назад | содержание | вперед
 

Введение в специальность

Хотя моя мама и была учительницей, я об учительской карьере не помышлял. Перед окончанием школы весной 1947 года меня пригласила в свой кабинет Александра Ивановна Мухина и неожиданно то ли спросила, то ли предложила: «А может быть, Вам стоит поступать в Вологодский пединститут?».

До сих пор не понимаю, что такого педагогического она во мне разглядела! Был я не блестящим учеником, хотя вроде бы претендовал на медаль. И поведением не отличался примерным, хотя озорником и проказником не слыл. И у ребят не пользовался особым авторитетом лидера, хотя имел много хороших друзей.

Сама мысль о «педе» меня даже испугала. Я совершенно искренне ответил: «Не пойду! Мало что ли Вы со мной повозились? А теперь хотите, чтобы и я с другими так мучился? Я же не смогу так, как Вы!..».

Столь же неожиданно, мне даже показалось обиженно, Александра Ивановна прервала разговор, занявшись бумагами. Я извинился, попрощался и направился к двери. Вдогонку, не поднимая головы, она сказала: «Подумайте!».

Через много лет, когда Александра Ивановна уходила на пенсию, она, вероятно, вспомнила тот разговор. Прощаясь с коллективом, на последнем педсовете она сказала: «Я счастлива тем, что многим из вас смогла помочь стать хорошими учителями, а кого-то привела на этот путь». И посмотрела на меня с едва заметной улыбкой. К этому времени я уже утвердился в роли учителя.

Так что же было между этими двумя разговорами?

[

Первые шаги в студенчество МИТХТ

Еще в школе я мечтал поступить в Ленинградскую военно-морскую медицинскую академию. С одной стороны, профессия военного медика после войны была весьма престижна и мне знакома, а с другой стороны, очень нравилась красивая курсантская форма.

Я успешно прошел все комиссии, сдал экзамены и «погорел» на повторном медицинском осмотре. Терапевт старик-полковник слушал меня не через обычную медицинскую трубку, а ухом через вчетверо сложенный платочек. При этом он заставлял меня повторять шепотом «шестьдесят шесть чашек чая». Был он таким маленьким, а я таким длинным, что ему пришлось усадить меня верхом на стул. Потом он стал выстукивать мои бока: как дятел он стучал пухленьким средним пальцем правой руки по двум сложенным пальцам левой, скользившим вдоль тела. А мне казалось, что каждый такой удар через мои ребра проникает куда-то глубоко внутрь...

Осмотр длился непривычно долго. Наконец, сев к столу, полковник, глядя мне в глаза, как бы очень доверительно, почти шепотом спросил, сколько раз я болел воспалением легких. На этот раз я соврать не смог: это со мной бывало не однажды.

Вот тут полковник «вскипел»: совсем не печатными словами он начал крестить рентгенологов, написавших «легкие – без видимых изменений». Затем он опять поменял тон разговора, как-то по-отечески, но на «вы», мягко сказал: «Мне совсем не нравятся Ваши легкие, особенно левая верхушка. Поезжайте домой и скажите вашим родителям, чтобы они вас лучше кормили. И постарайтесь в жизни не простужаться!». Заплакал я от обиды: так хотелось надеть курсантские погоны!

Недолго погоревав дома, я поехал сдавать экзамены на химфак МГУ: недаром же я слыл в школе заядлым химиком! Но и эта попытка не увенчалась успехом: я набрал лишь «скользящий балл», с которым иногородним прописку в Москве не давали. И тогда по совету знакомых я отнес документы в Институт тонкой химической технологии – МИТХТ имени Ломоносова. Там же я встретил многих из тех, с кем сдавал экзамены в МГУ, тех, кто, как и я, оказался за бортом конкурса. Меня зачислили в одну группу с Карлом Минскером, Ильей Моисеевым, Юрой Буслаевым, Валей Сморгонской. Многим, кто знаком с современной химической наукой России, вероятно, известны эти имена... Карл стал профессором, Илья – член-кором, Юра – не просто академиком, а академиком-секретарем химического отделения президиума РАН. С Валей мы в итоге оказались коллегами – педагогами-химиками. Только год мне было суждено проучиться с ними, но этот год дал мне очень многое!

В нашей Первой мужской, прекрасной, но в чем-то немножко провинциальной школе среди мальчишек ценились в первую очередь знания и физическая сила. А в Москве среди однокурсников я впервые почувствовал в полной мере тягу и уважение к общей культуре, некоторую критичность в оценке событий окружающего мира, тех событий, которые я привык принимать как данность...

На первый же студенческий вечер я пришел в рубашке, из-под ворота которой слегка виднелась матросская тельняшка – память о несостоявшейся мечте. И тут же получил тихое замечание: «К чему этот стиль?».

От однокурсников я впервые узнал, что такое ГосЕТ – Государственный еврейский театр. Впервые и в последний раз увидел на его сцене великого артиста Соломона Михоэлса, а вскоре попал на его похороны. Немногие могут похвастаться тем, что видели молодую Сиди Таль в спектакле «Ди соним аф цулохес» – «Врагам назло». В черном гриме она играла негритенка, которого травят белые люди за цвет его кожи. Аналогии лежали на поверхности. Люди плакали... Спектакль запретили...
Меня поразило лицо сидевшего недалеко мужчины, поразило печатью скорби. В антракте мне сказали: «Это Перец Маркиш – знаменитый еврейский поэт», а назавтра принесли почитать сборник его стихов. А потом не стало и Переца Маркиша...
Открытиями для меня были и Большой театр, и Третьяковка, и оперетта с молодым Георгом Отсом. С каким трудом мы пробирались на концерты Утесова и Цфасмана! Соблазнов было столько, что времени для занятий явно недоставало. А я еще увлекся баскетболом: опять же за собой позвали москвичи.
Как результат, первую сессию я сдал весьма посредственно, несмотря на то, что преподавали нам блестящие педагоги и ученые.
Лекции по неорганической химии читал академик Лебединский, громогласно обещавший с кафедры «каленым железом выжечь из нас все, что мы вынесли из школы». Но студенты сразу поняли, что строже всего он спрашивает за ошибки из школьной химии.
Физику читал профессор Антоний Болеславович Млодзеевский – человек и вовсе легендарный. Кроме того, что он заведовал кафедрой молекулярной физики в МГУ, он еще дирижировал симфоническим оркестром Дома ученых, устраивал выставки своих картин и был редактором всемирно известной «Занимательной физики» Я.И. Перельмана.
Первый час лекции, как правило, Антоний Болеславович очень популярно на опытах, а иногда и на пальцах объяснял физический смысл явлений, а на втором часе все то же оформлял на доске в виде строгих математических выкладок. Начиная в верхнем левом углу, он заканчивал записи со звонком в правом нижнем углу доски. Ни сантиметра пустого места, ни минуты задержки. В этом был еще один его педагогический фокус. А фокусы и головоломные задачи он очень любил.
Случилось так, что я вошел в конфликт с ассистентом, который вел физический практикум. В итоге он восемь раз выгонял меня с первого полузачета и, наконец, подал в деканат докладную о моем отчислении. Раз в семестр консультацию по физике проводин сам профессор. Антоний Болеславович предлагал занимательные задачи и вместе со студентами их анализировал. И тут мне пришла идея, как можно упростить решение задачи, если пренебречь одним из условий. Выслушав меня, профессор искренне обрадовался, похвалил и потребовал «матрикул» – так по старинке он называл зачетку. Когда он выставил мне за семестр отличную оценку, в аудитории возник шумок. «Чем я вас обрадовал, господа студенты?» – спросил профессор. Староста курса сказал, что этой оценкой он спас меня от отчисления из института. Узнав о конфликте с нашим ассистентом, Антоний Болеславович коротко бросил: «...Этим тоже можно пренебречь...». Узнав, что я из Вологды, он и вовсе проникся ко мне симпатией: одна из первых его книг по молекулярной физике, как оказалось, когда-то печаталась в нашем городе.
Высшую математику читала тоже легендарный педагог Ольга Николаевна Цубербиллер, по задачнику которой училось студенчество всей России. Маленькая, щупленькая старушка с неожиданно мощным басом иерихонской трубы совершенно блестяще объясняла самые сложные разделы курса, а на экзаменах была великим либералом. И тем не менее математику я сдал плохо: эта наука требует систематических занятий, а системы-то мне и не хватало.
Доцент Ханютин в курсе «Начертательная геометрия» часто приводил собственные методы построений. На экзамене мне досталась задача «...по методу Ханютина». Я же знал только то, что было в стандартном учебнике. Он поставил «пять» и тут же объяснил все отличия своего подхода. Будто извиняясь, он сказал: «Я ведь все это изобретаю не просто для удовольствия, а для того, чтобы было проще понять, а затем использовать. Не правда ли, так – проще? А вы – молодец, справились с тем, что труднее». От такой похвалы я густо покраснел: стало стыдно, что прогуливал его лекции.
Самобытные и яркие типажи ученых-педагогов МИТХТ остались в памяти всех студентов и потом не раз служили нам некими эталонами сравнения.
По общежитию тех лет мне тоже запомнились многие ребята, но особенно – одессит Саша. В войну он потерял отца на фронте и мать в далеком казахстанском селе, куда их забросила эвакуация. Оставшись один, он зарабатывал себе на пропитание тем, что преподавал в начальной казахской школе русский язык и математику. Экзамены на аттестат зрелости он сдавал экстерном. В Москву собирали его всем кишлаком... И были у него одни сто раз штопаные брюки и ботинки практически без подметок, но зато с калошами. И было у него две страсти: решать самые головоломные задачи и «травить» одесские байки. Его любили все и старались незаметно помогать в быту, где он был по-младенчески беспомощен.
Совершенно неожиданно выяснилось, что Саша является единственным законным наследником большого дома в дачном пригороде Одессы. Всем миром собрали его за наследством. Вернулся он «как денди лондонский одет»: в бостоновом модном костюме, в кожаном пальто и лакированных туфлях. Карманные часы, тросточка и шляпа-котелок делали его вылитым Чарли Чаплиным!
Одесские маклеры здорово надули парня, отделавшись приобретением такого почти опереточного наряда и весьма скромной суммой денег, получив взамен дарственную бумагу на владение домом. А Саша искренне (или шутя?) рассказывал, как ловко он надул маклеров: « Ну, когда бы я мог купить себе такой стильный наряд, на который заглядываются все девушки, перед которым расшаркиваются официанты и от которого шарахаются лошади на одесском Привозе. Вы бы эту картинку видели!». Он умел оставаться одесситом во всех ситуациях...
Через много лет мы встретились снова. Саша был уже крупным ученым, автором серьезных открытий, имел больше ста авторских свидетельств. И мы оба с удовольствием вспоминали Чарли Чаплина... из Дорогомиловского студгородка.
Запомнился мне по институту еще один студент. По годам он был старше нас, прошел службу в армии. По внешнему виду и фамилии типичный еврей, а вот по характеру... В первые же месяцы учебы он выдвинулся в актив, стал членом комитета комсомола. Наконец, выбрав в качестве объекта воспитания меня и еще одного парня из другой группы, он буквально третировал нас своей комсомольской ортодоксальностью.
И появилось у меня мальчишеское желание, как теперь говорят, устроить с ним «разборку». Неожиданно на студенческом вечере ко мне подошел известный в институте забияка, чемпион по боксу однокурсник Вася и сказал: « Как ты терпишь этого жидовского антисемита? Пойдем, поговорим с ним!».
От одного эпитета «жидовский» я будто очнулся: мне больше не хотелось бить притеснителя, а добрый друг Вася оказался сразу как бы по другую сторону немедленно возникшей психологической баррикады... Слово «жид» у людей моего поколения всегда вызывало внутренний протест.
Еще одно воспоминание из того времени для меня остается страшным на всю жизнь. Я мало кому рассказывал о нем, но теперь хочу, чтобы о нем узнали и внуки.
Ближе к весне первокурсников, живших в шестнадцатиместном бывшем читальном зале, стали расселять по комнатам общежития. Моими соседями оказались старшекурсники. У одного из них, бывшего армейского старшины, в Москве были приятельницы, и он часто не ночевал в общежитии.
Буквально на первой же неделе после переселения меня пригласили на день рождения к моей землячке в «Стромынград» – студенческое общежитие МГУ на Стромынке. Купив на последние гроши скромные цветы, я отправился в гости. Был я там самым младшим. Затянувшаяся студенческая пирушка со стихами и гитарой мне очень понравилась. Когда я спохватился, уходить было поздно: метро закрылось, добираться от Стромынки до нашего Дорогомиловского студгородка было не на чем. Меня уложили спать на матрасе, но... под кроватью: в те времена ночами часто устраивались проверки, напоминавшие облавы военных лет.
Утром мы все, естественно, проспали. Вторую половину дня я отрабатывал пропущенные лабораторки в институте. Вечером вернулся на Стромынку за «арестованным» на проходной студбилетом. Потом вечеринка продолжилась в более узком кругу, и я снова заночевал там. Наконец, третью ночь я ночевал у своей тетушки, куда решил поехать, чтобы «подхарчиться» и одолжить денег до стипендии.
Когда же я появился в общежитии, то сразу понял: в комнате что-то произошло... Оказалось, что у одного из соседей пропали деньги и немалые. Мне сразу стало страшно: я понял, что подозревают в воровстве меня. Трехсуточный «загул», деньги в кармане в самый канун стипендии хоть и косвенно, но оборачивались против меня. Назавтра предстояли разбирательства в институте и в милиции...
Ночью я чуть не повесился, но не разум спас меня от такого страшного шага, а страх, что моей записке о невиновности могут не поверить.
Утром я раньше всех уехал в институт. Весь день искал выход из положения. Продал свои часы и любимую модную в те годы зажигалку, пытался безуспешно занять у кого-то деньги, решив тем самым замять скандал. Вечером я боялся вернуться в общежитие, шел два часа пешком от института, чтобы хоть как-то оттянуть минуты новых разбирательств. Пришел почти к полуночи. Сел на край койки, ожидая новых допросов...
Но мне налили чай и начали разговор, в котором я уже не почувствовал обвинений. И тут я разрыдался в голос, заплакал от бессилия доказать свою невиновность. Меня обнял за плечи самый тихий и немногословный в нашей комнате Юзик Кричевский и сказал, что деньги нашлись. Он еще накануне поверил мне... Не буду рассказывать, как обнаружили эти деньги зашитыми в матрац нашего старшины. Деньги оказались те самые, что пропали: хозяин получил на почте новые купюры из пачки и часть оставил в своем кошельке. С найденными совпали даже номера купюр.
А ведь больше всех заставлял меня сознаться в воровстве именно этот старшина. Воистину, вор первым кричит: «Держите вора!». Не стану описывать и конец истории: он не так важен. Важно то, что я на всю жизнь усвоил смысл старой истины: «Вор грешит один раз, когда крадет, а пострадавший – столько раз, сколько подозревает других».

Самому лютому врагу не пожелаю такой страшной ночи в туалете студенческого общежития с веревкой в руках...

Вскоре я заболел и по совету врачей оформил академический отпуск. Хроническое воспаление легких затянулось надолго. В МИТХТ вернуться мне было не суждено.

С профессором Юзефом Исеровичем Кричевским мы встретились лет через двадцать пять на научной конференции в Уфе. Я узнал его сразу, а он меня – с трудом, только когда я назвал свою фамилию. Мы вспомнили соседей по общежитию, а о той истории промолчали: мне хотелось поблагодарить его, но в какой-то момент показалось, что он умышленно уходит от тяжкого для обоих воспоминания.

Приходилось встречать и других однокурсников по МИТХТ. Большинство из них состоялись как инженеры и ученые. Мы вспоминали гимн МИТХТ, родившийся на нашем курсе на мотив знаменитой студенческой «Крамбамбули»:

Ордер на калоши из бракованной продукции завода «Красный Треугольник», где наши студенты проходили производственную практику, был в самом деле и важным поощрением, и формой материальной помощи в те трудные студенческие годы.

]

ВГПИ

Со справкой об академическом отпуске дома болтаться без дела было скучно, и я стал посещать лекции в Вологодском педагогическом институте, где училось много моих друзей. Постепенно я так втянулся, что возвращаться в Москву не захотел. Перевод в Вологду мне даже не оформили. Недавно в архиве я обнаружил, что есть приказ о моем окончании института, но так и не было приказа о зачислении в ВГПИ.

Поначалу привлекали меня в пединституте химические лекции ученицы академика Зелинского Софии Соломоновны Норкиной, только что вернувшейся из ссылки. Лекции восхищали не только содержанием, но и блестящей формой, железной логикой и глубокой культурой. София Соломоновна так умела построить личные отношения со студентами, что любой из нас не мог себе позволить обидеть ее плохим ответом.

Ассистент Нина Александровна Пахарева как бы жила идеей научить всех студентов неорганической химии. Для этого она не жалела ни сил, ни времени. Помню даже, как мы сдавали зачет в ночь под Новый год, когда в институтском зале уже гремела музыка. После занятий Нина Александровна мастерски играла вместе с нами в волейбол. Уважали ее студенты глубоко и искренне. Вероятно, в институте не было другого такого работника, у которого бы в трудовой книжке было записано столько поощрений.

Анатомия в изложении профессора Николая Александровича Чулкова казалась нам едва ли не главным предметом. Был профессор несколько сух и немногословен в общении, предельно требователен и справедлив в оценках. Любил работать с мужчинами, а потому мои однокашники пошли в его кружок, а потом и в аспирантуру...

Ассистентом у профессора Чулкова был удивительно скромный и обязательный военфельдшер с орденами и медалями, выпускник той же кафедры Корнилий Дмитриевич Медведев.

Его доброжелательность к студентам, готовность помогать каждому несколько смягчали жесткость профессора. Таким Корнилий Дмитриевич оставался все сорок лет своей работы в институте.

Зоологию читал доцент Михаил Игнатьевич Зехнов. Его рассказы о животном мире были интересны, но в моей памяти осталась только описательная часть курса. Теоретические проблемы мы стали лучше понимать тогда, когда на кафедре появился профессор Павел Викторович Терентьев. Его, доктора биологических и кандидата физико-математических наук, проректора Ленинградского университета, сослали в Вологду, обвинив в низкопоклонстве перед заграницей за то, что книга Павла Викторовича «Лягушка» впервые была издана в Канаде, а не у нас, где многие годы рукопись валялась по издательствам без движения. Вологда и в те годы для многих оставалась «подмосковной Сибирью». На последнем курсе я «попал под его влияние» и даже выполнил интересную реферативную работу по зоологии. Жаль было расставаться с Павлом Викторовичем, когда его перевели работать на биостанцию Борок на Рыбинском водохранилище.

Чета Авдошенко начинала свою педагогическую карьеру в Вологодском пединституте на нашем курсе. Наталия Дмитриевна вела занятия по исторической геологии. В моей памяти – пора, когда эта милая молодая женщина только разрабатывала свои учебные курсы. Казалось, что она немного стесняется своих студентов, а потому даже улыбается реже, чем ей самой хотелось бы...

Хотя динамическая геология с ее минералогической частью мне, химику, была больше по душе, но и историческая – с ископаемыми чудовищами – в изложении Наталии Дмитриевны не могла оставить нас равнодушными. Только вот я никак не мог запомнить, что следовало за чем: то ли палеозой за археозоем; то ли мезозой... Зато хорошо запомнил: триас, юра, мел, но только после того, как на практическом занятии Наталия Дмитриевна даже обиделась: «Ну, неужели это так трудно?».

Видит Бог, на экзамене первый вопрос я знал прилично, а ответ на второй привел в уныние не только меня, но и Наталию Дмитриевну: я все ответил правильно, но очень коротко, поскольку пересказал экзаменационную программу, добавив к каждой ее строчке по паре слов. Наталия Дмитриевна проявила максимум доброжелательности, попытавшись задать какие-то дополнительные вопросы. Но я и тут не смог блеснуть знаниями... Тогда-то и была произнесена фраза, запомнившаяся на всю жизнь: «Ну, хватит! Еще один вопрос, и я не смогу поставить Вам даже четверку!».

Мы до сих пор очень дружны с прекрасным человеком Наталией Дмитриевной. Когда вспоминаем старые годы, тот экзамен, оба смеемся, но я почему-то еще немного и краснею...

Так уж случилось, что больше привлекали меня на первых курсах химия и зоология, а к ботанике я относился с прохладцей. Когда же мы поехали на полевую практику в Молочное, нашим руководителем оказался новый преподаватель кафедры ботаники Алексей Кондратьевич Авдошенко. Демократичность характера этого человека мы оценили с первого же дня. После первой недели поняли, насколько он эрудирован в ботанике: в комнате общежития он рассказывал столько интересного о растениях, о своих наблюдениях в природе, что мы сидели «развесив уши». После вечерних «посиделок» уж очень хотелось утром поспать. А вставать нужно было рано... Без десяти восемь к нам в комнату стучал Алексей Кондратьевич: «Молодые люди! До занятий осталось десять минут. Чайник вскипел. Заварка – на столе». Мы не могли не оценить такую отцовскую заботу о нас!

А тут еще подвернулся день рождения одного из нас. Пошли мы в Молочненское кафе, располагавшееся на верхнем этаже старой церкви. Взяли на троих бутылку вина, а когда она подошла к концу, в дверях кафе появился Алексей Кондратьевич. Смущение наше было понятным... Он осведомился: «По какому поводу праздник?». Сказали. Алексей Кондратьевич отошел, а потом вернулся еще с одной бутылкой, чтобы поздравить новорожденного...

Послал однажды меня Алексей Кондратьевич нарезать веник для уборки комнаты. Я нарезал веток, сложил, перевязал шнурком, принес, но очень смутился от одного взгляда, который бросил Алексей Кондратьевич на «творение рук моих».

Не сказав ни слова, он вышел из аудитории и скоро вернулся с таким веником, что можно было его выставлять как произведение искусства. И мне захотелось научиться... Веник этот оказался чем-то большим, чем просто веник. Нужно быть хорошим педагогом, чтобы ученикам захотелось подражать тебе. Это понял позднее и выписал в свою «Педагогическую тетрадь» слова из книги Тадеуша Каарбинского: «Нет обучения без подражания!».

Много лет спустя мы часто принимали государственные экзамены вместе с Алексеем Кондратьевичем. После каждого из них он подводил «средний балл» называя его «коэффициентом мизантропии». Очень характерно, что для него этот средний балл не был «коэффициентом либерализма»...

Удивительным было и то, что о трудных дорогах войны Алексей Кондратьевич вспоминал вслух не очень часто. Даже в старости он больше любил жить настоящим, а не воспоминаниями о прошлом.

Большим авторитетом среди студентов пользовался Роман Валентинович Бобровский – молодой аспирант кафедры ботаники.

С последнего курса Вологодского пединститута его отправили в сельскую школу замещать учителя, ушедшего на финскую войну. Едва он успел сдать госэкзамены, как началась Отечественная война. Он прошел ее до конца и закончил командиром саперного батальона.

После демобилизации был секретарем Череповецкого райкома партии. Но кто-то дознался, что то ли отец, то ли отчим его был священнослужителем. Такой «грех» считался великим, и он оказался бедным аспирантом, хотя и здесь о порочащем родстве не забывали...

Работал Роман Валентинович с увлечением, изучал влияние Рыбинского водохранилища на местные леса. А мы ему старались помогать, как могли. Нас связывает с Романом Валентиновичем давняя дружба и почти три десятилетия совместной работы. И всегда его отличали удивительная работоспособность, тщательность, с какой он брался за любое дело, и высокая человеческая порядочность.

Мы оказались с ним «дважды однокашниками»: он окончил нашу же Первую школу еще в 30-х годах и очень тепло отзывался о ее педагогическом коллективе тех лет. В недавнем письме ко мне он горько вспоминает о том, что многих из учителей перемолол молох репрессий тридцатых годов...

Находясь на пенсии, Роман Валентинович совершил еще один гражданский подвиг. Он прошел и проехал по всем местам боев своего батальона, своего полка и дивизии. Он собрал все документы, разыскал и обработал в архивах сотни листов карт. На этой основе он воссоздал историю своей части, и передал в архив около семи тысяч страниц собранных материалов. Это исследование для потомков будет не менее важным документом, чем его ботаническая диссертация, считающаяся классическим трудом в области геоботаники. И как же тут не помянуть фронтовую подругу и супругу Романа Валентиновича Клавдию Ивановну, с которой он душа в душу прожил около пятидесяти лет и которая всю жизнь снимала с мужа все бытовые заботы: «Лишь бы он успевал в своей науке».

Серьезно в институте было поставлено изучение общественно-политических дисциплин. Историю ВКП(б) преподавала нам дама, редко вынимавшая изо рта «беломорину». Была она типичным партработником своего времени. Лекции читала четко, не оставляя и тени сомнения в своей правоте. Вопросы ставила отточенные, ответов требовала конкретных и «...никакой отсебятины!» Я благодарен ей за то, что она научила нас конспектировать книги.

Уж не помню, за какие грехи меня на втором курсе сделали редактором институтской стенгазеты. А в партбюро этим сектором руководила та самая дама с «беломориной».

К очередной Октябрьской годовщине я решил взять интервью у старого вологодского большевика Евгения Максимовича Шекуна. Был он в революцию рабочим ВПВРЗ, был членом Губкома большевиков, но потом запил горькую и ко времени интервью трясущимися руками с помощью жены перетягивал дома старые пружинные матрасы.

Мне удалось застать его в редкие минуты трезвости, и он рассказал о днях революции в Вологде многое такое, о чем мы вовсе не слыхали. В конце беседы он горько заметил: «Зачем записываешь? Все равно не опубликуют... Кому это нужно? Моих товарищей нет в живых, кто-то теперь на Колыме, а я за свою судьбу заплатил водкой!». Я не понял тогда двусмысленности его самооценки, в пылу юношеской запальчивости заверил, что непременно опубликую все, о чем услышал.

Когда газета вышла, я получил в партбюро такую взбучку, какую теперь и представить трудно. Наша «партийная куратор» чуть не кричала на меня: «Где вы отыскали это ископаемое? А вы уверены, что среди упомянутых им лиц нет меньшевиков? А где гарантия, что и сам он не участвовал в оппозициях? Ведь среди этих старых большевиков половина оказалась врагами народа! Вы упомянули вологодских эсеров, а знаете ли вы, что все архивы партии эсеров находятся в спецхране?».

А я тогда даже и не знал, что такое «спецхран». Статью приказали вырезать. Таким был первый урок политической цензуры. Но он имел для меня и другое значение: кажется, именно тогда я и заинтересовался вологодским краеведением, стал собирать в памяти то, что по условиям времени нельзя было публиковать.

На третьем курсе вместе с группой студентов-активистов меня приняли кандидатом в члены партии. Дали испытательное поручение – вести занятия кружка по истории партии на швейной фабрике. В кружке этом числилось полтора десятка смазливых швей-мотористок почти такого же возраста, как и я. На меня они смотрели на первом занятии, как на чудака...

На одном из следующих занятий при всей серьезности политучебы тех времен пригласили на танцы, а потом и на день рождения одной из моих слушательниц. Ушел я из общежития с большим трудом..., но взаимопонимание было достигнуто.

Почти каждое занятие контролировалось всякого рода посетителями. После короткого визита следовало: «Продолжайте в том же духе». Но на одно из занятий пришел журналист из центральной газеты и стал свидетелем такого эпизода. Рассказывая о стачке иваново-вознесенских ткачей, одна из девушек сказала, что ею руководил передовой рабочий-стахановец Петр Моисеенко. Сработал стереотип мышления: для девчонки само слово «передовой рабочий» ассоциировалось со словом «стахановец», и было ей невдомек, что появились стахановцы в середине тридцатых годов, а стачка была еще в революцию пятого года... Я корректно поправил ошибку, сказав, что все члены нашего кружка – передовики-стахановцы, и это высокое звание они с удовольствием мысленно делят с пламенным революционером давних лет. (Впрочем, я уже и не очень помню ту пышно-словоблудную тираду.) Вскоре в высокой партийной газете появилась статья, где в качестве примера педагогического мастерства молодого пропагандиста приводился именно этот случай.

В партийном бюро меня поздравляли «на полном серьезе», а в комитете комсомола – «качали воду»... Когда же я шутя рассказал отцу о таких различных реакциях, он по своему обычаю задал только один вопрос: «А ты не задумывался о причинах столь разного восприятия одного и того же факта?». Пришлось задуматься.

Должен признаться: «умных преподавателей слушал я невнимательно», особенно – преподавателей педагогики и психологии: то ли они меня не увлекли, то ли я еще не осознал важность их предметов. Почувствовал я этот пробел на педагогической практике.

В последний год учебы в институте на кафедре педагогики и психологии появились новые молодые и очень интересные преподаватели Игорь Кон, Артур Петровский и Борис Лихачев. На их занятия потянулись студенты, раньше просто игнорировавшие педагогику. А там обсуждалось совсем не то, что мы слышали раньше на лекциях. Там можно было спрашивать и говорить, не только соглашаться, но и возражать.

