назад | содержание | вперед
 

Крестики на канве памяти

Чем мы богаты?

«Что такое я сам? Что я сделал? Я собрал и использовал все, что я видел, слышал, наблюдал. Мои произведения вскормлены тысячами различных индивидов, невеждами и мудрецами, умными и глупцами; детство, зрелый возраст, старость – все принесли мне свои мысли, свои способности, свои надежды, свою манеру жить; я часто снимал жатву, посеянную другими, мой труд – труд коллективного существа, и носит он имя ГЕТЕ».

Эти слова я нашел однажды в философских сочинениях И. В. Гете. С ними нельзя не согласиться: мы все живем среди людей, живем в реальном времени, мы постоянно учимся у людей и времени, учимся иногда – осознанно, а чаще – даже не замечая того.

Чем шире круг общения, чем разнообразнее человеческая жизнь, тем богаче становимся мы, и богатство это зовется жизненным опытом, и хранится оно в нашей памяти.

Каждому из нас, вероятно, хочется, чтобы наш жизненный опыт пригодился потомкам, хочется оставить по себе добрую память в сердцах близких. Не каждый, конечно, может с гордостью сказать:

Памятники воздвигаются людьми и рушатся временем. Беда, если сами народы начинают крушить памятники своей истории. У исторической памяти народа особая судьба: пока эта память жива, жив и бессмертен сам народ. И не приведи Господь эту память, это наше богатство растерять!

Я пишу о тех, кого помню и люблю, о людях, вольно или невольно повлиявших на мою судьбу, сделавших меня и богатым, и счастливым. На канве памяти пересекающиеся пестрые ниточки их судеб оставляют крестики. Из этих крестиков, как на маминых вышивках, на холсте жизни возникает картина времени. Итак, крестики на канве памяти...

Уроки вологодского мэра

Расскажу о памятных для меня и значимых встречах с председателем Вологодского горисполкома Семеном Ивановичем Гоглевым.

В середине пятидесятых в нашей семье появился сын. Жили мы в маленькой комнатке студенческого общежития, отгороженной фанерной переборкой от соседа-пьяницы. Тяжело заболела жена. Надежды на получение жилья не было: нас, как молодых, отодвигали в очереди на далекое будущее. Я вынужден был обратиться к Семену Ивановичу Гоглеву, которого уже тогда уважительно называли непривычным для России именем – мэр города.

Это был красивый мужчина с большой головой, я бы сказал, горделиво сидящей на широких плечах Собеседников он слушал внимательно, чуть повернув ухо в сторону говорящего, это как бы подчеркивало заинтересованность. Но слушал он только до того момента, пока не становился ясным предмет разговора: далее следовали точные вопросы и заключение. Семен Иванович умел беречь свое и чужое время. Спорить с ним было трудно. Особенно он не любил бездоказательных возражений. Мне он коротко сказал: «Оставьте заявление и больше никуда не ходите». Ордер на комнату я получил через год: больше нас из очереди не вычеркивали.

И до того, и после у меня было несколько встреч с мэром. Он внимательно следил за делами Первой школы, ценил ее традиции, поскольку там учились его дети.

В летние каникулы мы с Валерием Венедиктовичем Починком замещали школьных администраторов и по делам ремонта пошли к Семену Ивановичу. Был уже вечерний час рабочей субботы, и мэр пригласил нас к себе на дачу на чай со свежим черносмородиновым вареньем.

«Посмотрите на моих химиков: оба приехали на каникулы», – сказал он с гордостью. Оба его сына окончили Первую мужскую с медалями и учились на химическом факультете МГУ. Разговор на даче остался в памяти на всю жизнь. Начался он с обсуждения городских новостей. Расспрашивал мэр историка Валерия Венедиктовича о прошлом города, проявляя при этом и свою большую начитанность. Потом заговорил о качестве воды в реке Вологде, о ее очистке, и я, химик, узнал для себя кое-что новое.

Постепенно мэр укрупнял тему разговора. Он предложил нам самим выделить главные проблемы городского хозяйства. После долгих переборов мы остановились на трех: строительство жилья, канализационный коллектор с очистными сооружениями, наконец, дорожное строительство. «Теперь сопоставьте все это с реальным городским бюджетом», – предложил мэр.

С его помощью мы стали просчитывать, во что это все может обойтись городу, и быстро убедились в катастрофической нехватке денег. «Так чем же заниматься в первую очередь?». Мы уверенно ответили хором: «Жильем!».

Тут-то и начался урок ведения городского хозяйства. Семен Иванович популярно объяснил нам, что без канализации и очистных сооружений жилищное строительство захлебнется через год, окажется нарушенной санитарная безопасность города, что без прокладки коллектора нельзя асфальтировать дороги, что без окружной дороги улицы города разобьет тяжелый автотранспорт. Все это сопровождалось расчетами и в деньгах, и во времени.

Затем мэр предложил как бы на наше рассмотрение свой план:
– начать с канализационного коллектора и очистных сооружений, чтобы они потом не ограничивали строительство жилья и дорог;
– основные деньги вложить в создание серьезной базы стройиндустрии, чтобы она как можно быстрее была готова развернуть широкое строительство жилья;
– учитывая нехватку средств и предстоящие работы по прокладке канализации, дороги пока не трогать, а ограничиться прокладкой асфальтированных тротуаров взамен знаменитых вологодских дощатых мостков. Тем временем заказать документацию на мосты через реку Вологду для окружной дороги.

Конечно, все это было давно продумано мэром: он просто хотел проверить реакцию учительства на свои планы. В конце он задал вопрос, который, видимо, больше других волновал его: «Как вы думаете, как же мне лучше объяснить вологжанам, что в ближайшие годы мы не сможем сколько-нибудь успешно решать жилищную проблему?».

Не следует с водой выплескивать ребенка. Отвергая политическую систему прошлого, стоит помнить, что в ее жестких рамках было много руководителей, которые грамотно и честно вкладывали все силы в службу людям.

В первые годы перестройки на выборах в местную власть баллотировался по моему округу студент политехнического института. Пришел он в наш дом накануне выборов со своим доверенным лицом, чтобы выяснить пожелания избирателей. Задал и я им вопрос: ради каких перспективных дел они хотят участвовать в управлении городом? Услышал я все те же проблемы: жилье, очистные сооружения, дороги... Но никакого представления ни о стоимости работ, ни о приоритетах, ни о технических возможностях. Пришлось рассказать им об уроках Семена Ивановича. Слушали с большим интересом. И то хорошо!

Вспоминаю и другую идею мэра. В то время наши газеты шумно требовали загнать речку Золотуху в бетонные трубы, завалить землей, а территорию благоустроить. Семен Иванович пригласил к себе руководителей школ и объяснил: «Такая работа требует средств, превышающих все, что мы имеем на жилищное строительство. Я хочу предложить вам другое решение. Город закупит саженцы деревьев и кустарников, а вы поднимите школьников и родителей, и без больших затрат мы озеленим берега Золотухи. Сама же Золотуха станет чище с пуском канализационного коллектора. Трубе придется подождать до лучших времен». Горожане могут сегодня подтвердить правильность такого решения. Жаль только, что в Золотуху мы сами продолжаем сбрасывать слишком много дряни! А убирать ее – требуем от администрации города.

Обсуждал с нами мэр и просвещенческие проблемы: он был категорическим противником хрущевских нововведений. «Где это видано, чтобы интернатное воспитание заменило ребенку семью?» – возмущался мэр. Он доказывал нам: «Министерство дает деньги на строительство трех школ-интернатов. Это минимум – шесть корпусов. На эти деньги можно было бы построить пять-шесть школ, ликвидировать в городе вторые смены, а там, милые учителя, хоть до ночи занимайтесь с детьми. А для действительно нуждающихся мы готовы на деньги города сделать хорошую пристройку к детскому дому. Вы тоже так думаете? Правильно! Так почему молчите?». Мы учили детей мэра. Мэр учил нас.

Сам Семен Иванович не молчал. В итоге очередной секретарь обкома сослал его в Тотьму. Но секретарь, не знавший ни города, ни области, на этой работе провалился, а вологжане вернули своего мэра на более высокую должность. Не могу утверждать, что все одинаково разделяли взгляды и методы руководства Семена Ивановича: слишком часто ему приходилось принимать непопулярные решения, и не каждый мог понять их необходимость. Я же для себя делал вывод о том, что для исполнения такой должности, кроме компетентности, нужна и смелость.
Жаль, что беспощадный рак рано увел из жизни этого человека, не дав возможности претворить в жизнь далеко идущие планы. А история Вологды и сегодня развивается по сценариям, в общих чертах написанным Семеном Ивановичем.

Так не настала ли пора повесить в нашем городе мемориальную доску и этому человеку?

Интеллигент во власти

С Евгением Анатольевичем впервые мы встретились в те времена, когда он был директором школы в Череповце. Оказавшись случайным свидетелем его разговора с весьма агрессивно настроенными родителями ученика, я с удовольствием и даже с некоторым удивлением наблюдал, как молодой директор постепенно и тактично перевел разговор с повышенных тонов на вполне конструктивное обсуждение ситуации. Говорят, первое впечатление о человеке часто бывает самым верным. И потом я не один раз наблюдал и высоко ценил удивительную способность Евгения Анатольевича разговаривать с людьми. Даже тогда, когда он не мог решить тот или иной вопрос, когда людям приходилось отказывать в их законных просьбах, многие уходили от него без чувства личной обиды.

