назад | содержание | вперед
 

Времена военные

Великая Отечественная война поделила мое поколение на воевавших и невоевавших. Разница в возрасте могла быть всего в один год, но тот, кто хлебнул войну, уже совсем не походил на тех, кто еще ждал призыва... Это не значит, что дома было много легче. Ужасы войны чувствовали все. Судьбы людские военной порой переплетались так неожиданно и причудливо, что невозможно объяснить никакой теорией вероятности и так же трудно представить, как неискушенному трудно представить пересечение параллельных плоскостей в неэвклидовой геометрии.

Героическое соседствовало с трагическим, комическое могло иногда промелькнуть рядом с самым обыденным. Порой кажется, что судьбами людскими правил случай, а не «его величество Закон».

Я расскажу о некоторых людях, с кем встречался на жизненном пути. С их слов мне довелось многое узнать о войне

Письмо Саши Ускова

В ответ на книгу «Из записок счастливого человека» я получил много писем от моих школьных друзей. С разрешения автора хочу привести практически без сокращений одно письмо. Судьба семьи Усковых точно передает людские судьбы той эпохи. Здесь я – свидетель.

«Дорогой Исаак!

Огромное тебе спасибо за книгу. Растревожила она мне душу. Нахлынули воспоминания так остро, так зримо.

Вологда – город, в котором прошло и мое детство и юность – самая лучшая пора жизни. В то же время это место, где мне пришлось испытать неисчислимые страдания и горе утрат...

Вспоминается 1942 год, война. Старший брат заканчивает десятый класс. Я вынужден бросить шестой из-за болезни. Лежу дома. Рядом лежит мой отец и медленно умирает от голода. Нас пятеро детей, и мама – учительница литературы –бьется как рыба об лед и не может прокормить нас на свою учительскую зарплату.

Перечитываю место, где ты пишешь о своем отце. Да, и мой отец тоже был арестован, но раньше, в 1931 году. Его бросили в камеру уголовников и подвергали там ужасным унижениям: все из-за того, что он не хотел подписать компрометирующие заявления против известного вологодского врача Кадникова, жившего по соседству. Кадникова хотели осудить по 58-й статье: кому-то, кровь из носа, нужно было вечера за преферансом в его доме выдать за контрреволюционные сходки... Издевательства длились девять месяцев, но, ничего не добившись, отца выпустили. Повезло...

В феврале 1943-го отец умер. На кладбище в сарае в то время штабелем стояли незахороненные гробы: был трескучий мороз до 40 градусов, и некому было копать могилы. Две недели мы не могли похоронить отца. В одной из комнат вынули раму и создали там холод...

Одноклассники брата под руководством могильщика вырыли могилу, но могильщику пришлось отдать наш дневной паек хлеба (нам – иждивенцам –по четыреста граммов, а маме – служащей – шестьсот). Учителя где-то достали две пачки махорки: их пришлось отдать за гроб. Положили гроб на дровни, и отправился он в свой последний путь...

Отец когда-то преподавал в реальном училище и рассказывал нам, что на большой перемене школьный сторож в знаменитую учительскую с ее подковообразным столом, где каждый учитель имел свое место, вносил большой самовар, а на стол ставились блюда с нарезанными булками, сливочное масло, сахар... А умер отец фактически от голода...

Потом я потерял с болезнью почти пять лет. От вас отстал, хотя был годом старше.

Для иллюстрации обстановки того времени расскажу еще об одном эпизоде. В ту же зиму горздравотдел дал мне путевку в туберкулезный санаторий «Бережок», расположенный в семи километрах от станции Харовская. Собрали мне узелок, и поехал я в санаторий. На станции люди показали дорогу, и пошел я по заснеженному полю. На пригорке увидел церковь, подошел и увидел надпись на фанерке «Детский туберкулезный санаторий». Вошел. Помещение разгорожено на комнаты-палаты, на потолке – лики святых, библейские сюжеты. Начал «лечиться». На весь санаторий – одна медсестра и ни одного врача. Перевязочных материалов и лекарств – никаких нет. Изобретательная медсестра нашла выход: обрывала листья с засушенного березового веника, распаривала их в чайнике, затем налепляла на раны и забинтовывала тряпочкой, которую бесконечное число раз приходилось стирать. Через окно, закрытое витиеватой решеткой, в палату проникает слабый свет луны, в котором по стенам и потолку скользят тени голых кладбищенских берез. А в окне – «оздоровительный» пейзаж: почерневшие от времени могильные кресты и голые деревья, поскрипывающие на ветру.

После первой же ночи я решил убежать домой (мне было пятнадцать лет). Но меня уговорили остаться, сказали, что покойники здесь смирные и по ночам не ходят... Туберкулез костей и кожи грыз мое тело. Дошло до глаз. Сильная резь не давала смотреть на свет. «Мудрая» медсестра приняла решение: не может смотреть – свет закроем. Вырезает из обложки старой церковной книги два кружочка. Связывает их тесемкой и ...надевает на глаза. К утру эти «наглазники» я уже не мог оторвать от глаз: гнойные выделения приклеили их намертво. Начались нестерпимые боли. Решили везти меня в больницу. Надели шубу, уложили в дровни и повезли на станцию. Там фельдшер отмочил картонки и скомандовал: «Немедленно в Вологду!».

Представь картинку: открываются двери, и мать видит меня в «наглазниках», а рядом все та же медсестра. Когда я попал на прием к доктору Евгении Васильевне Александрович, она от негодования места не находила. Снова размочили картонки. Диагноз страшный..., я ослеп на оба глаза. Началось настоящее лечение. Да, это было время сплошного горя, постоянных «похоронок», а сердца людей не ожесточились, наоборот, становились добрее и отзывчивее к чужому горю. Как же я благодарен замечательному доктору Александрович, вернувшей мне зрение!..

Остальные члены семьи войну пережили. Брат Володя после войны стал адвокатом и очень высоко ценил твоего отца. Старшая сестра стала заместителем генерального директора большого объединения молочной промышленности. Она не случайно выбрала эту специальность: наголодалась во время войны. Я закончил Ленинградский политехнический институт, отработал 35 лет. Младший – полковник в отставке.

Смотрю на обложку книги – Красный мост, а его-то уже и нет, как нет и нашего дома: одно пустое место. Сердце щемит. Всех, кого упоминаешь, помню и я. Особенно твою маму, которая приносила в наш класс патефон и учила слушать и понимать классическую музыку. Обаятельной и доброй она мне запомнилась.

Одним словом, ты разбередил душу...

Твой друг Александр Усков.»

К такому письму ничего не добавишь, ничего не убавишь! Разве что о Евгении Васильевне Александрович: стала она заслуженным врачом, почетным гражданином Вологды. Именно она добилась строительства в городе прекрасной областной глазной больницы. И жаль, что на этом здании до сих пор нет памятной доски с ее портретом...

А Саши Ускова – человека необыкновенной скромности и доброты – уже нет с нами около года... Письма его – документы времени.

Девятнадцатый герой

Для меня эта история началась весной 1944 года в здании бывшего Вологодского путейского техникума, что стоит совсем недалеко от вокзала. В войну в нем располагалось отделение сортировочного госпиталя № 1165. Работала там моя мать, да и я иногда подрабатывал в высокой должности «подай-прими» внештатным санитаром «за похлебку». Однажды я получил от дежурной сестры задание: «Иди в офицерскую палату и напиши письмо танкисту с Украины. Да получше напиши, постарайся!».

