назад | содержание | вперед
 

Улица нашего детства

Письмо к друзьям далеких лет

Это письмо я написал пять лет назад. Теперь «...иных уж нет, а те – далече...», но я решил ничего не менять: для меня ушедшие друзья – друзья навсегда.

Дорогие бывшие мальчишки и девчонки!

Я обращаюсь к вам, жившим по соседству. Что может быть чище и добрее нашей дружбы тех лет? Она во многом помогла нам стать такими, какими мы знаем друг друга теперь.

Моя память сохранила вроде бы незначительные факты босоногого детства, в чем-то очень отличающегося от детства наших детей и внуков. Я написал «босоногого». Да! Мы можем с удовольствием вспомнить: по зеленой траве наших дворов еще можно было бегать босиком, не то, что нынче... Но, слава Богу, нынешнему поколению незнакомы те страхи, что терзали в детстве нас... Было и хорошее, было и плохое в нашей молодости, было что-то тяжелое и темное, но было и светлое, радостное. Не будем спорить, чего больше!..

Я решился на трудное дело – написать воспоминания. Расскажу, что помню. Мой рассказ – о прошлом, больше – для дня сегодняшнего. Мои раздумья – не о себе, а больше – о поколении.

На этот раз – мой рассказ о нас, о наших учителях и о школах. Если публикуются дневники, то они – как мгновенные фотографии своего времени – документальны. Я же дневников никогда не вел. Пишу воспоминания, глядя на события прошлого через линзы времени. Но известно, что световые лучи, пройдя через линзу, часто не сходятся в фокусе, дают расплывчатое, не резкое изображение. Линзы времени тоже рассеивают детали воспоминаний.

Потому зову друзей далеких лет в свидетели и помощники: в деталях я могу ошибаться, но дух времени сохранить постараюсь. А вы мне поможете!

Где-то я встретил слова из рукописи XVI века: «Отцы и братия, еже ся где худо описал, или переписал, или не дописал, чтите, исправляя Бога для, а не кляните».

Итак...

Инженер Вологодского паровозовагоноремонтного завода Валерий Трофимов! Ты немного старше меня. Помню, как ты складывал на столе в цепь вилки, ложки и ножи из маминого буфета, подключал к ним батарейку, и зажигалась лампочка карманного фонаря. Для меня это был первый в жизни урок физики... Потом мы вместе ходили в фотокружок Дома пионеров, которым руководил Коля Зернов – парень ненамного тебя старше. В сорок втором он ушел на фронт и погиб на Сталинградской переправе. А наука его пригодилась: я на всю жизнь подружился с фотоаппаратом.

Помню, как твоя мама, милейшая и добрейшая Нина Васильевна, никогда не ругавшая нас, угостила меня жареными почками. Мне так понравилось это блюдо, что я попросил мою маму «выучить» его.

После войны ты долго учился очно и заочно. Я помогал тебе чертить какие-то графики и чертежи, решать химические задачи, а потом мы с тобой пошли и купили себе наши первые в жизни модные фетровые шляпы... Теперь же я пользуюсь твоими советами опытного садовода.

Борис и Зина Лабичевы! Ваш дом был через дорогу. Вспоминаю, как шумно и незлобно бранила нас ваша мама, когда мы приходили с соседней бревнотаски грязные и оборванные. А папа тихо говорил: «Ты не шуми! Дай-ка я лучше зашью ему сандалию, а то еще дома попадет: матери-то одной, поди, трудно достается...».

А потом мы стали с Зиной коллегами-учителями, а ты, Борис, вырос до полковника практически «без отрыва от Вологды». Теперь и с тобой мы коллеги: оба преподаем в вузах.

Валентин Аруев! Ты был немного младше нас. Мы вместе играли в войну между штабелями толстых бревен на городском дровяном складе, что был неподалеку, вместе ловили рыбу Кто бы тогда мог подумать, что станешь ты известным радиожурналистом, отличником радиовещания и телевидения, почетным дорожником России!

Иннуся Семерикова! Тебя-то, малышку, в те годы мы и вовсе не замечали: пять лет – слишком большая разница в детском возрасте. А ты ухитрилась сделать детство профессией на всю жизнь: стала редактором детского телевидения.

Валерий Савельев, мы звали тебя Арик! Помнишь, как мы воевали «двор на двор»? Извини, если когда-то обидел! Теперь ты заслуженный работник культуры. Долго ты шел со своими духовыми оркестрами к этому званию и никуда не сворачивал с единожды выбранного пути. Музыкантом стал и твой сын.

Зодим Носков! Нас вместе с тобой начинали учить игре на скрипке. Меня выгнали очень скоро, а ты теперь концертмейстер в оркестре Санкт-Петербургской филармонии. С гастролями ты объездил весь мир, но я уверен, что никогда не забываешь ни своего родного дядю Леню, питерского часового мастера, ювелира и страстного любителя скрипки, ни первого блестящего педагога Илью Григорьевича Гинецинского, которого коллеги с уважением называли «северным Столярским» (Одесская школа талантливых скрипачей, основанная педагогом Столярским, и по сей день считается уникальной в истории искусства).

Не сомневаюсь, что ты хорошо помнишь первые дни войны в Вологде, когда мы хотели ловить шпионов и диверсантов, а нас послали разносить повестки в армию... Как же по-разному принимали эти повестки в домах: в одних встречали с радостью, в других – со слезами ... и таких было больше. Старые женщины, помнившие ужасы гражданской войны, рыдали в голос.

Генрих Калугин! И твоего отца-учителя поглотил молох тридцать седьмого, но ты не озлобился, сохранил на всю жизнь детскую доброту и искренность. Кажется, это мы с тобой морозной зимой 1943 года стояли в очереди за хлопковым маслом, которым «отоваривали» продуктовые карточки. Я поморозил тогда пальцы так, что и до сих пор они совершенно не терпят холода. Теперь ты кандидат технических наук, крупный специалист в своей области. А верность дружбе – все та же.

Недалеко от нашего дома стоял на некотором отшибе домик с огородом. Жила там, мало с кем общаясь, семья с двумя дочками. Однажды моя ровесница пригласила меня к себе, показала старые фотографии. На одной из них я увидел усатого городового с шашкой. Оказывается, это был ее дедушка. В это время в комнату вошла мать. Она выхватила из рук альбом и резко выпроводила меня из дома. А потом девочка рассказала по секрету, что вечером ее крепко побили. Мать кричала: «Ты что! Хочешь, чтобы и нас посадили так, как его отца?». И категорически запретила дочери дружить со мной... Было нам тогда по десять лет. А страх жил в каждом доме...

Надо же было такому случиться, что именно в этой семье внук стал одним из первых советских диссидентов! «Где истоки?» – спрашивала меня растерянная мать. «В нашем детстве», – с чистым сердцем ответил я.

(Здесь необходимо уточнить: на фотографии, оказывается, был, действительно, дедушка, но был он не городовым, а музыкантом гарнизонного оркестра. Об этом я узнал недавно от той самой внучки).

Юля Беркович! Теперь ты врач, давненько на пенсии. Моя мама шутила, что врачебные наклонности проявились у тебя очень рано. Тебе было около четырех лет, а мне – четыре месяца, когда ты взяла вилку и хотела поковырять мне глазки: решила узнать, почему они не открываются, как у твоей новой куклы. А я просто спал... Потом, уже в школе, ты коршуном налетела на двух великовозрастных балбесов, пытавшихся отобрать у меня перочинный ножик. Я помню, как старшие девочки обсуждали, можно ли с тобой дружить: «Ведь у нее отец – враг народа!».

Тихий и улыбчивый Володя Белов! Ты и в детстве чурался шумных ребячьих забав, и в институте не манила тебя комсомольская романтика. Окончил факультет иностранных языков, но было у тебя увлечение – шахматы. И стал ты тренером, учишь детей древней и мудрой игре.

Лерочка и Леня Склокины! Вы поселились в нашем доме в конце войны. Трудно же было вашей маме, замечательной школьной учительнице литературы Изабелле Семеновне Гурвич поднимать вас без отца, отсидевшего по ежовской формуле «15+5» (пятнадцать лет лагерей без права переписки и потом еще пять лет поражения в правах, т.е. ссылки). Красный командир подписал свои «признания» под «честное слово» следователей, что не арестуют жену. С папой Леня познакомился только уже студентом. Перед тобой, Леня, я «виноват» в том, что «заразил двумя болезнями» на всю жизнь: любовью к химии и спорту. Ты свидетель моих первых шагов в учительство: как говорится, на твоей бороде я учился бриться... Теперь ты проектируешь и строишь свои химические производства по всему миру. А я, слушая твои рассказы, вспоминаю слова моего учителя в науке профессора Балезина: «Учитель! Воспитай ученика, чтобы было у кого учиться».

С тобой, Лерочка, мы вместе бегали и в школу, и в институт, и на танцы. Молва много раз обещала нас поженить, но мы на всю жизнь остались просто добрыми друзьями, доверявшими друг другу свои тайны. Стала ты прекрасным учителем математики, а какой прекрасной матерью и бабушкой, знает лучше других твоя семья.

Леня Максимов! Скоро исполнится нашей дружбе шестьдесят лет. Со школьной скамьи ты отличался блестящими способностями и удивительным трудолюбием. Все это оттенялось личной скромностью, целеустремленностью. А еще отличала тебя от сверстников критичность мышления: ты всегда умел взглянуть на окружающий мир хоть немного, но иначе, чем мы... Именно за это тебя уважали и ребята, и учителя. А я люблю за верность нашей дружбе! Стал ты инженером-машиностроителем, ученым, наконец, лауреатом. Объездил полмира, а в Вологду тянет по-прежнему.