По роду службы пришлось мне часто бывать в школах Череповца в те годы, когда Евгений Анатольевич был заведующим гороно. И я всегда слышал из уст директоров и учителей самые добрые слова в адрес своего начальника. На факультете повышения квалификации руководителей образования в Вологодском пединституте мы иногда проводили анкетирование слушателей. В анкете молодой директрисы школы Череповца мы прочли, что она по стилю руководства хотела бы походить на своего заведующего гороно Евгения Анатольевича Поромонова. Надо сказать, что по шкале, разработанной психологами, такой ответ многого стоит...

Особенно запомнилась встреча с Евгением Анатольевичем в первые дни после его назначения на должность заведующего облоно. Он пригласил меня к себе и в конце беседы задал вопрос, который, вероятно, считал важным:

– Я привык начинать любое новое дело с решения вопросов, ответа на которые больше всего ждут люди, с дел, не требующих долгих разбирательств. Не подскажете ли вы, что я могу сделать в этом плане для вологодских школ? Работники же гороно пришли ко мне с проблемами фундаментальными, рассчитанными на перспективу. Впрочем, – добавил Евгений Анатольевич, – это так и должно было быть.

Обсудили мы ряд текущих дел. И практически сразу был решен, например, такой важный для города вопрос, как восстановление углубленного изучения иностранных языков в школе №1 Вологды. А до того под маркой борьбы за демократизацию некоторые руководители области решили искоренить «элитарность в образовании»: «перепрофилировали» одну из лучших школ города на подготовку штукатуров-маляров и поваров.

Пришлось мне присутствовать и при рождении Вологодского детского музыкального театра в конце восьмидесятых, в начале девяностых годов. Времена менялись, усложнялась экономическая обстановка в стране. Когда зашла речь о создании театра, я не поверил в реальность этого проекта... А Евгений Анатольевич сказал: «Для детей – по сусекам поскребем, по амбарам пометем, но сделаем».

Надо было видеть лицо Евгения Анатольевича на открытии театра: оно светилось неподдельной добротой и внутренней гордостью за воплощенную мечту. И ни одного праздника, ни одной премьеры в детском театре не пропускала дружная семья Поромоновых.

А я каждый раз вспоминал бывшего первого секретаря Вологодского обкома партии Павла Тимофеевича Комарова, который так же непосредственно радовался, когда еще до войны в том же здании открывал первый на Вологодчине Дом пионеров. А еще вспоминал вологодского мэра Семена Ивановича Гоглева, который тоже считал дела Дома пионеров первостатейно важными. Видно, этих высоких вологодских чиновников, работавших в разные времена, роднила общая черта – любовь к детям.

Добрая память о Евгении Анатольевиче дает самый серьезный повод еще раз задуматься над извечной проблемой любого общества, над взаимоотношениями власти и разума. Вице-губернатор обсуждал ее, выступая с лекциями перед слушателями факультета повышения квалификации руководителей школ.

Проблема взаимоотношений Власти и Разума давно занимает умы людские, но и сегодня, к великому сожалению, не видно ее разрешения. Вероятно, потому нам обоим, выступавшим лекторами по курсу «Управление школой», была интересна точка зрения эстонского академика Г. И. Наана, утверждавшего, что в любом обществе знания концентрируются у двух групп людей: у тех, кто занимается интеллектуальным творчеством, и у тех, в чьих руках находятся «бразды правления», т. е. у чиновно-бюрократического аппарата. Но эти группы людей далеко не всегда понимают друг друга, еще реже – умеют сотрудничать.

– Тому есть серьезная и вполне объективные причины, – утверждает Г. И. Наан. – В обществе, как в любой развивающейся системе, должны быть три механизма: движущий – придающий импульс к развитию, стабилизирующий – сохраняющий направление движения и, наконец, уравновешивающий – демпфирующий механизм, защищающий систему от слишком крутых поворотов, от опрокидывания и кувыркания. Хорошо видны эти механизмы на лодке, на ракете: первый – это мотор, двигатель, второй – рули, наконец, третий механизм –это стабилизаторы и киль, не допускающие угрожающих кренов и перевертывания лодки. И порой эти механизмы выполняют весьма противопопожные функции, но только их согласованное взаимодействие приводит лодку к цели.
Так-то и в обществе, – говорит Наан, – российская интеллигенция в самом широком смысле этого слова – научно-техническая, финансовая, художественная, творческая, обладающая профессиональными знаниями, критическим мышлением, остро переживающая за социальную справедливость и удовлетворение потребностей общества, способная предвидеть и оценить их, – является обновляющей силой, инициатором движения и развития общества.

Бюрократия в обществе, наоборот, по определению должна придавать ему стабильность, следить за неукоснительным соблюдением законов и уложений. Все свои порой недюжинные знания чиновник направляет на сохранение Системы, которой он принадлежит. В нововведениях чиновник-бюрократ всегда, как бы по тому же определению, должен видеть угрозу стабильности.

Противоборствующие тенденции, реализуемые интеллигенцией и бюрократией, должны контролироваться третьим механизмом – общественным мнением и конструктивной оппозицией. С одной стороны, оппозиция предупреждает интеллигенцию от чрезмерно радикальных, несвоевременных и нереальных идей и решений. С другой – контролирует бюрократию, засилие которой неизбежно приводит к застою. В своих противоречиях интеллигенция и бюрократия вынужденно обращаются за поддержкой к общественному мнению. И если оппозиция в обществе – действительно ответственная и конструктивная, все три системы обеспечивают наиболее короткий и продуктивный курс общества к прогрессу. Эта позиция эстонского академика была в чем-то органично близка личной позиции вологодского вице-губернатора.

Молодым директорам школ Евгений Анатольевич излагал эту точку зрения очень доступно, доходчиво, и вместе с тем – критично, приглашая слушателей высказывать личные соображения. Он часто подчеркивал мысль о том, что, становясь руководителями, учителя должны хорошо понимать свою бюрократическую миссию и в то же время ни на минуту не забывать, что еще вчера они же были по определению «оппозиционерами» к власти. И в качестве шутки приводил стихи Игоря Тарабукина:

А мне же доверительно и полушутливо жаловался: «Как трудно оставаться интеллигентом в некоторых бюрократических ситуациях, когда хочется рвать и метать, метать и рвать...».

Многолетние рабочие и дружеские встречи с Евгением Анатольевичем Поромоновым всегда убеждали меня в том, что он, как мало кто другой, умел сохранять и сочетать в себе самые добрые черты и российского интеллигента, и российского администратора-чиновника в лучшем смысле этого слова.

[

Той дружбы смысл – как высшая награда

О семье Кемхадзе мне писать особенно приятно: уж очень теплые люди в этом дружном доме.

На первой же неделе учебы профессор Балезин послал меня к аспиранту Тимуру Кемхадзе за книгами. Нашел в общежитии комнату, стучу, захожу и вижу такую картину: на кровати с книгой лежит молодой, но сильно лысеющий со лба грузин. Улыбается так, что, кажется, все тридцать два зуба его видны. В руках – конец резиновой трубочки с химическим зажимом. Трубочка уходит наверх, на платяной шкаф... А там – двадцатилитровый кувшин, оплетенный лозой. Спрашиваю: «Вино?». В ответ: «Не веришь – попробуй!». И конец трубочки летит ко мне. Вкус того молодого виноградного вина я, кажется, помню до сих пор. Так мы познакомились.

Кувшин этот, оказалось, имел некоторое косвенное отношение к научным экспериментам Тимура. Исследовал он коррозию металлов в морской воде. В Москве приходилось пользоваться искусственным аналогом такой воды, но на определенном этапе потребовалось проверить результаты на морской воде натуральной. И тогда поездом Батуми – Москва с проводниками и попутчиками в Москву стали поступать кувшины с черноморской водой. Проводники удивлялись: «Добро бы вино возить, а то – воду!». И братья воспользовались советом: в одном из кувшинов, как бы случайно, оказалась не вода, а молодое вино с дедовского виноградника...

Трудно давались Тимуру первые годы учебы в Москве: сказывались и пробелы в химической подготовке, и трудности владения русским языком. Пришлось снова сдавать все химические экзамены профессору Балезину. А научный руководитель хоть и относился к нему по-отцовски, но был предельно требовательным. И вовсе не случайно: ведь и глава семейства Владимир Степанович Кемхадзе сам был когда-то аспирантом той же кафедры.

Но с годами вместе с научными знаниями Тимур приобрел замечательные качества организатора науки. Став специалистом по антикоррозионной защите газопромыслового оборудования, следил за мировой наукой и практикой, объездил все основные газодобывающие районы страны, сумел внедрить в промышленное использование многие свои разработки. Он опубликовал более 100 научных работ, получил 22 авторских свидетельства на изобретения. Его приглашали с докладами на международные конференции в Грецию, Италию, Югославию, Турцию. Грузинская общительность, добрый характер, большое трудолюбие, научная принципиальность и компетентность снискали ему любовь и уважение сотрудников.