Около палаты я увидел человека с забинтованной головой. Левая его рука кончалась культей чуть выше запястья. Из бинтов на правой торчали два пальца, кажется, мизинец и безымянный. Потрясло то, что он делал: зажимая в косяке двери пальцы, раненый всей тяжестью тела стремился согнуть их. А пальцы, очевидно, после долгого гипса совсем окостенели... От нестерпимой боли раненый страшно ругался сквозь зубы и падал лицом в подушку на подвинутую к дверям койку. Такая страшная «лечебная гимнастика» продолжалась, вероятно, долго, так как подушка была совсем мокрая...

Заметив меня, раненый спросил резко: «Тебе чего, хлопец?». Он лег на койку, закрыл глаза и велел взять в тумбочке полевую сумку с карандашом и бумагой. По неосторожности я рассыпал многочисленные ордена и медали. Награды к тому времени перестали быть диковинкой, не то, что в начале войны, но орден Суворова 3-й степени я увидел впервые. Его давали за полководческое мастерство только большим военачальникам.

Раненый беззлобно выругался: «Несчастливая это награда, а мы – летчики – народ суеверный!». Я задал сразу два вопроса: «Почему – несчастливая? И при чем здесь летчики: ведь вы танкист?». «Это теперь я танкист, а раньше летал. А на орден посмотри сзади». И я увидел на металле «№ 13»!

Когда письмо было написано, он бегло посмотрел его, сердито отчитал за почерк и ошибки.

Обстановка в двухместной палате все это время была напряженной. И мне, мальчишке, нетрудно было понять, что отношения между соседями далеко не приятельские. Летчик резко упрекал молодого соседа за то, что тот попал в госпиталь по пьяной драке, ругал всех и вся в тылу. Сосед огрызался, сказал, что за такие слова можно попасть за колючку или в штрафбат...

Последние слова вызвали бурную, почти истерическую реакцию: «Тебе ли, тыловая крыса, пьяница, меня упрекать? Ведь это я первым начал войну с фашистами! Это я 18 июня сбил первый немецкий самолет! Это меня приговорили к расстрелу! Это я сбил второго фашиста 22 июня! Это мой приговор не отменен до сих пор, хотя я за него заплатил кровью!».

Обрубки рук обхватили голову, он уткнулся в подушку, сдавленно и хрипло застонал. Я стал быстро собираться. Вдогонку летчик крикнул мне: «Приходи еще, мне много писем нужно написать!».

Случилось так, что на это офицерское отделение в следующий раз я попал лишь через неделю или две. Знакомая палата была пуста. Оказалось, что летчика-танкиста увезли в Москву на пластическую операцию, чтобы из двух костей предплечья сделать подобие клешни.

Я вроде бы и забыл об этой встрече. Но когда через двадцать лет в книге Константина Симонова «Живые и мертвые» прочел о сбитом в канун войны фашистском самолете, даже вздрогнул! А ведь я встречал того летчика... И знал больше, чем написано в книге...

В те же шестидесятые годы замечательный писатель и человек Сергей Сергеевич Смирнов вел на Центральном телевидении цикл передач «Подвиг», в которых рассказывал о судьбах неизвестных и забытых героев войны. Это он написал книгу о героях обороны Брестской крепости, воскресив многих из небытия, и среди других – нашего соседа по дому Анатолия Александровича Виноградова, человека тихого и скромного, работавшего кузнецом на одном из вологодских заводов. Оказалось, с первого часа войны Виноградов стал начальником штаба обороны Брестской крепости.

Сам испытавший в жизни много горя и несправедливости, Виноградов просто потребовал от меня, чтобы историю летчика, первым начавшего войну, я немедленно рассказал Смирнову: «Ведь если приговор так и не отменен, какой груз давит на психику этого человека! Может быть, он сегодня больше других нуждается в помощи!». Не сразу, но я сделал это – сначала по телефону, а потом и подробным письмом. Одно обстоятельство осложняло дело: я забыл фамилию героя. Помнилось, что она была украинская и только...

Оставалось искать в архивах имя владельца ордена Суворова 3-й степени за номером 13.

Ответный звонок С. С. Смирнова прозвучал месяца через два: «Я буду называть фамилии, а вы меня остановите, если что-то вспомните». На третьей фамилии я закричал в трубку: «Он!». И сразу услышал облегченный вздох Сергея Сергеевича: «А я боялся, что где-то может быть ошибка! Нет, все правильно – Белогуб Николай Данилович. Именно ему принадлежит орден. Теперь срочно запросим Министерство обороны о его судьбе».

Военные хорошо знали писателя. Ответ не заставил себя ждать. Мы узнали, что Белогуб не сразу после войны ушел из армии: он еще долго преподавал в танковом училище. Оказалось, что он переехал в Донецк.

На письмо Смирнова Белогуб ответил категорическим отказом от встречи. В письме чувствовалась душевная боль сильной личности. Было ясно, что Николаю Даниловичу сегодня очень тяжело. И тогда, бросив все дела, Сергей Сергеевич поехал в Донецк сам.

Встретил его почти слепой человек, в дугу согнутый тяжким радикулитом. Каждое движение причиняло нестерпимую боль. Долго он не соглашался начать разговор.

Но у Сергея Сергеевича, тонко знавшего солдатские души, был свой ключик к таким ситуациям. Он убеждал людей в том, что будет говорить не столько о их личных судьбах, сколько об их поколении... И разговор состоялся, больше того, он затянулся на несколько дней.

Вызванные Сергеем Сергеевичем врачи лучшей донецкой клиники сделали новокаиновые блокады. Человек ожил, распрямился. Окулисты, только услышав имя писателя, сразу приехали на дом к герою, выписали лекарства и долгожданную путевку в офтальмологический институт, пообещали лучших результатов в лечении. Оказалось, человеку можно было помочь!

Через месяц состоялась первая телевизионная передача о Николае Даниловиче Белогубе. Предупрежденный заранее, я с друзьями был у экрана. Коротко, по памяти перескажу судьбу героя. Первый комсомолец в деревне. Первый тракторист. Первый доброволец на шахтах Донбасса. Курсант первого в Донбассе аэроклуба. Первый студент-отличник на кафедре танкостроения в Киевском политехническом институте. По партийному призыву – в авиационное училище. Сорок первый год летчик-истребитель Белогуб встретил близ границы с Германией.

Как специалиста с высшим образованием, его включили в комиссию по списанию старых истребителей. Акт он подписывать отказался: считал, что, пока не пришли новые машины, оставлять летчиков без техники нельзя. Местное начальство строго наказало строптивого летчика, а он написал личное письмо товарищу Сталину.

Увидев очередной эшелон, направляющийся в Германию, он сказал: «Сегодня мы их кормим зерном, а завтра они нас – свинцом». Нашлись доброхоты. Началось разбирательство. Строгий выговор!

А война приближалась. Над аэродромом висели немецкие самолеты-разведчики. Приказ же был строг: «Не взлетать. Не поддаваться на провокации». Восемнадцатого июня Николай Белогуб заступил на боевое дежурство. Рация штаба почему-то молчала. Увидев немецкий самолет, он самовольно взлетел и решил посадить фашиста на наш аэродром. Маневр удался: на глазах всего аэродрома немец вынужден был приземлиться. Но в конце полосы он развернулся, дал газ и на бреющем полете стал уходить к границе. Догнал его Белогуб не сразу и в упор свалил на землю первой же короткой очередью. Упал самолет буквально в сотне метров от границы, да так, что виден был со всех сторон: и с нашей, и с немецкой. Никуда не спрячешь!