Наверное, на каждой улице детства были и свои хулиганы. В нашем доме жил такой парень, слывший отпетым, наверное, за то, что не хотел учиться, а все время проводил на городском рынке. Неписаный кодекс мальчишеской чести он соблюдал строго. Никогда не бывало, чтобы он задевал кого-нибудь из своих. Напротив, вступался за нас в мальчишеских драках. Это он учил меня: «В драке побеждает тот, кто чаще бьет. Он тебя раз стукнет, а ты старайся два! И не плачь: а то стукнут еще раз, и еще больнее будет». А так у меня получалось далеко не всегда... В войну он работал на заводе, попался на краже буханки хлеба и вскоре погиб в лагере, как написали в справке, от дизентерии. Он тоже мог быть свидетелем моих воспоминаний.

Хотел бы я обратиться к самому мудрому из сверстников, Боре Грязнову, но его уже нет с нами... Маленького росточка, щупленький, он никогда не участвовал в мальчишеских войнах и дворовых играх. Родители его были глухонемыми.

С раннего детства он все свободное время работал переводчиком. Когда успевал прочесть больше книг, чем вся наша компания, так никто и не узнал. Стал он философом, но не «казенным начетчиком», а «властителем дум» своих студентов. Так сказали о нем на трагически раннем прощании... Мне почему-то кажется, что Боря глубже других понимал жизнь: потому и подался в философы. Его мнение было бы для меня очень важным.

Сверстники, дорогие! Принято говорить: все мы вышли из детства! Все мы дети своих родителей. Судьбы их поколения определили во многом и нашу жизнь. С детства мы благодарили в стихах и песнях партию и правительство и лично...

Но сознайтесь: кто из вас знает своих предков дальше дедовского поколения? Каких трудов стоит воссоздание семейного генеалогического древа только одного рода, может рассказать Генрих Калугин, занимающийся этим уже не один год.

Сегодня же мне хочется поклониться еще раз и нашим родителям, и нашим учителям, сказать спасибо им за наше счастливое детство. Засвидетельствуйте: каким бы трудным порой оно ни было, мы люди счастливые, потому что можем гордиться поколением родителей, потому, что помним школьные уроки, потому, что нашу память и нашу дружбу мы несем и по сей день! Как сказал наш земляк Александр Яшин: 

Жили мы на улице Карла Маркса...

Улица нашего детства

Улица нашего детства называлась улицей Карла Маркса. А до того называли ее Зосимовской по церкви Зосимы и Савватия, что стояла у деревянного Красного моста. Потом переименовали ее в улицу Калинина. И была она длиной всего в два квартала: от Московской (Советского проспекта) и до Красного Моста.

Помню каждый дом, каждый флигелек во дворах. По этой улице мы ходили в школу – 3-ю Образцовую, потом она стала 21-й средней, а в войну – 1-й мужской. Было когда-то в этом каменном здании подворье Соловецкого монастыря.

Рядом стояло красное здание типографии. Раньше была типография одной из лучших в России. Мы подолгу смотрели через большие окна на работающие печатные машины.

А дальше выходило фасадом на площадь деревянное здание знаменитого Вологодского театра. «Знаменитого?» – спросит нынешний читатель. Да, знаменитого! Вспомните у Островского – разговор двух актеров Счастливцева и Не-счастливцева: один идет из Керчи в Вологду, другой – из Вологды в Керчь... А еще играл в том театре уже не литературный герой, а выдающийся русский актер Орленев. В одной из школ города Сокола под руководством замечательного театроведа заслуженной учительницы Нины Филадельфовны Соколовой создан уникальный школьный театральный музей, где собраны материалы об этом корифее российской сцены.

Сгорел театр в 1932 году. Я помню не сам пожар: утром отец пошел посмотреть на пожарище, взял меня, а я запомнил только пожарного в медной каске...

Сзади театра – два дома братьев Ренатовых. Старший – весьма уважаемый врач-терапевт, немногословный, спокойный, всем своим видом вселял в пациентов уверенность в успехе лечения. Почти каждому больному он доставал с полки или из врачебного баула лекарство, то ли порошки (то ли настойку, то ли мазь) и говорил: «Начнем с этого, а потом выкупите в аптеке, что я выписал в рецептах. Должно помочь!».

Мне тоже довелось бывать у него в кабинете. Запомнилась на стене рисованная, кажется, тушью небольшая картина: ночь, луна, склонившееся дерево, под ним – могила, а рядом – конь с опущенной головой... Только лет через пятьдесят я узнал, что именно такие картины рисовал в Вологде Батюшков в период своего многолетнего безумия: всю жизнь он тяжело переживал гибель лучшего друга полковника Петина в битве народов под Лейпцигом. Конь вынес из битвы мертвого седока...

Теперь на месте этого дома воздвигнуты новые хоромы, изнутри оборудованные на уровне «евроремонта»... Хорошо, если бы и в новых стенах сохранился высокий дух старого земского врача!

Младший Ренатов был страстным садоводом. Его домик утопал в цветах и всяких чудо-деревьях: недаром он состоял в постоянной переписке с самим Мичуриным.

Перед каждым первым сентября мама вела меня к нему и покупала букет. Школьников водили в сад на экскурсии, и даже самые большие хулиганы с нашей улицы не трогали этот сад. А в сорок первом году с началом войны хозяина сада арестовали, объявив немецким шпионом, «...скупавшим сахар мешками». Так он и погиб... Перед самой войной на месте сгоревшего театра выстроили первый кирпичный четырехэтажный жилой дом для командиров местного гарнизона. Народ сразу окрестил его «генеральским», а уж если в России дадут тебе прозвище, прилипнет оно навек. И сейчас кое-кто из старых вологжан зовет этот дом так.

Генеральский дом выходил фасадом на плац-парадную площадь, где в тридцатых годах был разбит сквер в память об убитом Сергее Мироновиче Кирове. После войны в сквере появились стелы с именами вологжан – Героев Советского Союза. Говорят, есть там не только вологжане. Не вижу в том беды: всем Героям мы обязаны тем, что сегодня живы. Хуже, если кого-то забыли... И хорошо, что теперь добавили камни со списками полных кавалеров ордена Славы. Люди живут мало, но их имена продолжают служить поколениям.

С другой стороны на площадь выходит фасадом бывшая Вологодская гимназия. Заглянешь в списки ее выпускников, и сразу в душе прибавляется вологодского патриотизма. Сколько имен, известных на всю Россию! Здесь учились писатель Гиляровский, будущие академики лингвист Фортунатов, физиолог Гинецинский, физик Ландсберг, химик Черняев, известные ботаник и физик братья Перфильевы, один из братьев Васильевых – знаменитых кинорежиссеров... Потом в здании были две школы, а в войну разместился госпиталь. Хорошо бы на мемориальной доске, посвященной госпиталю, написать, сколько исковерканных войной человеческих жизней было спасено в этих стенах. Теперь здание принадлежит Вологодскому государственному техническому университету.

Я начал счет четным домам от реки, а нумерация раньше была со стороны вокзала. Попробуем пройти с другого конца, от Советского проспекта (бывшей Московской улицы), по нечетной стороне, где жила наша семья.

Дом № 1 – увы! Его больше нет: сгорел в 1998 году от непогашенной сигареты очередного пьяницы. Это наш дом. А во дворе был маленький флигель, на месте которого стоит здание фирмы «Кузнецкий Мост». И палисад, как в песне, был. И в других домах палисады были, не в каждом – резные, но встречались красивые. До сих пор на месте палисада растут посаженные мною яблони-дички, никем не обихоженные. Но каждую весну я любуюсь их белым цветом.

Жило в этих домах семь семей. Из них семь человек в разное время и по разным статьям были арестованы, прошли через лагеря и тюрьмы. Двое не вернулись. На втором этаже жила скромно и тихо семья старого чекиста Губкина. Его жена удостоилась высокой чести быть делегатом XVII съезда партии. А к 1937 году в тюрьме оказалось едва ли не три четверти этих делегатов. Семья Губкиных как бы застыла в страшном ожидании... Моя мать рассказывала, как испугались Губкины, когда ночью пришли за моим отцом: думали, что это идут к ним...

С фронта первым вернулся в наш двор Иван Арсентьевич Зыков. Вернулся с двумя орденами Красного Знамени и... без ноги. Последним вернулся из финского плена Александр Николаевич Орнатский. Повезло человеку: он и в финскую войну раненым попал в плен, да остался жив. И в Отечественную его раненого подобрали финны. А так бы и вовсе замерз: наши посчитали его убитым и прислали домой похоронку...

Дом № 3 отличался особой архитектурой: в плане у него не было ни одного прямого угла. Только фасад с балконом над входными дверями был точно обращен к красной линии улицы. Расположение комнат считалось удачным. До революции в этом доме жили богатые купцы, торговавшие пушниной. От деда запомнил их фамилию – братья Соломон. После революции уехали они в Америку. Теперь офис одной из старейших и крупных фирм Америки «SOLOMON end Brothers» – в самом фешенебельном небоскребе Нью-Йорка, и торгуют они не только пушниной, но и компьютерами. Об этом я узнал из газетных реклам. А их старый вологодский дом сгорел недавно все по той же «пьяной причине».

И этот двор не миновали репрессии тридцать седьмого: погиб дядя Костя Трофимов только за то, что работал когда-то в немецкой фирме «Зингер». Забрали человека со странным именем – Менциона Менционовича Попова, работавшего подручным кузнеца на заводе ВПВРЗ.