Еще три черты, очень типичные для грузинского характера, присущи Тимуру в высшей степени: трогательная любовь к детям, глубокое уважение к старикам и неподдельная непосредственность восприятия окружающего мира. Вот три случая из его жизни. Судите сами, о чем они говорят.

Однажды в пригороде Москвы мы с Тимуром оказались сидящими в битком набитом автобусе. На одной из остановок в автобус буквально втиснулась женщина с двумя детьми. А мы не смогли даже встать. Тимур громко предложил и люди передали нам на руки девочку лет семи и мальчика чуть постарше.

Ехать предстояло далеко и долго. Завязалась беседа. Тимур спросил мальчика, любит ли он сестренку. «А за что ее любить? Она – дура, на второй год осталась в первом классе», – ответил он. Стоявшие рядом молодые люди рассмеялись... А обычно вежливый и тактичный Тимур буквально взорвался. На весь автобус через толпу он закричал матери: «Женщина! Как ты воспитываешь своих детей? Если брат такое говорит о сестре, как ее будут уважать и любить другие?». Потом, обращаясь к мальчику, продолжал совсем другим тоном: «Смотри, какая она у тебя красивая! У нее же прекрасные голубые глаза! А какие мягкие волосы! Ты же – будущий мужчина, ты должен всю жизнь заботиться о ней, помогать во всем, и в учебе тоже! Вот я – несчастный человек: у меня нет такой сестрички. Люди должны тебе завидовать. А если ей на первых порах в школе трудно, так ты вместе с мамой помоги ей! Будь мужчиной!».

В притихшем автобусе возникла педагогическая дискуссия. Сидевший рядом старик повернулся к хихикавшей молодежи: «А ведь мужик-то прав. И касается все это больше вас, чем ребенка. Мотайте на ус грузинскую народную мудрость!».

О других случаях мне рассказал сам Тимур Владимирович. Много раз довелось ему работать в Афганистане на эксплуатации скважин и газопроводов природного газа.

Однажды ехал он на белой «Волге» по высокогорным перевалам. Останавливаться на дорогах и подбирать случайных пассажиров им категорически запрещалось. Высоко на перевалах он увидел сидевших на обочине глубоких седовласых старцев. Тимур остановился, вышел, пригласил их в машину. Старейшему уступил место рядом с шофером, предложил воды. Спешили старики в Мазари-Шариф в мечеть на молитву. В дороге как мог пытался беседовать со своими неожиданными попутчиками. В конце пути помог старикам выйти из машины, пожелал всего доброго...

Через какое-то время с той же дороги прибыли люди, которых задержали, избили и ограбили моджахеды. А еще моджахеды просили передать благодарность тому русскому на белой «Волге», который уважительно отнесся к их старикам. Оказывается, моджахеды наблюдали за их машиной. Им ничего не стоило просто выйти на дорогу с автоматами... Грузинская непосредственность и дружелюбие помогали Тимуру не раз достойно решать многие конфликтные ситуации. Высокие афганские начальники отказали ему в официальной просьбе о выдаче нескольких тонн газоконденсата, необходимого для экспериментов. Сказали, что народное добро надо беречь...

Тогда за дружеским обедом Тимур спросил афганского начальника промысла: «Не можешь ли ты одолжить мне денег?». Тот немедленно достал их из левого кармана. Тимур подержал деньги в руках, вернул хозяину и сказал: «А теперь положи эти деньги в свой правый карман. Эти деньги остались твоими?».

«Конечно!» – ответил афганец. «Дай мне конденсат. Я закачаю его в другую твою скважину. Получится так, как и с твоими деньгами». «Бери, дорогой, столько конденсата, сколько тебе нужно», – только и оставалось сказать афганскому коллеге под смех всего застолья.

Неоднократно я бывал в Батуми в гостеприимном доме Кемхадзе. Глава семьи чем-то даже внешне напоминал мне моего отца: спокойный, выдержанный, осторожный в суждениях и оценках, он всегда был внимателен к людям. Он умел слушать. Казалось, что любой твой рассказ интересен ему. Тонкими вопросами, вниманием к деталям он как бы вызывал собеседника на полную доверительность.

Был Владимир Степанович непревзойденным мастером ведения грузинского застолья: другого такого тамады я не встречал. Красивыми были не столько его тосты, сколько глубокое и тонкое знание традиций, умение уважить каждого гостя. Голос его был совсем не громким, но грузинское застолье слушало его беспрекословно.

А вот с застольем московским он справлялся с трудом: после третьей рюмки россияне быстро становятся неуправляемыми. Владимир Степанович как-то спросил меня: «Может, Вы, химик, мне объясните, почему на русских праздниках с каждой рюмкой так быстро растет энтропия? Наверное, есть еще не открытый закон природы...».

Путешествуя по Грузии, я остановился в гостинице города Хашури. Вечером спустился в ресторан. Через считанные минуты на моем столе оказалась присланная бутылка сухого вина, а за ней появился и сам даритель. Он спросил: «Мог ли я видеть Вас в прошлом году в Батуми вместе с Владимиром Степановичем Кемхадзе?». Говорю, что, действительно, был там его гостем. «Значит, Вы – и мой гость! Давайте знакомиться: я ученик Владимира Степановича, преподаю здесь в школе. А за тем столом, куда я Вас сейчас приглашаю, директор нашей школы и наши коллеги. Мы отмечаем конец учебного года». Так я попал на грузинский «педсовет», и много тостов было за здоровье семьи Кемхадзе, за Владимира Степановича – ректора института, за его брата Шоту Степановича – профессора, математика с мировым именем, за старшего сына Мамуку Владимировича – заведующего кафедрой географии, блестящего лектора, энциклопедически образованного человека и мастера на анекдоты и розыгрыши. И особый тост был за Нину Фарнаозовну, добрую хозяйку дома Кемхадзе. Все и, казалось, всё знают об этой семье в нашем застолье. Я спросил, и мне сказали: «Такие фамилии составляют гордость нашей Грузии, а дома таких людей у нас всегда бывают открытыми...».

Гуляя с Тимуром по вечернему Батуми, я ради шутки однажды достал карманный калькулятор, чтобы посчитать число встреченных на бульваре его знакомых. Через пару лет в Вологде Тимур неожиданно остановился и стал развязывать ботинок. «Что случилось?» – спросил я. «Послушай! На руках у меня уже не хватает пальцев, чтобы сосчитать, сколько раз мы с тобой встретили друзей! Не правда ли, мы с тобой счастливые люди!»

Время безжалостно: нет уже ни Владимира Степановича, ни Нины Фарнаозовны, ни Мамуки. Но династия Кемхадзе живет! Кто-то говорит, что семейственность в профессиях – плохое дело. А я в этом вовсе не уверен. Только в таких семьях накапливаются и передаются из поколения в поколение лучшие профессиональные традиции и личностные черты. И кто кого осудит, что самый младший из сыновей Владимира Степановича – Зурико – стал ученым и сменил отца на последней его работе? А теперь и дочка Тимура очаровательная Нино защитила кандидатскую диссертацию все по той же коррозионной тематике. А одного из самых младших представителей семьи Кемхадзе многие из нас могли запомнить в роли мальчика в блестящем фильме Абуладзе «Покаяние».

Не лучшие обстоятельства сделали так, что мы с Тимуром оказались гражданами разных стран... Но никакие границы не могут нарушить нашу дружбу, разве что делают они наши встречи редкими.

P.S. Текст этого очерка я послал своему другу в Тбилиси. Он сделал ряд уточнений, главное из которых я хочу процитировать: «Ты зачем меня хочешь опозорить? Почему ты не пишешь, что из бутыли с вином шла не одна, а три трубочки – к моим соседям по комнате? Настоящий грузин один пить вино не будет!».

Блажен, заставший время славное

Одним из первых, с кем я познакомился в московском аспирантском общежитии, был Владимир Иванович Гончар. Его здесь знали и уважали все: по вечерам он замещал коменданта, будучи старостой огромного общежития. Особый авторитет он имел среди сотрудников потому, что провел в этом общежитии все пять студенческих лет.

А потом был перерыв едва ли не десятилетний... Окончив институт с отличием, вместо уже предложенной кафедрой аспирантуры он по обязательному в те годы распределению оказался, в самом прямом смысле, на краю света – на берегу Тихого океана.

Там он прошел путь от учителя географии до директора школы и заведующего роно. И в этом наши послужные списки оказались чем-то схожи. Его однокурсники к тому времени стали уже кандидатами и докторами наук и снова пригласили Владимира Ивановича в аспирантуру. Ему, как и мне, предложили заниматься методикой преподавания: в этом случае многолетний школьный опыт работал бы на диссертанта. Но он выбрал тему исследования по экономической географии, которой увлекался с давних лет..

Сначала он взялся анализировать некоторые экономические показатели Центрального экономического района России. Работал долго и упорно. Получил интересные в научном плане результаты, опубликовал в печати и собрался оформлять их в виде диссертации.