Арестовали Николая Белогуба тут же, на аэродроме, сразу после доклада начальству. Трибунал заседал двадцатого июня. Приговор – расстрел за провокацию к войне. 48 часов – на просьбу о помиловании, но он прошение подавать отказался.

Утром в субботу, двадцать первого июня, в камеру к смертнику вдруг пришло высокое начальство, а с ними – штатский человек в шляпе. Его все внимательно слушали: «командовал парадом» он. Спросил: «Вы товарищу Сталину о самолетах писали?». «Писал...». «А вот о ваших новых «подвигах» товарищ Сталин еще не знает. Придется доложить! Теперь же отправляйтесь домой, приведите себя в порядок, а в понедельник мы подумаем, расстреливать вас или нет...».

Потрясенный случившимся, Николай Данилович в тот же субботний вечер посадил в поезд на Москву молодую жену: не хотел, чтобы она переживала позор его расстрела.

Понедельника он так и не дождался. Ночевать в пустом доме не стал, уехал на аэродром, задремал в кабине своего истребителя... и попал под первую же бомбежку. Штаб рухнул сразу, самолеты горели, взрывы перепахали взлетное поле. На чудом уцелевшей в этом аду машине он взлетел и весь свой боекомплект всадил в немецкий «юнкере». Потом Николай Данилович скажет: «Если бы во мне в тот момент было меньше злости и больше расчета, я, вероятно, не одного, а трех-четырех мог сбить. Немцы действовали столь нагло и нахально, что даже и не думали об опасности. Это была моя самая простая победа в воздухе. Куда сложнее было дотянуть до соседнего аэродрома: бензин кончался, и горело все кругом».

Под первым бомбовым ударом сгорели и трибунал, и тюрьма, где он сидел, погибли многие его командиры и товарищи. Живые о приговоре не вспоминали. Своего «освободителя» в велюровой шляпе он больше не встречал. Летал почти ежедневно. Сбивал он, сбивали и его, но до осени ему везло. А в сентябре после тяжелого воздушного боя он посадил машину в полубессознательном состоянии: прострелили легкое.

Госпиталь дал заключение: к летной работе не годен. Он самовольно вернулся в полк, стал начальником штаба. Пробовал летать, но во время сложного боя из-за перегрузки на крутых виражах горлом хлынула кровь. Он понял, что для авиации теперь не годится.

Из госпиталя поехал в Москву. Добился, чтобы его послали в танковое училище как профессионального специалиста по двигателям. Через год он уже командовал танковой бригадой, кажется, на Ленинградском фронте. О подвигах его танкистов «Правда» напечатала большой очерк. Иконостас орденов на груди становился все богаче. Орден Суворова он получил за операции в районе Тихвина. И в тот же день шальной снаряд разорвался рядом, когда он выходил из командирского блиндажа. Тяжелые ранения в обе руки и в голову, контузия и новая длинная дорога по госпиталям.

Таково было содержание первой передачи С. С. Смирнова о Николае Белогубе.

Сразу после передачи я позвонил писателю. Все рассказанное в основном совпадало с тем, что хранила моя память с детства. Сергей Сергеевич предложил начать вторую часть передачи с «очной ставки»: он хотел, чтобы в прямом эфире встретились мы с Белогубом. Теперь категорически возражал я: скромная моя роль в судьбе Николая Даниловича практически стремилась к нулю. Он не мог помнить нашу мимолетную встречу: это для меня она была событием, а для него...

Но и здесь у С. С. Смирнова были свои доводы. «Десятки людей, как и вы, знают о сотнях неизвестных героев, но молчат: то ли забыли, то ли боятся в чем-то ошибиться, то ли просто не понимают, что о героях должны знать все. Я расскажу о вас, а мне напишут другие. И, может быть, я опять смогу быть кому-то полезен. Таков уж мой долг, мой крест!».

На том и порешили. Но встрече не суждено было состояться. Следующая передача прошла без нас и много позднее. Я расскажу сначала о ее содержании, а уж потом – о горькой причине, по которой рухнула задумка писателя.

Так вот, даже став безруким, не пожелал сразу проститься с армией Николай Белогуб: преподавал в танковом училище и ушел на инвалидность только через несколько лет после войны. Поступил на учебу в юридическую школу и стал судьей в Донецке. Славился своей принципиальной честностью. Купил домик-развалюху на окраине с участком невозделанной земли и превратил его в цветущий сад. Телевидение показало, как Николай Данилович копает землю лопатой со специальным черенком, держа его под мышкой, как ловко подрезает ветки дерева искалеченными руками. Занявшись селекцией, он вывел сорт вишни, который соседи так и называли «Белогубовка» за необыкновенно сладкие и крупные ягоды.

Но однажды в суде под его председательством слушалось дело военных преступников, полицаев, расстреливавших коммунистов и евреев в лагере под Донецком. Подробности дела настолько тяжело подействовали на судью, что случилось несчастье: прямо в зале суда он потерял зрение. Сказалось ранение в голову.

Контузия напоминала все чаще изнуряющими головными болями. Ночами спать не давали фантомные боли в культе. Ко всему добавился злой радикулит. Какое мужество нужно было иметь человеку, чтобы достойно переносить все мучения, физические и моральные! О боевых и жизненных подвигах окружающие быстро забыли. К тому же еще не складывались отношения с родственниками, больно насмехавшимися над его прошлым...

И вот в жизнь Николая Белогуба вошел Сергей Сергеевич. Еще до первой передачи появились спасители-врачи. А наутро после передачи приехали секретари обкома, представители исполкома, пионеры пришли строем с барабаном и знаменем. Из Киева прикатила бригада телевидения. Поток телеграмм и писем «Донецк. Белогубу» удивил почтальонов. Нашлись друзья-фронтовики, соседи по госпитальным койкам...

Больше того! Страна готовилась отметить 20-ю годовщину со дня Победы. По предложению Н. С. Хрущева был подготовлен проект Указа о присвоении звания Героя Советского Союза двадцати участникам войны. Был в этом проекте и Николай Данилович Белогуб. Об этом мне рассказал С. С. Смирнов.

Остро переживал Николай Данилович крутую смену в своей судьбе. Целыми днями он беседовал то с журналистами, то с детьми, то с приезжими друзьями...

Больной организм не смог долго вынести такого напряжения. Опять – головные боли, началась депрессия... Вернувшись с базара, жена нашла записку: «Прошу никого не винить, но у меня больше нет сил переносить физические мучения...» Николая Даниловича не стало.

Сергей Сергеевич Смирнов тяжело переживал случившуюся трагедию: он надолго слег с тяжелым сердечным приступом. К великому сожалению, ни Николай Данилович, ни его жена не сказали о глубоких депрессиях, случавшихся после контузий. Ведь и здесь можно было хоть чем-то помочь...

С Сергеем Сергеевичем лично мне так и не удалось встретиться, но в последнем телефонном разговоре он просил меня написать о нашем герое.

Еще раз вспомню фразу: «Воспоминания легче писать тогда, когда память уже начинает отказывать...». Может быть, есть неточности и в моем рассказе. Возможно, живущие в Вологде ветераны госпиталя №1165 что-то добавят к этим воспоминаниям. Тем же, кто захочет, рекомендую посмотреть газету «Правда» от 8 мая 1965 года. В указах о новых Героях к 20-летию Победы вы найдете только восемнадцать фамилий. Мой рассказ – дань памяти девятнадцатому. Кто был двадцатым, мне неизвестно. Может быть, кто-то вспомнит?