Арестовали супругов Пищулиных: юриста Николая Федоровича и его жену Ларису Леонидовну – мать Зои Лиотто, учившейся в нашей школе. С ними вместе по одному сфабрикованному обвинению взяли из дома напротив врача Павла Александровича Кадникова и его жену. За ними – доктора Красикова Константина Евграфовича с супругой, зубного врача Бориса Христофоровича Байковича – тоже с женой, Всеволода Павловича Богачева с женой Елизаветой Николаевной Сум. Добрались и до доктора Сергея Федоровича Горталова, чей род шел от майора Горталова-героя Плевны, воевавшего в русско-турецкую войну в отряде Скобелева. О его подвигах писали многие газеты мира. Сергей Федорович отдал вологодской медицине около сорока лет. В эту «контрреволюционную организацию» доблестные чекисты записали и гинеколога Элиодора Каспаровича Снежко. Дело вологочдобиваясь, чтобы она повторила, о чем шла речь тогда в театре... Той случайной встречи было достаточно, чтобы надолго оказаться «под колпаком»...

Под № 5 было два дома: маленький, наполовину вросший в землю домик выходил на улицу одним этажом, а во двор – двумя. Зато красивый и ухоженный двухэтажный прятался на задворках. Из многодетной семьи Щербаковых Борис погиб на фронте восемнадцатилетним. Его сестра ушла в армию чуть позднее Бориса. Еще жила там семья Морозовых с тремя дочками. Отец, Николай Дмитриевич, отправился на фронт добровольцем в трудном сорок втором. Контуженый танкист попал в плен на Курской дуге. «Удостоился» немецкого лагеря смерти Маутхаузена, но был освобожден американцами. Далее – по известной схеме – через проверку в ГУЛАГе. Только в 1956 году получил медаль «За победу над Германией», которой гордился. Но вспоминать те времена не любил... Много горя натерпелась семья Морозовых. Трудно без волнения читать письмо-исповедь, полученное от этой семьи в ответ на первое издание моих воспоминаний...

Дом № 7 был самым красивым на нашей улице. Балкон второго этажа располагался прямо посередине дома, а под ним на первом этаже – терраса. И весь он был украшен резными наличниками. Жили в нем мои друзья – Олег Горынин и Геша Калугин. Они приходили к нам, мы расстилали на попу отцовскую крупномасштабную карту Испании и по газетным сообщениям флажками отмечали линию фронта испанских республиканцев.

Из этого дома сгинули в лагерях родители многих наших сверстников и сверстниц. Погиб учитель Павел Васильевич Калугин. Забрали красного партизана Брунина вместе с женой, а его дети Гайда и Илга пошли по детдомам и по чужим углам. Забрали бухгалтера Рассказова, потом – отца нашего ровесника Гены Советова. А жильцы дома сторонились рыжеволосой красавицы со второго этажа: полагали, что это она доносила на всех подряд... Погиб на фронте Василий Куканов, а его жена, Анна Петровна, удивительно трудолюбивая и приветливая, одна поднимала троих детей.

Дом № 9 был маленьким. Теперь на его месте въезд к Сельхозбанку. Почему-то запомнился он очень перенасепенным. Из него на фронт ушел талантливый школьник Боря Левин-Соколовский и погиб в первом же бою под Ленинградом. В этом доме приютили вернувшуюся в конце войны из лагерей вдову расстрелянного в 1937 году комбрига Афанасия Павловича Трифонова, командира Вологодской десятой дивизии. Вместе с ним в ту лихую пору сгинули в той дивизии практически все другие командиры, вплоть до взводных... О комбриге Трифонове – разговор впереди. А еще забрали там отца нашего одноклассника Володи Филиппова и жильцов по фамилии Гоголевы. Соседи говорили, что был он научным работником, а жена работала в Госстрахе. Они тоже не вернулись. Зато из плена и проверочных лагерей после войны пришел Коля Едреников. Про дома № 11 и № 13, простите, запамятовал. Но подсказали недавно соседи. Там «врагами народа» объявили мужа и жену Моженковых, да еще забрали главу многодетного семейства Леонтьевского: этого – за происхождение «из духовенства». Позднее «врагом народа» объявили Валентина Худорожева, а одного из сыновей в семье Хрулевых арестовали уже после войны. Так и не известно, вернулся ли кто-либо из них живым...

Одной из первых в 1936 году из дома № 15 арестовали всю семью какого-то большого хозяйственного начальника Михельсона, ездившего уже в то время на единственном в городе открытом легковом автомобиле вишневого цвета. А дочку Эрну, которая мне очень нравилась еще... с детской песочницы, отправили в детдом.

В конце квартала стояли два больших белых двухэтажных дома № 17 и 19, которые по имени их дореволюционного владельца назывались «нечаевскими». Семнадцатый теперь называют новым именем: «Сладкий дом». Там теперь фирма оптовой торговли шоколадом.

Я мало знал жильцов тех домов, но с нами учился Володя Сибуль из девятнадцатого. Его отец сгинул все в том же страшном тридцать седьмом. Он мне рассказывал позднее, что вместе с отцом забрали еще по крайней мере троих «нечаевских» жильцов.

Мой давний знакомый Борис Гуляев, человек неординарный, «не утомленный классическим образованием», но отличающийся оригинальными взглядами в теоретической физике, да к тому же еще и хороший поэт, передал мне такие стихи:

Так написал он о своем девятнадцатом «нечаевском», которого давно уже нет.

Если перейти на четную сторону нашего квартала и возвращаться опять к Советскому проспекту, то в памяти всплывают фамилии ребят, что ушли на войну. Погибли из тех, кого мы вспомнили, Саша Манаков, Коля Страпин.

В госпитале, что был в нынешнем здании технического университета, меня окликнул солдат с ампутированной ногой: «Парень! А мы с тобой вроде соседи! Ты ведь с Карла Маркса? Будь любезен, сбегай к маме, скажи ей, что меня сегодня привезли сюда. Да не вздумай сказать про ногу, не расстраивай прежде времени». Позднее мы встречались с замечательным человеком Юрой Зубовым: он стал крупным инженером оборонной промышленности. Семья его жила в доме № 26.

Во дворе дома № 22 до сих пор прячется среди вековых тополей некогда шикарный деревянный особняк с верандой, где жили те, кто руководил всеми арестами: сначала комдив Воронов, а потом, когда его с сыном арестовали, поселился новый начальник НКВД Жупахин. Старший сын Жупахина служил под началом отца. Были у него еще два сына – Кира и Леня, названные так в честь вождей. Хорошие были ребята. Мы с ними дружили. Но и они однажды в школу не пришли, а через день уже вся улица знала: Жупахины арестованы, детей увезли. Об их судьбе мы так больше ничего и не узнали.

Наш сосед адвокат Анатолий Васильевич Семериков, узнав об аресте Жупахина, сказал: «... его снаряды падали слишком густо и не могли не задеть его самого...». «Жупахинский» дом как бы прятался сзади двух других. Из дома №24 посадили хирурга из роддома доктора Рабиновича и скромного служащего Роберта Григорьевича Шнейдера, а из другого, с №22, – доктора Павла Алексеевича Кадникова – из тюремной больницы. Расстреляли его вместе с женой. О них я уже рассказывал. Гинеколога Рабиновича выпустили перед самой войной. На фронт он ушел главным хирургом медсанбата и спас тысячи солдатских жизней. О нем – рассказ еще впереди. Из дома №18 погибли в войну майор Пудов и рядовой Воронин. Как вспоминают соседи, Воронин был призван в коммунистический ударный батальон, формировавшийся в Вологде для штурма Тихвина, замыкавшего блокаду Ленинграда. Там он и погиб. Под Ленинградом же в 43 году остался лежать отец наших сверстников братьев Пановых – Владимир Семенович Панов. Воистину история имеет свое продолжение: вологжане строили Петербург при Петре, вологжане и спасали его от фашистской блокады...

В 1943 году ушел в армию Борис Лабичев. Служил на Дальнем Востоке. Воевал с японцами. Так и остался кадровым офицером: дослужился до полковника. Недалеко от «жупахинского» стоял маленький домик, в котором перед революцией отбывал ссылку молодой человек по имени Вячеслав Михайлович Скрябин. Мир узнал его позднее как Молотова, наркома иностранных дел Советского Союза, подписавшего секретный пакт с Германией.

Сосед, старый плотник дядя Вася Глебов, рассказывал нам, детям, что любил ссыльный играть на скрипке. Но, оглянувшись по сторонам, тихо добавлял: « А играл-то он хреново, все больше упражнения какие-то...».

Экзамены за курс реального училища Скрябин сдавал экстерном, но никаких документов на этот счет в вологодских архивах пока найти не удается. И сам сталинский нарком ни на одно письмо вологодских краеведов так и не удосужился ответить. Позднее повесили на доме мемориальную доску: «Здесь жил выдающийся...». И по необъяснимой российской логике присвоили улице имя ... Калинина. А мемориальную доску кто-то украл, ...тоже по российской традиции.

Так что, вернувшись к имени нашей улицы, можно сказать, что святые Зосима и Савватий оказались слабыми заступниками вологжан с нашей улицы перед Карлом Марксом, Калининым, Молотовым...

Недавно начались времена другие. И сразу нашлось много желающих воевать с прошлым. А как воевать – знают далеко не все. И потому, как мне кажется, начинают, порой с далеко не главного и важного. Некоторые, изображая политическую активность, в первостатейное дело возвели переименования городов и улиц.

Так получилось и с нашей улицей. Но церкви Зосимы и Савватия уже нет: на ее месте детский кукольный театр. Купец Желвунцов, именем которого называлось раньше продолжение улицы до вокзала, золотыми буквами не вписал своего имени в историю Вологды.

Может быть, стоило лучше подумать и назвать улицу так: «Улица Первой школы»? Сколько тысяч прекрасных людей дала России и родному городу эта школа за свою 125-летнюю историю!

А, может, лучше было назвать ее именем актера Орленева? Или именем вологодского купца первой гильдии Леденцова, учредившего такой фонд поддержки российской науки, что с его участием была построена аэродинамическая труба Жуковского, «Башня молчания» для физиологических опытов академика Павлова, а Дмитрий Иванович Менделеев смог написать новое издание «Основ химии».