Но именно в тот момент генсеку Хрущеву пришла идея создать совнархозы, перекроив напрочь всю карту региональной экономики. И тут Владимиру Ивановичу на собственной шкуре пришлось убедиться в прелестях социалистической экономики: надо было все исследование начинать сначала, разрабатывать рекомендации для совнархозов о том, как сохранить наработанные межтерриториальные хозяйственные связи. Ведь сама идея совнархозов родилась безо всякой научной подготовки.

Снова – многолетний труд, и снова он пошел в корзину: совнархозы отменили, по новому расчертив карту экономических регионов. Пришлось в третий раз анализировать возникшую ситуацию. Помню, как однажды в сердцах Владимир Иванович ответил мне на мои сочувственные слова: «Что – я, Россия не выдержит еще одной такой перестройки, когда язык да ноги бегут впереди головы...». От него я, кажется, в первый раз услышал слово «перестройка».

Когда же третий вариант диссертации был представлен ученому совету, члены его смотрели на защиту как на нечто само собой разумеющееся, чисто формальное. Научный авторитет диссертанта был столь высок, а сама ситуация с региональной экономикой столь трагикомична, что единогласное голосование сразу после двадцатиминутного доклада и зачтения блестящих отзывов в Совете ни у кого сомнения не вызывало.

Если говорить об основных научных идеях В. И. Гончара, то одной из главных была экономически обоснованная идея необходимости и целесообразности срочных капиталовложений в хозяйство Северо-Западного экономического района страны, в том числе вложений в сельское хозяйство Вологодской области. Даже книжку свою он назвал многозначительно: «Нечерноземная целина России». Но в эпоху успехов освоения Казахстанской целины к таким рекомендациям науки в руководстве страны мало кто прислушивался.

Родом Владимир Гончар был из семьи медиков. Отец – фронтовой хирург – умер рано, а Володя всю жизнь трогательно заботился о престарелой матери и ее сестрах.

Внешностью он походил на киногероя в положительной роли умного и доброго секретаря райкома партии. Когда я ему сказал об этом, он рассмеялся: «Видно, ты в чем-то прав! Меня на Дальнем Востоке три года сватали на эту должность, но я устоял...». Я спросил, зная нравы того времени, как это ему удалось. «Это – мой секрет!» – ответил он с усмешкой.

Но секрет этот мы все же узнали. Практически сразу после защиты избрали Владимира Ивановича секретарем парткома Ленинского пединститута Москвы. Он очень не хотел идти туда, но настояли друзья: вся парторганизация в те времена была втянута в междоусобицу и склоки, типичные для многих стареющих научных коллективов. Нужен был человек, не запятнанный в этих дрязгах, способный отстоять интересы дела и собственное мнение.

К чести Владимира Ивановича, ему удалось сделать на этом посту многое: склочникам и клеветникам был дан хороший отпор. Но именно эти успехи, вероятно, привели к тому, что его заприметил один из московских райкомов: ему предложили должность секретаря по науке и учебным заведениям. И когда все пути личных отказов были исчерпаны, когда ему однозначно приказали следовать партийной дисциплине, на очередной прием в ЦК, где готовилось «согласование» назначения, он пришел... изрядно выпившим. Отделался он выговором, а о предложении новой должности сразу забыли. Я спросил: «Как же тебя угораздило в таком виде явиться в ЦК?». Он рассмеялся и напомнил о моем прошлом вопросе: « Это и есть мое тайное оружие против таких назначений!».

Выпить в хорошей компании Володя мог и любил, но никогда он не терял контроль над собой. Умел завести, развеселить компанию, сочинял иронические стихи. Помнятся строки:

И еще. В середине шестидесятых годов было такое положение, когда российская провинция жила впроголодь: в магазинах были перебои даже с хлебом. А столица кое-как «держала марку». (Не любим мы вспоминать такие страницы прошлого!). И приходилось носить к поездам продуктовые посылки, передавать их со знакомыми попутчиками и проводниками. Встретили меня однажды друзья с такой посылкой: «Куда ты направился?». Я не успел и глазом моргнуть, как за меня ответил Володя экспромтом (с сильным ударениями на букву «У»):

Дружбу с Володей Гончаром мы пронесли через всю жизнь. Ушел он рано: инфаркты преследовали его неумолимо. Но остались его книги для учителей и школьников, написанные каким-то особо чистым и ясным, человеческим, а не научным языком (и пусть мне коллеги простят такое противопоставление!). Владимиру Гончару я посвятил стихи.

Уроки русского, или мои друзья – иностранцы

Молодость моего поколения прошла в эпоху «железного занавеса».

Поэтому мы имели совсем немного опыта общения с иностранцами, а каждая такая встреча оставила в памяти свои следы. Кое-что хочется вспомнить сегодня.

Первым иностранцем, с которым довелось мне близко познакомиться, был монгол Монгуш Сундак Баты. Его прислали учиться в Тимирязевскую академию в 1948 году. Но вскоре он серьезно заболел, и мы оказались в одной палате. Палата московской клиники собрала довольно пеструю компанию. Вместе с нами лечились студент академии художеств, парень-семинарист из духовной семинарии, штатный комсомольский работник и известный всей Москве вор-карманник. О лечении вспоминать не хочется. Но можно представить, сколько историй было рассказано в столь разношерстной компании, сколько розыгрышей пришлось перенести каждому за два месяца лечения!

Многое, что было связано с монгольским нашим однопалатником, запомнилось особо. Дома был он кочевником-аратом: пас табуны овец в степях. В городах не живал. О коммунальных удобствах понятия не имел. Образование – трехгодичная школа. Книг в жизни не читал.

Приняли парня в монгольскую рабочую революционную партию и приказали учить русский язык. Оказался он очень настырным человеком. Нашел где-то словарь монгольско-русский и стал заучивать все слова, но по определенной им самим системе: в понедельник – десять слов на букву «а», во вторник – десять на «б» и так далее. За месяц – триста слов. Говорит: «Овца сам гулять, я много время иметь!». Все существительные заучивал в именительном падеже, глаголы – в неопределенной форме. За год – приличный набор слов накопил. Но о грамматике – ни малейшего представления.

С тем и приехал в Москву, с тем и попал в больницу. Радио услышал впервые практически в Москве, слушал его постоянно: даже ночью под одеялом не снимал наушников, хотя понимал очень мало. Музыку любил, а когда случайно услышал монгольскую песню – по-детски без стеснения заплакал... Все время просил учить его языку и хорошо преуспевал в нем, хотя учили мы его не всегда литературной речи... Особенно преуспевал в этом вор-карманник.

Однажды в палате появился новенький. Лицо у него было совершенно круглым с нездоровыми розовыми круглыми и пухлыми щеками, между которыми где-то глубоко прятался нос. Он все время улыбался детской улыбкой, а на наши расспросы отвечал невпопад или вовсе молчал. Когда его пригласили в кабинет к профессору, он перекрестился... Я риторически произнес: «Странный парень...».

Реакция Монгуша последовала немедленно: «Как сказал? Странный? Знаю: это от слова «страна». Почему?». Пришлось объяснять. Говорю: «Странный, необычный...». Он тут же говорит: «Понимаю! Это от слова «обычай». Почему –обычай?». Ну как ему объяснить? Вмешивается художник: «Какое у него лицо?». Смеется: «А-а-а! Круглый!». Тут вор наш добавляет: «Не лицо, а морда красная! Круглая, как поднос». «Понял, понял, понял», – радуется по-детски Монгуш. Достает школьную тетрадочку и записывает: «СТРАННЫЙ = лицо = морда – похож на поднос». А потом вслух добавляет: «Похож на зад!».

Взрыв нашего смеха резко меняет его настроение: «Зачем смеяться! Я хороший человек! Если обижать меня, я в посольстве буду рассказать все про вас. Мне надо раз в неделя ходить, про всех рассказать!». Оказалось, он к тому же еще был и стукачом...

Через сутки «новенький» скоропостижно скончался. Семинарист наш сказал: «Видно было, что он к Господу Богу готовился...». И вот смысл этой фразы мы уже перевести для Монгуша не смогли.

Через год мы случайно встретились в московском метро. На лацкане его пиджака был значок с портретами Сталина и Мао. Он весьма бойко говорил по-русски, и без больших ошибок. Спросил его: «Кем же ты будешь у себя дома после учебы?». «Я буду командовать всеми аратами и не только в своем улусе! А может, стану большим партийным секретарем. Мне обещали...». В высоких амбициях этому человеку «с низким образованием» отказать было трудно.

Через пятнадцать лет в общежитии московской аспирантуры мы оказались в одной комнате с почти ровесником из Вьетнама Нгуен Нгок Куангом. Это был интересный человек. Выходец из интеллигентной учительской семьи, он почти окончил французскую гимназию, но помешала война с французами. Стал резидентом вьетнамской разведки в порту Хайфон: на связи у него было до двенадцати агентов. «А какой агент был самым важным и надежным?» – спрашивали мы. «Конечно, пожилая женщина, заведовавшая складом мыла и туалетных принадлежностей для французских военных в порту Ханой. Она точно сообщала, сколько солдат и офицеров прибыли в порт, сколько убыло раненых и убитых и из каких частей. Она на всех выдавала свое имущество по спискам. Ни один француз не мог пройти мимо нее: каждому выдавался полный комплект». Но однажды он чуть не попал в руки французской разведки и чудом оказался в партизанском отряде, где вскоре стал политруком.