Нашим руководителем на практике оказался мой ровесник – Борис Тимофеевич Лихачев. Его анализ уроков заставил задуматься. Он хвалил какой-то фрагмент урока, а потом просил объяснить, ПОЧЕМУ я сделал именно так. Объяснения не было: поступал я скорее интуитивно, выбирал методы не «на основе педагогической науки», а по принципу подражания своим бывшим школьным учителям. Помню, как Борис Тимофеевич говорил нам: «В педагогике есть ремесло и есть искусство. Не овладев ремеслом, вы не сможете подняться до искусства. Будете довольствоваться частными удачами». Только с его слов я начал понимать, что такое «педагогическая система».

Игорь Семенович Кон ненавязчиво показал, чем могло нам на практике помочь знание психологии. А до него эта наука существовала в моих представлениях в отрыве от учительской профессии. Пришлось взяться за книги по-новому.

Артур Владимирович Петровский на семинаре предложил каждому сначала определить свой характер, черты своей личности, чтобы выбрать наиболее выигрышные для каждого «педагогические портреты», собственное амплуа и выработать свой стиль.

Жаль, что в Вологде эти люди проработали недолго. Все трое стали академиками.

Конечно, были в институте и такие преподаватели, которые мало что могли нам дать или вовсе нас не устраивали. Но, как говорится, «об ушедших – или хорошо, или ничего».

Настало время получать свою первую трудовую книжку. Первая запись в ней такова: «Принят на работу учителем химии в Вологодское музыкальное училище».

Урок в школе жизни

В 1952 году карточка кандидата в члены КПСС спасла меня от неприятности, грозившей обернуться трагедией.

Из-за болезни я очутился в санатории. В палате мы поселились вчетвером: три работника обувных артелей и я – студент. Для знакомства пошли в ближайшее кафе. Рассчитался за всех один. На другой день-другой. Когда рассчитался я, то понял, что оставшихся денег у меня хватит только на обратную дорогу. Я отказался пировать с соседями даже за их счет, а были они при больших деньгах.

Однажды подгулявшая компания стала приставать ко мне: «Брезгуешь пить с нами?». Тут и я не сдержался: когда на меня замахнулись, я ударил первым.

На мое несчастье, в дверях оказалась дежурная медсестра. Она тут же доложила о драке дежурному врачу. Появился милиционер и отвез меня в кутузку. Оформили уголовное дело о мелком хулиганстве. Соседи и медсестра дали свидетельские показания. Это грозило тремя годами тюрьмы.

Отправляя дело в суд, следователь спросил, где моя кандидатская карточка. А я ее сдал накануне в местный райком на хранение. И тогда меня послали за ней, полагая, что без документов и денег я не сбегу. В райкоме я пробился к первому секретарю и как на духу рассказал всю историю. Меня слушал фронтовик с обожженным лицом танкиста или летчика. Я видел в госпиталях такие лица.

Выслушав, он вызвал инструктора, коротко приказал повторить. «Поезжайте и разберитесь. Если он соврал хоть слово, пусть судят по всей строгости». Я очень огорчился: кто же мог подтвердить мой рассказ, опровергнуть написанное в деле? Казалось, мышеловка захлопнулась.

В санаторий добрались только к вечеру, зашли в нашу палату. То, что мы там увидели, спасло меня. Стол, полный бутылок, на постели в сапогах валяется смертельно пьяный сосед, другой не может встать со стула, третий сразу полез в драку. Пили в палате второй день подряд.

Во избежание конфликта меня тут же отправили в больницу: я и в самом деле сильно простыл на полу милицейской камеры. Компанию эту из санатория выписали.

Когда я в конце лечения пришел в райком за кандидатской карточкой, меня вызвал к себе секретарь. Моралей не читал: «Надо знать, с кем пьешь! Запомни!». И резко выгнал из кабинета. Настоящие люди в любых кабинетах остаются людьми. Урок этот был для меня жестоким. Я его запомнил.

Нужна ли музыкантам химия?

Первой ступенькой моей педагогической карьеры стал один год работы учителем химии... в Вологодском музыкальном училище. Это была маленькая, но очень интересная и приятная ступенька. Меня, студента последнего курса пединститута, пригласил на работу директор училища, обаятельнейший человек Илья Григорьевич Гинецинский. Там же мне выписали трудовую книжку.

Сам факт такого приглашения для меня был особо значим: еще до войны меня зачислили в класс Ильи Григорьевича обучаться игре на скрипке. Полгода мучился этот замечательный педагог. И не то помешало, что у меня не было должного музыкального слуха (я его от мамы все же унаследовал). Скорее, помешала даже не лень. Просто я не хотел заниматься скрипкой! Мне почему-то казалось непристойным для мальчишки ходить по улицам со скрипичным футляром. Я постоянно ловил на себе недовольные взгляды соседей, вынужденных ежедневно выслушивать неуверенные звуки моих простейших упражнений... Очень докучали постоянные нотации отца и матери, требовавших по часам разучивать домашние упражнения. Короче говоря, через полгода Илья Григорьевич от меня вежливо отказался. Извинился перед мамой и сказал: «Видимо, скрипка – не его стезя»

После того я всю жизнь чувствовал себя несколько виноватым перед этим человеком: мне казалось, что в его глазах я – бездарность или просто лентяй...

И вдруг – такое приглашение! Ударить в грязь лицом второй раз нельзя было. Ох, и интересная же это была работа! О каком систематическом изучении химии в музучилище могла идти речь, когда на всю школьную программу отводились считанные часы? Нужна была эта химия пианистам и скрипачам, баянистам и духовикам, певцам и дирижерам-хоровикам не больше, чем рыбкам – зонтики! Это я понял очень быстро.

Но урок есть урок. И я стал тщательно готовиться, перерывать кучу литературы, чтобы рассказывать студентам занимательные эпизоды из истории науки, из биографий ученых, связанных с музыкой.

Рассказал студентам, как знаменитый химик Александр Порфирьевич Бородин сочинял оперу «Князь Игорь». Рассказал, как его учитель великий химик Н. Н. Зинин запрещал ему заниматься музыкой, но, послушав в концерте квартеты Бородина, прислал записку: «Охоту за двумя зайцами разрешаю».

Рассказывал и об английском химике и музыканте Ньюлендсе, который еще до Д. И. Менделеева пытался в мире химических элементов найти гармонию, подобную существующей в мире звуков. Все элементы он располагал по октавам. Да и самого Менделеева музыка всегда волновала особо, настолько, что великий критик Стасов называл его «музыкальной натурой». А физик Вейнберг писал, что порой лекции Менделеева хотелось переложить на музыку.

Однажды я задал домашнее задание певцам подготовить романс Римского-Корсакова «Сомнение». Удивились, но подготовили к уроку. А когда они его исполнили, я спросил: «А кому он посвящен?» Никто на всем курсе ответить не смог. И тогда я рассказал, что композитор посвятил этот музыкальный шедевр своему другу химику Дианину.

Знаменитый ученый академик Александр Ерминингельдович Арбузов, один из руководителей казанской школы химиков-органиков, был не просто прекрасным концертирующим скрипачом, но и писал книги по истории музыки.

Рассказывая об алюминии, я не столько писал формулы, сколько подробно рисовал историю его открытия. В Европе одним из первых научился его получать в достаточном количестве француз Сен-Клер Девилль. Металл так и называли – «Серебро Девилля». И Менделееву в Париже подарили после его научного доклада две вазочки: одну – серебряную, а другую – точно такую, но алюминиевую...

Меня спросили из аудитории: «Какое отношение эта история имеет к музыке?». Я ответил: «Никакого! Разве только то, что Сен-Клер Девилль до того любил играть в четыре руки с прекрасной девушкой, что сумел покорить навеки ее сердце!».

Многие мои рассказы были посвящены драгоценным и поделочным камням. Я нашел тогда очень редкое издание книги А. Е. Ферсмана «Самоцветы России» и с удовольствием пересказывал из нее на уроках массу легенд о камнях. Книга эта была напечатана в разоренной России в 1919 году на грубой оберточной бумаге и очень маленьким тиражом. Но впечатление от нее у меня осталось на всю жизнь. Я сам научился ценить такие раритетные издания и потом искал их всю жизнь...

Обсуждали мы на уроках легенды о скрипках мастера Страдивари, о секретах его клеев и лаков, о том, как получают канифоль, о красках старых мастеров-живописцев, об особенностях кирпичной кладки с добавлением яиц, о целебном и губительном действии многих химических продуктов.

Наконец, много времени я уделял полезным примерам из книги «Химия в быту». Начав тогда коллекционировать старинные рецепты и советы, я продолжал это дело всю жизнь и, наконец, в 1994 году издал книжку «Химия Вам поможет. 350 полезных советов». (Добавлю, что стимулировал эту работу всеобщий дефицит того времени: полки магазинов были практически пусты. Мне же захотелось помочь людям, и я выбрал советы, не требующие дефицитных материалов. Хотел назвать книгу «Голь на выдумки хитра», но издатели испугались.)

Вернемся в музыкальное училище. На моих уроках было интересно. Быстро прекратились массовые прогулы, утихли усмешки и посторонние разговоры (если не считать того, что я сам вел беседы, весьма далекие от учебных программ).

Очень строгая и требовательная завуч училища Антонина Ивановна Поникарова, посетив одно из моих занятий, как-то двусмысленно хмыкнув носом, с улыбкой в уголках глаз, строгим голосом сказала: «А я и не знала, что ваша химия такая интересная наука!». Больше за весь год нас на уроках никто не тревожил. Училище помогло понять, что люди любят слушать только то, что им интересно или очень нужно. И жалко было, когда через год химию вовсе изъяли из учебного плана музучилища.

Преподавать в училище было приятно и лестно еще и потому, что здесь когда-то училась и работала моя мама. Многие педагоги знали меня ребенком внимательно следили за моими первыми педагогическими шагами, и я не мог позволить себе работать плохо. Выдавая трудовую книжку, Илья Григорьевич похвалил за работу.

Ступень вторая: Нет! Не «ШАРАМЫГА»

После окончания пединститута в 1953 году я по распределению был назначен учителем химии и биологии вечерней школы рабочей молодежи № 1 Вологды. Звали эти школы ШРМ, а в народе иногда «шарамыгами». Но если говорить серьезно, то такое обидное название мало подходило к вечерним школам, какими они были в середине пятидесятых годов.

Занимала она верхний этаж Первой мужской школы у Красного моста, и горел там свет в окнах с вечера и почти до полуночи. Обе школы дружно сосуществовали в одних и тех же классах.

Главным отличием от нынешних школ было то, что учились в ШРМ в большинстве своем те люди, кто не смог получить образование из-за войны, послевоенной разрухи и нищеты. Они знали, зачем пришли в школу, и готовы были к большому напряжению.

Умными и многоопытными были руководители школы – «два Василия», как их звали за глаза. Директор – Василий Григорьевич Воробьев – был раньше партийным руководителем высокого ранга, отличался прекрасными организаторскими способностями, требовательностью в работе, четкостью в оформлении документов. Он умел разговаривать по душам и с учителями, и с учащимися, пользовался у них не просто уважением, но и любовью. Но мог он быть и чрезвычайно жестким: тогда с ним спорить было трудно.

Была у Василия Григорьевича одна, если можно так назвать, «генеральная идея», которую он постоянно повторял на педсоветах, стремясь донести до каждого учителя, особенно до молодого, начинающего свою педагогическую карьеру. Он считал, что в его вечерней школе не может и не должно быть неуспевающих учеников: «У нас ведь школа не всеобщая обязательная... Сюда приходят люди, желающие получить аттестат зрелости. И мы обязаны им помочь в этом». Консультационные занятия с теми, кому программа давалась с трудом, затягивались до половины летних каникул.

Василий Григорьевич говорил: «Это полбеды, если ученик не успел выучить материал! Беда будет, если мы его плохо будем учить!». И тут в его голосе появлялся металл, а с лица исчезала привычная добрая усмешка. Заранее становилось жаль того, на кого падет упрек в нерадивости: пощады тому не было! Случалось же такое редко: в школе был хорошо устоявшийся дружный коллектив.

Человеком другого склада был завуч – Василий Васильевич Паничев. Небольшого роста, коренастый, лицо спрятано за большими, массивными очками, движения быстрые и даже суетливые. Он все время куда-то торопился...

Но это только так казалось. На самом деле Василий Васильевич был очень вдумчивым и опытным учителем учителей. Казалось, он знает прекрасно не только свою любимую химию, но и все школьные предметы, одинаково глубоко анализирует уроки физики и истории... Только на уроки иностранных языков ходил редко: «Что я там могу советовать учителю? А для галочки – не хочу, да и времени жалко». Учеников он знал по имени и фамилии, кажется, всех, но уж слабых и лентяев – это точно! В черной его тетради каждому классу отводилась своя страница, где значились те, кто нуждался в помощи или контроле. Тандем «два Василия» работал четко и дружно, поддерживая школу в постоянном рабочем ритме.

Началась моя педагогическая работа в школе с того, что уже на второй день, не сговариваясь, оба руководителя пришли ко мне на урок. Я же растерялся и провалил урок настолько, что и вспомнить стыдно. Расстроенный ужасно, я готов был к заслуженному разносу. Но Василий Григорьевич лишь спросил: «Вы сами-то уроком довольны?». Я только тяжело вздохнул. А Василий Васильевич предложил: «Давайте не будем его обсуждать, дадим недельку осмотреться, а потом еще раз (и не раз!) посмотрим». С тем и разошлись, а я остался мучиться стыдом: испугался, а кого больше – учеников или администраторов – и сам не понял! Позже об этом уроке в школе мне никто не напоминал.

Зато я на весь год попал «под колпак» к Василию Васильевичу: редкий день не приходил он ко мне на уроки, подробно анализировал достоинства и недостатки каждого их этапа.

Часто он приглашал меня и других учителей до работы, учил определять и четко реализовывать главную задачу уроков, правильно распоряжаться рабочим временем, рационально сочетать новый материал с повторением, выверял с нами каждую строчку конспектов.

В его завуческой манере было такое: он заранее предупреждал, что в такой-то день придет только на опрос, и просил заранее предупредить тех, кто должен отвечать. Чаще это были фамилии из его черной тетради. Так он контролировал не только меня, но и своих подопечных учеников, а дальше он спешил в другой класс посмотреть, как организована самостоятельная работа на уроке. Успевал он делать очень многое.

Вполне понимая, что работающему человеку на выполнение домашних заданий времени не остается, «два Василия» требовали обучать ребят на уроках.

Написал я слово «ребят» и подумал: а ведь там-то в классах рядом с ребятами сидели такие дяди и тети, что порой были старше учителей. Именно им было труднее учиться.

Вторая педагогическая идея «двух Василиев» была в то время – время «обязательных государственных программ и единых требований» – в чем-то даже крамольной. Они убеждали нас, что учить «вечерников» следует не всему подряд, а, в первую очередь тому, что им в жизни нужно. А помогать, в первую очередь, следует тем, кто хочет учиться. Василий Васильевич называл такой подход «педагогикой приоритетов». Мне предложили много дополнительных уроков для тех, кому предстояло сдавать химию в вузе, а рядом историки обсуждали свои проблемы прямо в кабинете директора, литераторы писали дополнительные сочинения. Так на деле прорастали первые ростки профильного обучения.

По ряду же индивидуально мало значивших предметов оценки ставили, да простится это нам, «сквозь пальцы глядя». Жизнь большинства выпускников ШРМ №1 показала, что «два Василия» в своих взглядах по большому счету были правы.

Были и курьезные моменты в нашей работе. Поручили школе вести занятия в классах, организованных при женской исправительно-трудовой колонии. Уроки-то можно было вести в зоне, но что было делать с практикумами по химии и физике, предусмотренными программой? Мои ученицы очень просили организовать такие практикумы «на воле»: уж очень хотелось им вырваться хоть на час за колючую проволоку. Я предложид провести практикумы в школе по воскресеньям, когда здание пустовало. И тут уж мы не сокращали занятия ни на час, бывало, даже растягивали, как могли... Охранники, привозившие двенадцать девчонок, с удивлением смотрели на наши занятия, порой даже просипи повторить интересные опыты А потом вместе с нами пили чай с баранками.

Через много лет одна из учениц «из зоны» увидела меня в метро в Москве, долго не решалась подойти, но остановила в переходе, и мы с улыбкой вспоминали те уроки. Чего я себе не позволял принципиально, так это спрашивать у девчат, за что они попали «в зону». «Не мое это дело!» – решил для себя.

А была и такая ситуация. Вдруг вышло постановление уволить из милиции всех сотрудников, не имеющих среднего образования и не учащихся в школах. Тут же были организованы «милицейские» классы, в которых за одними столами с рядовыми милиционерами, с участковыми-лейтенантами сидели и старшие офицеры, прошедшие войну. Нам помогало Управление внутренних дел, выделившее прямо в милиции комнаты дня занятий. А начальник Управления сам пришел на педсовет, предложил любую поддержку, но скромно попросил об одном: «Вы хоть при подчиненных не спрашивайте моих заместителей!». Пришлось нам ввести систему индивидуальных зачетов, а что там отвечали великовозрастные майоры-полковники, какие писали уравнения химических реакций, кто теперь вспомнит?

Но были и такие, кто химию учил серьезно, а криминалисты и вовсе загоняли меня в угол своими неожиданными вопросами из специальной химии, которую я не знал совсем. Пришлось мне учить и ее. Целое поколение вологодских милиционеров сегодня уважительно раскланивается с нами – бывшими учителями ШРМ № 1

За год работы в ШРМ ученики помогли пополнить кабинет химии весьма полезными вещами. Кто-то принес ацетиленовую горелку, кто-то диковинку тех времен – газовую плитку, кто-то – коробку пробирок, бутыль с кислотой, барабан со щелочью. Тащили с работы все, как тогда говорили, «методом народной стройки»... Вместе с нами суетился на ремонте кабинета и Василий Васильевич. Это еще больше сближало меня и с ним, и с учащимися. Дружбу с В. В. Паничевым мы пронесли через всю жизнь. Многие наши выпускники сохранили добрые чувства к своей «вечерке».

Помню, как на одном из уроков получил я записку с последней парты: «Кончай поскорей, курить хочется!». Автор ее улыбался и хитро подмигивал... Впоследствии Альберт Вадимович Разумовский окончил Московский химико-технологический институт имени Менделеева, стал большим столичным начальником и здорово поддержал меня, изготовив на предприятиях своего главка всю специальную мебель для нового корпуса Вологодского пединститута и кафедры химии. Ни о каком мздоимстве за такую услугу речи не могло идти: просто, сидя у него дома, мы распили бутылочку привезенной с родины «Клюковки». А очаровательная жена Альберта Вадимовича с наигранной серьезностью при этом уговаривала мужа: «Уж ты, Бетенька, подумай хорошенько, чем еще можешь помочь своему любимому учителю!». В этой фразе была добрая ирония: учитель и ученик до седьмого класса учились вместе, а в ШРМ я оказался классным руководителем Альберта.

Такой была вторая ступень в моей учительской карьере.

Ступень третья. Школа Первая

Я был очень удивлен, когда к нам домой пришла моя школьная учительница химии Мария Ивановна Магарцева и сказала: «Хватит! Ухожу на пенсию: стало трудно работать. Идите в гороно, оформляйте документы на мое место». А мне-то всегда казалось, что она меня недолюбливала, вечно ко мне придиралась... Так после года работы в вечерней школе я оказался в родной мужской № 1.

Поначалу я испугался: после такого сильного учителя, каким была Мария Ивановна, смогу ли работать со старшеклассниками? Поэтому я взялся за 7 – 8-е классы, а в старшие пришла другая, более опытная учительница из техникума. Однако уже к концу первой четверти у нее с десятиклассниками возник конфликт: ребята потребовали, чтобы химию у них вел я. «Он знает, как учила нас Мария Ивановна. Он был у нас на практике, и мы его знаем. Нас не устраивает пересказ школьного учебника: читать мы и сами умеем».

Педсовет решил пойти навстречу этим требованиям. Моя старшая коллега честно призналась: «Вероятно, я недооценила возможности ребят и учила их только по школьному учебнику, как привыкла в техникуме». Конфликт был решен без взаимных обид. Мы поменялись нагрузками.

Какую же методику от меня ждали ребята? В изучении нового материала Мария Ивановна опиралась на известный вузовский учебник Н. Л. Глинки, сопровождая уроки большим химическим экспериментом. На уроках у доски отвечали только самые сильные ученики. Это было им наградой. Для остальных – четко отработанная система индивидуальных заданий и зачетов. Задания для всех были единые, предельно сложные, без всяких скидок, зато система оценок была индивидуализированной. Оценка пятерочника включала знание школьного и вузовского учебника, навыки экспериментатора, многочасовой труд по решению массы химических задач, а еще – обязательные занятия с отстающими, в том числе и из младших классов. Отличная оценка ставилась ученику только после того, как получал свой троечный зачет последний из отданных ему в обучение.

Жесточайший контроль был, вероятно, одним из самых главных элементов педагогической системы Марии Ивановны. Она почти наизусть помнила оценки своих учеников за весь год по каждой теме.

Я постарался внести в опыт Марии Ивановны нечто свое, опробованное на первых шагах педагогической карьеры. Из «музучилищного» опыта привлек элементы развития познавательного интереса к химии, широко используя материалы научно-популярной литературы и журналов. Особо выделялось на уроках практическое применение химии в быту. Из вечерней школы принес с собой опыт организации работы учеников с книгой непосредственно на уроках: это существенно повышало плотность использования учебного времени.

Еще одной отличительной чертой моей личной методы стала система опережающих домашних заданий: я задавал на дом тот материал, который мы еще только должны были изучать на следующем уроке. Ребятам предлагалось сформулировать свои вопросы ко мне. Со временем удавалось делать так все чаще, и я убедился, что на хорошем уроке ученики должны больше спрашивать учителя.

Завучам уроки понравились, и мне поручили доложить о таком подходе на методической комиссии школы. И тут, окунувшись в педагогическую литературу, я, к стыду своему, обнаружил, что «изобретал велосипед»: мое «новое» оказалось хорошо забытым старым. Такой подход к уроку проповедовал еще знаменитый немецкий педагог Фридрих Адольф Вильгельм Дистервег, в середине XIX столетия провозгласивший самодеятельность непременным условием всякого образования. Я понял, что взял из институтского курса истории педагогики мало. Пришлось к нему вернуться...

И тогда же я познакомился еще с одной идеей, которой старался следовать всю дальнейшую педагогическую жизнь. Она принадлежит К. Д. Ушинскому: «Неужели, приступая к такому ответственному делу, не стоит прежде убедиться, что ваша метода воспитания или преподавания лучше всех тех, которые употребляются в других местах и другими педагогами, убедиться прежде, чем тридцатилетняя практика заставит вас самолюбиво отстаивать хоть и ошибочную, но зато вашу методу?».

Опирался я и на опыт других учителей замечательной Первой мужской. У Екатерины Константиновны Монастыревой я заимствовал дифференциацию индивидуальных заданий по сложности и объему. У Александры Ивановны Мухиной – решение химических задач в общем виде и графическими методами. По опыту моей любимой учительницы литературы Манефы Сергеевны Перовой мы, как и литераторы, стали выпускать школьный химический журнал.

Как меня воспринимали в те времена ученики? Чтобы ничего не сочинять, приведу без комментариев текст послания, которое я получил от выпускников 1955 года к моему шестидесятилетию. Автор его – Петр Леонидович Власенко, тот самый Петюня, который за свой добрейший нрав был любимчиком класса, но химическими знаниями не очень блистал.

«Давно это было. Для многих коротко стриженных учеников было крайне любопытно увидеть за классной кафедрой почти одногодка с прекрасной шевелюрой, тощего и длинного, слегка сутулого, с лицом просветителя, нового Шкраба. Его явление, как и явление Христа, не осталось незамеченным и навсегда врезалось в память вечно жаждущих духовной, умственной и физической пищи школяров.

Химия с ее колбами, пробирками, неожиданными превращениями вещества, случайными взрывами и пожарами, прожженными кислотой штанами вдруг стала занимательным предметом. Кто бы мог подумать, что знания, полученные еще в казенных стенах классной лаборатории, могут быть более прочными, чем последующие специальные экскурсы в дебри строения вещества в прекрасно оборудованных лабораториях студенческих лет.

По нашему дилетантскому мнению, это произошло не потому, что школяры любопытны от природы, а потому, что учитель был убежден сам и сумел убедить остальных, что это не только интересно и полезно, но это самое главное, что нам может пригодиться. Таким было его кредо, и он сумел внушить это своим ученикам. Великим помощником в этом была ему культура, культура объяснений, культура общения, культура дискуссии, культура личности. А как тянутся к культуре неокрепшие детские души! Вот чего не хватает сегодняшним просветителям и соответственно их ученикам.

Если и в зрелые годы он не потерял своих юношеских качеств, так это заслуга его личная, заслуга того окружения, родных, друзей и сослуживцев, которых собрал он вокруг себя за эти благословенные годы.

И хотя сказано: «Не сотвори себе кумира», – хочется походить духом на такого учителя.

В день юбилея передаю ему от бывших неразумных учеников 1-ой мужской средней школы г. Вологды лучшие пожелания долгих еще лет плодотворной жизни на благо родных, близких и химии.

От имени и по поручению, с искренним уважением П. Власенко».

Уважаемый Петр Леонидович в чем-то, несомненно, поддался юбилейному гиперболизму, но в чем-то я все же узнаю себя.

Что еще было памятного в Первой школе? Удалось продолжить и развить традицию химических олимпиад, подняв их с уровня школьных до городских. Был химический кружок, изучавший местные химические производства. Ходили по предприятиям города, заглядывая во все дырки, куда «пряталась» химия. Особенно любили кислородный цех, где можно было самим делать опыты с жидким воздухом и кислородом. Ездили на экскурсии в Череповец на первую домну, в Сокол, где знакомились с производством бумаги. Ездили на грузовой машине с тентом по булыжной мостовой с ямами и колдобинами. Сидели на дощатых скамейках, после чего и у учеников, и у учителя неделями болели ягодицы, но, по Макаренко, «не пищали»...

В школьной мастерской вместе с учителем труда, последним из рода потомственных вологодских слесарей-умельцев, Владимиром Александровичем Молчановым мы соорудили гальванические ванны, где наглядно показывали процессы электролиза, пробовали даже никелировать старые самовары, которые ребята приносили из дома. Именно тогда и родилась моя первая статья для журнала «Химия в школе», посвященная опыту изучения темы «Электролиз» на уроках химии. Вышла в свет она в 1959 году.

Химией в школе ребята занимались охотно, и с дисциплиной на уроках у меня особых проблем не было. Хотя как сказать! Случалось и такое...

Однажды в самом лучшем классе я читал лекцию, писал на доске, когда вдруг в полной тишине прозвучал сухой щелчок пистолетного выстрела. Мел прилип к доске. Я боялся повернуться к классу..., но никто не застонал, никто не упал со стула, не произнес ни слова. Наконец, я повернулся. Тридцать четыре пары глаз смотрели на меня неотрывно. Я медленно прошелся взглядом по всему классу. Староста (ныне – заслуженный артист, скрипач) глазами показал мне на впереди сидевшего. Теперь и я заметил особую бледность на лице парня. Коротко спросил: «Тебе выйти нужно?». Он поднялся и неторопливо пошел к двери, зажав левую ладонь правой рукой. На полу я заметил капли крови. «Староста и комсорг! Проводите!» – сказал я и продолжил урок. На перемене обыскал всю школу, но ребят не нашел. В учительской меня встретила вопросом директор: «Вы что там опять взрываете? Это не опасно?».

Комсорг и староста вернулись в конце дня, стулом закрыли дверь в кабинет, чтобы нам не мешали, и попросили никому не рассказывать о том, что произошло. Оказалось, что ребята нашли старый пистолет системы «Монте-Кристо», но он был рассчитан на малокалиберные патроны старого образца. Всем классом пытались модернизировать оружие, но ничего поделать не могли. Выстрелил пистолет впервые прямо в школьной парте. Пуля прошла через мякоть ладони левой руки хозяина и застряла в стенке старинного дубового стола. Такими столами школьный кабинет был оборудован еще со времен реального училища. Если бы не стол, пуля точно угодила бы в спину впереди сидевшего ученика... Ребята отвели товарища к своей родственнице – хирургической медсестре, прошедшей фронт. Та обработала рану, сделала перевязку, уверив, что ничего опасного нет.

Пистолет же ребята прямо около школы в сумерках осеннего дня выбросили в реку, чтобы «закрыть историю», как они понимали, грозившую всем большими неприятностями. Об этом эпизоде я действительно долго никому не рассказывал. Честно молчал и весь класс. А на выпускном вечере класс преподнес мне особо ценный подарок: большую коробку с самыми дефицитными химическими реактивами. Они умудрились достать их в одном из НИИ Ленинграда через своих родственников.

Тогда же они сказали, что снимают с меня и с себя «обет молчания». А незадачливого стрелка через несколько лет я встретил: работал он шофером такси. Один палец на его руке действовал плохо: очевидно, пуля задела нерв. На мой вопрос он сказал: «...Не берите в голову!». Тогда эта фраза входила в моду.

Приходилось нам, учителям, вытаскивать наших воспитанников и из более неприятных ситуаций. Нередко мальчишеские шалости и, как теперь говорят, «разборки» происходили на грани статьи Уголовного кодекса «Мелкое хулиганство». Кого-то удавалось спасти от суда, а кого-то и нет.