В таком списке могли оказаться выпускники Вологодской гимназии. Скажем, именно ботаник Перфильев приложил много сил к озеленению Вологды. Вся наша улица утопала под сенью мощных тополей, которые осушали почву и очищали воздух...

Я прочел все написанное выше и... вздрогнул: видит Бог, я не хотел писать трагедию смутных времен. Но я – невольный свидетель своего времени... Кто-то же должен сказать, как это было!
И если снова вернуться к названию улицы, если серьезно подумать, может быть, стоило помянуть всех, кого назвал и кого не вспомнил я поименно, и назвать нашу улицу «Улицей Великих Жертв»: в том и была их великая трагедия, что одних, ни в чем не виновных, уничтожал свой же строй, а другие героически отдавали жизнь за ту же Родину... 

Вспомним Евгения Евтушенко:

Уходят поколения людей, почти не осталось на улице нашего детства тополей, а теперь умирают и дома... Пройдите по улице Зосимовской от Советского проспекта к бывшему Красному Мосту: большинство домов либо снесены вовсе, либо стоят сожженные, развалившиеся. Начали появляться «новоделы»: похожие на старину, но, как говорится, «типичное не то»... Картина на сегодня просто удручающая.

Не хочу брюзжать по уходящему. Не сомневаюсь, что с годами улица возродится. Но пора задуматься, от какого наследия мы отказываемся, как сделать так, чтобы Вологда сохранила не только свое лицо, но и свою историческую память. Как тут не вспомнить Марка Шагала:

Воспоминания из детства

Автопортрет – далеко не всегда лучшее творение художника. Писать его трудно. Перехвалить себя – нескромно, а самобичевание тоже никогда не было признаком ума. Вот и найди золотую середину! Но уж коли я взялся писать воспоминания, то приходится начинать с себя.

Родился я в Вологде в 1929 году в доме моего деда, что стоял на углу Дворянской и Петербургской (нынешней Ленинградской). В том же году городские власти отняли у него этот дом, разместив в нем отделение детской инфекционной больницы. Жаловаться дед никуда не стал, сказав, что на святое дело люди жертвовали и большим. Семью, к счастью, не выбросили на улицу, как тогда тоже бывало. С той поры жили мы больше двадцати лет в коммунальной квартире, где три семьи радовались, что имеют по комнате, да еще и кухню с русской печью, одну на всех.

У Евгения Евтушенко есть строки:

Моей «малой родиной» навсегда останется вологодский деревянный двухэтажный дом с большим балконом, двор просторный и уютный, покрытый плотным и чистым травяным покровом. У дальнего забора – крапива и лопухи, а в заборе одна доска легко отодвигается: это лаз в соседний двор, с которым мы то миримся, то воюем...

От соседних домов наш отгорожен столетними тополями и сараями, около которых аккуратно уложены свежие поленницы дров. По фасаду – настоящие резные вологодские палисады с «андреевскими» канавами, названными так в честь инженера Андреева, занимавшегося осушением городских болотин.

Однажды мне встретилось стихотворение Рюрика Ивнева «Провинциальный городок». Прочел – защемило сердце...

Написано на одном дыхании... Двадцать две строки, и точка только в последней. Как все знакомо, как близко! Кто-то вспоминает свое деревенское детство. Моему сердцу больше мила городская российская провинция.

Оглядываясь назад, понимаю: уж очень противоречивые факторы, как теперь говорят, влияли на мое детское и недетское развитие.

С одной стороны – уклад российской интеллигентской семьи с ее традициями и высокими идеалами.

С другой – осколки еврейской культуры, языка и быта, еще сохранившиеся в поколении моих дедов.

С третьей – октябрятские звездочки и пионерские звенья с лозунгом: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!», в который мы верили безоглядно.

Наконец, с четвертой стороны – разрывающие душу противоречия комсомольского демократического централизма и партийной дисциплины, когда все вместе мы должны были голосовать «ЗА», а каждый порознь в душе считал, что он лично «ПРОТИВ». И если бы только я один ощущал эти противоречия неокрепшей душой!.. Это была беда всего нашего поколения. Но вернусь к годам детства.

В нашем доме всегда царила музыка. Помню, как к маме, уже во второй раз учившейся в музыкальном училище по новым специальностям и одновременно работавшей там же концертмейстером и педагогом, на занятия приходили студенты и самодеятельные артисты. Дядя Федя Бараев, кузнец с завода ВПВРЗ, ставил меня на стол и учил петь: «...Женка! Что за сапоги? – Это ведра! – Ведра, право?...». Я по-детски очень горевал, когда уехал дядя Федя в Ленинградскую оперу. Стал он там заслуженным артистом.

Помню, как мамин студент, улыбчивый и чубатый Леша Масленников на генеральной репетиции первомайского концерта 1941 года перед высокой репертуарной комиссией озорно спел:

Его тут же сняли из программы и чуть не выгнали из училища... Стал же Алексей Алексеевич Масленников заслуженным работником культуры, руководителем лучших в области хоров.

Помещений в училище не хватало, потому индивидуальные уроки фортепьяно велись в домах преподавателей. Помню, как тихий и скромный паренек из музучилища на клочке бумаги рисовал мамины и мои портретики, чтобы послать их в деревню: «Должны же дома знать, у кого я учусь!». Помню весьма самобытного парня из вологодской глубинки Васю Носарева, который сам с юмором рассказывал, как, впервые увидев пианино, спросил: « А это что за комод с шипами?». На войне он потерял ногу. Помню, как на деревяшке он ковылял, запрягая лошадку в госпитальном дворе... А по вечерам играл для раненых на гармошке. Теперь у меня на полке стоит книга о композиторе из Белозерска Василии Носареве.

Сколько же талантливых молодых людей бывало в нашем доме в те годы! Кажется, до последней ноты звучит в моих ушах Первый концерт Чайковского, который мама исполняла с оркестром Вологодского музыкального училища под управлением Ильи Григорьевича Гинецинского.

В какой-то момент решили учить музыке и меня, но довольно быстро поняли, что так, как мама, я играть не буду, а потому не стоит учить...

В 1934 году после убийства Кирова в Вологду из Ленинграда хлынул поток политических ссыльных: город снова приобрел статус «Подмосковной Сибири», который имел до революции. Большинство ссыльных составляли «бывшие»: чиновники, военные и священнослужители, были среди них ученые, музыканты и художники. Отец говорил, что в общем социальном портрете этих людей главной чертой вологжанам запомнилась их петербургская интеллигентность.

В нашем дворе поселили бывшую монахиню Екатерину Сергеевну, женщину высокообразованную, знавшую многие европейские языки. Позднее от родителей я узнал, что происходила она из весьма знатного рода, образование получила за границей, а в монастырь ушла при каких-то «туманных» обстоятельствах. Устроиться на работу ссыльным было очень трудно, а потому жили они впроголодь. Мои родители и наши соседи договорились с Екатериной Сергеевной об организации группы из шести – семи детей. С нами она гуляла, занималась рисованием и лепкой, а главное, учила немецкому языку. За год мы сильно продвинулись в познаниях: понимали нашу воспитательницу и могли объясняться в пределах детского общения.

Но в 1936 году последовал приказ о высылке ленинградцев в Казахстан. Никакие вмешательства отца не помогли, и Екатерина Сергеевна из Вологды уехала, о чем мы, дети, очень жалели. Перед отправкой она оставила отцу маленькую икону: просила сохранить ее до возвращения или передать достойным людям. Хранилась эта икона у нас в семье до 1993 года. Я передал ее во вновь открывшийся Прилуцкий монастырь его настоятелю отцу Ефрему. Святой отец обещал помянуть рабу божью Екатерину в своей молитве.

Когда встречаемся мы, дети той группы, вспоминаем о Екатерине Сергеевне с большим теплом. И то, что теперь мы прилично владеем немецким языком, во многом ее заслуга. К великому нашему сожалению, фамилию Екатерины Сергеевны мы так и не смогли узнать.

Позднее Екатерину Сергеевну пытались заменить ссыльной со странным именем «мадам Видрэ». Но мы ее, как говорится, «на дух не приняли». Это была ворчливая старуха. Раздражало, что она ежедневно расспрашивала нас о том, что делают дома родители, кто бывает у них в гостях и о чем беседуют. Очень скоро родители отказались от ее услуг. Всем стало ясно, что она просто «стукачка»...

Мой второй дом – моя Первая школа

Пришло время, и по семейным традициям меня отдали учиться в Вологодскую среднюю школу № 21, ставшую уже в войну мужской средней № 1. Сколько себя помню, мы всегда с гордостью называли ее: «Наша Первая». Как меня вели за ручку в школу в первый класс – это я уже забыл, но за последующие десять лет я до последнего камешка изучил улицу нашего детства от дома до школы и обратно. Казалось бы – меньше километра в одну сторону, но если посчитать, то за десять лет пройдено около пяти тысяч километров! Посчитал однажды и очень удивился...

Начальная школа осталась в моей памяти только четвертым классом, в котором нас учила Анна Григорьевна Горохова, женщина в возрасте, не очень улыбчивая, строгая, требовательная. С нами она беседовала, как со взрослыми людьми. Пыталась научить красивому почерку и устному счету. Помню, как я обрадовался, узнав правила приближенных вычислений. «Так же проще, и писать много не надо!» – заявил я. До сих пор мне кажется, что истоки этой минутной детской радости лежали в моей лени: уж очень я не любил писать... Первые три года я часто болел, потому в четвертом классе программа давалась с трудом.

В средней школе я тоже учился не блестяще. Много читал, хотя и был примитивен в читательских симпатиях. Онегин и Печорин меня не увлекли, прозу Тургенева и Салтыкова-Щедрина я и вовсе не любил, Лев Толстой открылся для меня только к десятому классу. Достоевский и Есенин были для нас недосягаемы.