Спрашиваем: «А когда была в отряде самая страшная минута?». Говорит: «Под Новый год окружили нас французы, а у меня была книжка – ваша «Повесть о настоящем человеке» Полевого, изданная на французском языке. Спать было нельзя, и я читал ее партизанам, переводя сразу на вьетнамский. А утром мы прорвались, но многие погибли тогда... Теперь для меня эта книга – святая!». После победы над французами он получил высокий орден и был направлен в Китай на учебу. Вернулся с дипломом учителя химии и физики. Работал в министерстве и был направлен в московскую аспирантуру. По-русски не знал ни слова, а на кафедре не оказалось французов. Первый год мы часто объяснялись с помощью пиктографического письма: он рисовал забавных человечков с куриной ножкой в зубах, или стоящих под душем, или с книгой или сумкой в руках...

Туго ему пришлось! Маленький человечек, «метр с кепкой», худенький, впервые в жизни увидевший снег. Выдали одно детское зимнее пальтишко на двоих аспирантов. А наши им не подходят, не поделишься – велики! Мы звали его уменьшительным именем Куанчик, но иногда в торжественных случаях переводили его имя Нгуен Нгок на русский манер – Николай Николаевич.

Стипендия – мизерная, а из нее еще 20 процентов надо отдать в фонд обороны родины. Но трудолюбие – исключительное, личная скромность – необыкновенная. Внимательность и благожелательность к соседям – предельные. На кафедре профессор Балезин со временем нашел способ помочь парню: он поручай ему делать обзоры и переводы французской химической литературы, но, поскольку Куанчик от денег отказывался, их передавали нам «на общий аспирантский котел» в общежитии. А признанным кулинаром, владевшим тонкими секретами французской кухни, был, конечно, Куанг. Мы же закупали продукты и ассистировали Мастеру! Однажды я купил на день его рождения вьетнамский ананас – продукт в те годы даже по Москве диковинный. Он очень обрадовался, но когда узнал от одного из гостей, сколько стоят в России ананасы, отказался даже притронуться: за эти деньги, говорит, я дома куплю столько ананасов, что и буйвол не увезет. И тут же выучил наизусть пословицу: «За морем телушка – полушка, да рубль – перевоз!». Вино он пил маленькими глоточками – будто смаковал. Но к последнему курсу овладел и этим русским искусством. Приняв стаканчик, говорил: «Христос голыми пяточками...». И, хитро улыбаясь, спрашивал: «Так, что ли?».

Русский язык он освоил до практического впадения за один год. Дпя упражнений переводин стихи Есенина на французский и вьетнамский и посыпан их семье, где ждали его сын и дочь. Читан Достоевского и Тургенева, переписывал многое в свои тетради. И часто ставил нас в тупик: на многие вопросы из нашей родной грамматики мы не могли дать ответы. По выходным при первой же возможности уходил Куанг на лыжные прогулки.

На третьем курсе он стал парторгом вьетнамского землячества Москвы. Наша комната порой превращалась в партком. А это были времена обострения отношений Китая с США, время демонстраций у американского посольства, когда его забрасывали бутылками с чернилами. Китайцы часто звали на демонстрации братьев-вьетнамцев. И тогда возникла интересная дипломатическая цепочка. Куанг риторически спрашивал нас: «Стоит ли нам принять такое предложение?». Либо я, либо Володя Гончар звонили секретарю парткома института, моему бывшему однокласснику профессору Дербинову и задавали тот же вопрос. Ответ обычно был таков: «Я вечерком к вам заеду!». Приезжал с бутылочкой коньяка и закуской. В беседе звучала как бы случайная фраза: «А стоит ли вам ввязываться в эти беспорядки?». И ни один вьетнамец на улице не появлялся. Но когда звучала другая фраза («А почему бы и не показать американцам вашу позицию?»), все было наоборот: вьетнамцы атаковали посольство, как и китайцы. Хитрый разведчик сам нащупал эту цепочку, прекрасно понимая, что решения в ней принимаются далеко не нами...

И тоже – необычная увлеченность музыкой. Мы дарили Куангу по всяким поводам и без поводов билеты на концерты, пластинки с записями классической музыки, а он на слух определял, кто из пианистов исполняет Первый концерт Чайковского...

Защитил свою диссертацию Куанг прекрасно. Ему дома готовили место проректора университета, но отношения с Россией у Вьетнама портились... и стал он там только преподавателем на кафедре педагогики. Даже переписка прервалась надолго. Позднее опять политика стала меняться. Снова послали Куанга учиться в ГДР.

Летел он через Москву, встретился там с друзьями, и решили они на один день заехать ко мне в гости. Звонят: «Билеты купили, встречай!». А Вологда в ту пору –город, закрытый для иностранцев. Не дай Бог какой дипломатический скандал. Поздно вечером звоню еще одному школьному другу – начальнику вологодской милиции. А он мне: «Не горюй: я с утра пришлю тебе свою машину, а в ней вас никто не тронет». Так мы и показали Куангу мою малую родину.

Сложно складывалась его судьба и дальше: пришлось служить в Кампучии, в Лаосе. Пришлось воевать с Китаем. В начале 90-х годов его избрали ректором Ханойского университета. Проработал он недолго: погиб на рабочем месте от инфаркта. Но остались очень необходимые для студентов его учебники по педагогике. Он писал мне: «Когда работал над учебником, очень часто вспоминал наши дискуссии в аспирантском общежитии. Многое я тогда переосмыслил! Теперь – пригодилось. А московская кафедра помогла собрать и систематизировать знания и опыт».

Слышал, что его книги переведены и изданы в новой Кампучии. Это ли не признание определенных достоинств нашей образовательной системы! Это ли не пример настоящего «интернационализма без Калашникова»! И мы от общения с Куангом много приобрели, научились лучше понимать культуру Востока. Жаль только, что я не научился рядом с ним ни одному слову по-вьетнамски. Иногда мне казалось, что это его немного обижает...

На память остался подарок: тетрадь со стихами на четырех языках (он еще и английский начал учить в Москве) да большая стопка писем. Последнее начинается словами из Гоголя:
«Русь! Русь! Вижу тебя из моего чудного, прекрасного далека...».

В ту же пору поселилась в нашем общежитии большая и очень шумная команда молодых кубинцев. Их прислали в Россию на курсы переводчиков с русского языка, так как на Остров Свободы поехали наши специалисты. Отбор претендентов велся «по партийному принципу» и по революционным заслугам. Уровень образования во внимание не принимали, потому уж больно пестрой была эта компания. Но учиться хотели все!

Приказ о направлении в Россию на учебу зачитывали перед строем. Сорок девять имен назвали. И тут из строя упал в обморок один. Откачали, оказалось, что он и был последним, пятидесятым: парень так ждал своего имени в списке, что не выдержал и упал... Был он лучшим из лучших курсантов. Но случился казус: влюбился в дочку одного из наших министров. Как только узнал о том папа, парня срочно включили в состав какой-то нашей делегации на Кубу переводчиком. Обратно он не вернулся...

Занимались кубинцы с раннего утра с педагогами, в обед спали час, потом снова занятия до семи вечера. С девяти и до двенадцати общежитие превращалось в латиноамериканский карнавал! Танцы шли, начиная от вестибюля, на всех лестничных клетках и в коридорах. И ничего с этим поделать было нельзя!

А с полуночи и до середины ночи на тех же лестничных ступеньках сидели те же кубинцы и упрямо зубрили вслух русские слова, постоянно экзаменуя друг друга. На определенном этапе, когда потребовалось дать им специальную лексику, развели ребят по лабораториям и приказали нам учить их «языку науки». Через мою лабораторию прошли многие, и я честно объяснял: «Вот это – ПРОБИРКА, это – КОЛБА, это – ХИМИЧЕСКИЙ РЕАКТИВ...». Много же времени пришлось тратить на эти занятия!

Одним из самых способных учеников оказался негр Том, парень ростом около двух метров и весом примерно с центнер. В общежитии его назвали «Дядя Дом». Успех его среди наших студенток был потрясающим! Обаятельная улыбка киногероя открывала огромный рот перламутровых зубов. Русский язык он усваивал много быстрее и лучше других. Однажды я сказал Тому, что его успехи в языке меня восхищают. Он, как всегда, расплылся в улыбке, а потом с нескрываемым раздражением сказал: «Ну, как можно выучить этот ваш язык, когда каждое слово имеет десятки смыслов. Возьмите глагол «ЕХАТЬ» со всеми его приставками: при-ехать, у-ехать, съ-ехать, объ-ехать, на-ехать, подъ-ехать, вы-ехать, за-ехать..., а еще – за-ехать в морду!».