В одной такой истории оказался замешанным сын наших добрых знакомых. Грозили большие неприятности и сыну, и отцу... И тогда, вспомнив свою работу в милицейской школе, я вместе с Александрой Ивановной Мухиной пошел к следователям. Мы долго говорили с ними, рассказывали, какой это хороший парень. Обещали помирить обе стороны конфликта. Наконец, дали гарантии, что ничего подобного с этими ребятами не повторится. И уговорили. Дело до суда не дошло.

В это время перевели его отца в Москву. Парень учился дальше, а с годами стал руководить большим предприятием, стал членом коллегии одного из министерств. До последних лет он руководил большими коммерческими структурами. А что бы с ним сделали пару лет лагерного заключения, заработанные по детской глупости? Кажется, совсем недавно мы встречались с ним в Вологде, и он существенно помог продвижению этой книги в свет. Но сердце его не выдержало космических перегрузок нынешнего большого бизнеса...

Не скажу, что очень часто, но еще до суда нам удавалось «гасить» некоторые конфликтные ситуации. Не помню случая, когда бы спасенные от суда не оправдали в жизни нашего доверия и наших хлопот.

Когда же нам не удавалось помочь, мы в итоге убеждались, что ни одна колония не выполняла своих воспитательных задач... Тюрьма и колония учат людей совсем другому...

Каждая такая история, да и каждый «рядовой» рабочий день в коллективе Первой школы учили молодых учителей многому.

У старших коллег мне приходилось учиться и педагогическому такту, и наблюдательности, и педагогическому анализу.

В последний год существования мужских и женских школ остро встал вопрос об ученической школьной форме. С приходом в мужские школы девочек ребята взбунтовались против таких нововведений, а министерское начальство ужесточило требования. Для того, чтобы несколько снизить напряженность, кажется, с легкой руки Зельмана Шмулевича Щерцовского все мужчины-учителя сшили себе одинаковые черные френчи. Когда ребята увидели нас в такой униформе, вопрос об их нарядах сам собой потерял остроту.

Другой, очень любопытный факт произошел тогда же. Я не любил, чтобы в ученических тетрадях на последних страницах ребята разводили грязь и делали посторонние записи. Однажды при проверке тетрадей я обнаружил у Володи Чуглова странную, явно не химическую таблицу: в одной графе стояли даты, а в другой – непонятные мне записи. «Черный в клеточку. Синий в полосочку. Гладкий черный с искоркой. С красным горошком», – стояло в этой графе. Я спросил Володю после урока, что это означает. А он улыбнулся и без тени смущения сказал: «Это Ваши галстуки. Сначала я хотел посчитать, сколько их у вас, а потом стал искать, нет ли закономерности в их смене». Я чуть со стула не упал от такого открытия. А ведь и на самом деле: моя жена любила дарить мне новые галстуки и каждое утро следила за тем, какой из них я надеваю. Постепенно ее стараниями в мой гардероб перекочевали галстуки моего отца, а это уже была целая коллекция...

Так я впервые обратил внимание на аналитический склад ума Володи Чуглова. На фоне блестящих отличников учебные успехи Володи смотрелись скромно, особенно в точных науках, но при всем этом он был безоговорочно признан ребятами честью и совестью класса. Ребята разъехались по столичным вузам, а Володя поступил на филфак Вологодского пединститута. Отслужил в армии. Я был к тому времени директором школы и с удовольствием пригласил его к себе на работу. А через несколько лет, когда я кончал аспирантуру в Москве, туда же приехал Володя. Думаю, что моя рекомендация хоть немного помогла ему. Уже около тридцати лет мы работаем в институте вместе с доцентом кафедры русского языка Владимиром Ивановичем Чугловым. Вот и подумаешь: как важно уловить момент, когда в твоем ученике открывается для тебя какое-то новое человеческое качество!

Еще один случай, казалось бы, и вовсе незначительный. В трех восьмых классах я провел контрольную работу. Сильный класс «А» и слабый класс «В» справились с заданием, а класс «Б» полностью провалился. Это было неожиданностью, объяснения которой я не находил. Сижу в учительской очень огорченный. Подходит Екатерина Константиновна Монастырева (а было ей в ту пору уже за семьдесят): «Что это ты, батенька, так шибко горюешь?». «На себя сержусь: учил одинаково, а результат получил разный. И понять не могу почему».

Молча она подошла к расписанию. «А ты сюда загляни. «Ашники» писали на первом уроке, «вэшники» – на втором, а твои несчастные «бэшники» на пятом, а до того было у них два урока физкультуры. Поди ведь, нормы на лыжах сдавали... Что и требовалось доказать! Сам и виноват, что не перенес контрольную на другой день!». Таким был наглядный урок простейшего педагогического анализа. Екатерина Константиновна с улыбкой посмотрела на меня не так, как на учителя, а как на бывшего своего ученика, и шутливо сказала: «Запомни, милый, учитель первые пять лет работы учится сам, а учеников – мучает, а потом всю жизнь учит учеников, а мучается сам! Так что не горюй: у тебя еще все впереди». Век не забыть такой урок!

Уж коли вспоминаю отдельные эпизоды, то не могу не рассказать и о забавном случае. Вообще-то никакого специального отбора ребят в школу не было. Но однажды, проверяя пригородную восьмилетку, Александра Ивановна Мухина обратила внимание на парня с явно выраженным математическим складом ума. Так в нашей школе появился еще один ученик – Вадим, добрый и общительный, ставший заводилой многих хороших дел. Учился он хорошо, но по ряду предметов у него были проблемы. Перед последним экзаменом по химии я побаивался за него: иногда он торопился и допускал в уравнениях досадные ошибки. А парню нужна была медаль, чтобы с гарантией поступить в институт и получить повышенную стипендию (из дома ему мало могли помочь). Билет он взял одним из первых, сел к столу и... заснул богатырским сном. Чтобы его не тревожить, ребята отвечали вполголоса, даже дверью старались не хлопать. Экзамен подошел к концу, а Вадим спал. Мы очень боялись будить его: парень мог растеряться и ничего не ответить. Я осторожно сказал на ухо: «Скоро твоя очередь отвечать. Ты готов?». «Конечно, готов!» – ответил он и смело пошел к доске.

Пока он спал, мозг, вероятно, продолжал работать. Ответ был блестящим, полным, логично выстроенным, доказательным. Когда Вадим вышел из кабинета, ребята бросились его качать... Что же произошло? Оказывается, кто-то дал ему таблетки кофеина, и Вадим две ночи не спал, готовясь к последнему экзамену. Когда же взял билет и понял, что хорошо знает весь материал, он просто отключился...

Много лет спустя я очутился в международном аэропорту Шереметьево. Из толпы прилетевших очередным рейсом темнокожих африканцев кто-то вышел и обнял меня: «А вы, Исаак Абрамович, каким образом здесь?». Вадим прилетел, кажется, из Эфиопии, где читал лекции по электротехнике. Сейчас он – лауреат многих премий, директор крупнейшего электротехнического института России. И пусть кто-то попробует отрицать, что лучших ребят нужно отбирать в лучшие школы! «Наука всегда элитарна», – утверждал Френсис Бэкон. Любое государство должно заботиться о своей элите, как о своем будущем. Первая школа Вологды – тому пример.

Хорошими моими помощниками в работе оказались студенты пединститута, постоянно проходившие у нас практику. Официальные сроки практики кончались, а многие продолжали посещать школу, готовили со мной занятия кружков. Это упрочило связь с институтом, и меня пригласили по совместительству ассистентом на кафедру химии. Школа стала фактической экспериментальной площадкой кафедры. Это опять заставляло меня постоянно поддерживать «химическую форму». 

Шкала педагогов. Штрихи к коллективному портрету

Кажется, еще Гельвеций в трактате «Об уме» писал, что обстоятельства воспитывают человека порою лучше, чем учителя. Так вот, если говорить о самих учителях, то их не могут не воспитывать и коллеги, и ученики, и сама атмосфера, дух коллектива, в котором они живут практически треть каждых своих суток.

Потому было бы непростительной ошибкой не рассказать о моих коллегах, о той педагогической школе, в которой я постигал профессию. В меру возможности ограничусь лишь штрихами к коллективному портрету педсовета Первой школы, эпизодами, ставшими крестиками на канве памяти.

Директор – Александра Ивановна Мухина. Родом из Архангельской глубинки, из семьи староверов, людей с твердыми моральными устоями и жестким характером. И хотя она исповедовала уже совсем иные идеалы, но унаследовала от предков твердый характер, прямоту суждений, воистину крестьянское трудолюбие. Иногда ей недоставало дипломатичности, но никогда она не шла на сделки с совестью.

Однажды мы поехали с Александрой Ивановной в колхоз, где работали наши ребята. Ярким осенним днем мы шли по разбитому проселку к дальней деревне, и вдруг за деревьями услышали многоэтажные проклятья. По голосу сразу узнали нашего лучшего ученика, единственного ребенка из очень интеллигентной семьи. Александра Ивановна закричала: «Сейчас же прекрати! Как ты можешь?..». Оказалось, ехал парень на телеге, да на ухабе неумело запряженная лошадь распряглась. И лошадь попалась с норовом. Который час парень ничего не мог с ней поделать. А в деревне ждали его с хлебом. «Зачем же ты ругаешься?» – спрашивает Александра Ивановна. «Так ведь она русского языка не понимает...», – оправдывается парень. Подошла Александра Ивановна к лошади, погладила ее грустную морду, спокойно и уверенно перепрягла, приговаривая: «Моя хорошая, моя милая...». Повернулась к ученику: «Вот видишь, доброе слово и коняге приятно. А ты – «не понимает...». И больше никаких моралей. Вечером в избе наши городские мальчишки удивлялись, откуда Александра Ивановна так здорово умеет управляться с лошадью.

Утром в деревне появился вдребезги пьяный колхозный бригадир и с теми же ругательствами набросился на школьников. Мое вмешательство его только разозлило. Но в этот момент из соседней деревни на лошади приехала Александра Ивановна. В руках у нее был кнут. Под смех всего класса пьяница и дебошир вынужден был позорно бежать, получив хлесткий удар по спине кнутом. Больше он ребятам не досаждал. А история эта стала в школе легендой и передавалась из поколения в поколение.

В последний год директорства Александры Ивановны произошло следующее. По всей стране на основании хрущевского указания было приказано выращивать в школах кроликов и цыплят. Привезли цыплят и в нашу школу. Но через несколько дней заслуженная учительница А. И. Мухина, надев свои ордена Ленина и Трудового Красного Знамени, явилась на прием к секретарю обкома партии: «Каждый должен заниматься своим делом. Я буду учить детей, а вы, если не можете иначе накормить Россию, выводите кроликов у себя в обкоме». Этот визит, вероятно, ускорил уход нашего директора на пенсию.

Александра Ивановна обещала мне написать воспоминания. Но незадолго до смерти она прислала лишь краткую автобиографию. Вот эти полстранички. 

КРАТКАЯ АВТОБИОГРАФИЯ МУХИНОЙ АЛЕКСАНДРЫ ИВАНОВНЫ

Родилась в 1903 году в с. Верхняя Тойма Архангельской области в семье крестьянина. Окончила 3 класса женской гимназии, школу II ступени, Сольвычегодский педтехникум в 1922 году и Вологодский пединститут (физмат) в 1937 году. Работать начала в 1922 году в школе-семилетке в с. Верхняя Тойма. С переводом мужа ветврача Мухина С. В. в Московскую область работала в г. Озеры учителем физики. С 1933 г. с переводом мужа в г. Вологду начала работать учителем математики, завучем ср. школы № 27, с 1937 г. – директором женской школы № 3 и с 1945 г. – директором мужской средней школы № 1 г. Вологды до отхода на пенсию в 1959 году.

Была депутатом Вологодского горсовета 2-х созывов, председателем комиссии по народному образованию при горсовете. Член партии с 1947 года. Награждена орденом ЛЕНИНА в 1952 году, орденом ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ – в 1949 году. В 1952 году было присвоено звание «Заслуженный учитель школы РСФСР».

Являюсь персональным пенсионером республиканского значения. 20.08.89 г.

(А. И. МУХИНА)

Выйдя на пенсию, Александра Ивановна уехала в Херсон, где ее старшая дочь работала главным врачом больницы. Каждое лето гостеприимный дом Александры Ивановны превращался в гостиницу, принимавшую бывших ее учеников со всего Советского Союза. Довелось и мне побывать там. Александра Ивановна брала меня с собой на рыбалку в плавни, где мастерски управлялась с лодкой, а рыбы наловила больше всех. Говорила, что не забыла еще с детства приобретенных на Северной Двине навыков. Даже внуков своих успела свозить на Двину, чтобы показать очарование северных белых ночей!

А зимой в доме собирались мальчишки и девчонки со всей улицы на ее бесплатные консультации по математике.

Старшая и младшие дочери Александры Ивановны обе стали кандидатами медицинских наук. Средняя дочь, тоже выпускница нашей школы, – доктор наук, профессор университета в Софии, филолог-славист с мировым именем.

Маленький штрих к портрету Александры Ивановны: в России она практически никогда не надевала свои ордена, но когда ехала в гости к дочери в Болгарию, непременно пристегивала на лацкан костюма орденские колодки.

Совсем иным человеком был наш математик и физик Сим Борисович Норкин. Личная судьба его была тяжелой. Вслед за расстрелом отца, крупного инженера-химика, и мать попала в ссылку, а шестнадцатилетний сын – студент МВТУ имени Баумана – очутился в лагерях ГУЛАГА. Вернувшись оттуда через десять лет, Сим Борисович с отличием закончил параллельно физмат Вологодского педагогического института и матмех МГУ. Тем не менее в городе работы ему не дали: отправили учительствовать в район. На свой страх и риск (по тем временам немалый) через год его взяла на работу в Первую школу Александра Ивановна Мухина. Учащиеся сразу же полюбили нового учителя за добрый нрав, за прекрасные, я бы даже сказал, красивые уроки. В этом человеке естественно уживались врожденная интеллигентность и твердость суждений, вынесенное из лагерей знание темных сторон жизни и добрый оптимизм. Ребята с теплым юмором звали его «наш Синус Борисович». Про него же нельзя было сказать, что он любил ребят: он их уважал. Едва ли не единственный среди нас он обращался к старшеклассникам на Вы.

На физику и математику многие ребята научились смотреть его глазами. Среди его учеников – доктора и кандидаты наук, заслуженные учителя. Сам же Сим Борисович много лет был профессором Московского автодорожного института. В официальном списке его публикаций – около полутораста работ. В их числе – монографии, изданные в России и в США.

Чтобы читатели не подумали, что работали мы в каком-то бесконфликтном пространстве, на одних положительных эмоциях, расскажу об одном эпизоде, хотя для милейшего человека Сима Борисовича воспоминание о нем, вероятно, будет не из приятных. Но из песни слова не выкинешь...

Сим Борисович заканчивал урок в десятом классе, а хулиганистый парень из девятого все время открывал дверь и выкрикивал непристойности. В очередной раз, когда дверь открылась, Сим Борисович, человек крупный и сильный, поймал парня за ворот, как известный Волк известного Зайца. В таком виде он и доставил его в учительскую. И тут при всех учителях и родителях парень обрушил на Сима Борисовича поток сквернословия. Произошел взрыв: Сим Борисович дал ему такую затрещину, что парень улетел под знаменитый подковообразный стол, за которым заседал когда-то Совет реального училища. Вспышка гнева Сима Борисовича была бурной, мы едва смогли привести его в чувство. Парень же стрелой выскочил в открытую дверь учительской и попал прямо в руки десятиклассникам, наблюдавшим через открытые двери всю эту сцену. Теперь нам пришлось спасать парня от ребят, вставших за честь любимого учителя.

Конфликт обсудили в тот же день в кабинете директора. Вспоминается такая деталь: у Сима Борисовича, человека далекого от военных порядков и нравов, не всегда складывались отношения с военруком школы Владимиром Андреевичем Рзяниным – отставным майором с двумя орденами Красного Знамени. Но, оказавшись в директорском кабинете, Рзянин по-военному четко сформулировал свою позицию: «Нештатные ситуации иногда требуют от офицера действий, не предусмотренных уставами». Сказал и вышел из кабинета, ни на кого не глядя... Александра Ивановна без всяких назиданий констатировала: «Будем считать, что я объявила вам взыскание». Коллег мы попросили не предавать эту историю огласке. А девятиклассник притих настолько, что узнать его было трудно.

Слух об инциденте все-таки достиг горкома партии: оттуда потребовали затеять новое разбирательство. Но Александра Ивановна твердо ответила: «Я его наказала и больше не собираюсь возвращаться к этому делу».

Вскоре Сим Борисович получил документы о полной реабилитации и вернулся в Москву. В школьной книге приказов я не нашел ни строчки об этом инциденте.

Но время иногда сочиняет довольно странные и неожиданные продолжения в книге жизни: недавно я узнал, что «пострадавший» в той истории парень с годами стал хорошим учителем.

Не очень долго работала при мне в Первой школе Ангелина Сергеевна Гниденко – человек чудесный и учитель от Бога. Она очень хорошо владела методикой преподавания, читала массу методической литературы, всеми новинками делилась в коллективе. Работу в школе она совмещала с должностью завуча Института усовершенствования учителей. А ее «ребята милые», как она любила говорить, до поздней ночи засиживались в институте, решая самые головоломные задачи.

И в учительском коллективе, и среди учеников я не знал человека, кто мог бы сказать о ней хоть одно недоброе слово. Она первая в нашей области была награждена медалью имени Крупской. В коллективе школы выросло много директоров вологодских школ. Ангелина Сергеевна – одна из них.

А нас с Ангелиной Сергеевной связывала еще и личная дружба. Мне довелось быть гостем на ее свадьбе еще во время войны. Молодой муж – моряк-разведчик буквально сразу после свадьбы ушел на задание и там погиб... Только через многие годы Ангелина построила новую семью и вырастила замечательную дочку.

Весь этот ансамбль дополняли молодые учителя – Наталия Петровна Кононова, ставшая с годами заслуженным учителем, ведущим математиком города, и Елена Ивановна Колегова, отличавшаяся редкой способностью из самых сборных классов организовывать дружные и работоспособные коллективы.

С завучем Ириной Павловной Крыман ладить было непросто. Женщина жесткая, язвительная на язык, она отличалась предельной требовательностью вплоть до формальных мелочей, терпеть не могла возражений. С первой же встречи я нарвался на конфликт, но опытные коллеги подсказали: «Не горячись, не лезь на рожон. В ее советах много полезного. Благодари ее чаще за помощь, бери то, что покажется полезным, а то, в чем сам уверен, делай по-своему». Я вспомнил древнюю мудрость: «Из двух спорящих прав тот, кто первым умолкает». Скоро все стало на свое место: мы долго и хорошо сотрудничали с Ириной Павловной.

Удивительно непохожими друг на друга были наши учителя литературы. Маргарита Александровна Кудряшова отличалась влюбленностью в свой предмет и в «своих мальчиков». Однажды я позволил себе нелестно отозваться об одном из них, но тут же получил такой отпор, что сразу поверил в «особые черты» этой личности. И в самом деле, стал тот парень генералом-летчиком. Именно эта вера в ребят была, вероятно, источником ответной любви, которую дарили ей старшеклассники. А младшие просто побаивались ее строгости. Педагогический талант Маргариты. Александровны полностью раскрылся, когда она стала директором школы, той самой «нашей Первой», которую она сама окончила в 1939 году.

Другая Маргарита – Витоль – была дочерью латышского стрелка-революционера, загубленного репрессиями тридцать седьмого года. В войну она добровольно ушла на фронт и была хирургической сестрой в медсанбате. Насмотревшись крови и страданий, она поменяла медицину на литературу. В отличие от Маргариты Кудряшовой, Маргарита Витоль любила и умела работать с младшеклассниками. Хорошо помню, какой гордостью горели глаза семиклассников, когда она на День Победы пришла при всех орденах и регалиях! Ее классы всегда отличались организованностью.

Милейшая и скромная Анна Философовна Чистотина во всех отношениях была честью и совестью педагогического коллектива, как бы хранителем многолетних и славных традиций школы. Ее уроки литературы были самыми традиционными, но отличались особой душевной тонкостью. Когда говорят о роскоши человеческого общения, имеют в виду общение именно с такими людьми.

Наконец, совершенно особой в своем роде личностью был литератор Владимир Дмитриевич Четверухин. Я уже рассказывал, что прошел он войну и тяжелый плен, проверки в наших лагерях... Какой-то особой методической системой не владел, но качество его уроков сильно зависело от сугубо личного отношения к тому или иному писателю. Помню, как попал к нему на урок по творчеству Лермонтова: весь час он читал наизусть стихи с самыми малыми комментариями. Это был не урок, а спектакль одного актера. Со звонком он сказал: «...А учебник прочтите сами со страницы... и до страницы... Спасибо!». Я первый раз услышал, что учитель благодарит учеников за урок.

Характера он был труднопредсказуемого, за что частенько попадал в опалу. С ребятами мог обсуждать самые «скользкие» и непрограммные вопросы.

Владимир Дмитриевич иногда творил педагогические чудеса. Я был уже директором школы № 7, когда к нам из семилетней школы поселка Лоста передали целый седьмой класс с очень плохой подготовкой и еще более плохой организованностью. Учителя просто отказались от класса, и тогда я пригласил Владимира Дмитриевича. Он выговорил возможность одну четверть поработать с ребятами без всяких посещений и проверок, а еще сам попросил дать ему и классное руководство.

Уже к Новому году мы не узнавали класс. Весной ребята сдали экзамены по всем предметам не хуже остальных. Иногда «благожелатели» намекали мне на «не совсем педагогические» приемы Владимира Дмитриевича, но ведь и класс у него был не совсем обычным... Итог педагогического эксперимента оказался прекрасным. Признали это все. Удача Владимира Дмитриевича косвенным образом прибавила кое-что и к моему директорскому авторитету.

Пример добросовестнейшего отношения к работе и удивительной личной скромности являл учитель физики, а в прошлом офицер-танкист Владимир Анатольевич Кузьминский. Окончил он эту же школу, прошел войну, учился у своего же отца, заведовавшего кафедрой физики в пединституте. В его трудовой книжке две записи: «Принят учителем в школу № 1» и «Уволен из школы № 1 в связи с выходом на пенсию». Одному Богу известно, как умудрился он за сорок лет не повысить на ребят голоса. На уроках – никаких «сверхэффектов», новаторских методик. Зато – четко продуманный план, большая информативность каждого шага, индивидуальный подход к ребятам. За долгие годы знакомства я почти не слышал его выступлений на педсоветах или методических комиссиях. Но он любил и умел слушать, слушать с задумчивой улыбкой. И это тоже привлекало к нему ребят и коллег. А уж в чем он был специалистом и классным знатоком, так это в филателии. Ученики знали об этом увлечении, а учитель никогда не отказывал им в консультациях.

По-своему оригинальным человеком был географ – Анатолий Петрович Тихонов, в прошлом – кадровый командир знаменитой Железной дивизии, не раз раненный, прошедший через плен, партизанские отряды. Свои уроки он часто комментировал примерами из военного опыта. «Посмотрите на карту: здесь мог бы проходить надежный оборонительный рубеж. Слева что? – Болото. Правильно! Труднопроходимое для танков противника препятствие. А справа на фланге что? – Высотка. – Правильно! На ней можно поставить батарею!». Надо было видеть, как его слушали мальчишки. А в старших классах уроки экономической географии часто становились уроками географии политической, наполнялись самыми свежими данными из периодической печати. Анатолий Петрович был, наверное, самым активным читателем библиотеки Дома офицеров.

Анатолий Петрович учил учеников думать. Как вспоминают его воспитанники, отвечать на уроках только заученное по учебнику было просто стыдно.

С лучшими учениками любят работать все учителя, а Анатолий Петрович умел и любил работать с трудными. Когда на педсоветах дело доходило до исключения особо злостных нарушителей дисциплины, последним высказывался Тихонов: «По педагогическим канонам, он, вероятно, заслуживает исключения, но, по моему солдатскому разумению, следует строго наказать и оставить». Так чаще всего и решали... Некоторые его «хлопотные» воспитанники пошли путем Анатолия Петровича в военные училища, а его классы любили называть себя «гвардейскими». Все он делал обстоятельно и целенаправленно: даже филателия, которой увлекся уже в солидном возрасте, помогала ему на уроках.

Как и Анатолий Петрович, через немецкий плен прошел Владимир Александрович Хомяков – «Папа инглиш», так его звали ребята. Он отлично владел языком, хорошо разбирался в музыке, немного играл на скрипке. Двоек практически не ставил. Говаривал: «Не хочешь? И не надо! Но не мешай». Ребята не злоупотребляли его добротой: кто хотел, тот хорошо усваивал язык.

В учительском коллективе слыл Владимир Александрович человеком галантным: умел вовремя заметить и оценить новое платье или прическу дам, не забывал преподнести цветы к дням рождения. Он и ребят учил этому, по-мужски обсуждал с ними увлечения. Не с каждым из нас ребята были столь откровенны, как с ним. Теперь Владимир Александрович – профессор Пятигорского педагогического института иностранных языков. Преподавал он и в Англии.

Однажды я оказался в купе поезда «Красная Стрела» с человеком, читавшим немецкую газету. Меня он узнал первым. Это был выпускник нашей школы, золотой медалист, а теперь – ведущий специалист-химик оборонного НИИ. Я спросил о немецкой газете. «Вы меня заразили химией, а Зельман Шмулевич – немецким языком!». Оказалось, что он так увлекся немецким языком со школьных лет, что всю жизнь занимался сам и даже преподавал искусство технического перевода.

«Железный Зельман» пришел в школу еще в 1945 году, не имея законченного специального образования. Такое имя он получил от ребят за жесткую требовательность, а еще, наверное, за то, что, живя в комнатке при школе, каждое утро занимался с тяжелыми гантелями. Но о нем – впереди особая речь...

Биологом в школе была Людмила Александровна Болдырева, моя приятельница по студенческим годам. Институт она окончила блестяще, но были в ее характере две черты, немного мешавшие в работе. Во-первых, порой ей недоставало уверенности в себе: ее обуревали сомнения в том, что делает, правильно ли поступает. Оттого она становилась суетливой, не до конца последовательной. Второй недостаток проистекал из ее несомненных достоинств: она очень любила ребят и не всегда могла сочетать эту любовь с требовательностью. Находились такие, кто злоупотреблял ее добротой, но большинство любило на уроках слушать эмоционально окрашенную речь Людмилы Александровны. Недаром многие с ее уроков начали свою дорогу в медицину и биологию!

Два фронтовика преподавали в школе историю. Без ноги вернулся с фронта выпускник этой же школы Валерий Венедиктович Починок. Происходил он из семьи потомственных вологодских интеллигентов. Уроки вел интересно, учил решать, сопоставляя и оценивая исторические события. И с учащимися и с коллегами держался ровно, с каким-то особым внутренним достоинством. Но до конца его талант раскрылся тогда, когда он стал директором школы, а затем и заведующим Вологодским гороно. Это был прекрасный администратор, умевший дипломатично строить отношения и с руководством, и с подчиненными.

Приходилось ему принимать, как теперь говорят и непопулярные решения, но он умел объяснять людям их необходимость. Я завидовал его долготерпению в общении с людьми: мне такого часто недоставало.

Интересным человеком был историк Сергей Дмитриевич Куприянов. Воевал в морской пехоте, был ранен. На уроках постоянно втягивал учеников в дискуссии, споры. «А иначе, – говорил он, – неинтересно». Вместе с ребятами и учителями собрал музей истории школы, создал зал Боевой славы выпускников. Отношения Сергея Дмитриевича со старшеклассниками были несколько короче, чем это принято. На дальней скамейке в сквере он мог угостить папироской одиннадцатиклассника, а другому сказать: «Не кури! Посмотри на меня: вот что делают с человеком болезни!». А выглядел он в последние годы совсем плохо: после войны его мучил тяжелый диабет. Когда становилось плохо, он извинялся перед классом и прямо с урока спешил в директорский кабинет, где всегда хранились шприцы с инсулином. В это время ребята самостоятельно работали с учебниками или слушали чьи-то интересные рефераты, которые Сергей Дмитриевич любил раздавать в качестве зачетных.

Выпускник первой школы Станислав Галуничев рассказывал мне, как весной, прервав рассказ посередине урока, Сергей Дмитриевич вывел ребят на берег реки, где саперы взрывали ледяные заторы около старого деревянного Красного моста.

«Смотрите, ребята, как красиво! А скоро этот мост снесут, построят бетонный, и то, что вы сейчас видите, станет для людей историей...». Это же очень здорово: научить ребят видеть и ценить историю в дне сегодняшнем!

Было горько хоронить этого человека: ушел он одним из первых, незадолго до того получив звание заслуженного учителя.

Вместе с нами работал и брат Сергея Дмитриевича – Алфей Дмитриевич. Он вернулся с фронта, потеряв глаз. Преподавал географию и военное дело. Был он очень добрым человеком и честным тружеником, но ему не хватало эмоциональности, живости на уроках. Может быть, стесняясь своего ранения, он был несколько замкнут, малоразговорчив. Погиб он трагически: все из-за того же фронтового ранения: не заметил приближающийся поезд...