Зато ночи мы просиживали за Жюль Верном, Джеком Лондоном, из-под полы доставали томики Конан Дойля и Луи Буссенара. В конце войны увлеклись Алексеем Толстым, взахлеб читали В. Яна «Чингисхан» и «Батый». Чего мы совсем не читали, так это стихов: они пришли к нам ближе к выпускному вечеру в корочках книжек Симонова. Впрочем, я хорошо помню, с каким пафосом читал наизусть симоновскую поэму «Сын артиллериста» мой школьный друг Леня Максимов, читал, как только она появилась в печати... Константин Симонов в годы войны владел умами и молодых, и старых читателей.

Но постепенно многое менялось в нашем сознании. И помогали в этом замечательные учителя Первой школы.

Сильным, сыгранным был в Первой школе ансамбль учителей математики. Математике нас учили две заслуженные учительницы – Екатерина Константиновна Монастырева и Александра Ивановна Мухина. И по характеру, и по методам работы внешне они были абсолютно не схожи. Но с сегодняшних позиций могу сказать, что обе учили нас главному: умению самостоятельно думать и работать. Обе были предельно требовательными, обе рассчитывали свои уроки на сильных учеников, обе учили логике математического мышления, любили задавать нетривиальные задачи, умели оценить оригинальные решения. Работу с откровенно слабыми выносили за рамки уроков, поручая ее тем, кто хорошо разбирался в математике. Наконец, обе были предельно внимательны к ученикам и заслуженно пользовались их уважением. Звание «Заслуженный учитель» Екатерина Константиновна получила в самом первом указе, когда оно было учреждено.

Екатерина Константиновна была очень маленького росточка. Потому в классах, где она работала, около доски делали специальный приступок. Фигура ее была столь необычна, что младшеклассники дали ей прозвище «Бочка», со временем трансформировавшееся в «Боча». Она это прекрасно знала и принимала с долей юмора. Но причиной такого прозвища была не только фигура. При малом росте Екатерина Константиновна обладала очень низким басом, звучавшим как из бочки... Говорила она с четко выраженным вологодским акцентом, напирая на «о». Даже в одеяниях своих она была оригинальна: всегда ходила в каком-то теплом темно-синем салопе с большими карманами, в которых хранились записные книжки для каждого класса, где она работала: она не признавала классные журналы, и за один урок могла в свою книжку выставить по три – пять оценок одному и тому же ученику за разные виды работ, за знание разных тем. Отличала ее прекрасная память: она и через месяц помнила, за что тебе «влепила двойку», красующуюся между четверками и пятерками. Оказывается, ты где-то ответил невпопад...

Никогда не забуду, как Екатерина Константиновна на выпускном вечере сказала моему однокласснику: «Володя! У тебя очень светлая голова и сильный характер. На Руси такие либо далеко идут, либо спиваются. Прошу тебя, не пей вина! Твоя голова нужна людям». И что же? Наш одноклассник Володя Ванчиков, отличавшийся от всех нас жестким характером, настойчивой целеустремленностью, особым математическим мышлением, выполнил этот наказ. Он осознанно выбрал далеко не престижную в ту пору специальность инженера-металлурга. Студентом выполнил первые исследовательские работы, а потом в Череповце прошел весь путь от инженера, строившего самую первую домну, до начальника доменного цеха, до главного инженера, а затем и до директора металлургического завода. Хорошо помню, с какой неохотой он покидал родной завод, чтобы занять кресло первого заместителя министра черной металлургии, а затем и министра в Госплане СССР. Заслуженный металлург, заслуженный изобретатель, лауреат Государственных премий Владимир Алексеевич Ванчиков и сегодня – почетный гражданин города Череповца, не теряющий связи с металлургическим комбинатом. Он и сегодня продолжает оставаться нужным для людей! Далеко же видела наши судьбы Екатерина Константиновна Монастырева!

Мне же она пожелала «жить своим умом», явно намекая на то, что в школьные годы я иногда попадал под чье-то влияние...

В старших классах школы математику преподавала прекрасный методист Ольга Яковлевна Лихачева. Женщиной она была крупной. Гордо посаженая голова, острый нос, волевые губы делали ее лицо весьма характерным. Близкой дружбы в учительском коллективе она ни с кем не водила. Учеников держала на некоторой дистанции от себя, чуть большей, чем остальные учителя. Ко всем обращалась на вы, что в те годы было само по себе необычно.

Математиком она была прекрасным. Ее уроки отличались немногословностью. Оценки ставила жестко, даже безжалостно... Совершенно не терпела лодырей и бездельников, особенно – из способных ребят, зато к откровенным профанам от математики относилась иначе: она их просто не замечала, выставляя натянутые тройки. Помню, как она пришла в наш класс, замещая заболевшего учителя. Я решил задачу у доски, а она сказала: «Весьма посредственно! Небрежность оформления свидетельствует о несобранности в мыслях!».

В конце пятидесятых годов она перешла на работу в пединститут, преподавала методику математики и пользовалась большим уважением среди коллег и студентов.

Дальней родственницей Ольге Яковлевне приходилась учительница математики – Хиония Александровна Лихачева. Ни по личному характеру, ни по стилю работы она не походила на остальных математиков. Она была в самом лучшем смысле этого слова типичным традиционным российским учителем.

Если Екатерина Константиновна и Ольга Яковлевна своих семей не имели и могли всю энергию и время отдавать школе, то Хионии Александровне было гораздо труднее: на ее плечах остались четверо детей, после того как в 1944 году арестовали мужа. И, несмотря на это, проводила она в школе целые дни: сложно было найти в коллективе более трудолюбивого и заботливого классного руководителя.

Происходила она из крестьянской многодетной семьи. Родители подметили в самой младшей из дочерей тягу к учебе и потому решили дать ей образование. Только с третьего захода смогла она поступить на учебу в Великоустюжскую учительскую семинарию. Училась в самые трудные годы революции и поехала работать учителем начальных классов в одну из старейших школ Вологодчины – Заоникиевскую. Там и замуж вышла за директора школы.

Позднее перебрались в Вологду. Уже имея троих детей, поступила учиться на заочное отделение физико-математического факультета пединститута и прекрасно его окончила. Она опубликовала ряд статей из опыта своей педагогической работы.

Хиония Александровна любила брать классы сразу после начальной школы и вела их, как правило, до восьмого. Методы ее преподавания опирались на большой опыт работы в начальных классах. Результатом было то, что у ребят не возникало широко известных трудностей при переходе из начальных классов в среднюю школу. Теперь это называется преемственностью в работе. Отличало Хионию Александровну умение помогать не только детям, но и их родителям: она не жаловалась на ребят, просто умела вовремя налаживать взаимоотношения и помощь в семьях. К великому сожалению, этому в пединститутах будущих учителей не учат. Поэтому, когда я пришел в ту же школу учителем и принял от Хионии Александровны ее класс, я долгое время вынужден был обращаться к ней же за консультациями и поддержкой.

Ко всем ученикам она относилась ровно, независимо от их личных успехов в математике. И в коллективе учителей она была едва ли не самым скромным человеком: мало с кем водила близкую дружбу, никогда не досаждала администрации просьбами и требованиями. Помню, что моя мама, работавшая с Хионией Александровной, отмечала ее замкнутость: учителя-женщины в коллективе часто откровенно обсуждали свои домашние проблемы, а Хиония Александровна обычно не участвовала в таких разговорах. Своих детей, учившихся в школе, она будто бы и вовсе не замечала. Надо сказать, что все дети ее учились прекрасно. Сын Лев еще десятиклассником был награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» за то, что прекрасно руководил всеми нашими летними работами на полях пригородных колхозов, и в том же 1945 году он получил золотую медаль за успешное окончание школы.

С таким сильнейшим коллективом математиков школа славилась своими успехами на всех олимпиадах и не только в Вологде: ее выпускников с распростертыми объятиями принимали в известной своими требованиями Бауманке и в других столичных вузах.

Еще школа гордилась замечательным учителем физики Михаилом Александровичем Перфильевым, построившим над школьной крышей первую в Вологде астрономическую обсерваторию с настоящим телескопом. К сожалению, мне уже не пришлось у него учиться: он умер в самом начале войны. Учителем географии был большой знаток геологии Северного края Константин Александрович Садоков. Немецкий язык блестяще преподавала Елизавета Николаевна Слугинова. Историком и завучем школы был Александр Феодосьевич Мартемьянов. Все они со временем стали преподавателями педагогического института, где мне довелось быть их студентом.

Традиция творческого роста учителей нашей школы продолжается и теперь. Профессором Московского автодорожного института стал математик С. Б. Норкин, профессором Пятигорского института иностранных языков – В.А. Хомяков, доцентами Вологодского педагогического университета – 3. Ш. Щерцовский и В. И. Чуглов. Заместителем декана факультета там же был и С. В. Смирнов. На смену приходят в школу их ученики.

Биологов в мою пору в школе было два: Мария Николаевна Богословская и Мария Павловна Брянцева. Обе были родом из вологодского духовенства, дружили с детства. Обе олицетворяли в коллективе саму интеллигентность и деликатность, сочетающуюся с глубокой компетентностью. Дед Марии Николаевны недавно был канонизирован: все предки этих родов сгинули с революцией.

Мне посчастливилось больше учиться у Марии Николаевны. Она окончила Вологодский пединститут в первом его выпуске, сразу после революции. Как дочь священнослужителя ее отчисляли из института. Потом как лучшую студентку ее восстанавливали... Работать ей пришлось и в школах, и в педтехникуме. Ни разу в жизни она не писала заявлений о переходе на другую работу, но ее много раз переводили с места на место, ставя на самые трудные и важные участки. Была она делегатом одного из первых всероссийских съездов учителей. Не миновали и ее репрессии тридцатых годов, но повезло – вернулась домой. Вернувшись, она очень тонко и незаметно помогала многим детям, в чьи семьи пришло горе.. Я это чувствовал и на себе. Как и Екатерина Константиновна Монастырева, Мария Николаевна унаследовала от родителей – священнослужителей умение говорить с людьми и слушать людей.