P.S. Через пару лет после первой публикации этого очерка я получил письмо от одного московского исследователя истории Второй мировой войны. Он сообщил мне, что, по его данным, двадцатым в этом списке было имя героя-подводника Александра Ивановича Маринеско, потопившего на Балтике самое крупное судно фашистской Германии «Вильгельм Густлав». Этой атакой Маринеско разом уничтожил более пяти тысяч фашистов, в том числе большую группу немецких летчиков-асов и несколько экипажей фашистских подводных лодок. Скрывшись от преследовавшей охраны, на обратном пути в базу А. И. Маринеско атаковал и потопил еще один фашистский транспорт – «Генерал Штойбен», вместе с которым на Балтийское дно пошли еще 3600 немецких солдат и офицеров. Таким образом, за один поход лодка «С-13» под командованием А. И. Маринеско пятью торпедами уничтожила целую немецкую дивизию!

Гитлер объявил Александра Маринеско врагом Германии и своим личным врагом, а в Советском Союзе героя ждали многолетние тяжелые преследования.

До безумства храбрый, до дерзости хитрый морской охотник, в боевых походах он был абсолютно спокойным, выдержанным, предельно требовательным к самому себе и к экипажу командиром.

Зато на берегу он был до крайности свободолюбив, до резкостей непочтителен к тыловому начальству, очень обидчив и до безрассудства влюбчив. Как о нем писал адмирал Кузнецов, «... в нем гуляла одесская вольница». Его лишили орденов и званий, выгнали с флота. И только все тот же писатель Сергей Сергеевич Смирнов в шестидесятых годах смог воскресить правду о подвигах героя-подводника. Это Маринеско должен был быть среди двадцати новых Героев. Но из указов 1965 года его имя тоже кто-то вычеркнул.

Высокое звание Героя Советского Союза было присвоено А. И. Маринеско посмертно еще почти через два десятка лет после того несостоявшегося Указа.

Адвокатский вопрос

Давно стало литературным штампом выражение «Книга жизни». Но если пишется книга, то следует подумать и об иллюстрациях.

Тяжелые послевоенные годы рисуются в памяти в черно-белых тонах. Редкими яркими иллюстрациями в книге моего поколения были встречи с интересными людьми и их судьбами, встречи, влиявшие на наше миропонимание. Расскажу о первых встречах с иностранцами. Это были немецкие пленные, появившиеся в Вологде в самом конце войны и сразу после Победы.

Многочисленные колонны пленных сначала провели под конвоем по улицам и площадям Москвы, затем посадили в эшелоны и развезли по лагерям. Первые колонны пленных шли по Вологде строем под командой своих офицеров. Шли аккуратно выбритые, подтянутые, в чем-то даже стремившиеся сохранить и продемонстрировать свое достоинство. Пели немецкие песни. У кого-то можно было видеть маленькую губную гармошку. Вокруг шагала многочисленная охрана в форме войск НКВД.

А потом началась повседневная тяжелая работа. Пленные разгружали баржи с лесом, вручную пилили на доски сырые бревна. Сначала строили жилье для себя, затем появились на всех вологодских стройках. Недолго они ходили строем. С Победой исчезла охрана: группы грязных и оборванных пленных на работу сопровождали бабушки из домоуправлений, расписывавшиеся за них в каких-то журналах, как за полученное имущество...

Жилось в ту пору всем тяжко и голодно. Понятно, что пленным жилось не слаще, чем победителям. Освоили они все мыслимые и немыслимые строительные профессии. Порой дело доходило до курьезов: пленные сами искали себе подработки. Однажды к директору нашей школы пришли два пожилых пленных и предложили расписать стены актового зала. Поскольку школа не могла платить им деньги, сошлись на том, что выполнят они работу «за обеды и ужины, плюс по буханке хлеба в день каждому». Долго их рисунки явно скромного любительского достоинства украшали зал.

В разгар лета 1946 года я взглянул на пленных другими глазами. Однажды в нашем доме собрались мои одноклассники и попросили маму поиграть для них на пианино. Зазвучали популярные в те годы мелодии – вальсы Штрауса, полонез Огинского, аккорды Первого концерта Чайковского.

Жили мы на первом этаже, и в какой-то момент я почувствовал шорох за открытым окном. Оказалось, там стоял молодой паренек – пленный: он с робкой улыбкой слушал музыку. Мы пригласили его в дом и, упражняясь в своем скромном немецком языке, скоро поняли, что перед нами студент берлинской консерватории – пианист, лауреат каких-то конкурсов. Огрубевшие руки его были в глине и извести. Прежде чем сесть к инструменту, он долго и старательно мыл их, тер пемзой. Не менее долго он не мог поднять с колен свои руки к клавиатуре. А, подняв, вдруг заплакал...

Потом он сбивчиво объяснял нам; что не нацист, что даже не воевал, так как всю войну имел бронь от призыва, а форму на него надели за месяц до падения Берлина.

Расчувствовавшаяся мать накормила парня чем Бог послал. Через день он появился снова. Играл уже больше часа. Слушать его собрались все соседи. Так продолжалось некоторое время. Но однажды вместе с юношей пришли еще двое пленных. Рыжий верзила сидел и слушал молча, а, уходя, не попрощался, как другие, а что-то недовольно буркнул сквозь зубы. Назавтра «наш» немец извинился и сказал, что рыжий – нацист и был очень недоволен, что его привели в дом к евреям... «Воистину, горбатого могила исправит!» – сказала мама, а мне наказала, чтобы немцы-пленные в наш дом больше не приходили.

Ее тоже можно было понять: старшая сестра матери Нина, солистка Рижской оперы, со всей семьей погибла в концлагере Саласпилс.

Кстати сказать, к судьбе немецкого юноши-пианиста мама имела отношение и в дальнейшем. К ней обратился один из высоких вологодских военных чинов с просьбой подыскать педагога-пианиста для дочери. «Зачем далеко ходить? Есть среди пленных блестящий пианист, и лучшего педагога в Вологде трудно сыскать!» – сказала мама. С немецким педагогом девушка занималась около года и весьма продвинулась в мастерстве. Думается, что и для молодого музыканта такая работа была больше по душе, чем профессия каменщика и штукатура. Я иногда встречал его в городе чисто одетого. Завидев меня, он издали приветливо улыбался. Но так и не узнал «наш» немец, кто составил ему в столь трудный момент счастливую протекцию.

Образ немца-врага в сознании народа после войны размывался не сразу и не у всех. Помню, после войны на вологодском стадионе «Динамо» вместо дальней трибуны около пруда была танцплощадка. Танцевали под духовой оркестр. Но летом 1946 года (или 47-го – точно уже и не помню) на стадионе появилось нечто новое: заиграл оркестр, который по нынешним меркам мог бы называться, вероятно, симфоджазом. Звучали новые модные танцевальные ритмы. Молодежь сразу перекочевала с других площадок на «Динамо». Поговаривали, что среди пленных в конце войны, оказался, чуть ли не полный состав оркестра Берлинского радио, призванный в армию Гитлера накануне краха по приказу о тотальной мобилизации. И оказался тот оркестр в Вологде.

Но вскоре на площадку вернулись наши духовики. Нашлись люди, написавшие «куда следует» о том, что советской молодежи не гоже плясать под фашистские дудки. Вот такая была музыка...

