перестроились. В конце концов, что ты ни делай, все равно рано или поздно все родят. Ну и показатели лучше стали, дети более здоровые. Но рожать на корточках я им все равно не позволяю. Это что же, я, пожилой человек, опытная акушерка, буду каждый раз нагибаться?
Главврач роддома Герман Мяснов – обаятельный прогрессор с детской улыбкой, романтик, чеховский интеллигент, Учился в Смоленске, ткнул пальцем в карту – попал в Череповец. Приехал и с первой минуты почувствовал, что это его город.
Невозможно, не верю! Как можно с первого взгляда полюбить город, в котором цветным бывает только небо после выбросов в атмосферу какой-то химической дряни, город бесконечных пятиэтажек и пьяных работяг, все эти улицы Сталеваров, Доменщиков и Металлургов, город, живущий по фабричному гудку, хмурый и агрессивный? Но приходится поверить: Герман не похож на человека, который занимается демагогией. В первый день знакомства рассказал нам, как рожала его жена так доверительно и интимно, что нам, журналистам, даже неловко стало. Герман убежден, что система, по которой работает его роддом, полезна не только с медицинской, но и с социальной точки зрения:
– Если мы хотим повышать рождаемость, каждая семья должна вырастить троих детей. Двое – чтобы просто воспроизвестись, третий – про запас. Сейчас возраст рожениц по всему миру увеличивается, а перерыв между родами становится все больше – он может доходить до 17-18 лет. Наша задача – сделать так, чтобы у роженицы осталось положительное впечатление, чтобы ей захотелось вернуться к нам еще раз. Другая важная задача – нужно, чтобы женщина приехала из роддома не просто родив, а став матерью. Поэтому мы с самого начала стараемся воспитывать в них родительские чувства и родительскую ответственность. Стараемся делать так, чтобы мать, а лучше и отец с первых минут проводили время с ребенком. Это профилактика не только множества заболеваний, но и социального сиротства и насилия в семье.
Осмелев, я спрашиваю Германа, согласен ли он с тем, что родовые схватки не надо обезболивать. Правда ли, что это «не боль»?
– Ну что вы, я же по образованию анестезиолог. Я был на практике в Европе, в Израиле – там большинство женщин рожают с перидуральной анестезией. У нас это сейчас почему-то считается вредным и делается только по показаниям. Но я уверен: придет время, и мы тоже будем делать «шоу-роды», когда женщина на схватках будет улыбаться и читать журналы.
Социальные девушки
Хороший роддом – это только один из элементов большого социального проекта, который последние лет пятнадцать работает в Череповце. В этом городе вообще хорошая социалка – это скажет любой. На всех уровнях, от мэрии до школ и больниц, здесь постоянно говорят о новой философии работы с населением. Череповец, наверное, один из немногих городов, где социальная политика внятно сформулирована и проводится осознанно.
Если с улицы прийти в межведомственную службу «Восхождение», может сложиться впечатление, что здесь собрались адепты какой-то секты. Вместе со словом «здрасьте» тебя встречают ворохом цветных брошюр, в которых сразу запутываешься: тут и работа с трудными подростками, и восстановительное правосудие, и школа приемных родителей, и курсы для беременных, и «анонимные созависимые». В общем, сборная солянка. Видно, что все как-то крутится вокруг проблем семьи, детства, материнства, но непонятно, что все объединяет.
– Кто за все это платит? – первым делом спрашиваю я. – Опять американцы?
– Как кто? Мордашов. Хозяин «Северстали». А в этом году мы еще получили президентский грант.
«Северсталь» – это градообразующее предприятие, гигантский металлургический комбинат площадью 30 квадратных километров, город в городе, главный работодатель Череповца. Если на «Северстали» поднимают зарплату, в городе на следующий день вырастают цены.