Не нужно говорить, какую роль в мужских школах должны были играть уроки физкультуры. Однако школа, расположенная в старинном здании, практически не имела спортзала. И в этих сложнейших условиях Игорь Александрович Кузнецов умудрялся делать много интересного и нужного: школа славилась своими спортсменами. Под его руководством девочки-баскетболистки стали победителями первенства России.

У Игоря Александровича – золотые руки. Он мог нарисовать портрет, выполнить резьбу по дереву, изготовить мебель, починить автомашину. К ребятам подходил всегда с улыбкой, часто – с шуткой или легким розыгрышем. Это нравилось. Позднее Игорь Александрович тоже стал заслуженным учителем, директором детской спортивной школы, вырастил целое поколение прекрасных баскетболистов, с которыми летал в качестве тренера даже в Америку.

С уходом Сергея Владимировича Смирнова на должность учителя рисования и черчения в школу пришел отставной офицер КГБ Флегонт Флегонтович Лебедев. Педагогического образования он не имел, но зато умел замечать и поддерживать детские таланты. На выходные дни вместе с ним на этюды в природу уходили большие группы ребят из разных классов. Среди его воспитанников из Первой школы есть и художники, и архитекторы. А сегодня Флегонт Флегонтович пишет картины с фантастическими сюжетами на темы открытой им самим «планеты Ле-Фле» (Лебедев Флегонт).

И еще не могу не вспомнить об уроках, которые нам давала инспектор облоно Галина Ивановна Коркина, курировавшая нашу школу. На всю область она была известна своей строгостью и компетентностью. Опытные учителя говорили: «С ней не спорят, ее слушают!». Много же надо было знать и уметь, чтобы заработать такую репутацию в учительской среде, всегда склонной к критицизму. Пришла Галина Ивановна на мой урок, предупредив заранее. Я ждал ее и, конечно, готовился особо тщательно.

Пришла, села за последний стол, закрыла глаза и так просидела весь урок. Я был буквально шокирован: у меня на уроке инспектор спала... Но когда мы начали разбор урока, я услышал такой детальный анализ с дословным цитированием моих оговорок и неудачных выражений, такие компетентные рекомендации, которые и меня сделали на всю жизнь поклонником несомненного таланта этой женщины. Я не боюсь высоких слов: к сожалению, не так часто приходилось сталкиваться со столь компетентными проверяющими. Много раз она бывала на моих уроках, а потом стала приглашать вместе ездить на проверки сельских школ. Для меня эти проверки становились уроками педагогического анализа. Мне она говорила: «Видите недостатки – помогите». А потом она же сказала: «Вам пора переходить к педагогическому синтезу. Обобщайте свой опыт!».

Но однажды Галина Ивановна устроила мне серьезное испытание. Поздно вечером она позвонила домой: «В Вологду приехал министр просвещения и пожелал, чтобы ему показали уроки молодых учителей. А мы готовили к посещению уроков опытных. Поэтому я прошу вас быть готовым к такому визиту». Министр пришел на рядовой урок в десятый класс. С ним пришла и его свита. Ребята меня не подвели. Да и сам я сумел за ночь собраться: на пользу пошла наука, когда я провалил свой первый урок в вечерней школе, испугавшись визитеров.

Со звонком все посетители ушли, не сказав мне ни слова, будто меня забыли вовсе. Тут-то я и растерялся под градом вопросов своих коллег: урок как урок, а реакция – нулевая... Только на итоговой встрече министра с учителями города я услышал с трибуны: «Урок крепкий, время спрессовано, знания учеников говорят о систематичности такой работы молодого учителя». Прошла моя обида на Галину Ивановну, «подставившую» меня под столь трудное испытание. Мы были дружны, и я не переставал долгие годы удивляться ее жизненной энергии.

Годы работы в Первой школе позволяли по-новому осмыслить и прописные истины, и устоявшиеся традиции, и привычные слова.

Позволю себе небольшое отступление и спрошу: вы никогда не задумывались над семантическим разнообразием слова «школа»? В привычном толковании оно обозначает и учреждение, где обучают и воспитывают детей, и само здание этого учреждения. Но мы говорим и о скрипачах школы Ойстраха, о художниках голландской школы натюрморта, о певцах итальянской школы. На соревнованиях фигуристы выполняют упражнения, называемые «школой».

Можно было бы посетовать на бедность языка, как это делается в известной присказке о встрече школьных друзей: выяснилось, что многие бывшие одноклассники занимаются чем-то похожим... Первый изучает корни растений, второй – корни слов, третий вырывает корни зубов, четвертый извлекает корни из чисел, пятый пытается искоренить преступность...

Но ссылки на язык были бы отражением лишь внешней стороны семантических противоречий. Заглянув в словари, вы убедитесь, что почти все они говорят о греческом происхождении слова «школа». Однако многие умалчивают о том, что слово это когда-то означало «досуг». Вероятно, авторов смущает кажущееся парадоксальным несовпадение современных понятий «школа – досуг». Именно эти мысли я записал когда-то в свою тетрадь, как требующие ответа.
Только позднее, читая древних авторов, я понял, что досугом греки называли вовсе не время отдыха, а время, свободное от физического и ратного труда, свободное от развлечений, время, отводимое ими на самосовершенствование, на образование. Греческий досуг требовал предельного напряжения воли, концентрации внимания, памяти, всех душевных сил. Досуг был временем максимально напряженной умственной деятельности, не допускал лености мысли, которую Диоген считал величайшим пороком.

В книге академика И. А. Кассирского «О врачевании», ставшей, к сожалению, едва ли не раритетным изданием, я нашел неожиданно для себя замечательные рассуждения о школе как научном направлении.

Вот, например: «И, может быть, самая важная отличительная особенность школы, направления состоит не в стремлении всегда давать готовые ответы, а постепенно ставить новые вопросы, питать воображение и будить в нем мысль... В школе воспитывается подлинная коллегиальность в научно-исследовательской и педагогической работе. Все учатся друг у друга и – не скроем – старые у молодых, учителя у учеников. Страстное внимание ко всему новому, воспитание чувства нового у своих учеников, творческое понимание значения больших и новых проблем, выдвигаемых жизнью, практикой... борьбы с тянущей назад «силой привычки» – основная задача в деятельности любой научной школы».

Академик имел в виду клиническую научную школу, но разве то же определение не годится для творческого педагогического коллектива, желающего работать, как теперь говорят, «в режиме развития»! Именно такой «школой педагогов» хотела видеть свою Первую школу Александра Ивановна Мухина.

Нарисованный мной коллективный портрет педсовета Первой школы образца пятидесятых годов наверняка не полон и, конечно, далек от совершенства. Но, выражаясь близким мне с детства языком музыки, я постарался дать штрихи к портретам солистов замечательного ансамбля.

Разные по характерам, по культуре, по жизненному опыту, эти люди были самобытными Личностями, способными воспитать Личности из своих учеников. В классической педагогике давно известна формула: «Педант может воспроизвести только педанта».

Сила Первой школы была и в том, что из этих «педагогических разностей» складывался единый ансамбль, в котором Александра Ивановна Мухина была прекрасным дирижером, блестящими концертмейстерами – ее помощники-завучи.

Был, конечно, и еще один ключик к успехам этого педагогического коллектива: по крайней мере, в старших классах почти половину учителей составляли мужчины, многие из которых прошли трудными дорогами войны. Не очень разговорчивый и не очень красноречивый военрук майор Рзянин однажды буквально выдавил из себя: «На фронте каждый день перед нами были враги, а здесь – дети... Это же надо понимать...». К сожалению, сегодняшние школы практически забыли о мужских педколлективах. А жаль!

Но есть по этому поводу и другие точки зрения. Например, мой коллега и друг профессор Лев Андреевич Жаков высказался так:

В 1991 году в московском издательстве «Просвещение» вышла книга для школьников «О природе». Ее автор – наш золотой медалист Михаил Балашов. На первой странице он поместил посвящение: 

«Мой скромный труд – моим умным и добрым учителям школы № 1 г. Вологды: А. И. Мухиной, А. Ф. Чистотиной, С. Б. Норкину, 3. Ш. Щерцовскому, С. Д. Куприянову, В. В. Починку, благодарная память о которых всегда со мной».

Должен сказать, что это посвящение – не просто знак признательности бывшего ученика, а нечто большее. Миша Балашов окончил московский физико-технический институт. Был участником первых команд КВН. Еще в студенческие годы попал в отряд вожатых Всесоюзного лагеря «Орленок». После недолгой работы в исследовательском институте принял ответственное для себя решение: «Будет лучше, если я подготовлю десяток хороших физиков, чем сам сделаю два-три маленьких открытия в науке!». И стал он одним из лучших учителей физики Москвы. Наверное, на такой шаг в педагогику его подвигли примеры учителей, которых он благодарит в своем Посвящении.

Теперь мы вместе с Михаилом Михайловичем – автором новых школьных программ и учебников физики – практически регулярно проводим семинары учителей Вологодской области. Их участники убеждаются в оригинальности предложенных методических идей и в высоком личном педагогическом мастерстве ученого-педагога.

Некоторые семинары были задуманы нами как «Фестиваль выпускников Первой школы». О физике высоких давлений учителям рассказывал золотой медалист, выпускник 1948 года, лауреат Государственной премии Леонид Юрьевич Максимов, об акустике – его одноклассник кандидат технических наук Генрих Павлович Калугин. А об успехах ядерной физики и атомной энергетики учителя прослушали лекции заведующего кафедрой института из Обнинска доцента Валерия Михайловича Лебедева. Выпускник Первой школы, он посвятил выступление памяти отца – учителя математики той же школы.

О своем опыте преподавания физики рассказали прекрасные педагоги Майя Игоревна Лобанцева и Анна Михайловна Гришаева. Они тоже выпускницы Первой школы.

Во время лекций я сидел сбоку, наблюдая за своими друзьями-учеными, и невольно сравнивал их с нашими учителями. Слушал и думал: «Хорошее яблоко падает недалеко от хорошей яблони».

Надо же было такому случиться: почти тогда же в издательстве Санкт-Петербургского университета вышла в свет принципиально важная для педагогики книга. Ее автор – тоже медалист Первой школы Владислав Гинецинскии. Закончив философский факультет ЛГУ, он стал профессором кафедры педагогики университета. Книгу «Основы теоретической педагогики» открывают трогательные строчки: «Памяти моего отца, Нихамкина Бориса Григорьевича, погибшего под Сталинградом в 1943 году, и моего отчима, Гинецинского Ильи Григорьевича, посвящается».

В этом посвящении – связь поколений. А для меня было большой честью получить книгу с дарственной надписью: «...с ученическим почтением. Автор».
Ловлю себя на мысли, что мог бы долго рассказывать о выпускниках школы. На встрече с учителями и учениками Михаил Михайлович Балашов предложил коллективно написать книгу «О времени. О школе. О себе». Верю и надеюсь, что такая книга рассказов тех, кто работал и учился в Первой школе, станет хорошим документом эпохи.

Пусть ни на меня, ни на Михаила Михайловича Балашова не обидятся те коллеги, которых мы не упомянули поименно в посвящениях и воспоминаниях. Так, в школе были замечательные учителя начальных классов. Просто я со своей химией был от них несколько удален.

Как и в других школах, вероятно, и у нас встречались менее удачные педагоги. И у тех, кого я упомянул выше, были свои недостатки и промахи, может быть, даже серьезные. Но, к счастью, не они определяли лицо и дух школы. А дух этот утверждал в детях культ знаний, уважение к человеку. Я уже говорил, что специального отбора детей в школу не было, но что слыла она элитарной, престижной. Традиционно в школу после Вологодского педагогического института возвращаются многие выпускники, да и в самом институте сегодня работают выпускники Первой школы чуть ли не на всех кафедрах.

Из школы тех лет вышло много серьезных ученых: в знаменитом городе науки Обнинске и по сей день есть целое землячество вологжан из Первой школы. По его примеру теперь и в Москве возникло Вологодское землячество. А в нем –много однокашников из нашей Первой!

Среди «наших» есть Герои Советского Союза, Герой Социалистического Труда, Герои России, посол России, профессора МГУ и ЛГУ, Московского авиационного института, преподаватели знаменитой Бауманки. Есть заслуженные режиссеры и артисты, учителя и врачи, командиры атомных подводных лодок, генералы, адмиралы, директора крупнейших заводов, министры. Были даже крупные сотрудники разведки.

На крутом повороте очередной школьной реформы в самом конце пятидесятых годов кому-то из местных начальников не понравилось то, что более девяноста процентов выпускников школы поступали в вузы. «Что это за элитарность? Вы просто кичитесь культом знаний! А где рабочие из ваших выпускников? Почему их нет на вологодских стройках?» – с сугубо классовых позиций было заявлено нам. И ввели в школе производственное обучение по специальностям штукатур-маляр и повар-кулинар, а классы с углубленным изучением иностранных языков закрыли. Многих ведущих учителей практически принудительно перевели в другие школы, хотя, справедливости ради, следует сказать, что переходили они на новые места с повышением.

Потребовались героические усилия оставшихся и вновь пришедшей молодежи, чтобы сохранить традиции, наработанные годами. Ветераны Первой школы благодарны новому поколению ее руководителей, молодым учителям, благодарны и ребятам за то, что дух Первой школы живет и развивается. Поддерживают его Ирина Николаевна Соловьева, Ирина Марковна Ушкалова, Людмила Николаевна Мазалецкая, Людмила Ивановна Семерикова и целая плеяда учителей, многие из которых сами учились в этих стенах.

Школа всегда чествует своих ветеранов. Замечательная учительница начальной школы Варвара Васильевна Поршнева на своем девяностолетии сказала, что Первая школа для нее всегда была СМЫСЛОМ ЖИЗНИ! Лучше – не скажешь!

[

Пути к педагогической удаче

В гости к ученикам одной из вологодских школ пришел врач. На детских лицах – неподдельный интерес и восхищение сложным искусством хирурга, оперирующего человеческое сердце. В глазах учителей – гордость, особая учительская гордость за своего бывшего ученика, ставшего руководителем большого научного коллектива.

О чем говорит гость? Вспоминая школьные годы, сознается, что не был отличником, не выделялся среди сверстников блестящими способностями. «Но я счастливый человек. Мне в жизни везло: рядом со мной всегда были хорошие учителя!».

Вспоминают и учителя, как в вихрастом подростке разглядели увлекающуюся натуру, способную целиком посвятить себя понравившемуся делу. Жизнерадостность и личное обаяние, умение в трудную минуту прийти на помощь другу ставили его всегда в центре ребячьего коллектива.

На этих чертах опытные педагоги «спроектировали», как говорил Антон Семенович Макаренко, личность своего воспитанника. Из большого увлечения спортом вырос интерес к возможностям человеческого организма, а отсюда был близок путь в медицину. Юношеское стремление помочь людям развилось в воспринятый всем сердцем профессиональный долг врача.

В таких случаях говорят: «Педагогическая удача!». А как хочется, чтобы подобная удача стала нормой!

...Сорок пар глаз смотрят на учителя во время урока. Сорок разных характеров, сорок разных миров. А ведь в каждый из них нужно заглянуть, суметь понять его, вовремя развить склонности, поддержать интересы, из искры детского любопытства разжечь пламя любви и стремления к знаниям. Без глубокого знания индивидуальности ученика нельзя ждать педагогической удачи!

Трудности учителя начинаются с урока. Работая над конспектом, легче всего ориентироваться на некоего «среднего ученика». Нужно большое педагогическое мастерство, чтобы на этом уровне в равной мере оказались загруженными «блестящий отличник» и «махровый троечник». И если не сумел решить учитель эту задачу, то к концу первой же четверти в классе появятся безнадежно отставшие, кандидаты на второгодничество и отсев, а рядом с ними без повседневных упражнений и должной нагрузки будет чахнуть пытливый ум.

Легкий выход из этого положения – опуститься учителю в своих требованиях до уровня посредственных учеников: для них подобраны легкие упражнения, на них рассчитан замедленный темп урока, «разжевывается» новый материал... «Троечник» обучен. Неуспевающих нет. Но какой ценой? Ценой полной обезлички коллектива. Потухли маяки, остался незамеченным талант, в учениках не воспитывалось чувство радости напряженного труда.

А вот урок английского языка в средней школе № 1 г. Вологды. Ведет его заслуженный учитель школы РСФСР 3.Ш. Щерцовский. Приготовлены магнитофонные пленки с записью текстов и упражнений разной степени трудности. Еще дома, работая над планом, учитель наметил «кому что». Каждый вопрос, каждое задание, как снаряды, ложатся в цель. Ученик А. плохо усвоил прошлую тему: ему специальное упражнение. Ученик Б. давно интересуется английским языком. Ему текст повышенной сложности. Каждому по способностям! Итог такой работы – 85 процентов хороших и отличных ответов на экзаменах.

Мне могут возразить: такое возможно только в хорошо оборудованных кабинетах отдельных школ. Да, технические средства обучения открывают перед учителями большие возможности. Но разве многие наши лучшие учителя не используют простые карточки с индивидуальными заданиями, не продумывают систему вопросов разной степени сложности к каждому уроку?
Методами индивидуализации требований к ученикам в совершенстве владеют такие лучшие учителя нашей области, как В.В. Паничев, 3.С. Медынская, С.Д. Куприянов, Е.И. Илюшичева, 3.А. Кузнецова, Н.Д. Воробьева и многие другие.

Уроком не кончается работа учителя. Немалая доля времени тратится на консультации. Но в учительской можно слышать сокрушенный голос педагога: «Сколько занятий провел я с отстающими, а класс все равно контрольную написал плохо!». Время потрачено, а результат невелик. В чем причина? Этот вопрос является частью проблемы научной организации учительского труда.

Для ответа на него следует выяснить: нет ли у учителя помощников в борьбе за качество знаний? Таким помощником учителя может и должен стать сильный ученик. Настало время вновь вспомнить и принять на вооружение незаслуженно забытое в целом ряде школ действенное средство – взаимопомощь учащихся.

Хорошо помню, как организовывала такую работу первая в Вологде заслуженная учительница школы РСФСР Е.К. Монастырева. Ее консультации были рассчитаны, как правило, на наиболее сильных и хорошо подготовленных учеников, увлекающихся математикой. Решались усложненные задачи, анализировались нетрадиционные доказательства теорем, возбуждался и развивался интерес к предмету.

Такие консультации и математический кружок формировали вокруг Екатерины Константиновны актив математиков. И вот этому активу поручалась работа с теми, для кого математика становилась камнем преткновения. Задания были самыми различными, но всегда строго индивидуальными. Часто старшеклассники получали «в обучение» младшеклассников. Екатерина Константиновна же только направляла, принимала работу своих помощников.

И можно было слышать от старой учительницы такие слова, обращенные к юному математику: «Нет, ты еще не можешь претендовать на пятерку. Хотя сам ты и решил хорошо эти задачи, но объяснить товарищу не сумел. Только тот заслуживает отличия, кто может сделать свои знания достоянием людей!». Гораздо чаще работа достигала своей цели.

Что дает такая постановка работы учителю? Вокруг него группируется прочный ученический актив, силы учителя множатся на число его помощников. А главнее, экономится драгоценное время учителя.

Что получает отстающий ученик? Своевременную помощь товарищей по учебе. А сильный? Знания его углубляются, развивается логическое мышление и речь. Ведь есть доля правды в старой шутке: «Пока другому объяснял, и сам понял!».

Но главный выигрыш получает коллектив. В общем труде он крепнет, развивается чувство локтя. В таком классе каждый найдет себе дело по вкусу и способностям.

И еще об одном хочется сказать. Всегда ли мы в педагогической практике помним пример Менделеева? Почти все годы учебы в гимназии он был неуспевающим по латыни. И тем не менее стал Менделеевым!

При современной перегрузке школьных программ часто возникает типичная ситуация: увлекшись книгой по химии, юноша не успел закончить сочинение или выучить урок по географии. А наутро – неприятные объяснения с учителями. И пусть простят мне коллеги, но мы еще редко относимся с пониманием к просьбам таких учеников. Чаще просыпается в нас неуместное чувство ревности: «Как? Химию ты нашел время учить, а вот для моего предмета не оставил и получаса!». Но обратимся к самим себе с вопросом: все ли свои дела мы, взрослые, делаем с одинаковым интересом и желанием? Все ли и всегда успеваем сделать вовремя? Искренний ответ поможет нам правильно понять ученика.

Мы выступаем не против всестороннего развития личности, не защищаем лодыря. Но уважать увлеченность ученика каким-либо из предметов – первейший учительский долг. И не случайно мой бывший одноклассник, ныне кандидат медицинских наук, когда-то сказал мне полушутя, полусерьезно: «Из всех учителей я больше всего благодарен биологу, поддержавшему во мне интерес к медицине, и математику, вовремя понявшему, что Пифагора из меня не получится!».

Статистика показывает, что ежегодно в школах остается на второй год большое число детей. Все предметы усвоены, а, скажем, по иностранному языку или физике двойка. Но ведь и физика, и иностранный язык будут изучаться в следующем классе. Может быть, целесообразно продолжить обучение этого ученика именно там?

Может быть, вместо того, чтобы заставлять повторно проходить все дисциплины, лучше путем индивидуальных заданий и консультаций ликвидировать отставание по одному предмету в следующем учебном году? И ученика это убережет от психологической травмы второгодничества, и государство сэкономит огромные средства. Нужен широкий педагогический эксперимент, чтобы однозначно ответить на эти вопросы.

Педагогические удачи можно ждать только там, где в центре внимания учителя находится ученик со всей многогранностью его личности.
]

Железный Зельман

Говорят, что при рождении в каждую человеческую душу закладывается золотая монетка таланта. Найти и превратить ее в богатство можно только Верой и Трудом. А можно так и не найти свой талант или растратить его понапрасну в житейской суете. Мой рассказ – о Человеке, который нашел свой талант и стал своего рода легендой для целых поколений нашего города, о заслуженном учителе Зельмане Шмулевиче ЩЕРЦОВСКОМ.

В 1945 году в наш девятый класс пришел новый учитель немецкого языка. А до того мы этот «фашистский язык» и за предмет не считали. Контрольный опрос закончился тем, что по линеечке всем были выставлены жирные «единицы». На не совсем чистом русском языке нам было заявлено: «Бэздельники! Зельоного понятия не имеете!!! Марш на мэсто! А теперь – за работу».

И никакие наши ухищрения и протесты не помогли. Жесточайшая требовательность, абсолютная точность и последовательность в построении урока, предельная загрузка каждой рабочей минуты никому не оставляли надежды отсидеться, что-то списать у соседа. Язык мы вынуждены были учить заново, от нуля. И слово «Бездельники!» было едва ли не единственным русским словом на уроках: общение с учителем шло только на немецком.

Итог же был таков. Приведу строки из воспоминаний нашего одноклассника, капитана второго ранга Владимира Филиппова: «Поступаем мы с Юрой Ушаковым в высшее военно-морское училище. Экзамен по немецкому. Беру билет я – ни слова по-русски, отвечаю без запинки. Вижу – комиссия довольна. Ставят «пять». Выходит Юра: картина повторяется. Экзамен окончен, а нам приказывают остаться. «Откуда вы так хорошо владеете немецким языком?» – спрашивают. Говорим с некоторой гордостью: «А мы из первой школы Вологды!». Удивляется комиссия: «Вот тебе и провинция! Видно, вас хороший учитель учил!». И сразу положили на нас глаз: Юру после училища в военно-дипломатическую академию направили, а меня, как хорошо владеющего языком, на военный завод, имевший дело с немецкой техникой». И не только этим моим одноклассникам пригодилась наука, что в наши головы вложил молодой учитель Зельман Шмулевич Щерцовский. Нас учили очень хорошие учителя, но недаром говорится: человек, владеющий двумя языками, стоит двух человек. А если кому-то немецкий язык и не понадобился, все равно «железный Зельман», как мы его звали между собой, на всю жизнь дал нам замечательные уроки трудолюбия, равновысокой требовательности к себе и к другим, сочетающейся с уважением к личности и коллег, и учеников.

К этому человеку не подходит пословица: «Где родился, там и пригодился!». Зельман Шмулевич Щерцовский родился в Польше. В 1939 году оказался на территории, куда вступила Красная Армия. Как иностранного подданного по обычаю того времени его посадили в теплушку, и 31 декабря того же года он оказался в Вологодской области на станции Сиуч. Работа известная – лесозаготовки. Спортивная подготовка, организованность, природное трудолюбие сразу были отмечены. Его назвали стахановцем. А он, плохо зная язык страны, удивлялся: какое отношение имеет русское слово «стакан» к его работе?

Еще с гимназических лет тянуло Зельмана к изучению языков. И в тот же год он поступил в Вологодский пединститут на годичные учительские курсы. 21 июня 1941 года его назначили учителем в самый дальний вологодский район, в самую маленькую школу – Воротишинскую неполную среднюю Уломского района. На неоднократные заявления о добровольном призыве в армию был один ответ: «Нет возможности». Не знали в военкомате, что делать с «иностранно-подданным». Потом на год призвали в тыловую нестроевую часть в Вологде, но затем направили в Кубенскую среднюю школу.

Приезжали инспектора и удивлялись: у такого молодого учителя и так хорошо дети усваивают язык! Перевели на работу в Вологду. Поселили при школе в общежитие без всяких удобств.

В чужой для себя стране, с трудом осваивая ее язык и нравы, по существу еще совсем юноша, не только выжил и выстоял в труднейших нравственных и физических условиях, но сумел с отличием последовательно закончить заочно факультет немецкого языка Горьковского института и английский факультет Вологодского пединститута.

Когда Зельман Шмулевич пришел учительствовать в Вологодскую Первую школу, там не было ни материальной, ни методической базы для изучения иностранных языков. Да и потребности в знании языков у школьников не было: железный занавес закрывал всяческую возможность зарубежных контактов.

Сколько же сил духовных и физических пришлось затратить этому человеку для того, чтобы иностранный язык в мужской школе, где в каждом классе сидело по сорок и более учеников, стал одним из ведущих предметов! Система работы учителя основывалась на знании психологии школьников, умении опираться на их индивидуальные возможности. Главное, чего не терпел и не терпит Зельман Шмулевич до сих пор в учениках и студентах, – это «лености в мыслях». Его лозунгом могли бы стать известные слова: « Душа обязана трудиться и день, и ночь, и день, и ночь!»

С помощью шефов – Вологодской телефонной станции – под руководством инженера Романа Савельевича Вишневского в Первой школе был создан первый в области лингафонный кабинет, который по своим параметрам не уступал не только лучшим отечественным, но и импортным образцам. Кабинет этот позволял значительно активизировать речевую практику учеников, уплотнял рабочее время на уроках. Вместе с тем рос и интерес ребят к знаниям.

О Щерцовском как воспитателе стоит сказать отдельно. Ему всегда доставались самые трудные классы, но неизменно классный руководитель приводил своих ребят к выпускному вечеру самыми организованными, самыми дружными и активными коллективами. Не одна тысяча воспитанников благодарна своему учителю за школу гражданственности, патриотизма, исключительного трудолюбия и человеческой порядочности. И хор его «мальчиков» пел английские песни по радио, и стенгазеты на английском языке выходили в свет регулярно. И спортом заниматься успевали.

Рядом с мастером и энтузиастом росли молодые педагогические кадры. Зельман Шмулевич много лет руководил городским методическим объединением учителей, неоднократно выступал с докладами на всесоюзных методических конференциях и педчтениях. Дипломы и премии Академии педагогических наук, публикации в журналах и Ученых записках свидетельствуют о том, что передовые методы работы учителя не просто индивидуально значимы, но и имеют большую общепедагогическую ценность. Каждый его урок был открытым для посещения коллегами.

В 1971 году на базе школы № 1 была открыта школа с преподаванием ряда предметов на иностранных языках. Зельман Шмулевич был назначен заместителем директора по учебно-воспитательной работе. Под его руководством стала заслуженным учителем России И. Н. Соловьева, отличниками народного образования – Л. К. Соколова, А. И. Митрофанова, Л. М. Лебедева, И. Д. Карашова, почетным работником народного образования РФ – Н. Ф. Смирнова.
У такого учителя, естественно, должны были быть хорошие ученики. Ну, как тут опять не вспомнить слова, которые любил повторять замечатепьный российский педагог заслуженный деятель науки Степан Афанасьевич Балезин: «Учитель, воспитай ученика, чтобы было у кого учиться!». Только в Вологодском педагогическом университете человек пять профессоров и десятки доцентов – ученики Зельмана Шмулевича. Он и работал на кафедрах, возглавляемых его же учениками.

А был еще среди выпускников школы №1 академик Ю. В. Дербинов, работавший в аппарате Президента России. Был и любимый ученик – Герой России разведчик А. А. Козлов. Действительный член многих академий, лауреат Государственных премий В. Б. Козлов сегодня – Президент Ассоциации государственных научных центров России. Лауреат Государственной премии, заслуженный рационализатор и изобретатель Владимир Алексеевич Ванчиков прошел путь до генерального директора металлургического завода, а затем и до министра СССР. Владимир Лукин стал кандидатом архитектуры, членом коллегии Госстроя СССР.