Уроки Марии Николаевны были целеустремленными, логичными, прекрасно оформленными наглядными пособиями. Отношение к ученикам было очень благожелательным даже тогда, когда нарушалась дисциплина или возникали, как теперь говорят, «нештатные ситуации». В памяти сохранился такой забавный эпизод. В ту пору мы сдавали экзамены каждый год и почти по всем предметам. На экзамене по ботанике нашему однокласснику – самому большому лодырю – достался вопрос об опылении растений. Он сказал, что хвойные деревья опыляются... животными. Мария Николаевна с неподдельным ужасом в голосе попросила: «Ну, пожалуйста, подумайте, какие же животные могут опылять хвойные деревья!». Ничтоже сумняшеся, парень тут же ляпнул: «А по елкам лазают белки и медведи!»... Выждав, когда класс вдоволь насмеялся, Мария Николаевна, сдерживая улыбку, сказала: «Не то плохо, что вы ошиблись, а то, что не захотели подумать. Вот и попали мы с вами в неловкое положение...».

Сын Марии Николаевны Андрюша, скромный, всегда доброжелательный и приветливый, унаследовал эти черты как от матери, так и от отца, заведовавшего кафедрой математики пединститута. Его имя тоже на доске выпускников-медалистов. И он пошел по стопам родителей: преподает в вузе, как когда-то преподавал его отец.

Кажется, что совсем недавно мы встречались с Марией Николаевной. Она далеко перешагнула рубеж своего столетия. Но поражала собеседников ясной памятью и умом: каждый вопрос был продиктован жизненным опытом, каждое воспоминание точно проецировалось на день сегодняшний, каждое суждение мотивировано! Главной своей гордостью Мария Николаевна считала успехи учеников, многих из которых она очень хорошо помнила.

Вспоминая Первую школу, Мария Николаевна говорила: «Главным достоинством школы было то, что она воспитывала в учениках высокую общую культуру, уважение к науке и умение мыслить. Потому и пошли в науку и искусство очень многие выпускники!». Как выпускник этой школы полностью подтверждаю вывод моей любимой учительницы.

Прекрасный и старейший в России учитель биологии Мария Николаевна Богословская Международной Соросовской Программой Образования в Области Точных Наук была удостоена звания «Заслуженный Соросовский Учитель». В одну из последних наших встреч я застал ее за чтением Льва Толстого. «Знаете, – сказала Мария Николаевна, – Толстой очень достоверно описывает чувства человека на закате его жизни». Марии Николаевны не стало в 1998 году.

Наша учительница географии Наталия Александровна Матафтина происходила из старинного вологодского рода. Уроки строила нетрадиционно, пытаясь каждым своим рассказом пробудить в нас живой интерес к предмету. После ее уроков казалось, что мы сами побывали в дальних странах, а ведь она никогда не говорила, что до революции объездила всю Европу. В ту пору об этом лучше было молчать...

Была она еще режиссером школьного театра и его душой. Я тоже пробовал себя в нем, играя в разные годы то роль Острого Угла в пьесе о геометрических фигурах, то роль Хлестакова в сценах из «Ревизора». Для меня эти пробы не имени продолжения, а первая помощница Наталии Александровны Адочка Епихова с годами стала выдающимся кинорежиссером Аидой Манасаровой.

Театр наш пытался ставить даже отрывки из «Евгения Онегина». Музыкальную часть помогала готовить моя мать – учительница музыки. На спектакль собрались не только все мы, но и девочки из женских школ. От невообразимой жары у актеров потек грим, а у Онегина отклеилась бакенбарда. Он решительно оторвал другую и каким-то не своим голосом пропел: «О, жалкий жребий мой!»...

Много меньше мне повезло с учителями литературы: они менялись почти каждый год, не успевая оставить по себе яркую память. Но на определенном этапе по просьбе матери мне взялась помочь замечательный педагог и человек Манефа Сергеевна Перова. Могу теперь сознаться, что она чуть было не повернула мою судьбу в сторону литературы. Манефа Сергеевна заставила взглянуть на литературу другими глазами. Начала с ликвидации элементарной неграмотности, а привела к Толстому и Горькому, заставила понять Островского и полюбить Грибоедова. Помогала не только мне. Со мной и моими друзьями она обсуждала книги, заранее договорившись не прибегать к аргументам и оценкам школьных учебников. Пришлось читать Белинского и Писарева... Так открылся нам совсем незнакомый Пушкин.

1947 год. Экзамен на аттестат зрелости. Пушкин – в билете. Я начинаю отвечать. А в комиссии сидит незнакомый седой человек с маленькими умными и добрыми глазами. Он останавливает поток моих слов и просит: «Прочтите, пожалуйста, наизусть, что вы любите из Пушкина». Запас был не особенно велик, но я начал не с заученного на уроках письма Татьяны, а с непрограммных тогда стихов: 

Тотчас последовал вопрос: знаю ли я, при каких обстоятельствах были написаны эти строки. Старик перебил мой по школьному примитивный ответ, и начался его увлекательный рассказ, который более получаса слушал и весь экзаменующийся класс, и вся комиссия. Экзамен возобновился не скоро. Я получил свою пятерку, так и не поняв, с кем имел дело...

Вечером в нашей квартире раздался телефонный звонок, и я сразу узнал характерный, с южным акцентом голос незнакомца с экзамена. Оказалось, что это был профессор Вологодского пединститута Виктор Азриелевич Гроссман, видный исследователь творчества Пушкина. Через отца он пригласил меня в гости. Короче: «Старик Державин нас заметил...»! Но дальнейшее наше знакомство отложилось на много лет. Вскоре Виктор Азриелевич в третий раз «получил срок» – восемь лет. Вернулся он из лагеря, когда я был уже учителем химии. Дружба с Виктором Азриелевичем и его семьей длилась долгие годы. Очень жалею, что не записывал его интереснейшие рассказы о времени и о себе.

Из литературных воспоминаний школьных лет осталось большое впечатление от первой встречи с творчеством Есенина. Друг нашей семьи часовой мастер и прекрасный ювелир Иосиф Яковлевич Ружже дал мне почитать прижизненное издание сочинений Есенина. Меня поразили строки:

Я рассказал о прочитанном Манефе Сергеевне. Выслушав, она похвалила меня за интерес к Есенину: «Оставьте Есенина в своей душе и не делитесь пока с другими. Вас могут неправильно понять!». Так нас учили осторожности люди, на себе испытавшие жестокость времени.

Цену такой осторожности Манефа Сергеевна знала хорошо. Сначала был арестован ее муж. Затем и она: добивались, чтобы жена «рассказала о вредительстве мужа». Манефу Сергеевну сослали в вологодскую глубинку. Муж вернулся только через восемнадцать лет. А дочку чуть не исключили из школы за чтение стихов Есенина...

Манефа Сергеевна много позднее рассказывала близким людям, что самым страшным для нее был момент, когда ученики могли увидеть свою учительницу, сидящей на корточках посередине лужи, куда охрана загнала этап перед погрузкой на пароход... В Вологде у нее оставались сын и дочь. Позднее сын ушел на фронт и погиб. А Манефа Сергеевна возвратилась в Вологду только в 1942 году и еще несколько лет оставалась «лишенкой», т.е. человеком, лишенным гражданских прав.

Справедливости ради следует сказать, что «вынужденная осторожность», весьма свойственная людям поколения годов тридцатых, иногда отступала перед внутренней порядочностью, принципиальностью и человеческой честностью.

Та же Манефа Сергеевна явилась однажды на прием к высокому начальнику и заявила решительный протест против его вмешательства в итоги школьных экзаменов. Крутому, как теперь говорят, авторитарному руководителю она прямо заявила: «Ваша позиция не прибавит Вам ни авторитета в глазах учителей, ни доброй памяти учеников». И он вынужден был отступить в возникшем конфликте.

В семье Манефы Сергеевны Перовой тоже «яблоко от яблони недалеко катится». Дочка успешно окончила филфак пединститута, а внук – Игорь Шайтанов стал известным не только в России литературоведом, доктором филологических наук, профессором. Игорь Шайтанов – выпускник все той же нашей Первой школы.

С моими одноклассниками мы с благодарностью вспоминаем нашего учителя черчения и рисования Сергея Владимировича Смирнова. Был он когда-то одним из последних выпускников Вологодского реального училища, от которого ведет свое летоисчисление наша Первая школа. Поэтому его всегда считали «хранителем школьных традиций». Рисование в реальном училище преподавал выпускник Российской академии художеств Агапов. Сергей Владимирович рассказывал, что был этот человек блестящим рисовальщиком, талантливым педагогом. В реальном училище он организовал школу-студию. Видимо, от него Сергей Владимирович унаследовал и профессию, и мастерство. Он умел привить ребятам хороший вкус, любовь и уважение к своему предмету.

Нас удивляло, как он радовался даже самой маленькой удаче в ученической работе. А меня лично удивляло то, что он никогда не ругал мои работы... Бог не наградил меня талантом художника. Еще с первого класса ребята звали меня «Зеленой лошадью»: я раскрасил в книжке лошадь яркой зеленью, а деревья – красной краской. Услышав однажды о таком прозвище, Сергей Владимирович рассмеялся и рассказал нам о картине Петрова-Водкина «Купание красного коня». Именно тогда не я один, а многие ребята впервые услышали о художнике, чье творчество явно не вписывалось в тогдашние школьные программы.

Прошло много лет, и я познакомился с творчеством замечательного немецкого художника Франца Марка: увидел табуны его коней едва ли не всех цветов радуги. Узнал и полюбил летящих в небе лошадок Марка Шагала... Спасибо Сергею Владимировичу! Этот художник-реалист учил нас понимать настоящее искусство.