По слухам, «Северсталь» начала вкладывать деньги в социалку после того, как один из ее руководящих сотрудников получил по башке от компании подростков в индустриальном районе, вплотную прилегающем к заводу. «У корпорации нет будущего, если его нет у детей», – заключил Мордашов и вложил свои личные деньги в программу «Дорога к дому», которая пытается комплексно работать с семьями, подключая к этому все возможные ведомства и учреждения, начиная с нашего Германа в роддоме и заканчивая мэрией. Естественно, результаты такой работы оценивать крайне сложно, но по крайней мере районы с экзотическими народными названиями «Китай» и «Техас» теперь уже не бьются стенка на стенку.
– Если объединить все наши проекты в двух словах, то их связывает идеология «передачи ответственности» от государства к человеку, – говорит руководитель службы «Восхождение» Александр Викулов. – В Советском Союзе люди практически разучились самостоятельно решать основные жизненные вопросы – эти функции перекладывались на государство. Оно кормило бедных, оно определяло, как людям учиться, лечиться, где им работать. Мы пытаемся сделать так, чтобы этими вопросами теперь занималась семья. В СССР, например, был практически утрачен институт отцовства. На место отца символически становилось государство – оно занималось воспитанием, внушало свою систему ценностей. Мы пытаемся реанимировать в мужчинах отцовские инстинкты, у нас даже есть группа анонимных отцов – женщин туда не пускают.
Девушки в «Восхождении» одна другой прекраснее. Их работа заключается в том, чтобы ходить в неблагополучные семьи и помогать им постепенно налаживать жизнь. «Клиентская база» формируется по результатам регулярного общения со школами, поликлиниками, детскими садами.
«Клиенты» – это, как правило, очень бедные асоциальные семьи с большим количеством детей. Кто-то в семье почти всегда алкоголик. Первые несколько встреч уходят на то, чтобы установить контакт. Потом нужно выяснить, в чем главная проблема, почему ситуация не может сдвинуться с мертвой точки, что нужно сделать в первую очередь: разменять жилье, получить прописку, оформить инвалидность, записать ребенка в детский сад?
Как правило, многое упирается в конфликты в семье
и в то, что «клиент» не находит в себе сил дойти до собеса, загса или военкомата. Иногда организация может выделить деньги, но только на конкретные цели и под строгую отчетность. Каждую неделю девушки проводят «консилиумы»; с соцработниками из других ведомств и «интервизии» между собой. У себя в офисе они обсуждают «клиентов» так, будто это их близкие родственники:
– Они тройняшек родили, а отец занялся распространением наркотиков, так его выгнали из ОМОНа и он от них вообще ушел! – возмущается яркая кудрявая Аня с макияжем женщины-вамп.
– У нее четыре собаки, она их разводит на продажу. А брат сказал в суде: «Она любит собак больше, чем людей», чтобы ему квартира досталась. И у нее отобрали ребенка, просто так, ни за что, – делится щуплая Оксана в очках.
– Сама из благополучной семьи, первые двое детей неизвестно от кого, третий отец сел в тюрьму, четвертый, узбек, уехал в Москву. В результате четверо детей и никакой поддержки. У нее страх, понимаете, сильный страх, – говорит Люба, самая серьезная и аккуратная из девушек.
– Так смешно: мы с ней по магазинам ходили, она взяла двадцать пачек «Доширака». Говорит, муж любит. Я спрашиваю, при чем тут муж, мы же пошли детям продукты покупать! – рассказывает веселая позитивная Настя.
С каждой семьей подписывается контракт – что необходимо сделать в ближайшие год-два. Когда вся работа закончена, контракт закрывается и с семьей больше не работают. До появления следующих конкретных проблем. У всех девчонок есть хотя бы зачатки психологического образования: они умеют выстраивать диалог, меняться ролями, изображать какую-нибудь злую комиссию, деспотичную свекровь или брата-алкоголика – чтобы «клиент» мог отрепетировать сложные для него ситуации.
– Как правило, «клиенты» избегают контактов с государством: они его боятся, у них уже был негативный опыт, –
говорит Люба. – Тогда мы сами идем вместе с «клиентом» в опеку, в собес. Это нужно для того, чтобы у них появилась модель общения с чиновниками. Они научатся и дальше пусть ходят сами – мы же не можем поддерживать их вечно.