Конечно, были среди пленных и убежденные нацисты, вроде того рыжего, что заходил к нам с пианистом. Помнится, к одному из моих друзей попал немецкий офицерский фонарик: его принес отец парня, работавший в охране лагеря. Когда батарейки иссякли, мы извлекли вместе с ними со дна фонарика маленький портрет Гитлера, аккуратно завернутый в тонкую бумагу. Вера в фюрера прочно сидела в иных головах, настолько прочно, что некоторые ее исповедуют и по сегодня, да и не только в Германии...

А портретик тот ребята расстреляли! Да-да! Именно – расстреляли! У одного из нас была малокалиберная винтовка. Всей мальчишеской компанией пошли в пригородную рощу Кирики-Улиты и там стреляли в портрет с разных расстояний до тех пор, пока от него не остались одни ошметки.

Когда мы рассказали отцу об этом «расстреле», он после короткого молчания спросил: «А могли бы вы стрелять так же, если бы перед вами был не портрет, а сам Гитлер?». «Конечно!» – хором воскликнули мы все. «Ну, а если бы перед вами оказался не портретик, а владелец фонарика, могли бы вы стрелять?». Мы не были готовы к такому вопросу, тем более – к ответу на него.

Отец задал вопрос и медленно вышел из комнаты, а мой самый близкий друг Мирком Шекун после долгого общего молчания с каким-то восхищением произнес: «Вот что значит быть адвокатом! Всего один вопрос!».

Как жаль, что наше поколение над многими вопросами задумывалось позднее, чем следовало...

«Только мертвые не возвращаются»

Так назвал свою повесть о войне и плене вологодский учитель Владимир Дмитриевич Четверухин. Мне довелось прочесть рукопись и передать ее в Вологодскую областную библиотеку. Хотя автор не успел завершить свой труд, я убежден, что ее следует публиковать.

С разрешения Владимира Дмитриевича я воспользуюсь его названием...

[

Я рассказал о немецких пленных в Вологде. Но в жизни мне пришлось столкнуться и с теми, кто прошел через немецкий плен. Не могу не рассказать о том, что я узнал из их воспоминаний.
Еще в студенческие годы я оказался в больничной палате с двумя бывшими военнопленными. Они были совершенно разными людьми: один – коренной москвич, кадровый командир Красной Армии, капитан-пограничник, второй – солдат, крестьянский паренек со Смоленщины с четырехклассным образованием. Имена я со временем забыл, но их рассказы на всю жизнь врезались в память. Так и буду называть их: Капитан и Солдат.

Капитан командовал оперативным отрядом в погранзоне. Отряд состоял из кадровых пограничников и курсантов сержантской школы. Все были коммунистами и комсомольцами. О себе Капитан говорил скупо, а о самоотверженности бойцов группы рассказывал подробно. Уже на второй-третий день они поняли, что оказались в окружении. Пробивались к своим с большими потерями. В конце первой недели войны он был тяжело ранен: пуля пробила легкое. Истекающего кровью, его спрятали в деревне крестьяне. Несколько месяцев он сидел в темном погребе, пока не почувствовал силы для дальнего пути. Несмотря на уговоры, решил уходить на восток, к своим, но через пару недель попал в облаву.

Фамилию свою он изменил, личные документы, партбилет и секретные бумаги, оставленные группой, успел зарыть все в том же погребе. Сказался рядовым. Несколько раз из концлагерей пытайся бежать, но неудачно: то его ловили полицаи, то предавали трусливые хозяева на вынужденных ночлегах. Он говорил, что ни разу не попадался немцам.

Полицаи били страшно, но не расстреливали: часто предлагали служить немцам вместе с ними. Все время Капитан удивлялся, откуда взялось столько предателей на Украине: «И куда глядело НКВД? Видно, совсем не тех забирали!».

В одном из лагерей его опознали. Кто-то донес, что он командир и коммунист. Немедленно перевели в лагерь особого режима, а в итоге он оказался в Маутхаузене – страшном немецком концлагере на территории Австрии. Об ужасах этого лагеря написаны книги.

Повторять всего того, что я впервые узнал от Капитана, не буду. Скажу только, что он рассказывал нам об этом лагере в 1949 году, когда в советской печати воспоминания узников еще не печатались.

Был он в лагере «К»-заключенным 20-го блока смерти. Там содержались особо охраняемые советские офицеры, бежавшие из разных лагерей и вновь пойманные. Буква «К» к их именам означала немецкое слово «kugel» – пуля: все заключенные с такой буквой должны были быть расстреляны выстрелом в затылок...

Рассказал он и о подпольной организации, о том, как зрело даже в этих невыносимых условиях сопротивление фашизму.

Около 500 заключенных этого блока в начале 1945 года устроили побег, но в живых из них остались всего десять человек. Остальных фашисты уничтожили.

Самым же страшным и невероятным показался рассказ о том, как за участие в этом сопротивлении группа командиров Красной Армии была выведена на плац: на морозе их поливали из шлангов холодной водой, пока живые люди не превратились в ледяные статуи. Во главе этой группы, по рассказу Капитана, стоял советский генерал, отказавшийся служить немцам. А весь лагерь стоял на плацу и должен был смотреть на эту страшную картину...

На следующее утро в бараках как бы случайно обнаружили еще два трупа: так пленные расправились с теми, кого заподозрили в предательстве... «Имена их я помню, но не скажу: пусть они пропадут во Времени...», – хрипло выдавил из себя Капитан.

Запомнилась мне и такая его мысль: «Зря чекисты после освобождения искали среди нас предателей. Век предателя и изменника Родины в таких лагерях, как Маутхаузен, был короток».
Фамилию генерала он не знал, но клялся, что до своей смерти все равно узнает и будет искать его родных и семьи тех из двухсот заживо погребенных в лед командиров, кого он знал лично, чтобы рассказать людям историю их гибели. Он мечтал о том, чтобы героям и мученикам Маутхаузена был поставлен памятник. Капитан много раз повторял: «Больше всего все мы там боялись погибнуть так, чтобы на Родине ничего о нас не узнали. У умиравших была последняя просьба рассказать о них на Родине. Имена и адреса друзей заучивали наизусть». И еще что мне запомнилось: Капитан говорил, что среди узников блока смерти многие в прошлом были учителями советских школ.

Из Маутхаузена после Победы почти без пересадок Капитан проследовал ... в Сибирь. Спасло его то, что одним из высоких лагерных начальников оказался едва ли не последний участник той самой группы пограничников, что оставила раненого командира в украинской хате. Написали родным, нашли закопанные документы, наконец, выпустили... с правом прописки на 101 километре от Москвы.

Я так и не знаю, сумел ли выполнить свое обещание Капитан: после ранения и концлагерей он страдал тяжелой формой туберкулеза. Вряд ли такая жизнь могла быть долгой: его ночные рассказы прерывались приступами сухого кашля, тяжелой одышкой.

Не знаю, почему Капитан выбрал меня в слушатели исповедальных рассказов... Может быть, предчувствовал свою судьбу. Однажды он сказал: « Вы – молодые: вам это нужно знать и помнить». Пусть он простит меня, что рассказываю я это поздно, за то, что не сохранил в памяти его имени.

Сколько же таких Капитанов было на Руси! Вспомнить хоть тех же толстовских капитанов Тушина на Бородинском поле, Хлопкова из «Набега», Жилина и Костылина из «Кавказского пленника». А может быть, вспомнить симоновских Капитанов из «Живых и мертвых», некрасовских – «В окопах Сталинграда»... Несть им числа...