Память хранит достаточно печальный эпизод, связанный с Сергеем Владимировичем. Наверное, многие помнят, что в школьные годы в детских коллективах как эпидемии возникали увлечения далеко не безобидными забавами: то сразу чуть не полшколы вооружалось стрекательными резинками, то по всему школьному двору из окон летели бумажные вороны, носы которых предварительно обмакивались в чернильницы. То на ниточках вертели пуговицы, которые начинали мелодично петь... Я не помню деталей, но свершилось неприятное: пулька попала в лоб Сергею Владимировичу, неожиданно вошедшему в класс. Все замерли, готовые к любым наказаниям, но то, что произошло дальше, просто потрясло нас: Сергей Владимирович тихо сел к столу и ... заплакал, заплакал горько и беззвучно. Он держал голову руками, слезы бежали по щекам, плечи тряслись: «...За что? За что? За что?». Слова эти больно били нас, наверное, больнее, чем гимназические розги: ведь мы любили Сергея Владимировича. Первым не выдержал виновник происшествия. Но вместо его прокуренного хрипловатого голоса раздалось что-то совсем на него не похожее: «Ребята! Так я же не нарочно!..» Почему он обращался к нам, а не к Сергею Владимировичу? Наверное, понял, что обидел общего любимца. И сразу весь класс бросился к учительскому столу хором извиняться: вид плачущего пожилого мужчины для нас, великовозрастных балбесов, был невыносим...

Урок долго не начинался. Сергей Владимирович с трудом успокаивался. Мы подсовывали ему работы наших лучших художников: Володи Лукина, Бори Мазалецкого, Юры Кузнецова, но он обратил внимание на чей-то неприметный для нас пейзаж: «Не правда ли, в нем что-то есть! Здесь чувствуется настроение автора. Вы со мной согласны?». Мир был восстановлен. Мы поняли искренние мужские слезы человека, перенесшего на своем веку много несправедливостей. И 1937, и пятидесятые годы прокатились по личной судьбе интеллигента с тонкой художественной душой.

Выйдя на пенсию, Сергей Владимирович самым серьезным образом взялся за пейзажную живопись. Собрания его картин многократно выставлялись на персональных и общегородских выставках. И в его семье педагогическая династия продолжается: вслед за отцом и мамой – замечательной учительницей начальных классов – учителем математики стала дочь, за нею в пединститут поступила и внучка.

Не научил меня рисовать Сергей Владимирович. Зато черчение и начертательную геометрию в институтах мы все преодолели сравнительно легко только с его помощью.

Особые слова я должен сказать о моей учительнице химии Марии Ивановне Магарцевой. Это она смогла пробудить во мне серьезный интерес к своему предмету. Уроки ее всегда были абсолютно четкими, логичными, а требования к школьникам – предельно последовательными и строгими. Она особо следила за систематичностью занятий химией: как только она замечала, что ученик тему не усвоил, следовал вызов для сдачи индивидуального зачета. Если и зачет показывал пробелы в знаниях, «виновный» тут же «отдавался в обучение» кому-нибудь из сильных учеников, а то и старшеклассников. Сопротивляться было бесполезно, а иногда и просто опасно: в ход могла пойти и «ребячья педагогика»... Приходилось учить по армейскому принципу: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим!».

А пока по углам кабинета химии шло такое воспитание, «юные химики» – кружковцы возле учительского стола колдовали над новыми опытами или решали головоломные задачи к очередной школьной химической олимпиаде.

Случалось и химическое озорство. Кто-то вычитал рецепт получения йодистого азота. Это вещество не опасно, пока оно сырое, но только высыхает – от любого прикосновения взрывается с большим грохотом и фиолетовым дымом. Вот мы и разбрызгали сырой йодистый азот по полу зала перед танцами, как теперь говорят, перед дискотекой. Что случилось после того, как высохшее вещество стало взрываться под каблуками танцующих, нетрудно представить! Но выговоры были для нас как награда!

Надо сказать, что по условиям военного времени кабинет химии Первой школы отличался богатым набором химических реактивов. Учителям удалось сохранить многие реактивы и коллекции из того комплекта химического оборудования, которое еще перед Первой мировой войной было закуплено в Германии Вологодским земством для реального училища.

Следует сказать, что школьный учебник химии Вадима Никандровича Верховского наша Мария Ивановна признавала только на первых шагах обучения. В старших классах главным пособием становился учебник Н. Л. Глинки, адресованный студентам нехимических специальностей вузов. Особенно ценились ответы у доски, если кто-то находил интересный материал за страницами стандартных учебников. Это стимулировало чтение научно-популярных журналов и книг Да и при самом кабинете химии была своя редакция, насколько я помню, издавшая несколько номеров «Школьного химического журнала». По крайней мере пару номеров журнала оформлял своими рисунками Алексей Лопаткин. Теперь он профессор МГУ, один из патриархов физической химии России. Человек он разносторонне одаренный: однажды жаловался мне на то, что и в старости не решил для себя – правильно ли сделал когда-то выбор между химфаком МГУ и Академией художеств.

Серьезная постановка преподавания химии в Первой школе давала свои результаты: очень многие выпускники выбирали столичные химические вузы. А для многих «нехимиков» запаса школьных знаний вполне хватало, чтобы легко и просто в институтах осваивать общеобразовательные курсы.

Мои личные отношения с Марией Ивановной складывались в школьные годы не просто: мне казалось, что Мария Ивановна ко мне излишне придирается, а то и просто недолюбливает: то занизит отметку, то при всем классе отчитает за небрежность в тетради. Только много позже я понял, что ее высокая требовательность ко мне была проявлением особого внимания, объяснялась желанием помочь преодолеть мои же недостатки... Спасибо, Мария Ивановна, за то, что направили меня «в химическое русло»!

Одна учительская фигура вспоминается с улыбкой: наш учитель истории в десятом классе. Учебники в очередной раз изъяли в связи с очередной «переоценкой ценностей». Учителю приходилось диктовать нам тезисы изучаемого материала. Медленно и монотонно звучало: «Кавычки откройте... (далее следовала длинная цитата...), кавычки закройте. Напишите: И-точка, В-точка, Сталин – точка». Однажды мы не уловили, где начинается и где кончается цитата. Записав предложение, один из наших учеников тихо спросил: «А это кто сказал?». Последовал столь же тихий и серьезный ответ: «А это сказал я». Воистину верно в те годы говорили, что лучший доклад должен иметь кратчайшие расстояние между цитатами.

Классным руководителем в последние годы был у нас участник войны Владимир Тимофеевич Молчанов. Это был странный человек, трудно вписывавшийся в учительский коллектив школы. Уроки его могли быть очень интересными и даже неожиданными, то становились скучными, вялыми. Его суждения о литературных произведениях сильно отражали его личное отношение к авторам и их героям. Он хотел научить нас понимать и любить классическую литературу, но как бы чего-то недоговаривал, не мог убедить в своих оценках. Он то вел с нами откровенные беседы, то замыкался, устранялся от личных контактов. Помню, как он помог мне выпутаться из неприятной ситуации, в которую я попал по глупости. Но помню, как ему приходилось туго, когда мы, старшеклассники, позволяли себе перечить ему, не соглашаться в чем-то. Ему явно недоставало «командирского тона», временами столь необходимого в мужской школе послевоенных времен. Но все характеристики, что он написал нам к школьному выпуску, были на удивление хорошими, хотя мы знали, что он далеко не ко всем относился одинаково ровно. А на выпускном вечере он все время извинялся: «Простите, но иначе написать не мог!». Мы же так и не поняли, за что он извинялся: то ли за то, что перехвалил, то ли за то, что недохвалил... Мы были его первыми выпускниками, и мне кажется, что до конца его так и не поняли, а потому не до конца оценили.

Только через пятьдесят лет я узнал о том, что была у этого человека, как он сам писал, «отравленная и израненная юность»: его отца, командира дивизии, арестовали и расстреляли в 1937 году. Сын вынужден был бросить ленинградский пединститут и скрываться, работая на далеком Севере. В финскую войну он сильно обморозился на фронте. В Великой Отечественной – серьезно ранен. Но никогда ни одним словом он не обмолвился при нас о войне и фронтовых судьбах. Эти факты многое проясняют в характере Владимира Тимофеевича. Он отказался получать причитающиеся ему юбилейные медали и ордена. Тем более, никогда не носил свои награды, принесенные с войны. Только после долгого госпитального лечения он смог закончить филфак Вологодского пединститута.

Да! Были и у нас учителя, которых можно считать «моральными жертвами» своего времени. Не будем судить их строго!

Зато из песни нельзя выкинуть слово, тем более такое страшное слово, как «репрессии». Только на моем веку в мясорубку политических преследований, кроме тех, кого я уже упомянул, попали блестящий завуч школы, всеобщий любимец Апполос Васильевич Аристов, математик Николай Михайлович Милицын, историк Александр Феодосьевич Мартемьянов, педагоги весьма преклонных лет, преподававшие еще в гимназии и реальном училище, литератор Потаницын и языковед Усков. Сгинула в лагерях прекрасная учительница Зинаида Алексеевна Чудинова. И это только те, о ком помню я... Чем более заметной фигурой был учитель, чем больший интеллект и авторитет его отличали, тем быстрее добирался до него карающий меч классового правосудия.

Горько расплачивается страна за потерю цвета нации в революции, гражданской войне, в коллективизации, в ежовско-бериевской «варфоломеевской ночи», в Великой Отечественной войне, в страшных поголовных ссылках целых народов, в борьбе с безродными космополитами и генетиками ... и «несть числа» этим жертвам... Ни одна беда страны не миновала и нашу школу.

Бывшее реальное училище после долгих преобразований, уже на моем веку ставшее Первой мужской школой, всегда славилось лучшими директорами.