Индустриальный район
Девочки работают в Индустриальном районе. Это трущобы, душа Череповца, его самая старая часть, построенная в 50-е одновременно с «Северсталью». Здесь много заводских обшаг. Рядом комбинат, плохая экология, поэтому жилье дешевое и убитое. Именно сюда попадают люди в результате невыгодных квартирных обменов. Именно здесь получают социальные квартиры детдомовцы и матери-одиночки. Наверное, нет смысла объяснять, что район этот очень алкоголизированный.
Мы едем на старом трамвайчике мимо комбината, пробираемся через сугробы от остановки, идем дворами мимо круглосуточных магазинчиков и палаток, возле которых пьют пиво металлурги после смены. Подросток в спортивной шапке с надписью «Россия» разговаривает с другом в окне первого этажа – что-то про хоккей и бокс: дети в Череповце повально занимаются спортом. Спрашиваю, зачем им спорт. Получаю честный и лаконичный ответ: «Человек должен быть сильным». Мимо проходит дед с окровавленным лицом, говорит сам с собой. Я теряю ориентацию: хрущевки все одинаковые, при этом завод почему-то может неожиданно возникнуть с любой стороны. Вроде бы он остался справа, но смотришь налево – и там опять дымящие трубы. Ну и как тут не стать алкоголиком?
Заходим в общежитие квартирного типа. На кухне уйма народу, при том что комнат в квартире всего три. Тут и несколько взрослых мужиков с татуировками, и бабульки в халатах, и беременная девушка, и куча детей. Идем в крошечную 11-метровую комнату Тани, нашей подопечной. Сначала я удивляюсь, почему у нее такие странные выпученные глаза, но потом понимаю: проблемы со щитовидкой.
У Тани двое детей и муж-ребенок. Большую часть комнаты занимает двухэтажная детская кровать. Внизу спит 7-летний Толик, наверху – 30-летний Олег. «Как я ни зайду, он все время спит», – жалуется веселая социальная девушка Настя. Когда Олег не спит, он лежит на том же самом месте и смотрит телевизор – через детский бинокль, потому что ему не хватает денег на очки. Стены ободраны: начали делать ремонт, но не доделали. Тут же, в комнате, холодильник и электроплитка, здесь приходится и готовить, и есть, и делать уроки. Младший сын Тани, двухлетний Дима, – диабетик. Таня его любит больше, чем старшего, называет «лялькой», кормит грудью – может, новая система Череповецкого роддома так хорошо подействовала?
Саму Таню можно охарактеризовать одним словом – «неприспособленная». Она нелепо одевается, все роняет, путается в предметах. Видно, что бытовуха, с которой даже соседи-алкоголики легко справляются, дается ей с большим трудом. Купить ребенку шапочку для бассейна для Тани целый проект. Непонятно, как у нее получается тянуть на себе трех человек, собирать в школу старшего, делать три раза в день уколы младшему и еще по вечерам работать уборщицей в школе. По большому счету никак не получается: что-то все время выходит из строя. Недавно, например, вышел из строя глюкометр – и Дима оказался в коме, лежал в больнице.
Таня – человек странный, но вовсе не глупый, говорит сухим и правильным литературным языком, без мата. Рассказывает свою невеселую историю:
– Я родилась на Сахалине. Когда мне было десять лет, отец погиб на шахте. Мы поехали к родственникам на Украину, но почему-то оказались здесь, в Череповце. После школы сошлась с мужчиной. Два года жили – не ругались, а как забеременела, начал обижать, родила – начал бить. Один раз он ударил меня табуреткой по го • лове, я схватила полугодовалого ребенка – и куда глаза глядят, по съемным квартирам. Познакомились с Олегом, ему дали эту комнату как детдомовцу, переехала сюда. Больше всего я мечтаю жить в собственной квартире. Поэтому я надеюсь на программу «Молодая семья» – больше мне надеяться не на что. Олег уже полгода не работает, потому что на нем висит большой кредит в «Русском стандарте», который на самом деле взял его брат. Если он устроится на работу, они его найдут и будут вычитать половину зарплаты. Но меня это все не волнует; даже если Олег умрет, ни меня, ни Димочки этот долг не коснется.