Первый заместитель губернатора Вологодской области Николай Костыгов тоже начинал свой трудовой путь под руководством талантливого наставника Зельмана Шмулевича Щерцовского. А были еще командир ракетного полка Лев Маслов, один из руководителей Санкт-Петербургского оптико-механического объединения доктор наук Борис Горбунов, инженеры-конструкторы Виталий Демидов, Генрих Калугин, Ефрем Шифрин, заведующий кафедрой истории Китая Санкт-Петербургского университета доктор наук Георгий Смолин, профессор МГУ химик Алексей Лопаткин, подполковник-инженер Андрей Пороменский, военный моряк Аркадий Барабошин и моряк гражданский Адик Карпов, полковники Валерий Потупин и Андрей Туваев. И все они – только из первых выпусков Зельмана Шмулевича, из выпусков моего поколения.

С 1987 года Зельман Шмулевич преподает языки в Вологодском педагогическом университете. И на инфаке он любимец всех студентов. И там его за глаза зовут уважительно не иначе как «наш Зельман»!

А что же сталось с его семьей в Польше? Отец погиб в Бухенвальде, мать – в Освенциме, старший брат – в Ченстоховском концлагере. Сестры чудом остались живы, пройдя через немецкие лагеря смерти. В итоге они попали в Канаду, создали большие и хорошие семьи, и все годы разыскивали брата. Встретились только в 1962 году: 3. Ш. Щерцовский был едва ли не первым вологжанином, которого выпустили за железный занавес по частному приглашению. Эту встречу можно было бы описывать отдельно, но, вернувшись на свою вторую родину, какой для него стала Вологда, Зельман Шмулевич сказал: «Я бы там, в Канаде, не смог жить. Слишком там жизнь беспроблемная». В России привык он не просто жить, а всю жизнь бороться! Теперь канадские родственники приезжают к нему в гости.

Нельзя еще не сказать, что в 1998 году в связи с Золотым юбилеем семьи Щерцовских им было присвоено звание «Семья года». Рядом с мужем всегда его верная и заботливая спутница Людмила Александровна, тоже – педагог от Бога, работавшая директором Вологодского педучилища. Две замечательные дочери подарили им внуков. Под руководством деда оба изучают сразу несколько языков. Трудно найти для них более строгого и требовательного учителя.

Недавно отгремел юбилей Зельмана Шмулевича. От вологжан, от тысяч его благодарных учеников получил поклоны Учитель, пожелания здоровья и долгих лет жизни!

Еще ступень – директорская

То, как я стал директором средней школы № 7, было чем-то похоже на «ударную возгонку», описанную в известной книге «Принцип Питера».

На августовском учительском совещании в перерыве меня подозвал председатель горисполкома и без всякого предисловия сказал: «Поучительствовали – и хватит. Теперь идите и директорствуйте». И тут же отошел к другой группе учителей. Я даже не понял, куда идти директорствовать...

Долго я сопротивлялся назначению на директорство в школу № 7, но 13 сентября 1959 года меня вызвали на бюро горкома партии. К нему я готовился, формулировал все доводы для отказа: от признания своей полной неподготовленности до справки о слабом здоровье. Дождавшись приглашения, зашел в зал заседаний и, не успев подойти к столу, услышал голос секретаря горкома: «Говорят, Вы от нового назначения отказываетесь? Хороший учитель, молодой коммунист, а уже ищите легкую работу... Негодно так! Есть предложение утвердить директором. Возражений не вижу. Единогласно! Если будут трудности, обращайтесь к нам. Заведующий отделом сегодня Вас представит коллективу. Вы свободны. Пригласите следующего». Рта я так и не успел открыть...

Следующим был преподаватель пединститута Борис Тимофеевич Лихачев, только что защитивший кандидатскую диссертацию. Кажется, тем же самым приказом его направили директором в школу № 13. И ему не дали слово вымолвить: такова была партийная дисциплина. Карьера выбирала нас...

И надо же было именно в тот день случиться трагедии: на учеников третьего класса с классного потолка обрушился толстый намет штукатурки. Пострадали многие, вплоть до сотрясения мозга. Немедленно прибыли бригады скорой помощи, тут же приехали и секретари горкома, и мэр города. Еще раньше пришло все руководство льнокомбината, с которым школу связывала хорошая дружба. При таких скорбных обстоятельствах я знакомился с теми, с кем предстояло сотрудничать.

Поздно вечером уходили последними Семен Иванович Гоглев, заведующий гороно Василий Александрович Кузнецов – бывший директор этой школы, директор льнокомбината Николай Иванович Смирнов. Мы обсуждали в деталях экстренные меры по ремонту здания. Я едва успевал вести протокол совещания, где во многих пунктах стояло: «...ответственный – директор школы. Срок исполнения – два дня». Времени на раскачку не было.

Садясь в машину, мэр пошутил: «Не успел прийти в школу и сразу ее развалил... Но ты не горюй! Когда меня назначили председателем сельсовета, он в первую ночь сгорел дотла». Это слабое утешение не улучшило моего настроения. В тот день все пугало плохим предзнаменованием: и тринадцатое число, и трагедия, напомнившая притчу о «плимфе красной», упавшей на голову Ивана Грозного в вологодской Софии... Как же мне хотелось бежать обратно в свою родную Первую, к своему классу! Но с утра нужно было начинать ремонт.

Сегодня мне трудно дать объективную оценку тому, что удалось сделать в седьмой школе за три года директорства. Легче сказать о том, чему эта школа научила меня.

Для начала нужно было преодолеть растерянность, естественную в таких условиях, и познакомиться с учительским коллективом. И то и другое удавалось с трудом: из-за ремонта пришлось отменить на две недели занятия, а учителя со старшеклассниками превратились в подсобных рабочих при строительных бригадах. Потолки пришлось менять в половине классов. Здесь я сразу смог оценить удивительное трудолюбие большинства учителей и их демократичность в отношениях с ребятами. Для себя я отметил тех, кто смог привлечь к ремонту даже родителей ребят. И не ошибся: именно на этих учителей я и сумел опереться с первых же дней.

В беседе за вечерним чаем я пожаловался отцу на то, что не могу сделать многих важных дел. Отец, как всегда немногословный, процитировал Спинозу: «Пока человек думает, что он не может сделать что-нибудь, он не может этого сделать». Я понял, что спасет меня только уверенность в своих силах. Это был первый важный шаг к преодолению растерянности.

Если не считать науки хозяйствования, главным моим делом стала очередная школьная реформа. Именно в эти годы начиналась реформа, которую теперь называют хрущевской.

Смысл ее заключался в переходе на одиннадцатилетнее обучение с одновременным введением первичной профессиональной подготовки выпускников школ. Я не буду здесь обсуждать все достоинства и недостатки этих образовательных новаций. Какими бы они ни были, их нам предстояло воплощать в жизнь.

Нужно было распределить обязанности, наметить первоочередность дел. Не нарушая традиций, руководство учебным процессом я оставил за завучами и даже расширил их права, а сам сконцентрировался на организации производственного обучения.
Завучи школы стали для меня не только помощниками, но в определенной мере моими учителями. Мария Федоровна Кулакова была старожилом школы, хранительницей ее традиций. Именно она помогла молодому директору лучше узнать и прочнее опереться на сильные стороны коллектива. Мария Федоровна – человек выдержанный, спокойный, аккуратный и предельно исполнительный, умела воспитывать и в молодых учителях те же ценные в коллективе качества. Ее собственные уроки всегда отличались четкостью целей и организованностью самого учителя. В какой-то момент мне даже показалось, что Мария Федоровна иногда слишком легко соглашается с моими предложениями. Я расценил это как многолетнюю привычку работать под руководством опытных, но излишне авторитарных руководителей. Разговор «по душам» подтвердил это мое мнение. А я подчеркнуто при всем коллективе расширил полномочия опытного завуча. Это позволило и Марии Федоровне шире расправить плечи.

Неонила Александровна Завьялова имела большой опыт работы и завучем, и инспектором в органах народного образования. Она досконально знала тонкости административной работы в школах. Ее отличали личная собранность, четкость и последовательность в работе, требовательность к ученикам и учителям. Но за внешней суровостью и строгостью скрывались доброжелательность к людям. Она помогала молодым учителям систематически и целенаправленно, вместе с тем ненавязчиво. Много раз и я избегал административных ошибок по ее деликатным подсказкам. Такой помощник в коллективе – просто счастье для молодого администратора.

И Мария Федоровна, и Неонила Александровна относились к тому типу скромных людей, которым часто забывают сказать спасибо за работу, но с уходом которых все сразу вспоминают их организующую роль в коллективе. Коллегиальность в руководстве мы соблюдали неукоснительно.

Хрущевская реформа образования началась в 1959 году. Поскольку наша школа располагалась в поселке льнокомбината и была с ним связана традиционно, то мы в том же году хорошо организовали производственное обучение будущих ткачих, прядильщиц и помощников мастеров по ремонту и наладке текстильного оборудования. Не могу не отметить, что решающую помощь в этом нам оказали все сотрудники комбината: от директора – Николая Ивановича Смирнова и главного инженера – Тамары Аркадьевны Каратаевой и до всех начальников производств и цехов. За эту помощь по нашему представлению многие из них были награждены значками «Отличник просвещения», в том числе и будущий директор льнокомбината Виктор Павлович Мешалкин, в те годы фактический член нашего педколлектива. (Без ложной скромности скажу о том, что городской отдел народного образования за эту работу представил к награждению значками «Отличник просвещения» и группу учителей. Получили все, кроме меня. Не складывались мои отношения с областным руководством. Сказали: «Молод еще для наград!».)

Наши девочки быстро освоили профессии и уже к одиннадцатому классу вполне справлялись с высокими нормами кадровых ткачих и прядильщиц. С приобретенных в школе специальностей многие наши ученики начинали дорогу в жизнь.

Вместе с учениками приходилось учиться и мне. Так, главный бухгалтер льнокомбината учил аккуратно обращаться с бюджетом школы. Запомнилась его поучительная речь: «В нашей матушке России всегда есть сто законов запрещающих, а мое дело найти сто первый – разрешающий. Иначе я буду плохим бухгалтером!». После его консультации такие сто первые законы находились, и все финансовые проверки школа проходили без особых претензий.

Начальник отдела материально-технического снабжения комбината учил составлять заявки на оборудование и обеспечивать их реализацию. Инженеры помогли разобраться в водоснабжении, канализации и системе электроснабжения школы. Эта наука мне потом пригодилась при строительстве нового корпуса педагогического института.

Уже не говорю, как я ходил набираться «педагогической мудрости» в одно из лучших в Вологде профтехучилищ льнокомбината к замечательной женщине и педагогу Анне Васильевне Булиной.

Но у меня появлялись и некоторые собственные задумки, с которыми я выходил на педсовет, а потом и к шефам. В старших классах я сразу выделил группу ребят, чьи интересы и жизненные планы уходили далеко за рамки уже открытых специальностей. Для них я предложил организовать на базе электротехнических лабораторий ТЭЦ подготовку слесарей по контрольно-измерительным приборам и автоматике. Меня поддержал директор ТЭЦ Файвыш Осипович Виленский, умевший и мыслить масштабно, и говорить с ребятами доступно. В такую престижную группу потянулись ученики из всех школ города.

Началась цепная реакция: потребовалось принципиально усилить преподавание физики в школе. Я пригласил из Белозерска своего школьного друга Леонида Исааковича Вишневского, а затем еще двух выпускников физмата пединститута – Виктора Борисовича Мулевского и Авиадима Семеновича Демидова. Получился блестящий блок: Леонид Исаакович любил и умел работать с сильными учениками, просиживая с ними в кабинете до полуночи. Виктор Борисович, человек очень организованный, обстоятельный в своих решениях и действиях, выдержанный и тактичный, стал моим заместителем по производственному обучению. Ему очень помогало то, что еще до педагогического образования он приобрел техническую специальность. Авиадим Семенович, страстный радиолюбитель, заражал ребят своим увлечением.

Понимаю, что отдельно взятые примеры не могут исчерпывающе подтверждать общие выводы. Но не могу не сказать, что именно из этих групп слесарей контрольно-измерительных приборов и автоматики выросли такие специалисты, как один из ведущих прибористов Санкт-Петербурга Николай Бондарь, доцент кафедры теоретической электротехники в Вологодском политехническом институте Виктор Кудряков.

Вместе с учениками росли и учителя: с годами Л. И. Вишневский и В. Б. Мулевский защитили кандидатские диссертации по методике преподавания физики, а А. С. Демидов стал заслуженным учителем.

Прекрасным химиком в школе была Эльза Константиновна Никишина. Молодая, энергичная, всегда скромно, но с большим вкусом одетая, она по праву была любимым учителем для многих ребят. Сильной ее стороной было стремление ко всему новому в методике химии. Уроки были очень насыщенными по содержанию и эмоциональному воздействию на учеников. Неуспевающих по химии у Эльзы Константиновны практически не бывало, хотя она отличалась высокой требовательностью к ученикам.

Грех было не использовать большой потенциал этого учителя. Изучив потребности предприятий города, мы начали подготовку группы химиков-лаборантов водоочистных сооружений. Углубленное изучение химии подтолкнуло многих наших выпускников в химические вузы, а личный пример учителя кое-кого привел на естественно-географический факультет пединститута.

Прошли годы. Эльза Константиновна оказалась в Москве и там стала одним из ведущих методистов-химиков, руководителем больших творческих коллективов.

Скажу добрые слова в адрес двух преподавателей географии – Галины Григорьевны Плехановой и Глафиры Ивановны Виноградовой. На их уроках я получал буквально эстетическое удовольствие: полное владение вниманием в классе, эмоциональный рассказ, порой далекий от текста стабильного учебника, но в то же время – точно по теме, продуманность каждого вопроса, мотивированность каждой оценки. Словом, мастера своего дела. За преподавание географии в школе можно было не волноваться. Обеим мы часто поручали проведение открытых уроков, на которых учили начинающих педагогов.

Эстетическое воспитание в школе № 7 тоже не забывали: очень много работали с ребятами наши прекрасные учителя Клара Альбертовна Арушанян, Любовь Георгиевна Иванова, Галина Михайловна Красикова, устраивая литературные и музыкальные вечера... Литература и язык в их изложении были не просто школьными предметами, а средством воспитания общей культуры детей.

Может быть, потому среди наших выпускников есть и свои артисты, музыканты, дирижеры, работники культуры, журналисты.

Можно сказать, что по каждому предмету в школе были ведущие специалисты, которым, как обычно это делается, поручали руководить методическими комиссиями.

Одну такую комиссию я взял под особый личный контроль. Это была комиссия учителей физкультуры. Взял не потому, что сомневался в ее работе: наоборот, работоспособность и добросовестность наших физкультурников были выше всех похвал. Молодые педагоги Вадим Овсянов и Сергей Поленов, а с ними и маленькая, ростом едва ли не с шестиклассницу, сероглазая, улыбчивая, но иногда не по возрасту строгая Алла Купленская умели вовлечь в занятия секций чуть не половину школы.

Дело было еще и в том, что в нашей школе классы были донельзя переполнены. Небольшой спортивный зал ежедневно и без выходных был занят с утра и до ночи. Забота о здоровье ребят заставила принять принципиальное решение – проводить максимальное количество уроков физкультуры на свежем воздухе. В непогоду мы умудрялись проводить их даже на верандах детских садиков, а с первым снегом все шли на лыжню. Заботами шефов и с помощью родительского комитета, развертывавшего летом в школе платную гостиницу, мы довели наш «арсенал» до четырехсот пар лыж с ботинками и для младшеклассников, и для старших. Вероятно, мы одними из первых организовали группы коррекции здоровья для освобожденных от занятий физкультурой детей, проложив вокруг школы «тропы здоровья». Многих ребят мы отправили в различные секции вне школы, очень поощряли семейные лыжные прогулки, туристические походы и даже разделку дров для пенсионеров, нуждающихся в помощи. В середине зимы мы совершали марш-броски на лыжах в зимний пионерский лагерь, где проводили тренировочные сборы наших команд. А ближе к весне вся школа участвовала в лыжных соревнованиях на приз «Пионерской правды» и занимала призовые места по России. Около школы был свой стадион с футбольным полем и беговой дорожкой. Зимой же мы его заливали и превращали в каток.

Основы этой традиции в коллективе заложил мой предшественник на посту директора Василий Александрович Кузнецов, всю жизнь любивший особой любовью лыжи. Кажется, это шло у него еще от военной службы времен финской войны, где лыжники играли немаловажную роль.

Я взял за правило два-три раза в неделю выходить на лыжах вместе с ребятами на уроки. В итоге оказалось, что за первый год директорства я посетил больше уроков физкультуры, чем все директора школ Вологды вместе взятые.

Сборная команда лыжников школы на равных сражалась со сборной области. Ездили мы и на соревнования в другие города. Все это сближало меня с ребятами, составлявшими актив школы. Физкультура стала тем рычагом, которым удавалось поднимать тяжелые грузы воспитательных педагогических проблем...

Я хорошо усвоил в седьмой школе пользу общих коллективных дел. Любой вологжанин, выезжавший хоть раз по старому шоссе в сторону Грязовца, мог видеть посадки елок вдоль дороги. Плотная зеленая изгородь, надежно защищающая дорогу от снежных заносов, создана руками ребят из нашей школы. Под руководством замечательной и опытнейшей пионервожатой Нонны Зеляниной и ее молодой помощницы Риты Риммер каждую весну по специально разработанному графику классы выезжали на машинах «на елочки». Младшие шли в лес на разведку, искали хвойную поросль. Старшие выкапывали и пересаживали ее вдоль дороги. Потом на кострах варили картошку... Возвращались загорелые и довольные. А теперь надо слышать, как гордо рассказывают уже взрослые люди своим детям о той операции «Елочка».

Окончив заочно педагогический институт, Нонна Зелянина с годами выросла до заместителя директора школы по воспитательной работе, сохранив в своем характере и пионерский задор, и лучшие черты комсомольского энтузиазма.

Постепенно я глубже понимал необходимость строго индивидуального подхода к каждому ребенку... Из множества памятных эпизодов той поры расскажу лишь о двух, я бы сказал, экстремальных случаях.

Несколько лет назад в автобусе ко мне подсел красивый молодой человек интеллигентного вида, хорошо одетый, улыбающийся. Назвал меня по имени-отчеству. Что-то знакомое было в его лице. Он напомнил одну деталь, и все сразу прояснилось. 31 августа, канун учебного года, как всегда у директора дикая запарка. Секретарь говорит, что ко мне на прием просится мать с мальчиком. Принимаю второпях. Приехали из другой области, сын окончил шесть классов...

Не даю договорить, обращаюсь к классному руководителю седьмого: «У вас в классе сидит сорок. Возьмите сорок первым».

Через десять дней ко мне приходит классный руководитель седьмого: «Кого вы ко мне послали? Посмотрите тетради!». А там – сущий кошмар: красных чернил больше, чем синих. Ни малейшего представления о программе седьмого класса. Берем еще раз документы и... о ужас! Парень, оказывается, окончил шесть классов спецшколы (едва-едва программа третьего класса пройдена). Звоню в вологодскую спецшколу, а там давно набор окончен, ни одного свободного места. Поделом тебе, директор школы, который даже не удосужился дослушать мать ребенка! Вспоминаю, что она все время пыталась мне что-то еще сказать, а мне было недосуг.

Что делать? Пересаживать в четвертый рослого парня с пушком на верхней губе? Пришла на выручку классный руководитель: «Парень незлобивый, тихий, услужливый, любит мастерить в столярной мастерской. Оставьте его у меня в классе, но не спрашивайте хороших оценок, а с учителями я сама договорюсь». Вызвали мать, я извинился, договорились так и сделать. А мать говорит: «Он же у меня очень хороший. Все в доме умеет делать. Обо мне заботится. Только в детстве говорить стал поздно, потому его и отправили в спецшколу. Об этом я и хотела вам рассказать». Слушал я и краснел за нашу учительскую братию и за себя.

Короче, свидетельство за семь классов мы ему «нарисовали» и устроили на работу учеником столяра. Этот-то парень и оказался моим спутником в автобусе. Рассказал он, что у него очень хорошая семья, две девочки-отличницы в школе, и работает он там же, куда ушел от нас. Не пьет и не курит. Приглашал в гости... Надо было слышать, с какой гордостью звучало: «...девочки-отличницы...». Нет, не моя это заслуга: всю честь ее отдаю классному руководителю Зинаиде Александровне Светловой и учителю труда Алексею Анатольевичу Успенскому.

Второй случай по временным рамкам выходит за пределы моей работы в школе, но истоки его лежат именно там.

Был среди наших старшеклассников парень, обращавший на себя внимание некоторой раздвоенностью своих успехов: в физике, химии и математике он разбирался хорошо, но вот с его грамотностью, точнее неграмотностью, учителя ничего не могли поделать. Особенностью было то, что все правила грамматики он знал и практически не делал ошибок, но зато он мог многие слова написать задом наперед или поменять в них слоги местами. Никакому объяснению такие ошибки не поддавались. Пришла мысль проконсультироваться с логопедами, специалистами в ту пору на Вологодчине весьма редкими: они нам посоветовали «не делать из этого трагедии». Такая патология оказалась им известной. Дали справку. С возрастом, сказали они, это может пройти, а может и остаться. С тех пор оценки за сочинения ему ставились только за содержание.

В детстве многие дети увлекаются коллекционированием: кто собирает марки, кто – конфетные фантики. Увлечение этого парня было особым: он коллекционировал все возможные варианты периодической системы Д. И. Менделеева. Можно было прогнозировать «химическое будущее», но поступил он учиться на физико-математический факультет Вологодского педагогического института. Я тоже работал в институте, когда мой знакомец по седьмой школе пришел за консультацией: он решил в рамках курса «Атомная физика» подготовить реферат и предложить два своих оригинальных варианта Менделеевской таблицы. На этот счет, конечно, известна старая шутка о том, что Президиум Академии наук не принимает к рассмотрению новые проекты вечных двигателей и новые варианты таблиц Менделеева, так как первых создать нельзя, а вторых – можно сколько угодно! Но мы рискнули: вместе с доцентом А. П. Полетаевым помогли выполнить эту работу и даже отправили ее в 1969 году на юбилейный международный Менделеевский съезд. Это была единственная студенческая работа, принятая в качестве доклада на съезде: академики В. М. Клячковский и В. Б. Гольданский дали хорошие отзывы о работе, и оба пригласили автора к себе в аспирантуру. Но он опять выбрал свой путь сам: увлекся теоретической электротехникой.

Виктор Кудряков защитил кандидатскую диссертацию по теоретической электротехнике, подготовил докторскую диссертацию. Очень жаль, но недавно отказало сердце этого человека...

Когда мне приходилось в седьмой школе убеждать учителей «не делать трагедии» из нелепых ошибок в сочинениях Вити Кудрякова, я рассказывал им о малоизвестной странице из биографии Д. И. Менделеева: в гимназии он хорошо учился по всем предметам, кроме латыни. Между ним и учителем еще в начальных классах возник психологический конфликт, распространившийся на предмет: каждый год он получал переэкзаменовку на осень. Осенью ему ставили, закрыв глаза, тройку... И стал Менделеев великим ученым, но в его книгах нет ни одного латинского термина, ни одного слова, а главным ругательством великого ученого было слово «латинщина!»

Не так ли и нам стоит более тонко и внимательно подходить к трудностям и проблемам детей, чем бы они ни были вызваны? Позднее я с удовольствием читал об этом книгу болгарского автора Георгия Дандилова с выразительным названием «Не убить Моцарта».

Хороший урок педагогической этики в первые же месяцы моего директорства дала мне секретарь парткома льнокомбината Прасковья Андреевна Резвова. Была на комбинате хорошая традиция – приглашать на планерки директора школы. Впервые попав на такое собрание, я высказал претензии в адрес некоторых сотрудников, чьи дети плохо учились или вели себя в школе.

Директор тут же распорядился исключить фамилии этих родителей из приказа на очередное поощрение. То же повторилось и через неделю. Когда расходились, я заметил на себе косые взгляды комбинатских работников. А Прасковья Андреевна в личной беседе посоветовала в следующий раз рассказать о хороших семьях. Так я и сделал. Директор тем же невозмутимым тоном произнес: «В приказ на поощрение». Атмосфера после планерки была совсем другой... А я с тех пор не повторял бестактности: с родителями трудных детей беседовал только с глазу на глаз. Много позднее я узнал, что в школах Европы и Америки обсуждать недостатки детей в присутствии посторонних категорически запрещено.

Расскажу еще об одном правиле, которое я для себя принял во время директорства. Мне всегда казалось некоторым лицемерием то, что мы, учителя, требуем от ребят знания всех предметов учебного плана, а сами дальше рамок своего предмета не хотим ничего знать. Чуть ли не типичной картинкой из учительской жизни стала просьба словесника к математику посчитать процент успеваемости в его классе... И вовсе нередко учителя математики, физики, биологии даже на доске в записях допускают грамматические ошибки, не говоря уже о том, что не видят ошибок в письменных работах ребят.

В школах часто случается, что в экстренном порядке администраторам самим приходится замещать заболевших коллег. И я решил, что постараюсь в этих случаях заниматься с ребятами теми предметами, что стоят в расписании. Конечно, это потребовало серьезной дополнительной работы. Но зато с каким удивлением ребята узнали, что ведомо директору школы и черчение, и немецкий язык, и математика, и физика, и даже литература... А сколько времени требовала подготовка к таким экспромтам, я здесь умолчу.

Я просто почувствовал, как растет после таких уроков авторитет директора среди ребят. Но если говорить «по большому счету», то и с учителями после таких уроков мне было легче разговаривать.

Должен сознаться и в том, что никогда не отваживался я на такие эксперименты в начальных классах. Прав был Ушинский, говоривший, что школьные методики – это треугольник, основание которого лежит в начальной школе, а вершина уходит к выпускным классам.

Всю свою педагогическую жизнь я с особым уважением отношусь к учителям начальных классов, к их великому педагогическому и методическому мастерству.

И школу № 1, и школу № 7 отличали от других удачно сложившиеся коллективы педагогов начальных классов. С большим удовольствием вспоминаю совместную работу в школе № 7 с такими мастерами своего дела, как Нина Николаевна Кочкина, Мария Михайловна Курбатова, Валентина Алексеевна Соскова, Зинаида Кирилловна Зубкова, Зоя Павловна Мельникова, Галина Алексеевна Лунина, Юлия Михайловна Уткина.

Я редко посещал уроки учителей начальных классов, но с каждого урока я, вероятно, брал больше, чем сам мог дать этим учителям.

Они не были похожими друг на друга на уроках: одних отличала ярко выраженная любовь к детям, у других эта любовь пряталась за внешней строгостью и требовательностью, у третьих главным в педагогическом почерке было умение найти индивидуальный подход к каждому ребенку. Но что было общим, так это то, что после таких учителей в среднюю школу из начальных классов приходили организованные и трудоспособные детские коплективы. В этом была сила педколлектива седьмой школы. И рядом с «педагогической гвардией» быстро вырастали молодые учителя, среди которых хотел бы особо назвать Нину Ивановну Голубеву.

Жаль, что педагогике начальной школы мы не учим студентов всех факультетов пединститутов. Студенты, приходящие в вуз после педучилищ, и лучше ориентированы на профессию, и гораздо лучше осваивают специальность.

Время серьезно меняет отношение учащихся к разным школьным предметам. Сегодня общество осознало потребность владения иностранными языками. Потому с такой легкостью и размахом открываются языковые школы, классы, курсы и даже группы в детских садах.

А в прошлые годы было совсем не так: учителя иностранных языков с большим трудом доносили до сознания школьников необходимость своего предмета. Отсутствие прямых контактов с носителями языков и зарубежной культурой во многом превращало уроки в простую тренировку памяти: языки казались для школьников мертвыми...

Преодолеть этот психологический барьер под силу было только очень опытным учителям и энтузиастам своего дела. В седьмой школе иностранные языки преподавали именно такие учителя: Николай Михайлович Коколемин, Людмила Михайловна Таланова, Галина Александровна Парамонова. К старшим классам им удавалось добиваться вполне хороших результатов. Рядом с ними очень быстро завоевала признание коллег и учеников молодая выпускница инфака пединститута Дора Самуиловна Духовная-Вишневская. Именно их ученики проторили дорогу на языковые факультеты столичных вузов и Вологодского пединститута.

Такие выпускники седьмой школы, как Нина Крылова-Петрова и Николай Костыгов, одними из первых за успехи в учебе были направлены для продолжения образования в Англию. С годами Нина Константиновна Петрова и ее однокашница Александра Ивановна Быстрова-Митрофанова стали одними из лучших педагогов нашего города, а Николай Владимирович Костыгов возглавил внешнеэкономические связи области, а затем стал первым заместителем губернатора.

Из историков мне запомнилась прекрасная учительница Роза Петровна Багаева, отличавшаяся той особой интеллигентностью, которая не приобретается учебой, а передается в российских семьях из поколения в поколение. Ребята очень любили эту учительницу, умевшую управлять детскими коллективами «без излишних нажимов». Я не помню, чтобы на ее уроках случались серьезные нарушения дисциплины.

Творчески работающим учителем была наш биолог Маргарита Петровна Попова-Царева. Ее уроки запомнились умением учителя организовать самостоятельную работу школьников с учебником, уважительным тоном в отношениях с ребятами. Маргарита Петровна внимательно следила за новинками методической литературы и многое использовала из нее в своей работе. Совсем не случайно стала она заместителем директора по учебной работе одной из самых больших школ города.