Из директоров моих первых лет помню Анну Ивановну Ходневу, маленькую, кругленькую, трогательно заботящуюся о школьном имуществе и чистоте. В войну она организовала при школе столовую для учителей и пенсионеров старшего педагогического поколения. Анна Ивановна глубоко верила в людей, умела без лишнего шума организовать учителей и детей на большие дела. Вспоминаю, как мы разгружали большие баржи с дровами для школы, а потом всей школой пилили и кололи их до поздней зимы.

К ученикам Анна Ивановна была очень добра и мягка. Помню, когда ввели плату за обучение в старших классах, за одного из моих одноклассников, семья которого оказалась в очень сложном положении, она сама внесла деньги и запретила ему кому-либо говорить об этом.

Сменившая А. И. Ходневу Наталия Семеновна Пальмова, женщина волевая и властная, строго требовала от всех соблюдения дисциплины и Устава школы. Но то, как она умела искренне и от души смеяться и радоваться на веселых школьных концертах и смотрах художественной самодеятельности, выдавало ее внутреннюю доброту.

Позднее я знал Наталию Семеновну в семье, где она была идеальной тещей своего в прошлом хлопотного ученика Володи Ванчикова. Недавно в школьном архиве мне показали тетрадь с приказами военных лет. Я прочел: «Ученику 6-а класса Ванчикову Владимиру объявить выговор за нарушение Устава школы и неуважение к директору». Засвидетельствую, что в своей семье заместитель председателя Госплана страны, министр СССР, заслуженный изобретатель CCCР лауреат Государственной премии (а ранее – генеральный директор Череповецкого металлургического комбината) Владимир Алексеевич Ванчиков к Наталии Семеновне Пальмовой относился не только с глубоким почтением, но и с сыновней любовью. И любовь эта была взаимной.

И еще чем запомнилась наша Первая тех лет? Запомнилась прекрасным родительским комитетом, который знала и уважала вся школа. В войну мало у кого отцы оставались дома. Потому и родительский комитет состоял из женщин. Чем только они там ни занимались: организовывали фонды помощи особо нуждающимся ученикам, распределяли скудные добавки к пайкам, добывали списанные валенки для многодетных семей, готовили вместе с учителями школьные вечера, а кой-кому даже помогали в учебе. Мои друзья недавно напомнили мне даже такой факт: в 1942 году, в самую тяжелую пору, наши мамы вышили и передали школе два красных знамени. Родительский коллектив был таким дружным, что некоторые мамы продолжали в нем работать и после того, как их дети оканчивали школу. Для администрации школы такой родительский комитет был большой опорой.

Когда я оканчивал пединститут, в билете на государственном экзамене по педагогике мне достался вопрос об организации работы родительского комитета школы. Я не очень хорошо помнил «руководящие материалы» по этому вопросу, а вместо теории рассказал про наш школьный родительский комитет. Комиссия слушала с интересом, было много вопросов, а в чьем-то высказывании прозвучала даже нотка недоверия. Но у одного из экзаменаторов сын учился в нашей школе. Он негромко сказал: «Все подтверждаю». А когда я сам стал директором школы, опыт того родительского комитета военных лет мне очень пригодился. О директорстве и учительстве Александры Ивановны Мухиной я расскажу дальше. И еще одно доброе воспоминание. К десятому классу мы по-настоящему узнали и оценили все прелести читального зала областной библиотеки. «Читалка» стала для нас и кладезем мудрости, и... местом свиданий с девочками из женских школ. Помню, как умные библиотекари подсовывали нам самые стоящие и дефицитные книги: кто-то читал, рекомендовал другу, и начиналась «цепная реакция». К каждому сочинению и докладу библиотекарь читального зала Рахиль Давыдовна Пелевина находила нам нужные материалы. И теперь, встречая милых женщин из библиотеки, умевших расширить круг нашего чтения, формировать литературные вкусы, каждый раз мне хочется сказать им спасибо.

Скачок во времени... Теперь этой библиотекой заведует дочь Рахили Давыдовны Пелевиной – Нелли Николаевна Белова, заслуженный работник культуры России. Так сложилось, что была она моей ученицей в школе. Может быть и хорошо, что я не смог обратить ее «в химическую веру»: кто скажет, что это плохо, когда дети продолжают дело своих родителей!

А в залы библиотеки я всегда вхожу, как в храм... У друга Николая Рубцова поэта Юрия Шавырина я нашел слова, в которых услышал что-то знакомое:

Еще немного – «о себе любимом»

Сложно складывались в военные годы мои отношения со сверстниками. Отчасти мешали болезненность, неумение постоять за себя. С другой стороны, надо сознаться, что мне мешала «интеллигентность» не в лучшем смысле этого слова. Мамина любовь ко мне, ребенку единственному, в чем-то отрицательно сказалась на моем воспитании. Хотя я и не был в полном смысле этого слова «маменькиным сынком», но долго был огражден от мальчишеского мира системой запретов, а потому отставал от сверстников в ребячьих проказах.

Вот некоторые воспоминания тех лет, оставшиеся на канве памяти не всегда приятными крестиками.

Кажется, в 1942 году наша одноклассница принесла в школу коллекцию марок и стала раздавать ребятам. А я был заядлым филателистом. Мне досталась редкая серия, но одна из марок оказалась в других руках. Я очень просил того парня либо отдать, либо обменять недостающую марку. А он, почувствовав мою заинтересованность, вскочил на парту и закричал: «Или ты встанешь передо мной на колени, или я порву эту марку!»...

Учился парень плохо, заметно картавил, за что его часто дразнили. Силой и смелостью не отличался и потому был объектом насмешек в нашей среде. Звали мы его «балбесом», а ему очень хотелось, чтобы хоть кто-то ему подчинялся.

Марку он порвал, а у меня не хватило смелости отлупить его. Чисто по-мальчишески я имел на это право и даже обязан был отлупить...

Марку он порвал, как свою судьбу: школу бросил, работал кое-как и где попало, женился и скоро семью оставил, встреч с одноклассниками он избегал всю жизнь. А потом просто спился и быстро погиб.

А в моей коллекции на этом месте – пробел. Даже тогда, когда я имел возможность приобрести именно эту марку, мне не хотелось ее видеть: возникали неприятные воспоминания.

Другой случай – еще более тяжелый. В 1943 году в классе появился новый парень. С первого же дня он стал называть меня не иначе как «...ты, жидовская морда» (хотя потом выяснилось, что его отец – еврей). Отношения между нами накалялись. Однажды на перемене он подставил мне ножку. Я упал и больно ушибся. Поднявшись, я ударил его по лицу.

Я не видел в тот момент, что он держал в зубах линейку. Линейка сильно повредила ему горло. Пришлось делать сложную операцию. Я очень испугался, но все произошло на глазах класса. После разбирательства я дома получил хорошую трепку от своего отца, а парня перевели в другую школу.

Через много лет, когда учился в московской аспирантуре, случайно в одной из научных лабораторий я столкнулся с человеком, который, услышав мою фамилию, резко встал и демонстративно вышел вон. Когда я спросил его имя, понял, почему в его лице показались мне знакомые черты... И думаю, что я не ошибся.

В годы войны и детские поступки отличались от проказ мирного времени. Мы с двоюродным братом решили летом сорок третьего податься на фронт. Тайком от родителей на товарном поезде мы тронулись в направлении Ленинграда.

До Череповца добирались почти двое суток, еще двое – болтались на череповецком вокзале, остались без продовольственных запасов и, в конце концов, оказались в военной комендатуре, откуда нас, грязных и голодных, препроводили в ВОШОР. Эта забытая теперь аббревиатура означала «Вологодская областная школа особого режима». Располагалась она в селе Юношеское Грязовецкого района на месте бывшего Павлово-Обнорского монастыря, в прошлом одного из богатейших на русском Севере.

Нас встретил там мамин друг преподаватель музыки Иван Павлович Смирнов. Из-за перенесенного туберкулеза его на фронт не взяли, а направили заместителем начальника ВОШОР. Это он по телефону сообщил о наших похождениях матери, потерявшей голову от «героической» записки: «Уехали на фронт».

Это он поддерживал в школе такой порядок и дух, при котором никто не сбегал из школы «особого режима», хотя в ней не было ни охраны, ни колючей проволоки. У него все мальчишки пели в сводном хоре. Иван Павлович со своим коллективом умудрялся вполне сносно по тем временам кормить ребят. Наш рацион пополняли рыба и раки, которых мы ловили в реках Обноре и Нурме. Ни имени директора ВОШОР, ни воспитателей – выздоравливающих старшин из грязовецкого госпиталя – я не запомнил. Зато дружбу с заслуженным учителем музыки Иваном Павловичем Смирновым мы пронесли через всю жизнь. Из ВОШОР нас вернули домой только к осени.

После смены множества хозяев в бывшем монастыре разместилась санаторно-лесная школа для детей, страдающих заболеваниями легких. Уже будучи заведующим кафедрой химии в пединституте, я организовал шефство над санаторием и школой. Однажды побывали мы в этом красивом месте с Иваном Павловичем Смирновым. Помню, как школьный врач и директор с гордостью показывали нам детей, всего за месяц прибавивших в весе от трех до семи килограммов. Лечило детей не только хорошее питание, но и замечательный воздух соснового бора, еще монахами посаженного правильными рядами, словно по линейке.

Дети попадали в санаторно-лесную школу, как правило, из не очень благополучных семей. Один из таких, обозленный на весь несправедливый взрослый мир шестиклассник поджег деревянное школьное здание. Спасая его, в огне пострадал, а вскоре и умер директор школы, прекрасный и заботливый организатор этого очень нужного заведения Константин Алексеевич Круглое. Так прекратила существование санаторно-лесная школа «Юношеское».

назад | содержание | вперед