Я представляю себе, сколько тут надо разгребать прекрасным социальным девушкам, чтобы у Тани хоть как-то наладилась жизнь: устроить в детский сад ребенка-инвалида, убедить Олега все же пойти на работу, вести переговоры с банком, собрать миллион справок для расселения. А еще хорошо бы Тане вылечить щитовидку и получить хоть какую-нибудь квалификацию, а Олегу бросить пить. Но надо, чтобы Таня и Олег сами этого захотели и сами все сделали – иначе никакого эффекта не будет. Нет, это невозможно. Мне кажется, что пытаться вытащить эту семью – безнадежный героизм. Тем более что Таня сама не верит в свои возможности.
– Мне в детском саду так и сказали: для вашего ребенка никто отдельно готовить не будет. Я надеюсь на программу «Молодая семья». Больше не на что, – твердит она, как зомбированная.
Но девушки такие же непрошибаемые, они верят в свою миссию, как сектанты. У них никогда не сдают нервы, они всегда идеально спокойны и приветливы, никому ничего не навязывают и терпеливо капают на мозги. «»Молодая семья» – это замечательно, но что вы можете сделать самостоятельно?» – повторяют они из раза в раз. Сколько лет им еще выполнять свою филигранную акушерскую работу, прежде чем их клиентам действительно удастся «родить»? Хотя, если продолжать метафору, Череповец находится еще на раннем сроке беременности. Это ведь только одна семья, а у каждой из девушек их штук по восемь, и это, наверное, тысячная часть того, что надо сделать. Ткни пальцем в любое окно в Индустриальном районе – наверняка обнаружатся похожие проблемы, еще не выявленные школой и поликлиникой. И главное, именно эти проблемные семьи быстрее всего размножаются: ни в одном районе города нет такого количества детей, как здесь. Ряды колясок в каждом подъезде.
Захожу к Тане на следующий день. У нее милиция – комиссия по делам несовершеннолетних. Выясняют у соседей, бьет ли она детей.
– Вот так чуть ли не каждый день: ходят и ходят, – комментирует Таня. – А я Толика всего-то легонько по губам шлепнула: молчи, говорю, не рассказывай людям, что Олег пьет.
Толику всерьез грозит детдом. Социальные девушки пишут опровержение, они вообще всегда за семью и против детдома, в отличие от древнего государственного обычая защищать детей единственным способом – с помощью лишения родительских прав. Когда милиция уходит, подвыпившая соседка обращается ко мне с речью:
– Я-то, конечно, ее не сдала, но тебе, Юлька, скажу: им лучше в детдом, чем с ней здесь, с такой матерью. И то я не знаю! Я же сама детдомовская. Она за ними не следит, она их не кормит, все у нас клянчат! Утром иду на работу – у меня за столом моих трое взрослых сидят и ее двое. Она Димку до сих пор титькой кормит, пустым молоком, пустой водой! Купила Толику игровую приставку за пять тысяч, а у самой жрать нечего, это нормально?
– Так он вашему Илюшке завидует, тоже играть хочет, а тот ему не дает, – оправдывается Таня.
– И правильно, пусть привыкает, что не все даром достается. А ты бы ему лучше хлеба купила!
Вечером иду от Тани через задворки комбината по узкой дорожке между гаражами. В одном из гаражей горит свет. Слышу детский смех и взрослый окрик. Заглядываю. Парнишка лет семи бегает от отца, который носится за ним, размахивая тряпкой. На заднем плане большая пирующая компания, по виду явные «клиенты» моих социальных девушек. На стене висят Маркс, Энгельс и голая женщина. – Четыре разрыва, йоптыть! Я ехал и думал, хоть бы господь ей помог, б...!
– Что празднуете? – спрашиваю.
– Обмываем Кристинкины ножки. У меня вчера дочь родилась!
– А в каком роддоме?
– В городском!
Тут я вспоминаю, зачем приехала в город металлургов – и возвращаюсь в роддом.