С добрым чувством вспоминаю я еще об одном серьезном деле. Надумали мы организовать обучение старшеклассников вождению автомашины. Пригласили одного из вологодских ветеранов автодела – Сергея Геннадьевича Соколова, получили из воинской части списанный автокласс и автомашину. Как говорится, довели все «до ума». Нужно было видеть, с каким удовольствием занимались в автоклассе ребята, как дорожили каждым часом практического вождения машины.

Когда городские власти отказались оплачивать эти занятия, мы заключили хозяйственные договоры с организациями на обслуживание нашей автомашиной их потребностей. Машина сама стала окупать все занятия. Жаль только, что после моего ухода из школы автокласс не удалось отстоять перед очередными реформаторами учебных планов. А бывшие ученики, сидя за рулем своих машин, до сих пор добрым словом поминают очень хорошего человека и умного преподавателя автодела Сергея Геннадьевича Соколова, рядом с которым в гараже без устали готовы были трудиться и отличники, и самые большие лодыри.

Учительская память имеет свойство прочно хранить имена самых трудных и самых лучших учеников. Точно так же хранит она и самые приятные, и самые тяжкие впечатления нашей учительской жизни.

Из приятных воспоминаний остался подарок, который наши ученицы вручили на день Советской Армии всем учителям-мужчинам. Из материала, который они сами выработали на комбинате, под руководством любимой учительницы домоводства Эсфири Вениаминовны Виленской они сшили мужские рубашки. Наверное, во многих семьях хозяйки вспоминают этого педагога с благодарностью за то, что она не просто вела уроки, а делилась с девочками секретами кулинарии, искусством кройки и шитья, художественным чутьем в оформлении дома. И хотя не было у нее высшего педагогического образования, я никогда бы не поменял такого учителя ни на кого другого: был у нее просто дар Божий.

Должен я, вероятно, рассказать и об одном тяжелом воспоминании. На втором году моего директорства по поселку льнокомбината прокатилась волна дерзких квартирных краж. По ряду собранных улик милиция считала, что в кражах могли участвовать дети. Очередная такая кража была совершена из часовой мастерской. Преступник проник туда через маленькую форточку, через нее и ушел с добычей, так как двери изнутри открыть не смог.

Неожиданно одна из родительниц принесла мне часы, которые нашла в кармане у сына-второклассника. Без большого труда мы сразу выяснили, что часы ребятам дарил четвероклассник, давно замеченный в воровстве. Прежде чем вызывать сбившуюся с ног милицию, я решил сам поговорить со «щедрым дарителем». Это был симпатичный круглолицый парень, всем своим видом внушавший людям полное доверие: был он отличным рассказчиком, фантазером, умевшим приукрасить свои сказки удивительными по правдоподобию деталями.

Разговор с глазу на глаз затянулся. Хотелось вызвать парня на откровенность, но не удалось. В какой-то момент, не вставая из-за стола, я повысил голос. Вот тут-то и произошло нечто совершенно неожиданное: парень, сидевший напротив, вскочил со стула, вспорхнул на подоконник открытого окна, посмотрел на меня с каким-то превосходством и... Нет, он не выпрыгнул за окно, как я того опасался (мой кабинет был на первом этаже). Он во весь голос начал кричать: «Спасите! Меня директор бьет!».

Такая провокация со стороны ребенка вызвала в первый момент шоковую реакцию. Еще больше потрясло то, что, продолжая кричать, он смотрел на меня с ехидной улыбкой! А под окном стали собираться люди.

Не вдаваясь в детали, скажу, что потребовался долгий разговор с ребенком, чтобы он рассказал даже с некоторым оттенком гордости о том, что все кражи они осуществили вдвоем с уголовником-рецидивистом, подсаживавшим паренька к чужим форточкам. Уголовник оказался для маленького воришки хорошим учителем: он обучил его поведению на все случаи воровской жизни. Оказывается, это он внушил ребенку: «Директор твоей школы – еврей, а это плохие люди. Если попадешься, кричи, что он тебя бьет: директор испугается, ты убежишь, а ему здорово попадет».

Когда же я спросил парня, кто такие евреи, он без тени сомнения повторил воровской урок: «Это плохие люди». Урок антисемитизма он усвоил раньше, чем понял, кто такие евреи.

Мальчишка рос без отца, мать совершенно не уделяла ему внимания. Фантазер и мечтатель, мальчик увидел взрослую жизнь через призму воровских баек, через романтику уголовного мира. А мы, учителя, не научили его верить разумному, доброму, вечному. Учился он в самом лучшем классе у очень хорошей учительницы. С классом она работала прекрасно, а вот в борьбе за душу одного проиграла уголовнику с шестиклассным образованием.

К сожалению, такие примеры в учительской практике далеко не единичны. И нет универсальных рецептов, способных помочь учителю и ребенку. Долго билась вся школа за эту детскую душу, но он все равно проторил себе дорогу в детскую колонию.

Мне сильно повезло с заместителем по хозчасти. Галина Алексеевна Камилатова-Машкарева работала в школе много лет и обладала замечательным чувством «маленькой хозяйки большого дома». Живя в школе, она ко всему зданию относилась так же заботливо, как к своим маленьким комнатам. Каждое утро она лично «сдавала» дежурному администратору классные помещения. Она умело строила отношения с соответствующими службами льнокомбината, вовремя организуя текущие ремонты. Галина Алексеевна была самым рьяным хранителем чистоты и порядка, организатором систематических уборок и всего «самообслуживания», которое потребовал в ту пору ввести Никита Сергеевич Хрущев: одним указом в школах был сокращен вдвое весь обслуживающий персонал.

Сказать, что школьное здание в то время было перегруженным, – значит ничего не сказать. По проекту оно было рассчитано на 960 посадочных мест, а училось в нем в три смены около двух тысяч детей, да еще по вечерам этаж занимала школа вечерняя. Управлять таким хозяйством без хорошего помощника было бы просто невозможно.

Несколькими годами позднее в московской библиотеке я случайно натолкнулся на автореферат кандидатской диссертации «Организация работы завхоза средней школы», представленной к защите в Академию педагогических наук. В рекомендациях, разработанных диссертантом, я не нашел практически ничего нового по сравнению с тем, что и как делала в нашей школе Галина Алексеевна. Жаль, что судьба не дала ей высшего образования: может быть, и она смогла бы обобщить свой многолетний опыт если и не в виде диссертации, то уж, по крайней мере, в виде очень полезной для коллег статьи или книги.

Должен я откровенно сказать, что случались в нашем коллективе и серьезные конфликтные ситуации. За три года работы пришлось расстаться с тремя учителями: и по профнепригодности, и за «смертные грехи», и по еще более сложным мотивам... Одним Бог миловал: в коллективе нашем не было больших склок и всегда мешающей делу групповщины...

Что же заставило меня уйти с директорства на скромную должность ассистента в пединституте?

Начну издалека. Работа в школе шла в каторжном режиме: с половины восьмого утра до семи – восьми вечера. Хотя атмосфера в учительском коллективе была вполне хорошей, но очень трудно доставалось всем нам поддержание общего рабочего настроя и дисциплины в детском коллективе. Сказывалась трудная демографическая ситуация в поселке. Сугубо женский коллектив на комбинате, безотцовщина в семьях, перенаселенность общежитий, бараков и коммунальных квартир без удобств. Как теперь это называют, слаборазвитая социальная структура микрорайона...

В какой-то момент я остро почувствовал, что накапливается усталость: я стал раздражительным, появилось состояние повышенной возбудимости. Сказывалась, видимо, и перенесенная ранее болезнь.

С другой стороны, обострились мои отношения с облоно. Дело было так. Весной 1962 года с интервалом в одну неделю оказалось, что две наши одиннадцатиклассницы находятся на шестом месяце беременности. В те времена подобное расценивалось как «знак самого глубокого развала воспитательной работы в школе».

Но буквально за месяц до того школу проверяла высокая министерская комиссия, которая при всех отмеченных недостатках констатировала большие успехи коллектива в организации производственного обучения, трудового, физического и политического воспитания. Меня наградили грамотой Министерства, избрали делегатом на учительский съезд, многим учителям объявили благодарности.

Как только выяснилось, что в школе такое ЧП, скандал пошел гулять по всем инстанциям. Для проверки состояния полового воспитания прислали новую комиссию, но я ее в школу не пустил, чем вызвал новую волну скандалов. На меня завели «персональное дело», снова вызвали на бюро горкома...

Памятуя о том, как меня назначали в школу, я готовился к столь же скоропалительному снятию с должности... Но в эти дни из отпуска вернулся первый секретарь горкома. Узнав о моем деле, сказал: «Никуда не ходи, никого в школу не пускай, пока я тебя не вызову. Но ты еще за все эти безобразия ответишь!» И стал я ждать отложенного наказания... Энтузиазма в работе это не прибавляло.

Через какое-то время последовал новый вызов в горком. Секретарь горкома Николай Лаврентьевич Вопилов, слывший очень волевым и сильным руководителем, человеком резким в суждениях, спросил, как мне показалось, с издевкой в голосе, не надоело ли работать в школе. Ожидая снятия с работы, я зло ответил: «Хуже горькой редьки!». И вдруг услышал: «Поезжай к себе, сдавай дела и иди заведующим в гороно!». Вот тут я окончательно взорвался: «Ни за что!». Контраст ожидаемого наказания и предложения о повышении вывел меня из равновесия. Видно, и секретарь не ожидал от меня такой реакции: предложил еще подумать и отпустил. Запомнилась его фраза: «Мы с тобой, как те спутники: нас вывели на орбиту, и мы должны крутиться до той поры, пока не войдем в плотные слои атмосферы и не сгорим...». Начиналась в ту пору эпоха космонавтики, а подопытных собачек еще не научились возвращать на Землю. Но, поскольку сама фраза секретаря горкома была произнесена во множественном числе, рассудив, я принял ее как акт некоторого примирения.

Выйдя из горкома, я случайно встретился с проректором пединститута, давним моим добрым знакомым Алексеем Павловичем Полетаевым. Он знал о моих проблемах и тихо сказал: «На этом месте ты так и будешь постоянно ждать и барский гнев, и барскую любовь. Переходи в институт и уезжай учиться в аспирантуру: ведь у тебя и диплом красный, и рекомендация ученого совета есть».

Слова Алексея Павловича как будто из тайников моей души на свет вывели третью причину, повлиявшую на уход из школы. Меня всегда привлекала к себе наука, но карьера школьного учителя, а тем более директора школы не любит раздвоения. Поэтому сокровенное свое желание я отодвигал в дальний угол души, а в итоге стал его просто бояться: пугало то, что за хозяйственными и организационными заботами я стал забывать «свою химию».

Слова А. П. Полетаева многое поменяли в моем сознании: я понял, что должен использовать свой последний шанс.

Мэр города долго не хотел принять мое заявление об освобождении от директорства в связи с переходом на работу в институт, но потом согласился, поставив условием немедленный отъезд на учебу в московскую аспирантуру. Когда я был уже в дверях его кабинета, он сказал вдогонку: «Там ты тоже будешь нужен!».

Так закончилась моя директорская карьера и приоткрылась дверь в науку. Так я ушел из школы, но не из педагогики. Ушел, чтобы в нее и вернуться.

[

Учительская молитва

Недавно я впервые услышал трогательную молитву сельской учительницы:

Господь! Ты, учивший нас, прости, что я учу, что ношу звание Учителя, которое Ты носил на земле, дай мне единственную любовь – к моей школе; пусть даже чары красоты не смогут похитить у школы мою единственную привязанность... Дай мне стать матерью больше, чем сами матери, чтобы любить и защищать, как они, то, что не плоть от плоти моей. Дай мне превратить одну из моих девочек в мой совершенный стих и оставить в ев душе мою самую проникновенную мелодию на то время, когда мои губы уже не будут петь. Покажи мне, что Твое евангелие возможно в мое время, чтобы я не отказалась от ежедневной и ежечасной битвы за него. Озари мою народную школу тем же сиянием, которое расцвело над хороводом Твоих босых детей...

Позволю себе спросить читателя: к какой религиозной конфессии принадлежала эта учительница? Ответа я и сам не знаю. Знаю только одно, что под такими сповами могли поставить свою подпись и католичка из Ольстера, и лютеранка из Кельна, и американская евангелистка, и учительница иудейской школы с Голанских высот Израиля, и православная учительница из российской глубинки...

Молитва эта принадлежит учительнице Люсиле Годой Алькаяга из маленькой сельской школы далекой чилийской провинции Каутин, что на самом берегу Тихого океана. Но мир узнал эту женщину под другим именем – Габриэла Мистраль: она взяла его от архангела Гавриила и от сурового зимнего ветра – мистраля.

Неожиданно для самой себя она стала победителем поэтического конкурса в своей стране, а потом получила и Нобелевскую премию. Но своей школе так и не изменила. Сначала она отдавала сердце детям, а затем раскрыла его для матерей.

«Среди детей она находила спасение от душевной боли, а общение с матерями открыло ей путь к человечеству», – так сказал о ней австрийский писатель Бруно Фрей.

Редко к учителю приходит такое признание и уважение, какого была удостоена Габриэла Мистраль при жизни: чилийское правительство приняло постановление, которое гласило: где бы ни жила Габриэла Мистраль, ее дом приравнивается к чилийскому консульству. Учитель – консул своей страны! К этому трудно что-то добавить. Разве то, что в 1999 году в Москве около Библиотеки иностранной литературы открыт памятник Габриэле Мистраль.

Еще одно мое воспоминание. 1969 год – столетие со дня открытия периодического закона Дмитрием Ивановичем Менделеевым. Ленинград, Менделев-ский съезд. Собрались выдающиеся химики мира. По традиции на Менделеевских съездах за лучшую научную работу вручается Золотая медаль и диплом имени Менделеева. В тот год ее присудили академику Николаю Михайловичу Жаворонкову. Награжденному дается право на двадцатиминутный доклад.

Свой доклад ученый закончил словами: «Современная химия многолика, вездесуща. Чем сокровеннее тайна живой или неживой природы, тем более необходимо для ее разгадки вмешательство Химии. Она простирает свое могущество на познание самых удивительных явлений природы – от процессов в живой клетке до превращения веществ в глубинах земли и океана, на других планетах и в космосе». Последовали приличествующие случаю аплодисменты.

Затем Николай Михайлович попросил у делегатов Менделеевского съезда разрешения пригласить на сцену одного из гостей. Из зала поднялся старичок весьма преклонных лет. Николай Михайлович представил его залу: «Это мой школьный учитель, заставивший и меня полюбить химию. Я хочу в знак признательности Золотую медаль свою передать ему вместе с самыми лучшими пожеланиями здоровья и долгих лет жизни!».

Зал встал и устроил настоящую овацию Школьному Учителю. Аплодировали академики и членкоры, профессора и доценты, инженеры и научные сотрудники, все зарубежные гости. Думаю, каждый в тот момент вспомнил своего учителя...

Растроганный старик сказал только одну фразу: «Ради этого стоило жить!».

Я хотел бы пожелать каждому учителю заслужить подобное признание своих правительств и хоть раз в жизни услышать такие же слова от своих учеников.

Из заветной тетради

Вероятно, у многих учителей есть заветные тетради или альбомы, куда записываются интересные мысли, наблюдения и примеры из жизни. В моей тетради собраны изречения, касающиеся нашей профессии.

В начале моей педагогической карьеры Екатерина Константиновна Монастырева сказала: «Первые пять лет учитель учится сам, а учеников мучает, а потом всю жизнь мучается сам, а учеников учит». Понадобились годы, чтобы понять мудрость этих слов. Сначала возник протест: может быть, мучения учителя начинаются тогда, когда он перестает учиться сам? Но и учеба, самая напряженная и постоянная, не избавляет учителя от мучительных сомнений и поисков: чем больше учитель знает, тем шире становится круг его соприкосновений с непознанным, тем более критично он подходит к своему труду. Учитель, перестающий учиться, быстро перестает быть учителем.

У древнегреческого философа Солона я нашел слова: «Учитель, не умеющий удивляться и сомневаться, просто скучен», «Старею, всегда учась!». У мудреца II века Бен Зома я встретил: «Кто умен? Кто учится у каждого!».

У Ильи Эренбурга в книге «Люди. Годы. Жизнь» я прочел: «После поэта остаются книги, поспе художника – полотна, после государственного деятеля – страницы истории. А после человека? Разве что память, немного света и тепла».

«А что остается после учителя?» – подумалось мне. После учителя остаются те самые поэты, художники, государственные деятели, наконец, просто люди, излучающие тот самый свет и тепло...

К великому сожалению, мы пдохо знаем творческое наследие Андрея Петровича Минакова (1893–1954) – профессора, доктора технических наук, блестящего московского педагога. Крупный ученый в области механики, он прошел еще и школу сценического мастерства под личным руководством К. С. Станиславского. Лекции его были блистательны и по форме, и по содержанию. А. П. Минаков писал: «Преподавание не ремесло, не профессия, а образ жизни».

Сохранилась такая страничка: «Если бы можно было начать жизнь снова, я бы выбрал опять эту профессию. Я наслаждаюсь, работая в школе. Я чувствую себя творцом будущих жизней. Это ощущение никогда меня не покидает. И если с годами седеют мои волосы, то не было и нет седины в моем сердце».

Только счастливые могут сказать о себе так. Такого счастья я и желаю моим молодым коллегам, кому, в первую очередь, адресую эти воспоминания.

Учитель учителей

Профессора и шкраб

При первом знакомстве заведующий кафедрой химии Московского педагогического института профессор Степан Афанасьевич Балезин задал вопрос: « А не поздно ли Вы собрались в физическую химию? Не лучше ли Вам заняться методикой преподавания химии: в этом случае Ваш школьный опыт будет работать на Вас». Но я твердо стоял на своем: «Хочу заниматься изучением коррозии металлов, т.е. физической химией». Хотелось попробовать себя в «настоящей науке», на новом поприще.

Надо ли говорить, что за годы работы в школах я успел основательно забыть физическую химию: больше приходилось заниматься бухгалтерией, ремонтами, снабжением и иногда – педагогикой. Так что предстояли трудные испытания. Готовился я серьезно.

Настал черед экзаменов. На четыре аспирантских места кафедры общей и аналитической химии Московского государственного педагогического института претендовало едва ли не шестнадцать человек. Экзамен по химии начинался с полудня. Я же неосмотрительно с утра ограничился лишь чашкой кофе...

Вопросы в билете были настолько простые, что при домашней подготовке я обратил на них недостаточно внимания. Логику ответа пришлось продумывать уже на экзамене, отчего я излишне заволновался. Экзамен явно затягивался далеко за рамки рабочего дня. И в это время в аудиторию пришел человек почтенного возраста и профессорского вида. Усевшись за столом экзаменаторов, он принялся изучать наши личные дела. Дошел до моего, кисло поморщился и, обращаясь к профессору Балезину, сказал: «Степан! Зачем ты берешь в аспирантуру шкрабов? Неужели тебе мало универсантов?» («Шкраб» – ныне забытая аббревиатура тридцатых годов – школьный работник, «универсант» –выпускник университета).

Я понял, что дела мои плохи... Подошел черед отвечать. Но за каждой моей фразой следовал вопрос незнакомого «благожелателя», выбивавший из намеченного плана ответа. Вопросы сыпались неожиданные, порой даже издевательские... Терять было нечего, и после очередного вопроса я сказал: «Прошу великодушно простить меня, но у нас, у шкрабов, существует правило: экзаменующемуся дают высказаться до конца, а вопросы задают потом. Если Вы не возражаете, я хотел бы сначала закончить свой ответ».

Надо было видеть последовавшую затем сиену: экзаменатор вскочил, хотел что-то сказать, но поперхнулся, рванулся к выходу, опрокинул стул, и исчез, хлопнув дверью. Наступила минутная пауза...

Немую сцену прервал профессор Балезин, предложивший продолжить экзамен. Больше не последовало ни одного вопроса, хотя ответ мой был не очень-то убедительным: болела голова, пропало всякое настроение, единственно чего хотелось, так это курить...

Когда объявили оценки, я понял, что могу ехать домой: четверо получили пятерки, шестеро – четверки, а остальным с тройками не на что было и надеяться. Со своей четверкой я оказался практически за гранью конкурса.

На выходе из института меня догнала секретарь кафедры: «Профессор Балезин просит Вас вернуться». «Что же это Вы, Подольный, так слабо отвечали на простые вопросы?» – спросил он, когда я вошел в кабинет. Я извинился и спросил, когда смогу получить обратно свои документы. Дружелюбная улыбка пропала с лица профессора: «Извольте не малодушничать, а сдавать экзамены дальше. Постарайтесь историю партии сдать на отлично. Ступайте и лучше готовьтесь».

Когда я уже подошел к двери, в спину мне прозвучал особый смех, подобного которому я никогда раньше не слыхал ни у кого из знакомых мне людей: «А хорошую отповедь Вы дали профессору Астахову!».

И тут возникла вторая немая сцена. Ноги мои подкосились: учебник химии под редакцией профессора Астахова был едва ли не лучшим из тех, по которым я готовился к экзамену... Знал бы я, с кем имею дело на экзамене, ни в жизни не решился бы на такую резкость. С большим трудом я выдавил из себя неловкие слова извинений. «Все правильно! И не переживайте!» – сказал, продолжая смеяться, Степан Афанасьевич.

В день экзамена по истории КПСС в дверях института я неожиданно встретил своего одноклассника и однокашника по Вологодскому пединституту Юрия Дербинова. К тому времени он был уже доцентом кафедры истории КПСС Московского пединститута и секретарем его парткома. Юрий накануне вечером приехал из отпуска, удивился, увидев меня: «Поступаешь в аспирантуру? Вот сейчас мы тебя и проэкзаменуем! Иди в такую-то аудиторию, я там в комиссии. Готовься, а к твоему ответу я приду».

И опять достались мне вопросы не очень сложные. А за плечами был и Университет марксизма-ленинизма, и многолетний опыт преподавания в системе политпроса. Так что я спокойно стал ждать своей очереди. Но вдруг почувствовал что-то неладное: отвечавшие рассказывали о вещах, которых в моей программе вовсе не было! Я испугался: что если бы такие вопросы достались мне? Юра все не появлялся, а меня никак не приглашали к ответу. Наконец, в аудитории остался я один.

Слушали меня внимательно. Вопросы были по существу. К концу экзамен превратился в беседу по текущей политике, посвященную тому, как следует преподавать ее в школах.

Но неожиданно возник вопрос организационный: почему моей фамилии нет в ведомости? Выяснилось, что этой комиссии экзамен сдавали поступавшие в аспирантуру на кафедру истории КПСС, а для них это был экзамен по основной специальности, и шел он по совсем другим программам. В этот момент, наконец-то, появился мой друг. Ему стали рассказывать, что «заблудившийся химик» задержал экзамен своим отличным ответом. «Он не заблудился. Это я послал его сюда: это мой школьный друг. Я знал, что он – настоящий коммунист! У нас в Вологде все такие!» – и комиссия дружно рассмеялась. А если бы достался билет с другими вопросами, то и итог экзамена мог быть другим...

«Хорошо же ты меня подставил!» – тут же при комиссии в сердцах я выговорил другу. И услышал в ответ знакомую еще со школы его любимую поговорку: «Не усложняй!».

Нет, совсем не случайно из всех видов учебной работы я меньше всего люблю принимать экзамены, как, впрочем, не любил их сдавать всю свою жизнь.

По итогам экзаменов меня в аспирантуру зачислили. Впрочем, профессор Балезин в тот год взял к себе на кафедру восемь аспирантов вместо четырех по плану. И ни в ком он не ошибся!

Поздравляя, Степан Афанасьевич сказал: «Если бы Вы согласились на легкий путь в методику, я был бы разочарован. А то, что произошло с профессором Астаховым, пусть Вас не тревожит: потом Вы сами поймете...».

Через пару месяцев в нашу аспирантскую лабораторию зашел Константин Васильевич Астахов. Поздоровавшись со мной, как со старым знакомым, справился о теме исследования, дал очень нужные советы, предложил пользоваться его личной научной библиотекой. И в дальнейшем мы сохранили с профессором Астаховым добрые отношения, хотя характер этого человека был совсем непростым.

Но уж коли зашла речь об экзаменах, о двух хотел бы рассказать особо. Первый – кандидатский по философии, когда профессор Андрей Спиридонович Готт, отложив билет в сторону, предложил побеседовать о некоторых философских сторонах моих химических исследований.

Этот разговор оказался полезным для меня: удалось проверить четкость формулировок, выделить и преодолеть некоторые внутренние противоречия в трактовках экспериментальных результатов. Мне показалось, что и для маститого ученого он был интересен. Через год новое поколение аспирантов рассказывало, что в своих лекциях профессор Готт приводил примеры из нашей беседы. Но чтобы так профессионально обсуждать проблемы науки, философ должен быть сам естествоиспытателем: профессор Готт был не только доктором философских, но еще и кандидатом физико-математических наук.

Через год кандидатский экзамен по физической химии профессор Балезин проводил уже совершенно иначе: как собеседование по заранее сформулированным вопросам. Два – три дня давалось экзаменующемуся на подготовку, а характер вопросов был таков, что для ответа требовалось привлечь данные от вузовского учебника и до новейших журнальных публикаций. Вот где будущие ученые могли показать свою эрудицию и критичность мышления. В таком экзамене не было следов ни формализма, ни лотереи. И совсем не хотелось показаться на нем ограниченным школяром-зубрилой. Такой экзамен проверяет не просто полноту усвоенной информации, но и творческую зрелость человека.

Через много лет хочу покаяться в грехе, который взял на душу из самых чистых побуждений. В общежитии мы познакомились и подружились с таким же, как я, директором школы, приехавшим поступать на одну из педагогических кафедр. Он имел уже несколько интересных публикаций, работал в содружестве с этой кафедрой, но поступать в аспирантуру хотел через год, затратив его на изучение иностранного языка, которого он практически не знал совсем.

Но обстоятельства изменились: экзамен в аспирантуру по специальности и истории партии он сдал блестяще, а на последнем экзамене его ожидал неминуемый провал... И тогда два доцента с этой кафедры, весьма заинтересованные в судьбе будущего аспиранта, пришли к нам в общежитие и уговорили меня сдать вместо него экзамен по немецкому языку.

Свой экзамен я сдал еще в Вологде. И до сих пор не могу понять, как решился на такой сомнительный эксперимент... Без всякой специальной подготовки я сдал экзамен на четыре: конвейер экзамена был столь перегружен, что, выдав немецкие тексты, сравнив их с переводом, экзаменующемуся на немецком языке задавали вопрос, откуда он приехал, чем собирается заниматься в науке, и тут же объявляли оценки.

Прошло много лет. Я встретил приятеля, уже – доктора наук, на одной из конференций: он только что вернулся из Германии, где пришлось ему выступать без переводчика... Языки немецкий и английский он выучил в аспирантуре практически от нуля до приличного владения.

В том же году я «поймал» студента-заочника, пришедшего сдавать экзамен за своего друга. Вспомнил себя... и совесть не позволила мне прогнать его с экзамена: я поставил положительную оценку и попросил, чтобы в следующем семестре пришел «настоящий» экзаменующийся... А фамилию его я за семестр забыл...

Учитель учителей

Рассказ о докторе химических наук, заслуженном деятеле науки, лауреате Государственной премии, профессоре Степане Афанасьевиче Балезине я уже начал раньше. Не для меня одного стал он «крестным отцом» в науке.

Впервые встретился я с ним в 1962 году, когда приехал поступать в аспирантуру. Не знаю, каково было его впечатление обо мне, но мое первое впечатление о нем показалось необычным.

Небольшого роста коренастый человек с крупными чертами лица. Волевой подбородок и морщины, то появляющиеся над бровями, то вовсе исчезающие, большой лоб, как-то незаметно смыкающийся с убегающей далеко назад лысиной, наконец, модная, но уже видавшая виды кожаная курточка заядлого автомобилиста – все это делало Степана Афанасьевича внешне похожим скорее на крепкого хозяйственного руководителя большого масштаба, чем на интеллектуала-ученого.

Но вот на этом лице появляется улыбка, спрятанная в уголки маленьких глаз, вот он начинает говорить с тобой, и первое впечатление резко меняется. Язык богатый, образный. Тон доброжелательный, но вопросы неожиданные, заставляющие собеседника задумываться, раскрываться. И никаких менторских ноток. Взгляд – оценивающий и вместе с тем – ободряющий. У нового человека в его обществе быстро проходит чувство скованности, робости, и он включается в свободный диалог.

По старой комсомольской привычке молодых аспирантов называет по фамилии, с близкими коллегами – на ты. Еще до знакомства я уловил, что за глаза все на кафедре зовут своего заведующего просто Степаном, но как-то совсем не панибратски, а очень уважительно.

И еще о некоторых чертах его характера я узнал со временем: в общении с людьми любого ранга он оставался самим собою, ни в малой степени не заботясь, как теперь говорят, о собственном имидже. А особый его смех, прерывистый, слегка хихикающий на высоких нотках никого не мог оставить равнодушным.