Об истории генерала Карбышева стали говорить и писать у нас много позже. Я читал книги и очерки о подвиге генерала Карбышева, встречался с другими узниками этого лагеря смерти. Довелось мне побывать в Маутхаузене, увидеть памятник, о котором мечтал Капитан. Но я не встречал имена тех, кто вместе с Карбышевым принял мученическую смерть...

Знает ли о них Родина? Именно там, в Маутхаузене, я дал себе слово рассказать обо всем услышанном еще в студенческие годы...

Совсем иначе сложилась судьба пленного Солдата. Он рассказывал о себе охотно и бесхитростно. Тщедушного, щуплого, всегда угодливо улыбающегося паренька сначала гоняли из лагеря в лагерь, пока он не попал под Винницу. «Поставили нас копать длинную и глубокую канаву. И было нас видимо-невидимо сколько... А я был все при лошади, как в нашем колхозе... Исправная моя работа приглянулась коменданту, и стал я его возить на бричке. Очень он хвалил меня за то, что люблю лошадей! Однажды, когда канава была уже почти готова, он взял меня и еще двоих пленных – повара да сапожника – и приказал перевезти груз в другой лагерь. Когда мы собрались возвращаться, он сказал, что нашего лагеря уже нет: все расстреляны до единого... Приказал помолиться за него, дал свой немецкий адрес и пообещал встретиться, если останемся живыми. А пока сдал нас в другой лагерь. Немецкий офицер был в солидном возрасте, русский язык немного знал: работал в России раньше».

Долго ли, коротко, но отправили Солдата в Германию, где он работал на шахте в кошмарных условиях. Однажды ему помогли написать по заученному немецкому адресу. Вскоре за ним приехали, увезли работать в поместье, приставили к лошадям. И опять он сытно ел, на мягком спал... Дошли до семьи слухи, что хозяин сам в последний год войны попал в русский плен. Сразу к русским пленным в хозяйстве стали относиться еще лучше.

Освободили его из плена американцы. А потом – возвращение на Родину в товарных вагонах и под той же охраной, под какой возвращался и Капитан. Та же Сибирь. А почему отпустили скоро, он так и не знал. То ли все тот же туберкулез, то ли что другое помогло (многоопытный Капитан тихонько шепнул мне: «Поди, завербовали и отпустили: такой любую бумагу у оперов подпишет... А ты слушай его да помалкивай»).

Прошло много лет, и я прочел в журнальной статье о том, что под Винницей немцы оборудовали Восточную ставку Гитлера. Пленных, рывших траншеи для кабелей связи, после окончания работ всех до единого расстреливали ради сохранения секретности...

Много сделал для безымянного Солдатика безымянный Немец: спас от верной смерти, но для чего? Чтобы сделать рабом? Моего родственника Анатолия Сергеева-Израилева после первой неудачной попытки побега из плена спас такой же пожилой немецкий офицер. Но этот тоже по-русски сказал иначе: «Ему нужно вернуться домой живым! Его там мать и девушки ждут!». А потом, обращаясь к разъяренному эсэсовцу-охраннику, уже передернувшему затвор винтовки, по-немецки произнес четко и ясно: «А тебя разве дома не ждут?». Разными были и немцы...

Дома ждали всех... Только путь домой для моего родича лежал через три года партизанской войны в Литве и Белоруссии.

В том же бою, где попал в плен Анатолий Сергеев-Израилев, в плен угодил и его школьный друг Владимир Дмитриевич Четверухин. О молодости, прошедшей через фронт, плен и проверочные лагеря, он написал повесть. Можно обсуждать степень готовности рукописи к изданию. Вероятно, требуется еще определенное литературное редактирование. Но главное, что удалось автору, – это галерея портретов тех людей, с кем он встречался на трудных дорогах.

Здесь – и пленные, и угнанные на каторгу, и немецкие охранники, и те немцы, с которыми приходилось встречаться... Нет только ни одного из тех, кто отправлял в наши лагеря, кто охранял там... Читаешь рукопись и еще раз видишь, какими разными могут быть люди, тем более в таких страшных условиях, как война и неволя.

Я спросил Владимира Дмитриевича: «Где было хуже?». Он ответил: «Трудно было везде, а у нас было еще и обидно...».

Находятся люди, которые не верят в правдивость рассказов тех, кто прошел через все круги ада фашистского плена. Но как не поверить такому? В Железноводской водолечебнице я познакомился с киевлянином, лечившим травмированный позвоночник. Однажды он рассказал, что попал в плен, за побег был отправлен в Маутхаузен. В новогоднюю ночь в их барак ворвались пьяные эсэсовцы, приказали всем лечь на пол лицом вниз, и на спинах лежащих устроили пляски, отбивая чечетку кованными каблуками сапог... Через двадцать пять лет в музее Маутхаузена я увидел фотографию, сделанную немцами в ту самую ночь. Назвал ее фотограф «Пляска смерти». Придумать такое невозможно!

]

Расскажу еще об одном учителе математики Первой школы и весьма типичной для тех времен истории, приключившейся с ним. История эта оставила в памяти малоприятные воспоминания. Был я в то время секретарем первичной парторганизации школы.

Примерно раз в месяц к нам приходил «куратор ОТТУДА» – так его называла директор школы (читай – из КГБ). Иногда на встречи приглашали и меня. Совсем неназойливо задавался один и тот же вопрос: «Все ли у вас в порядке? Нет ли вопросов к нашему ведомству?». Однажды я, может быть, по наивности задал вопрос: «А что вообще может случиться в нашей школе такого, что было бы интересно для вас?». Тон разговора сразу сменился: «В вашем коллективе два учителя раньше привлекались к ответственности по политическим статьям, четверо прошли через плен, один был судим военным трибуналом, один вообще родом из-за границы. Вам этого мало?». Нам этого было достаточно, потому и директор школы и я на все расспросы ограничивались характеристиками в превосходных степенях, о ком бы нас ни спрашивали... В ответ мы всегда видели скептическую улыбку.

Но однажды меня вызвали в директорский кабинет прямо с урока. Там сидели двое. Я понял, что предстоит серьезный разговор. Гости ОТТУДА попросили пригласить в кабинет учителя математики, бывшего фронтовика с множеством орденов и медалей, служившего в контрразведке.

Войдя в кабинет, он, очевидно, понял, кто его приглашает, сел к столу и тихо спросил: «Чем могу?». Столь же спокойно ему предложили вспомнить, не был ли он в плену у немцев. Учитель беззвучно заплакал, плечи его затряслись, кисти рук судорожно сжимали локти... Смотреть было страшно!

Старший из гостей сухо сказал: «Идите домой и подробнейшим образом опишите, как все это было. Завтра явитесь к нам».

Оказалось, что наш учитель в 1941 году после училища попал на фронт, кажется, в печально знаменитую вторую ударную армию генерала Власова. Из окружения выбираться приказали малыми группами.

Тогда-то он и попал в плен. Но документы сохранил, спрятал в сапог, а через пару дней бежал со скотного двора, где держали пленных. Немцы еще не успели составить списки, а потому, вероятно, и не спохватились. Через несколько дней удалось выйти к своим. Окруженец был направлен на проверку в СМЕРШ («Смерть шпионам» – так называлась эта служба).

Ему повезло: командовал этим подразделением вологжанин, сосед по улице, с кем он вместе бегал в школу. Тот вспомнил: «А ты ведь хорошо успевал по немецкому языку. Оставайся у нас». Короткие курсы военных переводчиков, а далее безупречная служба до самого Дня Победы. Были и рейды по немецким тылам, и ранения, и награды.