Нормальные люди
Хрупкой Свете не пришлось делать кесарево – она родила сама, даже быстрее, чем я думала. Мальчик. Два семьсот. Мирон. На выписке знакомлюсь с его отцом, симпатичным тридцатилетним менеджером. После всей этой
асоциальщины смотреть на Свету, Славика и Мирона очень приятно. Славик любит ребенка. Смотрит на него с нежностью. Говорит, что начинается новый этап жизни, что они долго созревали для этого, что он и Света девять лет жили вместе и вот только сейчас поженились и родили ребенка.
– Здорово, что Мирон родился в День диджея. Это как раз мое хобби, я сегодня в первый раз буду играть в клубе за деньги.
– Не стар ты для таких развлечений?
– Ты знаешь, в этом городе у меня почти нет друзей моего возраста. Мне гораздо больше нравится общаться с двадцатилетними. Я учился в обычной бандитской школе, как и все. Большинство моих одноклассников живут одним днем, на автомате. Работа есть – и хорошо. Но я не хотел бы, чтобы Мирон попал в такое же окружение. На самом деле я давно думаю о том, чтобы переехать в Питер.
– А как получилось, что вы со Светой живете иначе?
– Само как-то получилось. Карьера начала складываться, потом поехал на четыре года учиться в Петербург, а когда вернулся, смотрел на все уже по-другому.
Наверное, Света и Славик как раз такие, какими мои социальные девушки когда-нибудь хотели бы видеть своих «клиентов»: ответственные, самостоятельные, думающие о будущем. Света и Славик – обычный средний класс европейского типа, не элита и не богема, просто нормальные люди. В крупных и обеспеченных городах России таких уже достаточно много. В Череповце, судя по тому, что говорит Славик, их почему-то очень мало или они еще не выросли.
Девушки из «Восхождения» работают с теми, у кого как раз меньше всего шансов попасть в эту категорию. Таня и Олег, если приложить гигантские усилия, максимум могут стать послушными, непьющими, хорошо управляемыми работниками «Северстали». Вряд ли они поедут учиться в Питер. Разве что их дети.
Неправильные роды
– Сабира, может, все-таки хочешь посмотреть на ребеночка?
– Нет.
– А у вас в Киргизии отказываются от детей?
– Отказываться.
– И что говорят: хорошо это или плохо?
– Не знаю
– А кто отец, Сабира?
– Коля.
– А где он?
– Не знаю...
– А после выписки ты куда пойдешь?
– Сегодня?
– Сабира, а если бы у тебя была работа, прописка, ты бы взяла ребенка?
– Прописка нет.
– Как ты думаешь, ребенку без тебя будет плохо или хорошо?
– Сабира, ты меня слышишь?
– Сабира, это же не грех – родить ребенка, грех – отказаться от него. Может, все-таки подумаешь?
– Нет.
Сабира сидит, низко наклонив голову, почти без движения. Она родила вчера ночью. Когда ребенка положили ей на грудь, отвернулась и смотрела в другую сторону. Психолога Светлану Константиновну решили вызвать сразу же, утром – пока киргизка не сбежала. Но Сабира не понимает психолога, а психолог не понимает, что Сабира не понимает. Диалог слепого с глухим. Нужен переводчик.
– Сабира, у тебя здесь есть родственники?
– Сестра.
– Родная?
– Нет. Землячка.
Пытаемся найти родственников в Киргизии. Но тут все глухо: Сабира темнит, путается в показаниях, называет один адрес, в паспорте другой, телефона якобы ни у кого нет. Понятно: киргизские родственники – это то, чего она больше всего боится.
– Полнейший инфантилизм и безответственность, – заключает психолог. – Будем давить на чувство вины.
Я спрашиваю Светлану Константиновну, часто ли ей удается добиться успеха. Говорит, примерно в половине случаев. Ситуация отказа от ребенка возникает в роддоме где-то раз в месяц, по передки психолог начинает работать еще на этапе женской консультации.
– Иногда женщины плохо представляют свои перспективы. Например, они не знают, что можно забрать ребенка в течение полутора лет, а за это время наладить свою жизнь. Ребенок будет находиться в доме малютки, но мать сможет его навещать, он будет по-прежнему принадлежать ей. Я рассказываю им про социальные льготы, про пособия. А иногда мы, наоборот, ставим отказ себе в плюс – например, был случай, когда женщину привезли в роддом прямо от клиента. Она хотела забрать ребенка, но мы убедили ее, что лучше детдом.