Кончилась эта кубинская эпопея тем, что некоторых из нас пригласили в Кубинское посольство, где Рауль Кастро вручил нам значки отличников образования Кубы с присвоением звания «ALFABEDISADOR». Так значок Отличника я получил раньше кубинский, чем российский. А еще вручили пакет кубинского кофе и коробку с сигарами. И то, и другое – совершенно невероятной крепости: сказали, что такие курит Фидель.

Позднее по приглашению этих ребят я несколько раз мог поехать преподавать на Остров Свободы, но... не случилось. Память о них у меня осталась самая добрая.

Был еще у нас на кафедре болгарский аспирант Венцеслав Георгиев Нанов. Русским языком владел как родным, но постоянно старался совершенствовать свои знания. Он говорил, что о знании языка можно судить по тому, насколько человек понимает юмор. И каждый вечер он требовал от нас новые русские анекдоты в обмен на неисчерпаемый кладезь анекдотов болгарских. А поскольку в Болгарии, оказывается, принято рассказывать при женщинах любые анекдоты, то в русском обществе наш Славик часто попадал в неудобные положения и сам над собой смеялся: « У нас, видно, все наоборот. Киваешь головой – значит НЕТ, а мотаешь – значит ДА. Попробуй, разберись, почему в России – все не так!». И ведь разобрался: увез к себе на родину одну из самых красивых наших аспиранток!

В науке он выбрал для исследования свою тему, очень важную, но и безумно трудную для защиты. Он рассматривал методику преподавания химии как процесс управления информационными потоками. В 60-х годах, в канун эры информационных технологий, это было далеко от понимания традиционными педагогами старой школы. В такой диссертации пришлось выступить оппонентом многих признанных российских авторитетов. Откровенно говоря, наши аспиранты вряд ли бы взялись за такую щекотливую тему. Но Венцеслав был иностранцем... Защита прошла интересно: члены ученого совета вступили в спор. Дискуссия шла весьма корректно, на дипломатическом уровне. Диссертант выглядел достойно. Даже голосование было почти единогласным. После защиты все расходились удовлетворенными. А мне раньше казалось, что никому из наших молодых подобной дерзости не простили бы. Ан, нет! Нужно лишь достойно защищать свои научные взгляды. У себя на родине профессор Нанов стал ведущим специалистом-педагогом.

Подобные жизненные встречи многому учили не только наших гостей, но и нас.

Закончу эти воспоминания пожеланием и вопросом. Очень важно, чтобы отмененный железный занавес не был бы заменен золотым и чтобы наша молодежь могла свободно выбирать место учебы. Но как сделать так, чтобы люди всех стран хотели ехать на учебу к нам так же сильно, как мои друзья?

]

Его caтиpa, как рапира...

Вологодский педагогический институт времен моего студенчества жил интересной литературной жизнью. Здесь хранились традиции, шедшие, вероятно, от Александра Яшина.

Стенгазета института постоянно печатала стихи наших студентов, литературные рецензии, обзоры новинок. Но были среди студентов и «серьезные», на наш взгляд, поэты. Так, Валерий Дементьев опубликовал уже сборник детских стихов. За него, правда, он был бит столичными критиками, но в наших глазах эта критика звучала вроде похвалы: заметили в столице! Валерий руководил драмкружком, читал свои стихи, которые всем нам нравились. У Валерия в доме я познакомился с «дядей Костей» – с очень интересным писателем Константином Коничевым: он рассказывал нам, как работает над романом из времен Петра I. Я впервые как бы побывал в лаборатории настоящего писателя.

Сергей Викулов читал свои сочинения редко, публиковал еще реже, но мы чувствовали в его стихах серьезные ноты...

Саша Романов охотно давал свои стихи в стенгазету. Студентам, а особенно студенткам, они очень нравились: в них звучали всем знакомые и понятные вологодские нотки.

Все трое с годами стали профессиональными литераторами и лауреатами Государственных премий.

От рождения незрячий Саша Власов писал прекрасные басни и даже издал свой сборник. Студенты Юра Герт и Костя Нотман приносили в стенгазету литературные обозрения и критические статьи. С годами Юрий стал писателем, а Костя журналистом.

В какие-то моменты и мне хотелось попробовать писать... Но первые попытки стихотворчества мне самому показались беспомощными. Попробовал писать очерки. Получилась голая мораль. Для себя я решил, что писать никогда не буду...

Но именно в этом плане заметное влияние на меня оказала дружба с Игорем Тарабукиным, хотя наши встречи были не столь уж часты.

С Игорем и его другом Волькой мы были знакомы с раннего детства: дружили еще наши родители. Но ребята были старше меня года на четыре, а в том возрасте это была слишком большая разница, позднее разделившая поколение на воевавших и невоевавших.

Мы, младшие, смотрели на Игушку и его друзей-старшеклассников с каким-то особым почтением: они казались нам такими умными и сильными, даже... стихи сочиняли! Нам хотелось быть ближе к ним, но только Игушка и Волька Трифонов удостаивали нас – школьную мелюзгу – вниманием.

В тридцать седьмом арестовали комбрига Афанасия Павловича Трифонова и его жену. Исчезли из школы и их дети. Волька и его брат пошли по детдомам, а сестру взяли к себе добрые люди... Поверить в то, что все они были «врагами народа», мы никак не могли. Я спросил у мамы, а она сказала: «Разберутся и обязательно выпустят». Но до 1940 года я так и не слыхал, чтобы кого-то выпускали.

Пришла война, и Игушка, как все его звали, попал в армию, но довольно скоро был демобилизован по болезни. Вернувшись домой, поступил на вологодское радио корреспондентом и пошел снова учиться в вечернюю школу. Тут-то мы с ним и сошлись ближе. Мне предстояли экзамены на аттестат зрелости, а он советовал мне, как лучше готовиться к сочинению, как выбирать тему. Я предпочитал темы современные, а он убеждал, что «...гораздо интереснее писать, например, по Салтыкову-Щедрину». Я же никого из салтыковских героев, кроме Иудушки Головлева да Премудрого пескаря и не помнил... Пристыдил он меня, а потом как-то просто извинился: «Впрочем, у каждого – свой вкус. Кому нравится поп, кому – попадья, а кому – попова дочка!». От него впервые услышал я такую присказку.

Поступил Игушка на факультет журналистики Свердловского университета и стал приезжать на каникулы. Мы любили в ту пору поздними летними вечерами гулять по городу, наблюдать солнечный закат на Соборной Горке. Игорь часто читал свои стихи, смакуя каждую удачную рифму. Он просто требовал, чтобы я признал рифму то ли абсолютно новой, необыкновенно глубокой, а то и вообще гениальной... А я в стихах разбирался слабо. Поначалу мне казалось, что Игорь хвастается своими строчками, и просто поддакивал ему, а потом я понял, что он ищет во мне слушателя и критика. Начал возражать и сразу почувствовал, что ему со мной стало интереснее.

От Игоря я впервые узнал о Надсоне, о Саше Черном. Он же дал мне прочесть «Максимы» Ларошфуко. Помню, как до хрипоты мы обсуждали «Горе от ума», восторгались афористичностью грибоедовского языка.

И еще, он все время уговаривал меня попробовать писать стихи: «Это же так интересно, так помогает точно мыслить! Главное, чтобы не было ни одного слова лишнего. Эпиграмма – мой идеал!». Когда же я стал редактором институтской стенгазеты, он первым пытался раскрыть для меня многие профессиональные секреты журналистики: ему очень нравилось это делать и наблюдать за тем, какое впечатление на меня производят его уроки.

А потом была еще одна интересная встреча. Я возвращался из-под Троицка с кумысолечения в Вологду. В Свердловске должна была быть железнодорожная пересадка, но билетов на ближайшие три дня не оказалось. В студенческом кармане же оставалась последняя трешка. Я решил найти общежитие, где жил единственный знакомый мне во всем Свердловске человек. Зашел в адресный стол. В итоге одна из сотрудниц, одетая как-то по-праздничному, предложила проводить меня по нужному адресу.

Всю очень дальнюю дорогу она была со мной крайне любезна, а я даже усомнился, туда ли меня везут... Но вот и дом, и подъезд, и уверенный звонок в дверь, а там – шумное застолье. «Я к вам заблудившегося гостя привела!», – сказала провожатая. Так я попал... на свадьбу Игушки! А мама невесты была начальницей того самого адресного стола... Я оказался единственным вологжанином на свадьбе. Три дня в Свердловске пролетели незаметно, а в памяти они остались на всю жизнь и еще больше скрепили нашу дружбу.

С 1962 года Игушка стал ответственным секретарем редакции журнала «Уральский следопыт». Но первый свой поэтический сборник он решился опубликовать в 1959, а потом сразу свет увидели еще две книги. И их хватило на то, чтобы сам мэтр российской поэзии Самуил Яковлевич Маршак дал нашему Игушке рекомендацию в члены Союза писателей.

Всего за жизнь Игорь опубликовал одиннадцать книжек сатирических стихов. Одна вышла в Вологде. Смею утверждать, что эта небольшая книжица «Как дважды два», вероятно, одна из самых удачных в его творчестве. Сборник начинался таким «предисловием» автора: 

В 1977 году мне пришлось быть свидетелем реакции разных людей на стихи Игоря. Отправляясь на отдых в Крым, я захватил пахнущий типографской краской экземпляр сборника. За три недели его зачитали до дыр, не единожды переписали в тетради и блокноты почти построчно.