Степан Афанасьевич умел ценить шутку и сам хорошо подмечал смешное в жизни. С годами наше служебное знакомство переросло в дружбу между семьями, которой мы дорожим и по сей день. Степан Афанасьевич неоднократно приезжал в Вологду, выступал перед студентами и преподавателями пединститута, где все члены кафедры химии и сами учились, потом и студентов обучали по его книгам.

По просьбе редакции журнала «Химия в школе», которому он отдал много душевных сил и любви, я написал статью «Уроки Балезина». Привожу ее практически без купюр.

УРОКИ БАЛЕЗИНА

Человека, которого нет с нами, можно описать либо в системе координат и ценностей, соответствующих его времени, либо в масштабах дня сегодняшнего. Мне кажется, чем крупнее личность, чем выше ее духовный и творческий потенциал, тем больше должны совпадать оба эти описания. Десять лет назад ушел из жизни заслуженный деятель науки, доктор химических наук профессор Степан Афанасьевич Балезин, но по сей день среди учителей химии трудно встретить такого, кто не знал бы это имя. Начав свою педагогическую деятельность в пятнадцать лет, он, по сути, не изменял ей всю свою жизнь. Учитель, ставший учителем учителей. Автор учебников и практикумов для пединститутов, замечательной книги для школьников «Отчего и как разрушаются металлы», переведенной на несколько языков. Более сорока лет он был членом редколлегии журнала «Химия в школе», был ответственным редактором и членом редакционного совета. Кафедра общей и аналитической химии Московского государственного педагогического института стала по праву «Школой Балезина», подготовив более 170 кандидатов и докторов наук. На правах одного из учеников хочу рассказать об уроках, которые мы получили в повседневном общении с этим Человеком.

УРОК ПЕРВЫЙ – урок социальной активности. В пятнадцать лет –учитель, в шестнадцать – директор детского дома, в двадцать – руководитель молодежи в Ленинградском государственном педагогическом институте им. А. И. Герцена, в тяжелые годы войны – ответственный сотрудник Государственного комитета обороны, стоявший рядом с И. В. Курчатовым у истоков советского атомного проекта. Степан Афанасьевич не мыслил себя вне гущи людей и событий, не боялся взваливать на свои плечи самые трудные дела, если видел их полезность для людей. Однажды аспирант пожаловался, что общественные дела мешают работать над диссертацией. Степан Афанасьевич жестко ответил: «Главное для педагога – умение работать с людьми и для людей. Идите и докажите эти ваши умения на деле, а мы поможем вам решить ваши сложности в науке».

УРОК ВТОРОЙ – урок высокой научной компетентности. Именно это качество позволило С. А. Балезину создать и возглавить на своей кафедре принципиально новое направление науки – исследование механизмов коррозии и поиск новых ингибиторов, защищающих металлы в разных средах. За свою жизнь Степан Афанасьевич написал более 420 статей и книг. Никогда ни авторитет должности, ни авторитет возраста не подменял авторитетa научной компетентности этого Человека. И никогда Степан Афанасьевич не стеснялся учиться сам, порой по-детски радуясь найденному ответу на очередной вопрос. Компетентность ученого подкрепляла авторитет С. А. Балезина как организатора народного образования. Этот авторитет был признан ЮНЕСКО и оценен у нас в стране. А опыт перестройки школьного дела в Индии, проводившейся под руководством Степана Афанасьевича, как мне кажется, мог бы пригодиться сегодня и нам. «Компетентность – это высший профессионализм ученого», – любил повторять Степан Афанасьевич.

УРОК ТРЕТИЙ – урок творческого мышления и широты научных взглядов. Трудно на словах передать добрую творческую атмосферу, всегда существовавшую вокруг Степана Афанасьевича. В большей или меньшей мере она, вероятно, существует во всех серьезных научных коллективах. Но хочется вспомнить золотое качество нашего учителя – умение внимательно выслушать собеседника, стремление воспринять новые научные взгляды, творчески развить их и поддержать, найти неожиданные области применения. Так было и в годы войны, когда приходилось участвовать в создании новых видов оружия. Так было и в сотрудничестве с И. В. Курчатовым. Академик Г. Н. Флеров писал, что дело овладения атомной энергией в нашей стране без участия С. А. Балезина могло бы на первых порах пойти гораздо медленнее и по другим, менее перспективным путям.

УРОК ЧЕТВЕРТЫЙ – урок всесторонней образованности и высокой духовной культуры. Однажды мне довелось побывать вместе с Учителем в Русском музее: я был поражен его знаниями о многих картинах, о судьбах и творческих секретах художников. В Вологодском домике-музее Петра I после часовой беседы с удивлением узнали, что перед ними не профессиональный историк, а заведующий кафедрой химии... Провожая меня в командировку в Италию, Степан Афанасьевич весь последний вечер увлеченно рассказывал об итальянском искусстве, о музеях Ватикана, об истории Венеции, обо всем, что предстояло увидеть. Закончил он запомнившейся фразой: «Ведь обо всем этом вам предстоит рассказывать своим студентам!». Нам до сих пор памятны вдохновенные рассказы Степана Афанасьевича об Индии. И не приходится сомневаться в том, что в далекой Индии он был еще большим пропагандистом русской истории, культуры и искусства. Такая высокая одухотворенность не могла не сказываться на содержании и форме его учебных лекций: они всегда были ярко эмоционально окрашенны, поражали энциклопедической образованностью лектора.

УРОК ПЯТЫЙ – урок интернационализма. О нем сегодня хочется говорить особо. В годы учебы в аспирантуре мы не раз слышали: «Ваш Балезин коллекционирует аспирантов разных национальностей». Нет, это не было коллекционированием: это был настоящий интернационализм. Добиваясь дополнительного места в аспирантуре для представителя малой автономной республики, Степан Афанасьевич с жаром доказывал по телефону очередному чиновнику: « Я убежден, что каждая народность должна иметь свою национальную научную интеллигенцию. Мне – уральскому крестьянину – с детства понятно стремление малых наций к самоутверждению через учебу!». Так в разные времена и в различных инстанциях он отстоял многих из нас. Учебники и научные статьи С. А. Балезина, переведенные на иностранные языки и языки союзных республик, – это еще один вклад в копилку интернационализма.

Наконец, ШЕСТОЙ УРОК БАЛЕЗИНА – урок гражданского мужества. Его поколению достались далеко не самые простые и спокойные годы жизни: революция, гражданская война, коллективизация, Великая Отечественная война, годы культа личности и годы, когда культ был, а личностей уже не было... И через все это нужно было пройти, не запятнав себя, не отрекаясь от убеждений. Степан Афанасьевич сумел это сделать, оставаясь честным перед людьми и совестью. Несколько слов о мужестве его как ученого. В последние годы Степан Афанасьевич принципиально изменил свою точку зрения на определение процессов коррозии. Его новая позиция не всеми была встречена с пониманием. Можно и сегодня сомневаться в новой идее, разделять ее целиком или частично, но нельзя отказать ее автору в научном мужестве, в смелости важного и трудного шага в сторону от устоявшихся научных традиций. Хочется верить, что УРОКИ БАЛЕЗИНА еще долго будут воодушевлять и нас, его учеников, и наших студентов. Степан Афанасьевич любил восточную мудрость: «УЧИТЕЛЬ! ВОСПИТАЙ УЧЕНИКА, ЧТОБЫ БЫЛО У КОГО УЧИТЬСЯ».

В 1988 году вместе с коллегами из МПГУ и Александром Степановичем Балезиным мы издали в «Научно-биографической серии» московского издательства «Наука» книгу о профессоре Балезине.

Теперь мне хочется добавить к тому еще пару запомнившихся фрагментов из воспоминаний самого Степана Афанасьевича.

Однажды мы случайно оказались возле Московской хоральной синагоги на улице Архипова. Посмотрев на старых людей, выходящих из синагоги, Степан Афанасьевич многозначительно улыбнулся и произнес: «Да! А ведь могло обернуться все иначе!». Уже когда мы сели в машину, он рассказал мне, что на первых шагах советского атомного проекта возник вопрос: где следует собирать первый экспериментальный атомный реактор?

Представления о степени опасности и мерах предосторожности в атомных исследованиях в ту пору еще не сформировались, но Игорь Васильевич Курчатов предложил поискать здание с особо крепкими стенами... Втроем Курчатов, Балезин и генерал, отвечавший за секретность проекта, объехали всю Москву и, не найдя подходящего помещения, возвращались к зданию ЦК ВКП(б) на Старой площади.

Почти случайно они зашли в здание синагоги. Игорь Васильевич словно ожил: «Здесь будем ставить реактор! Я нигде не видел таких каменных стен: они что угодно выдержат!». Но буквально на дыбы встал генерал: «Помилуйте! Да как же я здесь смогу обеспечить секретность объекта? Придется выселять целые кварталы в самом центре Москвы!».

Жесткая позиция генерала победила: пришлось выносить площадку на пустырь за станцию метро «Сокол», подальше от людских глаз, туда, где теперь расположен институт имени Курчатова. От синагоги же до ЦК, до Политехнического музея было три минуты хода, а до Кремля – десять. И ведь такое соседство с атомным реактором могло случиться! «Видать, устами генерала в тот момент говорил сам Бог, и православный, и иудейский», – закончил Степан Афанасьевич. Через много лет в журнальных воспоминаниях Сергея Васильевича Кафтанова, возглавлявшего в те времена Высшую школу и Отдел науки Госкомитета обороны, я встретил упоминание об этом эпизоде.

За участие в первых шагах атомного проекта профессор Балезин был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

С Игорем Васильевичем Курчатовым профессор Балезин встретился еще раз. Когда в конце сороковых годов гонения на противников Лысенко достигли самых больших высот, Степан Афанасьевич решил побеседовать с Курчатовым. Он позвонил по одному из оставшихся с цековских времен телефону, и после долгих расспросов его соединили с Игорем Васильевичем. Попросил о встрече, на что получил ответ: «Мне к тебе легче попасть, чем тебе ко мне. Ты вино пьешь? Ну, так жди вечерком!».

Вечером Степан Афанасьевич увидел, что к подъезду подошли три черные машины. Из каждой вышло по человеку, но в квартиру вошел только Игорь Васильевич. Разговор длился около часа, вспоминали трудные военные времена, первые совместные шаги... И ни слова – о работе, где у Степана Афанасьевича появились свои сложности. Через час Игорь Васильевич поднялся, сказал, что должен поспешить. Вино так и осталось не тронутым: гость сослался на нездоровье.

Тяжелую ночь провел Степан Афанасьевич: нужно было понять, почему Игорь Васильевич не захотел говорить о работе. На завтра раздался телефонный звонок: « Игорь Васильевич приносит свои извинения, но он находится не в Москве. Он просит узнать, касается ли Ваш вопрос Вашей работы?». Через пару часов позвонили снова: «Степан Афанасьевич, Вы можете работать на своем месте и ничего не опасаться. Игорь Васильевич с Вами свяжется».

Больше им встретиться так и не удалось, но в кабинете Степана Афанасьевича на стене осталась фотография Курчатова.

Другой рассказ Степана Афанасьевича я припомнил тогда, когда читал чрезвычайно интересную книгу В. Н. Сойфера «Власть и наука». В ней прослеживается вся хронология разгрома генетики в СССР, история взлета и падения «лысенкоизма» в России. На каком-то этапе своего исследования Валерий Николаевич приходит к выводу о том, что в 1947 году позиции Лысенко в науке заметно ослабли. В аппарате Отдела науки в ЦК многие сотрудники понимали губительную роль Т. Д. Лысенко в биологии и в сельском хозяйстве. Хорошо известен доклад заведующего Отделом науки ЦК Ю. А. Жданова, сделанный им на семинаре в Политехническом музее 10 апреля 1948 года, в котором он резко восстал против попыток превратить внутринаучный спор в политическую кампанию травли определенных научных школ. Вместе с тем В. Н. Сойфер справедливо говорит о том, что работа всех отделов ЦК всегда происходила в условиях скрытности, и до полного рассекречивания архивов будет трудно понять взаимоотношения Лысенко с лидерами партии.

Вот тут-то в памяти всплыл еще один рассказ Степана Афанасьевича. С 1944 года он стал заместителем заведующего Отделом высших учебных заведений и научных учреждений Управления кадров ЦК ВКП(б). Будучи связанным с видными советскими генетиками личной дружбой и имея доступ к неопубликованным работам В. П. Эфроимсона и А. А. Любищева, документально разоблачавшим факты очковтирательства и фальсификации в работах Лысенко, Степан Афанасьевич по согласованию с Ю. А. Ждановым решил пригласить Лысенко на беседу в ЦК. Постараюсь восстановить рассказ Степана Афанасьевича так, как я его запомнил.

Встретив Т. Д. Лысенко по всем правилам этикета уже в приемной и пригласив его в кабинет, Степан Афанасьевич усадил гостя не за официальный стол, а в глубокое черное кожаное кресло, традиционное для высоких партийных инстанций тех лет. После самой успокаивающей стандартной беседы о здоровье и успехах Степан Афанасьевич задал ему всего один вопрос: « Я – не биолог, но хотел бы по долгу службы лучше разобраться в научных разногласиях двух направлений в биологической науке, о которых Вы не раз говорили. Я хотел бы выслушать Вашу точку зрения».

«И тут, – рассказывал профессор Балезин, – произошло нечто неожиданное. Лысенко вскочил, будто его в зад укусила оса. В глазах заблестел безумный огонь. Он буквально закричал: «В России нет и не может быть двух направлений в биологической науке. Есть только одно – марксистско-ленинское, мичуринское, материалистическое направление, представителем которого являюсь я –беспартийный большевик Трофим Лысенко!».

И с этими словами он выскочил из кабинета, так стукнув дверью, что даже вымуштрованная цековская секретарша заглянула, чтобы узнать, что же произошло.

«Вместе с Ю. А. Ждановым, – рассказывал профессор Балезин, – мы еще раз пришли к заключению о том, что имеем дело с опасным маньяком в науке, которого нельзя допускать к ее руководству. (Судя по книге В. Н. Сойфера, такая встреча могла состояться в конце зимы 1948 года. – И. П.)

Но могли ли мы предположить, что, минуя наши отделы, Лысенко передаст Сталину свое печально знаменитое письмо? Еще меньше мы думали о том, что его может поддержать Вождь...».

Через многие годы мне довелось встретиться с ректором Ростовского университета профессором Ю. А. Ждановым. Факт такой беседы Степана Афанасьевича с Лысенко он хорошо помнил и грустно заметил: «Все мы по молодости делали слишком много ошибок...». Воспоминание это было для него, как мне показалось, не самым приятным, потому от дальнейших расспросов я воздержался.

Личная негативная позиция Степана Афанасьевича по отношению к Лысенко привела к тому, что он и после знаменитой сессии ВАСХНИЛ отказался выступить с критикой генетической науки на каком-то партийном активе. Пришлось с высокой цековской должности вернуться на педагогическую работу, которую он никогда и не бросал.

О беседе Балезина с Лысенко я написал академику Валерию Николаевичу Сойферу. Вот что он мне ответил: «Ваше письмо и сведения о профессоре Балезине очень важны. Еще раз я убедился в том, что жизнь и история Лысенки до конца так и не раскрыта... Потому рассказы о людях типа Балезина, по-моему, очень важны. Возможно... потому, что показывают: ничто не остается от истории всерьез ускользнувшим».

Еще хочу рассказать, каким научным руководителем был Степан Афанасьевич.

Во-первых, у него было особое чутье на людей хороших. Ошибки в людях, которых он брал на кафедру, наверное, бывали, но редко: как правило, новые аспиранты по своим человеческим качествам вписывались в дружный коллектив и укладывались в намеченные для исследований сроки. Одновременно на кафедре занималось до двадцати очных и заочных аспирантов. Потому практически во всех педагогических вузах Советского Союза можно было встретить «птенцов гнезда Балезина». Фактически весь характер и содержание профессиональной подготовки учителей химии в России определялся методической комиссией Министерства просвещения, которую возглавлял Степан Афанасьевич.

Во-вторых, у Степана Афанасьевича было особое чутье на теоретически и практически важные темы, которые он предлагал в качестве диссертационных. Среди работ, вышедших из лаборатории профессора Балезина, было мало таких, которые бы не нашли своего признания в научном мире и практического приложения в промышленности.

В-третьих, как научный руководитель Степан Афанасьевич всегда был на высоте новых научных идей и вместе с тем очень внимательно относился к самостоятельным исканиям своих аспирантов. Было у профессора правило, которое не все верно понимали. Большинство аспирантских публикаций выходило в свет в совместном авторстве с научным руководителем. Я уже не говорю о том, что аспирантские научные идеи всегда разрабатывались под руководством Степана Афанасьевича, не говорю и о том, что он мастерски редактировал наши черновики. Однажды он без всякой ложной скромности прямо сказал мне: понимаешь, Подольный, не мне нужна эта подпись, а аспирантам. Статью пока еще никому не известных Иванова, Петрова, Сидорова могут пропустить, не заметить, а если там стоит в авторстве Балезин, специалист не пройдет мимо, прочтет и узнает и Иванова, и Петрова, и Сидорова... Кончат аспирантуру, и я никогда не подпишу свое имя под их самостоятельными работами Пока же моя подпись – знак качества, и я, и мои аспиранты стремимся поддерживать его достаточно высоко».

Профессор часто напоминал о том, что в медицинских журналах принято указывать, кто является научным руководителем лаборатории или клиники, в которых выполнено публикуемое исследование.

В-четвертых, Степан Афанасьевич умел понять и поддержать людей в сложных условиях. Так, к нему обратился в свое время молодой учитель из далекой республики, к тому же принадлежавший к малой национальности с трагичной судьбой. Он просил принять на учебу. При том, что базовая химическая подготовка учителя была явно недостаточной, Степан Афанасьевич оценил его стремление к знаниям. И оказалось, что есть у этого человека и трудолюбие, и прекрасные организаторские способности, подкрепляемые внутренним научным чутьем, собранностью и удивительным личным обаянием.

Если для работы требовалось исследовать образцы через электронный микроскоп, этот аспирант немедленно находил, где в Москве есть самые лучшие специалисты. Пока он знакомился с азами электронной микроскопии, опытные лаборанты уже проводили все нужные исследования. Когда потребовались электрохимические измерения, он умудрялся в кратчайший срок исследовать свои образцы на лучшем оборудовании Академии наук. Он говорил: «Я должен понять принципы и возможности методов, а не их технические тонкости. А главное, я должен грамотно поставить вопросы перед исполнителями и отвечать за научную трактовку результатов».

Время показало, что во многом этот человек был прав: первым из воспитанников Степана Афанасьевича он стал академиком в одной из союзных республик, руководителем крупных научно-исследовательских институтов. В самом лучшем смысле слова он стал прекрасным менеджером в науке. Эти способности, к сожалению, даны далеко не всем крупным исследователям.

Недавно я услышал мысль о том, что русская интеллигенция делится на две неравные части. Первая, большая, – не подает руки антисемитам. Вторая – подает руку только самим себе...

И тут же я вспомнил рассказ очевидцев о том, как в 1953 году в ресторане Дома ученых Степан Афанасьевич публично не подал руки ректору одного из ведущих московских вузов, заявившему накануне на совете вуза, что он «не допустит Иерусалима в своем коллективе».

Неоднозначным было и отношение Степана Афанасьевича к религии. Как и все крестьянские дети, он был крещен, но комсомол и партия воспитали его атеистом. И вместе с тем он с уважением относился к людям, сохранившим веру. Так, на кафедре многие годы работал механиком человек, которого все уважительно звали Пантелеич. Войну прошел танкистом, имел боевые награды. Крупный мужчина с седой бородой и умными улыбающимися глазами, всегда одетый в темный длинный халат, он и внешне напоминал священнослужителя. Жизнь свою он посвятил религии, охотно беседовал на библейские темы со студентами и сотрудниками. Партийное бюро настойчиво требовало удалить из идеологического вуза «религиозного пропагандиста», но Степан Афанасьевич категорически заявил: «Пантелеич доказал верность Родине на фронте, а за веру и так слишком много народа на Руси пострадало. Пусть работает!».

О многом говорит и то, как Степан Афанасьевич общался с людьми, случайно встреченными на жизненных дорогах. Вспоминается такой эпизод. Однажды Стапан Афанасьевич приехал по делам в Вологду. В воскресный день мы поехали на рыбалку. Машина, которая должна была приехать за нами, по дороге сломалась. Уже поздно к вечеру догнал нас на дороге тяжело нагруженный лесовоз. Нехотя водитель согласился подвезти нас до большой дороги. Профессору нашлось место в кабине, а я уселся верхом на бревнах. Вот и большая дорога, а машина не останавливается... Вот и склад, где нужно свалить бревна, а нас везут дальше. Только на остановке маршрутного автобуса лесовоз остановился. Из кабины выпрыгнул шофер, помог профессору выйти, долго жали друг другу руки, как давние приятели, попрощались, и лесовоз, с трудом развернувшись, уехал... «Хороший мужик! Правильный!» – только и сказал Степан Афанасьевич.

Прошел год с той неудачной рыбалки, и я поехал на подмосковную дачу к Балезиным. В поселке заблудился, спросил у слесаря, чинившего водопровод. «Конечно, знаю: это тот профессор, который вместе со мной все трубы на даче менял. Хороший мужик! Правильный!». Во дворе за столом сидела у самовара веселая незнакомая компания, оживившаяся при нашем появлении. «Только тебя и недоставало, – сказал профессор. – А ты что, не узнаешь старых друзей, земляков? Кто нас с тобой на лесовозе по вологодским ухабам возил? Хорошие мужики! Правильные!». Только тогда я узнал шофера и грузчика с того самого лесовоза. Оказывается, Степан Афанасьевич дал им свою визитную карточку и пригласил заезжать в гости, если будут в Москве.

Старый слесарь, оценив обстановку, как бы констатировал: «Ну, я же говорил, что на этой даче живут хорошие люди, правильные!». И в устах профессора, и в устах слесаря эти слова звучали как самая высокая оценка людям.

Практически все аспиранты были вхожи в гостеприимный дом, где делами заправляла исключительно добрая и удивительно заботливая супруга Степана Афанасьевича Тамара Иосифовна. Каждого из нас она по-матерински называла именами ласковыми, уменьшительными. Знала об успехах и неудачах, переживала каждую защиту, многим давала самые полезные житейские и медицинские советы. Врач-исследователь Тамара Иосифовна Балезина под руководством академика Зинаиды Виссарионовны Ермольевой в 1942 году впервые получила из оригинального плесневого грибка отечественный пенициллин. Грибок этот случайно нашел в помойке на картофельных очистках Степан Афанасьевич, собрал и принес домой жене. Затем Тамара Иосифовна стала непосредственным разработчиком промышленного производства советского пенициллина, спасшего в годы Отечественной войны множество человеческих жизней. Позднее она же участвовала в разработке отечественного интерферона.

К слову сказать, одним из пациентов, на ком опробовали первый отечественный пенициллин, стал сам Степан Афанасьевич.

Произошло это так. На работе в ГКО – Госкомитете обороны – Степан Афанасьевич встретился и подружился с Ильей Григорьевичем Стариновым – «отцом минного дела» в России. Армия испытывала большую нехватку взрывчатых веществ. В лаборатории профессора Балезина разрабатывались составы для бутылок с зажигательными смесями. Для их испытания Балезин вылетал в немецкие тылы к партизанам. В работе с зажигательными смесями Степан Афанасьевич случайно получил ожог руки. Химические ожоги и нынче лечатся плохо, а в то время ожог превратился в незаживающую язву. Тогда Тамара Иосифовна попробовала применить для лечения создаваемый новый препарат. Результат оказался прекрасным: язва зарубцевалась. Только после войны Тамара Иосифовна узнала, где и каким веществом получил ожог муж. Но он был ее первым пациентом.

По воскресеньям аспиранты на загородной даче Балезиных готовили свои национальные блюда. А на кухне всем помогала чуть-чуть по-домашнему суетливая хозяйка. Там же на даче за грузинским шашлыком или вьетнамской курицей, тушенной в сухом вине, порой находились самые нетрадиционные решения некоторых научных проблем.

Иногда Степан Афанасьевич удивлял собравшихся то пушкинскими, то лермонтовскими стихами, редко цитируемыми, но очень точно приходившимися к месту в наших застольях.
И сегодня Тамара Иосифовна вместе с младшим сыном Александром Степановичем, доктором исторических наук, профессором МГУ, исследователем новой и новейшей истории Африки, остается хранительницей домашнего кабинета-музея Степана Афанасьевича, в котором есть уникальные экспонаты и документы нашего недавнего прошлого. Бывая в московских командировках, ученики Степана Афанасьевича стремятся навестить этот дом, чтобы снова ощутить его тепло.

Дружба с семьей Балезиных – еще одно мое счастье.

Наука – не Восток, но тоже дело тонкое

О том, как готовятся и защищаются диссертации, пишут не так уж и много: главным образом, в тонах критических, иногда иронично, а то и с сарказмом, и почти никогда – серьезно.

Со времен Антоши Чехонте репортеры скандальной хроники пишут, а газеты охотно публикуют, как говорят сами журналисты, «информашки в духе сенсашки» о том, что «...лошадью (машиной «Жигули») такого-то цвета там-то сбит пенсионер такого-то года рождения, в нетрезвом состоянии переходивший такую-то улицу в неположенном месте». Пишут о собутыльниках, не поделивших последний глоток, о женах, самым коварным способом отомстивших мужьям за супружескую неверность. При этом даже ведут статистику, убеждая читателей, что самым грозным оружием в руках буйных жен является... кухонная сковорода!

Еще недавно смаковали информацию о рэкетирах, «наехавших» на ларечника, потом стали писать, как «наехали» на главу состоятельной фирмы... А теперь – о том, как привязали к бамперу «Мерседеса» фанату, из какого автомата расстреляли очередного банкира, политика или журналиста, кого взяли в заложники...

И происходит в народе привыкание к обыденной пьянке, бескультурью, неискоренимому вандализму, накапливается страх перед теми, с кем по канонам цивилизованного общества должны бы люди всем миром вести непримиримую борьбу. От этого страха в людях утверждается нелепая и страшная мысль о том, что со всей такой мерзостью можно справиться только чрезвычайными мерами. И тогда люди ради своего спасения готовы принять любую диктатуру, пообещавшую народу порядок. Все это в недавней истории уже было...

В таких условиях становится не до науки. Потому, вероятно, гораздо труднее припомнить, когда и какие наши газеты сообщали об успешном выполнении научных исследований, о технических разработках, защищенных диссертациях и внедренных в жизнь ценных научных рекомендациях, скажем конкретно, вологодских ученых. Давным-давно не переиздавалась книга «Имена вологжан в науке и технике».

Пусть мне простится публицистическое отступление, но не отсюда ли в народе еще бытует превратное, а иногда просто пренебрежительное представление о научных работниках и их диссертациях?

Как сдаются экзамены в вузах, знают многие. Отличник расскажет, сколько времени приходится сидеть (читай – зубрить) к каждому экзамену. Троечник скажет: «А зачем сидеть? Тройку и так поставят: не захочет же преподаватель снова и снова выслушивать мой бред: во-первых, свое время пожалеет, а во-вторых, еще и бесплатно...».

Темы курсовых и дипломных работ в вузах за редким исключением – это задачи с известным ответом. Они напоминают то, о чем писал когда-то поэт Игорь Тарабукин:

Довелось мне однажды стать свидетелем беседы профессора Балезина с довольно настырным журналистом о различиях дипломных работ и диссертаций. Я не встречал эту беседу опубликованной, потому постараюсь часть ее воспроизвести по памяти.

Дипломная работа, – говорил профессор, – получается, когда я даю выпускнику вуза исследовать известный объект известными ему из вузовских программ методами. Результат в таких работах, как правило, уже известен или ожидаем с высокой степенью вероятности. Дипломник должен показать умение пользоваться знаниями, полученными в институте.

Аспирант чаще всего исследует неизвестные, новые объекты известными методами. Реже исследуются уже известные объекты принципиально новыми методами . В обоих случаях диссертация несет в себе новую научную информацию. Порой она может быть в чем-то даже отрицательной, отсекающей неперспективные пути в исследованиях. Молодой соискатель – он же будет «кандидатом в науку». Время покажет, вырастет ли он потом из кандидата в действительного ученого, независимо от того, подготовит ли он докторскую диссертацию или не будет ее писать.

Если же естествоиспытатель (профессор Балезин любил это слово) приложит новые методы к исследованию новых объектов, он может получить принципиальную научную информацию, открывающую свою тропинку, а то и направление в науке. По этому пути пойдут ученики и последователи.

Впрочем, – продолжал Степан Афанасьевич, – это только схема. Мы знаем и дипломные работы на уровне кандидатских диссертаций, и кандидатские диссертации – на уровне докторских, и, к сожалению,... наоборот. И, рассмеявшись своим неподражаемым смехом, профессор произнес: «Наука – не Восток, но тоже дело тонкое!».

Журналист запальчиво возразил: «Это все в теории, в науке, а как же на практике, скажем, в технике?». Профессор как бы ждал именно этот вопрос: «А вы почитайте великого физика Больцмана. Он говорил, что нет ничего более практичного, чем хорошая теория. Вот мы и страдаем от пренебрежения к фундаментальным исследованиям. Ведущие американские компании традиционно приглашают к себе выдающихся ученых мира, предоставляя им финансирование и полную свободу выбора тематики исследований при одном условии, что все практические приложения, вытекающие из их исследований, будут принадлежать фирме.