На следующий день встречаемся с землячкой Сабиры – Базаргуль, которая знает русский чуть лучше. Она веселая и живая, но совершенно бесполезная. Светлана Константиновна просит ее переубедить Сабиру.
– Я и раньше говорила ей: возьми ребенка, но она всегда сказала нет, нет...
– А что Коля? Он русский?
– Да нет, киргиз, Капазбек на самом деле, он в Москве сейчас, у него семья есть... – улыбается Базаргуль.
– Ну, вы объясните ей, что это грех, что потом ей тяжело будет с этим жить. Понимаете?
– Да, да, понимаю! – Базаргуль радостно кивает, сверкая золотыми зубами. – Грех!
На следующий день я немного опаздываю на встречу и, придя в роддом, вижу такую сцену: у входа в зале, где проходит выписка, столпились пятеро киргизов – мужчина и четыре женщины. Мужчина сидит на корточках, перебирает четки. Одна из женщин что-то пишет, положив лист бумаги на подоконник.
– Пишем отказ, – говорит Светлана Константиновна. – Сегодня у Сабиры выписка, нужно что-то решать. Если не будет формального отказа, нам придется оформлять акт о подкидывании.
Тут я уже зверею и делаю то, что журналистам вообще-то делать не полагается:
– Что ж вы такое творите! – кричу я. – Вы что, не понимаете? Сейчас вы подпишете бумажку – и ребенок пропал! Он же киргиз! Его здесь никто не возьмет!
– Да мы ей девять месяцев говорили! Но она не хотела нас слушать! Она пила таблетки, чтобы он умер!
– Какие таблетки?
– Анальгин! Он, наверное, родился больной и с маленьким весом. А то бы мы его взяли!
– Я видела этого ребенка: он абсолютно здоровый, с нормальным весом. Девочка!
Начинается сумбур, какое-то энергичное обсуждение на смеси русского и киргизского. Выясняется, что 50-летняя женщина по имени Ибадат хочет взять ребенка, но не уверена, что он здоров. Вызываем врача – он объясняет, что ребенок здоровый, 9 баллов по шкале Апгар. Теперь проблемы у Ибадат: она не может получить девочку официально. Для этого придется все равно писать отказ, а уже потом Ибадат будет оформлять документы через органы опеки. Которые все равно не дадут ей ребенка, потому что она гастарбайтер без гражданства.
– А нельзя сразу? Может, тут сейчас так переписать документы, что как будто она сама его родила? – спрашивает кто-то.
– Нет, нужно, чтобы Сабира сама его забрала и потом отдала.
Вызываем Сабиру. Она спускается из палаты в шлепанцах и полосатом халатике, садится, все так же понурив голову, молчит. Шум, гам, ей что-то строго выговаривают по-киргизски. Этот восточный деревенский совет очень трогательно смотрится на фоне торжественной выписки новорожденных – букеты, конфеты, видеокамеры, счастливые отцы. В общем, за пять минут киргизам удается сделать то, чего Светлана Константиновна добивалась три дня.
– Забираем. Она сама будет воспитывать. Мы поможем.
Мы с Сабирой поднимаемся в палату, где лежит ребенок. Она смотрит на дочь – и тут же отходит, схватившись за спину, забивается в угол, к батарее.
– Нормальная физиологическая реакция, – говорит психолог.
Через несколько дней она расскажет мне по телефону, что Сабира все-таки передумала, оставила ребенка в детской больнице и уехала в Питер. А своим землякам сказала, что девочка умерла.
В окошке выписки мелькают женщины, одетые, накрашенные и уже почти забывшие ту боль, которая их всех уравнивала, стирая социальные различия. С кричащими конвертами в руках они погружаются в машины и уезжают обратно в свои миры – в «Китай» и «Техас», «Фанеру» и «Заречье», навстречу небу, затянутому серым дымом. Дышим-дышим-дышим-дышим... И расслабляемся.
|