Каждый с восторгом рассказывал, что узнает в эпиграммах своих знакомых, сослуживцев, начальников и подчиненных. И ни один не сказал, что нашел в них собственный портрет или даже случайные черты своего лица.

Санаторий был «партийный», и тарабукинские рифмы разошлись по ответственным докладам вплоть до пленумов ЦК. То, что стеснялись сказать вслух от собственного имени, говорили словами поэта. Пара строк попала даже в доклад Никиты Сергеевича Хрущева:

Карикатурист и художник Дени (В. Денисов) когда-то сказал: «Смех сатиры только тогда значителен, когда за ним стоят невидимые миру слезы чуткой души и большого культурного ума». Были у Игоря и природный ум, и внутренняя культура, и тонкая душа потомственного российского интеллигента. Критики говорят, что сатириков той поры родила политическая оттепель шестидесятых годов. Может, это и так. Нынешнюю гласность тоже считают едва ли не главным достижением перестройки.

Критиков и сатириков появилось великое множество. Но если сравнить творчество Игоря Тарабукина с образцами сегодняшними, то придется признать, что не было в его стихах того раздражения, развязного тона, который присущ наиболее «смелым» литераторам нашего бурного времени. Нет в его стихах ни апломба опровергателя авторитетов, ни холодного скепсиса социального циника.

Именно эту сторону его творчества подметил и оценил великий Аркадий Райкин, когда к нему случайно попала рукопись одного из сборников. Кажется, впервые и всего один раз в жизни Райкин написал предисловие к поэтической книге: «Жизнь движется любовью, а не ненавистью, а Тарабукин воюет с тем, что мешает нам любить».

Все испытал на себе талант этого человека: и добрые признания друзей, и цензурные запреты, и читательскую любовь, и административные притеснения. Вот некоторые его строки:

Со школьной скамьи мое поколение заучивало работы о краеугольных камнях... И вдруг такие строки:

Изредка попадались цензоры со своим «профессиональным» чувством юмора. Когда вышла в свет последняя прижизненная книжка Игоря «Пантеон курьезов», на высоком государственном совещании цензор сказал: «Еще один такой курьез, и нам придется отправить автора и издательство в пантеон!».

Верно говорят, что лучше всего дух времени выражают анекдоты, эпиграммы и бардовские песни. Хотя бардовских песен Игорь не писал, но песня композитора Родыгина «Зовет гора Магнитная, и сам магнитогорский я...» на слова Игоря Тарабукина была долгое время визитной карточкой промышленного Урала.

Муза Игушки не замолчала и в самые трудные времена после оттепели... В конце 80-х годов тяжело уходила из жизни старая учительница – тетя Катя – мать Игоря. К матери приехал сын. На Каменном Мосту мы встретились случайно и на короткий миг. Выглядел Игорь очень плохо. «Провожу маму и самому настала пора уходить...», – без всякого пафоса сказал он и протянул мне два машинописных листка. – При жизни это опубликовано не будет. Прощай! Прочтешь дома...».

То была наша последняя встреча. Игорь чувствовал близость своей кончины. Организм большого и сильного человека подточил диабет, принесенный еще с войны. Он жил на постоянных уколах. Недаром о себе он писал:

В тот вечер дома я прочел его «Собакизмы» – рассуждения Джима из породы боксеров в телепатическом подстрочном переводе и поэтическом изложении его хозяина». Поразило:

Да, при жизни эти строчки Игорь не увидел опубликованными. Так случилось, что Игорь умер раньше своей мамы, а первой оплакала его смерть верная собака...

В 1985 году вышел посмертный сборник «Завтрак с процентами». Там были и «Собакизмы», но чья-то бдительная рука внесла в них свою иезуитскую правку, изменив всего одно слово, а смысл...

После войны Игушка встретился снова с другом детства Володей Трифоновым. Пройдя через детдома, овладев самыми разными специальностями, Волька остался таким же чистым и преданным другом. Недавно он передал в Вологодскую областную библиотеку архив своей многолетней переписки с Игушкой. В этих письмах много того, что по условиям времени не могло быть опубликовано. Есть в них и такие слова, которые больше обращены не к адресату. Сурово проанализировав нашу действительность, он прибавил: 

Володя же так на всю жизнь и остался одним из первых критиков Игушкиных книг, мнением которого он дорожил. Замечательный французский сатирик Франсуа Рабле писал: «Здоровый народ не может жить без смеха!» В таких людях, какими были Игорь Тарабукин, Володя Трифонов, «...и сок земли, и соль земли».

Я благодарен Игорю за то, что в определенный момент он помог мне преодолеть «психологический барьер» на дороге к творчеству. «Пиши! Не боги горшки обжигали!» – убеждал он...

Памяти Валерия Дементьева

Не стало Валерия Васильевича Дементьева – литературоведа и критика, писателя и педагога – профессора литературного института. Вологда потеряла еще одного своего представителя в литературном цехе России.

Вырос Валерий Васильевич на берегу невеликой реки Золотухи, во флигеле, что прячется во дворе Дома офицеров. Я помню комнатку об одном окошке, где нас гостеприимно встречала его мама Екатерина Александровна, где мы – «зеленые студенты» – впервые слушали рассказы маститого писателя дяди Кости Коничева о работе над историей Петра Первого... Помню, как Коничев сказал Валерию: «Хочешь писать – иди в литературный институт, но не думай, что там тебя этому научат: писательство – это призвание и тяжкий труд! Надо знать, о чем ты хочешь писать!». Вероятно, именно в этой комнатушке зарождалась Вологодская писательская организация.

Валерий в сорок первом году экстерном окончил Первую школу и сразу попал в военное училище. Лейтенантом, командиром взвода инженерной разведки он начал свою войну там, где в финскую кампанию без вести пропал отец. Маленькая брошюра – повесть-воспоминание «Мыза Лавола» – показалась мне столь же искренним, без всяких приукрас документом, свидетельским показанием о войне, каким для многих до того стала повесть Эммануила Казакевича «Звезда». Но у Казакевича в основе повествования был подвиг, а у Дементьева – тяжелый труд войны. Он хорошо его знал.

Потом были бои в Польше и Чехословакии. В Вологодский педагогический институт он и его ровесники Сергей Орлов, Сергей Викулов пришли не по годам повзрослевшими. И в каждой студенческой группе были свои вчерашние солдаты, сержанты, лейтенанты, жадные к знаниям, тянувшиеся к культуре, умеющие ценить мирную жизнь, какой бы она трудной ни была. Оставшись в живых, каждый не отделял себя от памяти павших: они как бы смолоду приняли на свои плечи всю ответственность поколения за судьбы страны.

Валерий быстро стал любимцем института: руководил драмкружком, писал стихи в стенгазету, играл на аккордеоне, даже издал книжку стихов для детей.

Когда он последовал совету Константина Коничева и поступил в литературный институт, друзья восприняли этот шаг как вполне логичный.

На всю жизнь Валерий выбрал одну сквозную тему: историю и культуру северного края. Замечательный поэт Леонид Мартынов, хорошо знавший Вологду, правильно сказал, что Валерий Дементьев сумел взглянуть на наш край и на всю жизнь «не с крапивно-чертополохового буксирно-лодочного обрыва, а превыше, чем с колокольни Софийского собора».

Увлекшись литературоведением, он одним из первых в наши годы воскресил память о Батюшкове, рассказал о трагической судьбе автора знаменитой песни «Улица, улица, ты, брат, пьяна!» Василия Сиротина. Он первым вернул из небытия поэзию нашего земляка Николая Клюева.

Книга о творчестве Леонида Мартынова, очерки о поэтах Александре Яшине, Сергее Орлове, Сергее Викулове, Ольге Фокиной, Николае Рубцове, Александре Романове могли бы составить учебник по поэтическому краеведению. А ведь были еще очерки о Есенине. Твардовском, Прокофьеве, Исаеве и многих других поэтах. И совсем не случайно за книгу «Исповедь земли» Валерий Дементьев стал лауреатом Государственной премии России имени М. Горького.

Иногда говорят, что литературовед – несостоявшийся писатель Для кого-то, может, и так, но не про Дементьева это сказано. Его книги «Спас-Камень», «За белой зарей» – органический сплав публицистики и художественной прозы: четкая авторская позиция, мастерски найденная тональность, богатый и удивительно прозрачный язык. И когда читаешь о его ожиданиях и предчувствиях в поисках досок Дионисия, понимаешь, что это поиск истоков российской духовности и культуры.

« Этот мир искусства, поэзии, красоты – моя родина... Малейший толчок –стенная ли роспись, картина ли, отдельное стихотворение, а может, просто письмо из деревни – заставляет учащенно биться мое сердце», – писал Валерий Дементьев. Этой чуткости к прекрасному, к настоящему учил он студентов в своем поэтическом семинаре.