Потом вернулся домой, вырастил хороших сыновей, был добрым человеком, хорошим учителем. А о том, что два дня был в плену, он молчал всю жизнь, зная, чего это могло стоить.

С большим трудом коллективу школы удалось отстоять своего коллегу. Особенно билась директор школы, чтобы отменили тут же последовавший приказ об увольнении учителя «за неискренность». Этот эпизод, едва не поломавший судьбу бывалого солдата, очень характерен для своего времени, хотя со смерти Сталина прошло к тому времени уже много лет.

[

И еще одна мысль. Мне довелось встречаться с немцами, побывавшими в русском плену. Почти каждый из них говорил о том, что не держит зла на наш народ и нашу страну. «Ведь нас туда не звали...», – говорят они. Это понимание приближает их к идее покаяния и примирения народов.

С другой стороны, все мы сегодня являемся свидетелями жесткой позиции многих российских ветеранов Второй мировой войны по поводу установки памятников немцам, погибшим в Сталинграде. В российских ветеранах никогда не ослабнет чувство гордости за Победу в справедливой войне и скорбь по неизмеримым потерям, понесенным народом. Но к примирению народов пути искать все равно придется. Начало этого пути, вероятно, показал нам Петр Великий, пригласивший на победный пир всех плененных под Полтавой шведских генералов. Путь примирения лежит через уважение к могилам павших, и своих, и чужих.

По всей Европе я видел ухоженные могилы российских солдат. Одна потрясла меня особо. В Братиславе, на горе Славин, стоит памятник четырем тысячам российских солдат, погибших в апреле 1945 года, всего за месяц до окончания войны. Четыре братские могилы по тысяче... Отдельные плиты – генералам и Героям Советского Союза. И одна плита – старшему лейтенанту медицинской службы Марии Илларионовне ДОБЛЕСТНОЙ. Мимо этой плиты не проходит никто! Есть у каждого народа имена-символы. Есть могилы –символы. Здесь они слились воедино... Мне думается, если мы когда-либо поставим памятники убитым в войне немецким солдатам, это заставит и нас самих, и весь мир еще более уважительно относиться к памяти погибших россиян, к памяти невозвратившихся мертвых.

]

За то, что остались живы...

Этого человека помнят и в Соколе, где он родился, и в Вологде, где работал в обкоме партии, и в Череповце, где был помощником директора металлургического завода.

Я познакомился с Владимиром Николаевичем Алексеевым на вологодском стадионе «Динамо». Был он душой волейбольной команды. На площадке многое можно узнать о человеке. Он был старше нас, не отличался высоким ростом. Играл «на распасовке». Играл легко, умно, даже с изящной хитрецой. Было видно, что игра доставляет ему удовольствие. Он трезво оценивал возможности и умения партнеров по команде, никогда не позволял себе вслух сердиться на их ошибки, умел вовремя подстраховать новичка. В трудную минуту мог брать игру на себя, но никогда при этом не «красовался». Зато в раздевалке или на скамейке запасных он охотно открывал молодым секреты тактики и технические тонкости игры.

И в компании он был незаменим: его юмор, умение привлечь к себе людей, раскрепостить, разговорить ставили его во главе многих застолий. Иногда он как бы «уходил в тень», легко уступая пальму первенства другим интересным людям. Но чуть компания притихла, появился намек на скуку, Володя тут как тут. А рядом с ним очаровательная супруга Олечка, тоже заядлая волейболистка...

Через много лет мы встретились с Владимиром Николаевичем и Олей в Череповце. Оказалось, что они внимательно смотрели телевизионные передачи Сергея Сергеевича Смирнова о поисках «Девятнадцатого Героя» – Николая Белогуба. Опять возник разговор о пересечении судеб...

Владимир Николаевич поведал нам историю еще одной случайной встречи. По долгу службы довелось ему побывать в немецком городе Айзенхюттенштадт на металлургическом заводе. Во время дружеского ужина главный инженер завода заметил на руке Владимира Николаевича татуировку – маленький морской якорь. И тут произошел примерно такой диалог:

– Вы были моряком, господин Алексеев? 

– Да.

– И я тоже в прошлом моряк. А где довелось вам плавать?

– На Черном море.

– Так ведь и я на Черном море воевал! А на каких кораблях плавал господин Алексеев?

– Я плавал на таком-то эсминце.

– Постойте, постойте! А я плавал на подводной лодке, и именно этот эсминец мы атаковали недалеко от Одессы!

– Точно! Это было в августе 1942. Я своими глазами видел, как прошла под самым нашим бортом ваша торпеда: мы едва успели от нее увернуться... До сих пор помню, как по спине между лопатками катился холодный пот, когда я понял, какая беда нас миновала!

И два вчерашних заклятых врага обнялись и выпили вместе не один бокал за то, что остались живы, за то, чтобы никогда не пришлось им снова стать врагами... Недавно я узнал, что нет уже в живых ни Владимира, ни Оли, но живы еще свидетели нашей встречи и того рассказа в гостеприимном и хлебосольном доме Алексеевых.

[

Из воспоминаний танкиста

Это маленький эпизод из рассказов Абрама Яковлевича Дубовицкого. Когда-то мы работали вместе с ним в Вологодском пединституте. Коллеги и студенты очень любили этого общительного, доброго человека, всегда готового выслушать собеседника и прийти на помощь. Теперь он – ведущий ученый в российском научном центре Черноголовке. А в нашей области работают десятки учителей математики – его учеников.

Оказывается, он тоже верит в «пересечение дорог и судеб», трудно описываемых математической теорией вероятностей... И как бы в подтверждение Абрам Яковлевич недавно рассказал то, что с его разрешения я постараюсь максимально точно воспроизвести.

В войну лейтенант Дубовицкий командовал танковым взводом в 28-й гвардейской Лиозненской танковой бригаде. Их посылали на прорыв немецких оборонительных рубежей. Срок жизни машин и экипажей в таких операциях исчислялся часами, днями: первая волна погибала, чтобы открыть другим дорогу. Лейтенанту Дубовицкому везло: машины горели, а он отделывался лишь ранениями.

На третий день известной операции «Багратион» в Белоруссии их взвод послали на захват моста через Западную Двину. В разведке столкнулся лейтенант Дубовицкий лицом к лицу с группой эсэсовцев. Стреляли почти в упор. С перебитой рукой лейтенант успел разрядить обойму своего пистолета в ближнего немца. Спасло то, что сзади шли его тридцатьчетверки.

Месяц в госпиталях прошел быстро. И сразу новое назначение – в резервный танковый полк на окраину Москвы.

В войну Абрам Яковлевич потерял практически всех близких: родителей и семью одного из братьев расстреляли немцы. Брат – танкист погиб под Кременчугом, брат – пехотинец погиб под Смоленском. В Москве же жила единственная тетушка. На ее имя он выправил свой лейтенантский аттестат и завещание. Впереди ждали новые бои, а вечно на удачу надеяться было трудно.

Трамваи от Сокола на Марьину Рощу ходили редко. Народу ехало много. В вагоне сильно трясло. Приходилось здоровой рукой то хвататься за поручни, то придерживать больную руку, еще не оправившуюся от ранения. Когда же он вышел из вагона, в кармане его галифе не оказалось трофейного бумажника, подаренного фронтовыми друзьями. Подвело то, что в госпитале выдали гимнастерку без нагрудных карманов (как тогда говорилось, ХБ б/у – хлопчатобумажную, бывшую в употреблении: карманы у таких гимнастерок спарывали, чтобы зачинить дыры на локтях). Вместе с бумажником пропали все документы и деньги...