У нас же практически даже в лучшие времена финансировались только прикладные разработки, а за фундаментальную науку платить никто не хочет. Исстари российские ученые все фундаментальные исследования вели «на энтузиазме», за свой счет, за счет своей преданности Госпоже Науке.

И не верьте, уважаемые журналисты, – продолжал Степан Афанасьевич, –красивой фразе о том, что ... «ученые – это люди, удовлетворяющие собственное любопытство за государственный счет!».

Лукавые глазки профессора Балезина испытующе сверлили лицо журналиста. Он хотел понять, удалось ли и на этот раз превратить сомневающегося собеседника в своего союзника. Степан Афанасьевич во всех спорах любил не побеждать, а убеждать собеседника.

Теперь немного о том, как возникают научные школы и как приходят люди в науку. Это хорошо видно на примере школы Балезина.

Началось все с решения конкретных, я бы сказал, прикладных задач. Нужно было возить по железной дороге агрессивные кислоты, разрушающие стенки цистерн. Профессор Балезин предложил добавлять в кислоту вещество, которое многие знают как лекарство – уротропин. Даже маленьких добавок уротропина хватало на то, чтобы надолго защитить металл цистерн от разъедания кислотой. Подготовили цистерну, залили кислоту с добавкой уротропина и отправили из Москвы на Урал, определив на дорогу неделю. А цистерна та затерялась на перегонах. Нашли ее только через месяц. И была она абсолютно цела: кислота ее не тронула. Проблема перевозок была решена.

Потребовалось очищать от ржавчины собранное на полях Великой Отечественной войны оружие – и снова проблему решили рекомендации профессора Балезина. Возникло судебное дело: хотели судить «за вредительство» работников фабрики, выпускавшей швейные иголки, ржавевшие по дороге к покупателям. И снова потребовались авторитет и знания профессора Балезина: он предложил пропитывать бумагу, в которую упаковывали иглы, специальными замедлителями коррозии.

Но на уровне простых, даже самых эффективных рекомендаций нельзя было долго оставаться. И Степан Афанасьевич одним из первых в нашей стране начал углубленно изучать механизмы антикоррозионной защиты металлов. Для этого потребовались единомышленники и помощники. Первую книгу «Ингибиторы коррозии металлов» Степан Афанасьевич написал вместе с прекрасным химиком профессором Ией Николаевной Путиловой и своим молодым и очень энергичным учеником Валерием Павловичем Баранником.

Так начала создаваться научная школа, авторитет которой был признан в научном мире. Об этом научном коллективе мы рассказали в книге «Степан Афанасьевич БАЛЕЗИН», изданной московским издательством «Наука».

Научная продуктивность «Школы Балезина» имела мало аналогов: в 1965 году я защищал на этой кафедре, кажется, 128-ю кандидатскую диссертацию. А докторских было выполнено к тому времени около двадцати. В аспирантуре кафедры прошли обучение шесть выпускников Вологодского пединститута. Практически все члены московской кафедры в разное время бывали в Вологде с докладами, лекциями и научными консультациями и помогли совершенствованию химического образования в нашей области. Принимали они участие в наших исследованиях для Череповецкого металлургического комбината и Вологодского подшипникового завода.

Трудно найти в России педагогический вуз, где бы на химических кафедрах не работали балезинские ученики.

Еще одной сильной стороной этого научного коллектива было то, что все серьезные научные проблемы и результаты глубоко обсуждались на общих семинарах и на ежегодных научных конференциях. Каждый был в курсе успехов и проблем всей лаборатории и каждого ее сотрудника, мог обсуждать работы и оспаривать трактовки экспериментов. Ежегодно выпускались солидные тома «Ученых записок». Все это значительно расширяло научный кругозор и аспирантов, и сотрудников.

Особенно интересно проходили так называемые «предзащиты» – обсуждения диссертаций, готовящихся к завершению. На них докладчику можно было задавать любые вопросы, даже выходящие за рамки темы, подвергающие сомнению любые результаты, вопросы, заведомо не имеющие ответов... Считалось, что после такой «трепки» диссертанта не должны смутить на настоящей защите любые неожиданности.

Помнится предзащита аспиранта из Эстонии Вамболы Калласта. Его «прижали к стенке» вопросами о результатах электрохимических измерений. В итоге он с характерным прибалтийским акцентом вынужден был сказать: «Сто-о зэ полусяет-ся? Се-ем бо-ольсе я меляю, тем ме-еньсе я понимаю, сто-о зе я меляю!» Раздался взрыв добродушного смеха. Профессор Балезин резюмировал: «Судя по последнему выводу, можно считать, что аспирант полностью созрел для защиты».

Языковые трудности порой приводили к комичным ситуациям на кафедральных семинарах. Часто доставалось Тимуру Кемхадзе. На доске он нарисовал схему и обозначил на ней три среды: «вАда, пИсок, жИлезо». Ему сделали замечание. Тимур спросил: «Все поняли, о чем идет речь? А кто из вас что-либо поймет, если я буду говорить без ошибок по-грузински?».

Когда же подводили итог, работу похвалил профессор Ключников, завершивший свое выступление так: «...ну а то, что Тимур путает женский род с мужским, так будем надеяться, что это только на словах...». В грузинском языке, и вправду, нет категорий – мужской и женский род.

Труднее других на кафедре пришлось аспиранту из Ташкента Фархаду Курбанову: мешали серьезные пробелы в базовой химической подготовке, помноженные на языковые проблемы. Запомнился разговор в лаборатории: около своей экспериментальной установки ходит Фархад и вслух повторяет новое для него русское слово «пурга». Заходит Тимур Кемхадзе. Фархад его спрашивает: «А ты знаешь, что такое пурга?». «Не знаю, но зато я хорошо знаю, что такое пурген!»... Шутки – шутками, а диссертационное исследование Фархада Курбанова стало едва ли не классикой в области изучения свойств ингибиторов. Из аспирантов его поколения он первым стал доктором наук и ректором политехнического института в Ташкенте.

И еще: о процедуре защиты диссертаций. Не берусь судить о защитах вообще, но за свою жизнь в науке мне довелось присутствовать на них и как болельщику, и как соискателю, и как оппоненту, наконец, как члену совета.

Чаще всего спокойно, в рабочей обстановке проходят защиты диссертаций, научные заслуги авторов которых хорошо известны большинству членов совета. Еще спокойнее защищаются диссертации по традиционной для данного совета тематике. Много значит и то, кто является научным руководителем работы: от этого во многом зависит степень доверия к результатам исследования.

Очень затрудняет процедуру защиты отрицательное отношение членов совета к фигуре руководителя: это отношение чисто психологически проецируется и на соискателя. Немаловажно и отношение совета к официальным оппонентам. Наконец, во многом решающим является поведение самого соискателя на защите.

На моей памяти такие примеры. Защищается хорошая работа, имеющая достаточную теоретическую базу и практическую значимость. Соискательница – на последнем месяце беременности, потому перенос сроков защиты крайне не желателен. И перед самой защитой выясняется, что первый оппонент – крупнейший академик – о заседании ученого совета просто забыл. Меня срочно на машине послали за оппонентом, а он впопыхах взял с собой отзыв вовсе не о той работе... Выясняется это на пути в институт. Старческим голосом академик спрашивает меня: « Может быть, Вы, милейший, сможете мне напомнить, о чем там речь?». Начинаю в машине с лихорадочной поспешностью излагать концепцию чужой работы, известной мне по предзащите. Следует жесткое: «Постойте! Это в той работе показано...?». И далее – полное резюме! Почти точно по тексту... И далее: «Но мне показалось, что ни соискательница, ни Вы, милейший, не заметили, что ее вывод может получить гораздо более широкую трактовку, если его сравнить с...». Словом, академик увидел в работе нечто большее, чем сама аспирантка.

Перед советом академик извинился за опоздание, обещал прислать письменный отзыв завтра же и сказал, что работа ему настолько понравилась, что он передает автору некоторые свои научные результаты для продолжения исследований. Совет простил оппоненту его стариковскую забывчивость, а за работу проголосовал единогласно. Но каких волнений это стоило соискательнице?

На моей защите сложилась некоторая напряженность, когда один из членов совета буквально «за грудки» сцепился с оппонентом по вопросу, имеющему к моей работе самое отдаленное отношение. О защите забыли настолько, что председательствующий остановил спорящих и деликатно предложил справиться о моем мнении по возникшей проблеме. Но, спохватившись, спас меня от положения «...между двух огней...», сказав: «Поскольку вынесен сегодня на защиту другой вопрос, предлагаю выяснение отношений провести на другом ринге». Совет с ним согласился.

Чем более неординарная работа выносится в научный совет, тем в некотором роде труднее проходит защита. Диссертанту нужно убедить совет в правильности своих взглядов, серьезно отличающихся от традиционных. Сделать это в двадцатиминутном докладе совсем не просто: некоторый консерватизм мышления характерен для сложившихся ученых. И тут хорошо, если на помощь придет авторитетный оппонент. Он может убедить совет в правоте выводов, может найти дополнительные аргументы в поддержку соискателя.

На моей памяти тяжелым пятном лежит история защиты одной из кандидатских диссертаций, посвященных влиянию намагничивания железа на характер коррозионных процессов. То, что эти два процесса четко связаны между собой, диссертантке удалось доказать однозначно. Был исследован и характер зависимости этих двух факторов. Однако дело это было в середине 70-х годов, и в науке еще не сложились теоретические представления о влиянии магнитных полей на физико-химические процессы. Аспирантка не смогла предложить теоретические обоснования или трактовки обнаруженных ею эффектов. А в совете нашлась пара «принципиальных» членов, которые сочли, что без такой теории «диссертация – не диссертация». У меня же, выступавшего оппонентом, не хватило мужества прямо и резко спросить ученых критиков, какие гипотезы на этот счет они могут предложить сами: побоялся, видно, поставить уважаемых членов совета в неудобное положение. Короче, защиту провалили... А первая теория, объясняющая взаимосвязь обнаруженных явлений, появилась в науке только к 90-м годам XX столетия. И оказалось, что лежит она очень далеко от коррозионной науки. Сам этот эпизод подтверждает мысль о том, что иногда «опасно» делать открытия, опережающие представления своего времени...

Редко, но, конечно, бывают случаи, когда оппоненты выражают принципиальное несогласие с автором диссертации. Это не влечет за собой безусловного провала защиты, однако серьезно осложняет ситуацию. Порой на защите развертывается такая бурная дискуссия, что в отведенные часы она не заканчивается, а переносится на последующие дни. Известны случаи, когда такие ученые баталии заканчивались блестящими победами соискателей, но бывают и тяжелые поражения: никакая процедура не может оградить соискателя от неприятия его научной позиции лучше, чем его собственная научная логика и Божий дар быть убедительным, достаточно корректным и находчивым в дискуссии. Как правило, любая агрессивность соискателя даже в случаях его полной научной правоты только ухудшает шансы на успех.

Иногда же на советах возникают и комические ситуации. Однажды маститый академик весьма преклонного возраста попросту проспал весь доклад соискателя, капитана второго ранга. Уже к концу подходила защита, когда старик встрепенулся и, как бы подводя итог, надтреснутым голосом спросил: « Скажите, милый моряк! А как бы вы вкратце могли сформулировать идею вашей диссертации?». Офицер не растерялся и четко, по-командирски произнес, будто отрапортовал: «Товарищ академик! Разрешите доложить. Я предлагаю летучий ингибитор вместе с горячим воздухом вдувать в трубчатые системы кораблей для их защиты от коррозии». «А что, – сказал академик, – идея изящная! Я голосую «ЗА». И тут же опустил в урну свой бюллетень. Его как бы и не интересовало, что содержится в пухлом томе диссертации с десятками схем, сотнями графиков, тысячами цифр..., и вовсе не трогало, что говорили соискатель и оппоненты. Важна была оригинальность идеи! Примеру академика тотчас последовали все члены совета.

К сожалению, довелось мне быть свидетелем защиты диссертации, когда члены совета выслушали соискателя и без всякой критики, практически молча почти единогласно проголосовали против присуждения искомой степени. То ли доклад показался малоубедительным, то ли какие-то другие причины не позволили совету развернуть дискуссию. Так или иначе, но соискатель оказался «вне игры». Высшая аттестационная комиссия серьезно попеняла совету за такую «молчаливую позицию», а диссертацию пришлось защищать повторно уже в другом совете.

Действительно, диссертации диссертациям – рознь. Встречались мне откровенно слабые работы, успешно защищенные. Видал я и такие, что опережали свое время, а потому остались не оцененными учеными советами. Кто-то недоволен существующей системой присвоения ученых степеней, но я пока не знаю другой принципиально лучшей, по крайней мере, в области естественных и технических наук.

После войны к профессору Балезину приходили многие люди, столкнувшиеся с проблемой защиты металлов от коррозии. Одними из первых оказались военные, которым предстояло законсервировать накопленное оружие. Бравые фронтовики приходили за готовыми рекомендациями, а Степан Афанасьевич буквально втягивал их в исследования, оценив блестящие способности одного или военную внутреннюю организованность другого офицера. Теперь они доктора и кандидаты наук, известные в мире специалисты. Войдя в науку «по необходимости», они нашли в ней свою дорогу «по призванию». Так на практике совершалась послевоенная конверсия. Это был еще один «урок Балезина», о котором, вероятно, стоит вспомнить сегодня.

Несколько иначе случилось с двумя другими военными: оба сугубо практическими путями пришли к эффективным рекомендациям в консервации боевой техники. Оба пришли к профессору Балезину за теоретическими консультациями, а он предложил им самим участвовать в научных исследованиях по ими же избранной тематике. И оба стали не просто удачливыми практиками, но и учеными с большим кругозором.

Проблемы защиты нефтяного оборудования принес с собой бывший снайпер Северного фронта Александр Адольфович Гоник. И он получил полную поддержку со стороны кафедры. Сегодня, читая его научные статьи, не могу отделаться от такой мысли: прошло больше полувека с окончания войны, а этот снайпер до сих пор остается снайпером и в науке. Его теоретические исследования удивительно точно нацелены на практические результаты. Каждая выстроенная научная гипотеза обязательно подтверждается экспериментом. В этом – талант ученого, помноженный на эрудицию и огромный труд.

На той же кафедре путь в науку начал Николай Иванович Подобаев. Еще в аспирантуре он нацелился на разработку новых электрохимических методов исследований и трактовку их результатов. Став руководителем аспирантов, он продолжил свою линию, свою тему. В результате электрохимические исследования коррозионных процессов в балезинской лаборатории всегда отличались глубиной и оригинальностью. Докторская диссертация Николая Ивановича в Совете вызвала фактически один вопрос: почему он представил ее к защите так поздно? А могло бы случиться и иначе. В трудном и трагичном детстве Николая Ивановича были эпизоды, из-за которых бдительные «кадровики» того времени серьезно возражали против его работы на кафедре. Но Степан Афанасьевич рассудил по-другому...

Профессор Николай Григорьевич Ключников отличался энциклопедичностью знаний в области химии металлов. Под его руководством родилось еще одно новое направление исследований: вместе со своими аспирантами он решил изучить роль оксидов металлов в процессах ржавления и травления. Был выбран новый объект исследования – окалина, и выводы оказались весьма интересными для науки и практики.

Очень важно, когда в традиционные для данной кафедры или лаборатории исследования кто-то вносит новые идеи из смежных, а порой и весьма далеких областей науки. Так, Фаина Борисовна Гликина, защитив кандидатскую диссертацию по химии комплексных соединений, приложила свои знания к изучению механизмов травления металла и очистки от накипи с применением комплексообразователей. Ей во многом принадлежала заслуга создания в коллективе удивительно теплой и дружеской атмосферы: в моменты возникновения самых конфликтных ситуаций Фаина Борисовна умела рассказать новый и удивительно подходящий к случаю анекдот. И конфликт исчерпывался взрывом общего смеха... Такие оптимисты – всегда находка для коллектива.

Злеонора Герцевна Зак на кафедре занималась совсем нелегкой задачей –защитой цветных металлов от коррозии. Она разрабатывала и исследовала новые замедлители коррозии. Удивительно скромный и добрый человек, она и до сих пор показывает пример прекрасного сочетания успешной научной работы, великолепного педагогического мастерства, самой глубокой личной культуры и удивительного человеческого обаяния.
Административным руководителем лаборатории коррозии на кафедре долгие годы был Леонид Борисович Лайхтер. Человек импульсивный, весьма энергичный, он отличался реалистичностью хозяйственного мышления. На совещаниях обычно выступал последним: «А теперь дайте слово «денежному мешку». На эту работу у нас столько-то средств, а на это денег нет и не будет в обозримом будущем. Заявки на оборудование и реактивы прошу сдать вовремя». Умел Леонид Борисович в нужный момент «приземлить» полет излишних фантазий. Но все знали, что этот кристально честный человек, боявшийся переступить «на копейку» через закон, будет ночами искать выход из финансовых затруднений, но обеспечит выполнение намеченных планов без нарушения инструкций и сроков. Он всегда был в курсе всех исследований, активно участвовал в научных семинарах, а его личное диссертационное исследование стало серьезным словом в коррозионной науке.

Побиск Георгиевич Кузнецов (о нем еще рассказ впереди) предложил использовать для изучения ингибиторов коррозии метод колоночной хроматографии известного русского естествоиспытателя профессора М. С. Цвета, а для измерения концентрации ингибиторов в растворах воспользоваться полярографическим методом чешского ученого Яна Гейровского.

Именно эти методы легли в основу исследований инженера лаборатории коррозии Игоря Михайловича Журавлева, а потом и моих. Игорь Михайлович, человек удивительно разносторонне одаренный, был предельно благожелателен ко всем, кто трудился в лаборатории. Он помогал готовить оборудование к экспериментам, участвовал в обсуждении результатов исследований, внося только позитивные предложения. Его выступления на семинарах не отличались красноречием, но всегда вносили дух конструктивизма, успокаивали любителей горячих дискуссий. Тихо и почти незаметно для других Игорь Михайлович завершил самостоятельное оригинальное научное исследование, защита которого в Совете была не очень гладкой: новизна методов исследования не сразу завоевала доверие членов Совета. После успешной защиты Игоря Михайловича Журавлева и мне было легче: метод колоночной хроматографии в коррозионных исследованиях был уже официально признан.

В 60-х годах на кафедре началось изучение влияния радиации на коррозионные свойства материалов: нужно было исследовать металлы, из которых изготовлялись атомные реакторы. Принципиально новые методы работы с радиоактивными веществами прекрасно освоили талантливый аспирант из Чувашии Клим Яндушкин и аспирант из Удмуртии Николай Лаптев.

Коррозию металлов в морской воде изучал аспирант из Грузии Тимур Кемхад-зе. Антикоррозионные смазки разрабатывала москвичка Галина Ротмистрова. Защита холодильного оборудования стала темой работы Ренаты Парамоновой.

Весьма заметных успехов достигли сотрудники лаборатории в разработке методов очистки котлов от накипи при полном сохранении металла самих конструкций. Это направление развивалось под руководством доцента Фаины Борисовны Гликиной.

В 70-х годах началось исследование способов защиты металлов в условиях возросших механических нагрузок. Здесь потребовались теория и методы, заимствованные из науки о сопротивлении материалов. Сопромат – одна из трудных технических дисциплин. Недаром старая студенческая поговорка гласит: сдавши сопромат, можно жениться! Но сопромат изучает поведение металлов на воздухе. А если напряженный металл к тому же погружен в растворы кислот или щелочей? Как поведет он себя в агрессивных химических средах? Как только на кафедре возникало новое перспективное направление исследований, так на разработку его направлялись новые аспиранты и сотрудники. Возникали рабочие группы, объединенные близостью научных интересов. Изучением «химического сопромата» занялись московский профессор Всеволод Владимирович Романов, доцент Владимир Сергеевич Уткин из Вологодского политехнического института и сотрудники лаборатории коррозии и защиты металлов, организованной нами на кафедре химии Вологодского педагогического института. Результатом явились десятки научных публикаций и важные для промышленности практические рекомендации.

Порой некоторые коррозионные задачи находили решения едва ли не на анекдотическом уровне. Вспоминается такая история. Профессор Балезин вызвал однажды меня в кабинет и в присутствии двух незнакомых людей, как на экзамене, задал вопрос: «Отчего может на воздухе окисляться серебро?». Я ответил, что виной тому чаще всего может быть сероводород и подобные ему примеси, содержащиеся в воздухе. «Видите, – сказал профессор, – это вам подтвердит любой специалист!». Наличие таких загрязнений воздуха посетители напрочь отрицали. Оказалось, что это были представители сверхсекретного предприятия, на котором в новом здании цеха сборки изделий стали катастрофически окисляться серебряные контакты электрических схем. Профессор сказал, что без обследования условий на месте никаких рекомендаций дать не может. Только через месяц были оформлены пропуска на строго режимный объект. Нас везли туда на машине с затемненными стеклами. Проверяли документы бессчетное число раз. Наконец, мы оказались перед колоссальным ангаром из стекла и алюминия. Для того чтобы пройти внутрь, пришлось миновать три или четыре двери, каждая из которых охранялась.
То, что мы увидели внутри, поразило: это были Спутники, диво по тем временам необыкновенное! Их здесь начиняли приборами. Чистота – абсолютная, сверкали белизной халаты монтажников, а солнце нещадно палило через большие стекла... Хозяева же рассказывали нам, что пока работали в старом корпусе, таких проблем не возникало, а в этих идеальных условиях – прямо беда!..

Мы долго проверяли все используемые в цехе реактивы, безрезультатно искали, что же окисляло серебро. Наконец, простите за такую прозу, Степану Афанасьевичу потребовалось посетить туалет. Хозяева извинилиись, что настоящий туалет находится за пределами цеха, а «для внутреннего пользования», чтобы не беспокоить каждый раз охрану, они отгородили уголок в цехе... Там-то и был найден «диверсант», портивший серебряные контакты. Недаром еще в старых гимназиях распевали не совсем пристойный куплет: «Каждый химик, как поест, выделяет аш два эс». А солнышко успешно разносило его по цеху, казавшемуся фантастически красивым символом нарождавшейся космической эры!

Список имен членов балезинской команды и тем их исследований мог бы быть очень большим. Я же кратким перечислением хотел показать всю ту широту научной и прикладной проблематики, которая позволила научной школе профессора Балезина занять ведущее положение и признание не только в нашей стране, но и в мире.

Говорят, что незаменимых людей нет. Вероятно, это так. Но не бывает и двух одинаковых людей. На смену приходят люди с другими достоинствами и другими недостатками.

Жаль, что не все уроки Балезина мы усвоили в полной мере, не все лучшие традиции сберегли. Но много ярких крестиков на канве памяти оставила наша дружба со Степаном Афанасьевичем Балезиным и его научной школой.

Памяти С. А. Балезина

Почему мне снятся кошмарные сны

С годами аспирантуры у меня связано одно особо неприятное воспоминание. В начале 1964 года в Севастополе на базе закрытого НИИ состоялась научная конференция, посвященная защите металлов от коррозии. Любой читатель, даже далекий от проблем химии, поймет, насколько важна эта проблема для морских судов, плавающих в соленых водах мирового океана.

Доклады и рекомендации, представленные научной школой профессора С.А. Балезина, вызвали большой интерес представителей Министерства морского флота. Было решено опубликовать все доклады отдельным сборником. Представитель издательства сказал, что публикация его возможна только через два года. По условиям того времени мы и такому сроку были рады: можно было развернуть тексты докладов в серьезные научные статьи.

Но что-то поменялось в планах издательства, и нам из Ленинграда позвонили: «Немедленно представьте материалы, и сборник тут же будет опубликован». Такую возможность было бы опустить грешно, и мы немедленно взялись за работу: предстояло срочно подготовить рукопись на 400 страниц, завершить научное и техническое редактирование едва ли не сорока статей.

Титульным редактором сборника стал профессор С. А. Бапезин, а мне поручили всю черновую редакторскую работу с авторами и издательством. Работа эта оказалась громадной и многотрудной: пришлось больше десяти раз совершать поездки между Москвой и Ленинградом. Рабочий день мой в это время длился по 16-18 часов, отсыпался я только в поездах. К тому же технический редактор в издательстве оказался новичком в нашей тематике и требовал моего постоянного присутствия рядом «для снятия вопросов». А вопросов у него было очень много: то нужно было устранять разночтения в терминологии разных авторов, то изменять масштабы графиков... Короче говоря, рутинную редакторскую, а затем и корректорскую работу, рассчитанную на многие месяцы, пришлось выполнять за считанные недели.

Наконец, редакция предложила сделать ряд серьезных купюр в содержании публикаций, ожидая больших трудностей прохождения сборника через цензуру.ьМы и сами боялись таких осложнений, поскольку чуть ли не вся коррозионная тематика была в списках литературы, запрещенной к открытой печати.

Подготовленный нами макет сборника должен был быть представлен во всемогущий «ЛИТ», инстанцию, определявшую степень секретности публикаций. А степень эта могла быть различной: от самой малой – «Издание заказное», не подлежащее открытой продаже, и «ДСП» – для служебного пользования, до высоких степеней секретности, при которых все экземпляры тиража выходили строго пронумерованными и выдавались для работы только спецчастью при наличии специальных допусков.

В цензуре в ту пору царил большой произвол: то пустяшная работа засекречивалась до невероятности, то неожиданно даже для авторов разрешали публикацию серьезных работ в открытой печати. С чем-то спорить, что-то доказывать в этих инстанциях было бесполезно: настойчивость могла обернуться для жалобщика дополнительными цензурными притеснениями.

Даже сама процедура представления материалов в «ЛИТ» была для авторов унизительной. Нужно было заполнить «Авторскую справку», представлявшую приговор своей работе: подписавший ее признавал, что в публикуемом материале не содержится ни открытий, ни новых данных, мало-мальски годных для патентования или представления к авторским свидетельствам. Таким образом, к опубликованию в открытой печати порой пробивались лишь самые никчемные отходы научных исследований.

Хотя и наша «Авторская справка», приложенная к макету сборника, выглядела как признание в своей научной бездарности, мы были далеко не уверены, не припишут ли ему гриф «СЕКРЕТНО».

Но вернемся к работе над сборником. В последний момент один из экземпляров верстки был отправлен спецпочтой в «ЛИТ», а второй с нарушением всяких правил был выдан мне для того, чтобы я отвез его срочно в Москву на последнюю подпись к профессору Балезину. На титульном листе должна была появиться резолюция научного редактора – «В печать», означавшая полное согласие со всей редакционной работой.

В той последней командировке в Ленинграде я был вместе с одним из авторов этого сборника, доцентом нашей же кафедры. И мы умудрились потерять весь большой пакет с версткой книги. Уставшие от напряженной работы, голодные, как волки, мы забежали перед поездом в сосисочную на Невском проспекте. А там возник конфликт с официантом, слегка напоминавший то, что мы позднее увидели в фильме «Вокзал для двоих»..., но только с более неприятным окончанием. С трудом вырвавшись из сосисочной, мы на ходу вскочили в поезд и только в Москве спохватились, что сверток с версткой книги остался в сосисочной под столом... Мы просто понадеялись друг на друга.

Прекрасно понимая, чем это грозит и книге, и нам – лично каждому, мы бросились к телефону, дозвонились в Ленинграде до знакомого высокого милицейского начальника. Десять дней нашу книгу искала ленинградская милиция и безрезультатно... Вероятно, обнаружив бесхозный пакет, аккуратно запакованный в хорошую бумагу и перевязанный цветной ленточкой, кто-то унес его домой, а там ... пустил его на хозяйственные и туалетные нужды или просто выбросил на помойку за полной ненадобностью.

Что же происходило с нами в те дни, нынешнему поколению представить трудно: стоило цензуре дать сборнику любой высокий гриф секретности, и мы бы «загремели» и с работы, и с учебы, а то бы и прямо пошли под суд...

Только на десятый день наш ленинградский редактор сообщил, что книга получила самый мягкий гриф «Издание заказное»: наше счастье, что она попала в руки благожелательного цензора. Мы были спасены в прямом смысле этого слова! Книга увидела свет к Новому 1965 году.

Две метки оставили те кошмарные дни. Во-первых, именно тогда я начал очень быстро седеть. И отец мой, и дед по матери к возрасту Христа оба были совершенно лысыми. Я тоже был морально готов к той же участи. Но судьба распорядилась иначе... В ноябре 1964.. появились мои седины.

Второй тяжелый рубец от тех дней обнаружился позднее. Вот уже около сорока лет мне снятся сны, в которых, независимо от их сюжета, дело приходит всегда к одному и тому же финалу: я куда-то безнадежно опаздываю, что-то теряю и безуспешно что-то ищу... И каждый такой ночной кошмар будит меня: посередине ночи я просыпаюсь в холодном поту с чувством страха и бессилия и не сразу понимаю, во сне или наяву произошли те самые трагичные утраты...

Когда я на своей полке вижу тот злополучный сборник, то каждый раз в глубине души вздрагиваю. Мне говорят, что я по природе своей рассеян и забывчив. Вероятно, это так.

Но таких снов я и врагу не пожелаю...]

назад | содержание | вперед