Родственнице о пропаже не сказал, пообещал приехать в другой раз. Вернулся в часть, и началось разбирательство дела «...О потере бдительности, утрате личных документов и партийного билета». Ничего хорошего это не обещало.

Но вскоре лейтенанта вызвали на КПП части, где его ждала тетушкина соседка, а с ней... двоюродный брат Женя, с которым не встречались с детских лет. По дороге на фронт артиллерист – истребитель танков Женя получал на московских заводах новую технику и тоже навестил тетушку. Встреча была вдвойне радостной: тетушке сообщили, что пропавшие документы лейтенанта Дубовицкого найдены, и за ними нужно явиться по названному адресу. Тотчас поехали туда.

Приехали... и поняли, что попали в воровской притон. Их встретили приветливо, усадили за стол, угостили водкой, вернули бумажник с документами и посоветовали больше «не терять». «А как же вы меня нашли?» – спросил лейтенант. «Это было много труднее, чем найти твой бумажник. Нашли по адресу твою родственницу, а через нее – и тебя».

Когда выпили и закусили, сказали: «Вот теперь мы тебя, такого хорошенького, и доставим к майору Козлову, а то он обещал за тебя всю нашу малину своими танками передавить!».

Майоров Козловых в России много. Ничего не поняв, Абрам Дубовицкий с девушками из притона вскоре оказался у ворот военного госпиталя. И вдруг навстречу лейтенанту шагнул в госпитальной пижаме ... его бывший комбат, с которым они пошли в последний бой. Машина комбата Козлова сгорела одной из первых. Майора без сознания отправили в медсанбат. Больше о нем ничего не знали.

Можно не описывать такую встречу. Можно только догадываться, как попал комбат Козлов в тот притон, как случайно увидел валяющийся там партбилет Абрама Дубовицкого, какой «концерт» устроил он хозяевам воровского притона.

Информации о судьбе батальона у лейтенанта Дубовицкого было всего на два дня больше, чем у майора Козлова, но обсуждали они ее подробно. Дали друг другу слово встретиться после войны. Но второй раз их дороги так и не пересеклись. И в теории вероятностей, и вне рамок этой теории чудеса случаются редко.

Гвардии лейтенант, Абрам Дубовицкий после очередного тяжелого ранения в 1945 году поступил на мехмат МГУ. Какой прорыв для комбата Козлова оказался последним, так и не известно. В Москву он не вернулся.

А случайный свидетель этой истории артиллерист – истребитель танков Женя, пройдя всю войну, до Победы дожил, но... погиб 13 мая 1945. Где-то западнее Праги отпетые фашисты почти до двадцатого мая пытались пробиться на Запад, чтобы сдаться американцам. С ними уходили и остатки власовской армии. Они знали, что ждет их в русском плену...

Женя был последним из десяти Дубовицких, не вернувшихся с войны. Мать Жени не выдержала горя и ушла из жизни вслед за сыном... Еще человек пятнадцать Дубовицких сгорели в огне холокоста.

Как в русской сказке...

В этой истории не хочу называть имена ее героев, но пусть поверит читатель: ничего придуманного в ней нет. Герои эти – мои друзья.

Однажды приехали в провинциальный пединститут на конференцию мои коллеги со всего Советского Союза. Компания собралась хорошая. За много лет работы почти все знали друг друга. Профессор, заведующий кафедрой устроительницей конференции пригласил нескольких коллег к себе домой на дружеский ужин.

Среди гостей оказались фронтовики, и, как это бывает за столом, начались фронтовые воспоминания. Был среди гостей профессор, которого все мы знали и любили за его веселый нрав, темпераментную натуру, совершенно феноменальную общительность и непосредственность. Чем-то он мне напоминал гоголевского Ноздрева: напор его в каждом научном и жизненном споре был так велик, что устоять перед его аргументами и его активностью было просто невозможно.

Автомобилистом он был отменным, водил машины еще с довоенной поры. Если кто-то спрашивал, на машине ли он сегодня, следовало бурное возмущение: «Это все равно, что вы бы меня спросили, я в туфлях или босиком явился на работу!».

И химиком он был прекрасным: для решения многих прикладных задач он порой предлагал такие оригинальные способы, которые не могли бы, наверное, прийти в «нормальные» головы. Чем головоломнее бывала задача, тем охотнее он за нее брался.

И внешностью-то он походил на Ноздрева, каким его изображал знаменитый иллюстратор Михаил Далькевич: роста выше среднего, крупная голова на плотном теле, глаза немного навыкате. Крылья носа вразлет. Зубы всегда блестят в жизнерадостной улыбке. А в глазах бегают чертики: так и кажется, он тебе сейчас предложит пари... Не хватает только усов.

Именно он затеял фронтовые воспоминания. Шумно, с прибаутками стал рассказывать, как на машине вез на передовую продуктовое довольствие разведчикам. Подсадил на машину какого-то солдатика, а тот, как лиса в русской сказке, всю дорогу в кусты выбрасывал и хлеб, и консервы, и все, что мог. А потом постучал в кабину и слез... Короче, явился он к разведчикам с пустой торбой, за что и был разжалован из ефрейтора в рядовые.

Хозяин дома был старше возрастом, и по характеру, и по фигуре полной противоположностью рассказчику: подтянутый, спокойный, выдержанный, не очень многословный, с негромким голосом и мягкой, сугубо штатской улыбкой.

Когда мы вдоволь посмеялись над рассказом неудачливого шофера, хозяин дома спросил: «В каких частях Вы служили?». Тут начался новый натиск: «Меня, как отличника учебы, спортсмена-разрядника, активного комсомольца, взяли служить в ОМСБОН. Если бы вы знали, что это была за часть! Отдельная мотострелковая бригада особого назначения! Ею командовал легендарный советский разведчик Ваупшасов. Туда попасть было невероятно трудно: брали только чемпионов, готовили разведчиков и десантников для заброски в немецкие тылы. Я с ней прошел всю войну! Правда, в звании так меня и не продвинули из-за той «сказочной» истории» Он громко и раскатисто рассмеялся над самим собой, а потом спросил хозяина, где довелось служить ему.

«А мы с Вами – однополчане», – сказал хозяин дома, подошел к шкафу, достал оттуда мундир с подполковничьими погонами, весь увешанный орденами. «Я был начальником штаба того самого полка, где Вы служили. И приказ-то о Вашем разжаловании помню: было предложение отправить Вас в штрафбат, да уж больно Вы плохо выглядели после того, как Вас там разведчики встретили».

«Нет, нет, – быстро отреагировал наш шофер, – начальником штаба был у нас...». И он назвал совершенно другую фамилию. А хозяин, как бы и не расслышав возражения, продолжал: «И меня в ОМСБОН с трудом взяли, но не после школы, как Вас, а из аспирантуры МГУ, где я занимался химией взрывчатых веществ. А еще – за то, что хорошо владел немецким языком. И фамилию мне там же сменили, когда готовили в первый раз к заброске в немецкий тыл. Когда вернулся, оставили при штабе».

Вот так пересеклись еще раз жизненные пути двух коллег, двух однополчан, в чем-то очень разных людей, а в чем-то их судьбы оказались в итоге схожими: хозяина дома мы тоже знали и как химика «от Бога», и как педагога блестящего, и как Человека кристальной порядочности.

]

назад | содержание | вперед