Хоть и не были мы в последние годы близки с Валерием, но становится на душе тоскливо, когда в адресной книжке появляется еще одно «белое пятно»

Судьбы стихов Сергея Орлова

Мои коллеги и студенты почти машинально пишут или читают на деловых бумагах адрес нашего университета: Вологда, ул. С. Орлова, 6. А для меня это не просто почтовые координаты: Сергей Орлов – человек, с которым пересекались когда-то дороги.

Уж и не помню, было это в 1952 или 53 году, но летним днем я пытался найти в Московском литературном институте вологжанина Валерия Дементьева. Студенты сказали, что он появится только через пару часов, а пока пригласили с собой на кружку пива, предупредив, что там будет другой вологжанин – Сергей Орлов. Раньше я встречал его в Вологде: запомнил по обожженному лицу. От друзей знал о фронтовой судьбе Сергея и об увлечении литературой, но самому не довелось тогда читать его стихов.

Что же касается места нашей новой встречи, то через много лет в воспоминаниях Аркадия Минчковского я неожиданно нашел такие строки:

«...Тогда чуть ли не на каждом углу снова, как до войны, действовали пивные. Заведения, надо сказать, очень даже неплохие, ныне повсюду закрытые и замененные немногочисленными пижонскими барами. Сидели в полуподвальных или первоэтажных зальцах таких пивных мужчины, под кружечку-другую пенистого «жигулевского» вели неторопливый разговор, закусывали горячей семипалатинской колбасой. Водку пили редко. Безобразий в пивных почти не бывало, и уж никто не «давил на троих» ни в подворотнях, ни в лифтах. Сиживали за нехитрыми столиками и мы, начинающие литераторы. Удовольствие обходилось дешево, но главным для нас было общение... Наверное, все написанное в те годы друзьями – ныне известными поэтами – впервые и услышал за кружкой пива».

Все так и было! В пивной читали стихи и не просто читали, но обсуждали почти построчно... Там я впервые услышал о глубине рифмы, об аллитерациях, кто-то прочел акростих... А я сидел молча: для меня – студента-химика – эти слова были «из другого мира».

Обсуждая в той пивной чье-то не слишком удачное четверостишье, все же отметили одну интересную рифму. Но Орлов, а он был как бы признанным старшим в этом застолье, сказал: «Одна рифма стиха не делает! Удачную рифму иногда можно увидеть и на заборе». Стали вспоминать примеры, «заборного творчества». Вот тут-то я и вспомнил четверостишие со студенческого стола Вологодского пединститута:

Сергей встрепенулся, как бы впервые заметил меня: «А ты откуда его знаешь? Это ведь я написал еще в Вологде». Говорю: «Прочел на крышке стола в лекционной аудитории». По-детски рассмеявшись, Сергей вспомнил: «А ведь и правда! Писал на лекции по психологии – уж больно хотелось есть! Как же это ты его запомнил? Я вроде бы его не подписал своим именем, а потом и вовсе забыл. «А я и не знал, что это – твое, – сказал я, – теперь дарю его тебе обратно». И все застолье дружно засмеялось. Кто-то предложил включить в будущее полное собрание сочинений в рубрику «Из раннего».

Через несколько лет я слушал выступление Сергея Орлова вместе с Сергеем Викуловым и Валерием Дементьевым на встрече со студентами Вологодского молочного института. К тому времени я уже знал многие опубликованные Орловым стихи. Сергей вспомнил и это забытое четверостишие...

Он имел право написать строчки, ставшие не просто эпиграфом к его творчеству, а гимном двадцати восьми миллионам, сгинувшим в огне Великой Отечественной войны:

Чтобы иметь такое право, Сергей водил свой тяжелый танк в атаки по непролазным болотам. Он завоевал это право, сохранив медаль «За оборону Ленинграда», искореженную осколком. Медаль спасла его сердце в бою. Но, видно, боль сердечная осталась... Боль за погибших друзей, боль за далеко не всегда торжествующие правду и справедливость.

Вообще-то Сергей Орлов публиковал далеко не все написанное. После смерти в столах осталось большое поэтическое наследство, которое смогло многое добавить к его портрету. Меня поразило редко теперь цитируемое стихотворение, написанное еще в 1946 году.

Поэты настоящие могут быть провидцами: Сергей Орлов умер, действительно, на ходу, как от пули. Друзья его недаром говорили, что он был смелым солдатом, но человеком с незащищенной душой. И медаль не спасла его, когда он в 1977 году исполнил свой девиз:

Ошибся он только в одном: умер не весной, а поздней осенью. И было ему всего сорок шесть.

В России есть такие мужики...

Когда рукопись этой книги практически была готова, не стало Юрия Макаровича Леднева, писателя и поэта, неутомимого труженика, талантливейшего и добрейшего человека.

Я не знаю, что это: случайное ли совпадение или выполнение его воли, но могила Юрия Макаровича и вправду оказалась на «...человечьей звонкой тропе»...

Нас связывали с ним не только общие дела в редакции журнала «Мезон», не только то, что он был редактором моих первых книг, а нечто большее: простая человеческая дружба.

Для него доброта была не только личностным качеством: он сумел сделать ее смыслом всей своей жизни. Множество лет было отдано работе в Российском детском фонде. Тысячам детей он смог вытереть горькие слезы, десятки тысяч улыбались его стихам. Свой путь в поэзию он начал с песенки, что радостно поют под Новый год чуть ли не полвека все дети России:

Потом его лирика нашла самую высокую оценку и у читателей, и у суровых критиков. Мало кто не знает стихов Ю. Леднева о встрече Петра Первого с вологодским звонарем. А позднее и сам Юрий Макарович стал для многих молодых и даже совсем немолодых крестным отцом на их пути в литературу: долгие годы он руководил вологодскими литературными объединениями, был строгим, справедливым, но весьма благожелательным критиком и рецензентом.

Юрию Макаровичу удивительно удавались и гражданская лирика, и стихи, рожденные глубокой непроходящей любовью. Ему принадлежат тексты героических песен о войне, исполняемых хором Александрова, и самые задушевные строки о российской глубинке.

Он очень любил ездить по самым глухим уголкам Вологодчины и не брезговал читать стихи в избах и в поле для трех-четырех слушателей, впервые в жизни встретивших «живого поэта». Он нес людям радость встречи с настоящей поэзией.

Много лет назад довелось мне с группой юных победителей химических олимпиад России побывать в Казани. В свободный час я повел ребят в музей Горького и Шаляпина, но оказался там санитарный день. Прямо на крыльце музея я стал читать детям отрывки из поэмы Юрия Леднева «Шаляпин». Дверь открылась, нам показали все музейные экспозиции, потребовав вместо оплаты экскурсии только одного: немедленно прислать из Вологды сборник Юрия Макаровича. Говорят, что без его стихов не проходит теперь в том музее ни одна экскурсия.

Уникальным изданием стало ежемесячное приложение к газете «Маяк» – «Вологжане улыбаются», где Юрий Макарович был един в трех лицах: он был и редактором, и постоянным автором. А еще он сам вел широкий поиск и новых авторов, и новых героев... Притом его юмор и сатира в газете всегда шли от любви к людям, а не от «непримиримой борьбы с недостатками».

Есть у Юрия Макаровича такие строки:

И это не просто декларация: его творчество при всех поисках содержания и формы, как и его личность, несут на себе знак органичной целостности.

Встречу с этим светлым человеком люди всегда воспринимали как дар судьбы. И этот дар останется с нами: возьмите в библиотеке стихи Ю. Леднева, не пожалеете. Еще один читатель – еще один цветок на могилу поэта!

Годом раньше на юбилей Юрия Макаровича я написал стихи, которые постеснялся прочесть прилюдно. «Спешите делать добрые дела!» – учил нас Федор Кони. А нам всегда что-то мешает вовремя сказать людям добрые слова...

Прошло всего три месяца, и не стало Надежды Сергеевны Ледневой – верного друга и спутника Юрия Макаровича. Не смогла она смириться с потерей супруга. Прекрасный педагог, человек тонкой души, гостеприимная хозяйка, она была для мужа и первым читателем, и первым вдумчивым критиком. А ее прекрасные устные рассказы о природе, о цветах, к сожалению, редко ложившиеся на бумагу, останутся светлыми росинками на листах нашей памяти.

Так уж случилось: косяк весенних журавлей словно бы «отпел» Юрия Макаровича, а стая осенних гусей помахала крыльями над свежей могилой Надежды Сергеевны.

Людей неинтересных в мире нет

После окончания московской аспирантуры случилось мне быть в Вологде пациентом доктора Лудянского. Это был такой доктор, что многие больные со временем становились его личными друзьями. Так случилось и со мной.

Его знал буквально весь город: кто не лечился у Эдуарда Аверьяновича, тот обязательно слушал его увлекательные лекции о профилактике болезней, о гигиене умственного и физического труда, о здоровом образе жизни Он не гнушался никаких аудиторий: читал в городе и в деревне, в школах и институтах, в хозяйственных организациях и конторах, по областному радио и перед сеансами кино. Читал свободно, как говорится, не по писанному, но но был «пламенным трибуном», а вел доверительный разговор с людьми и очень любил отвечать на вопросы слушателей. Умел он отшутиться на нелепые реплики, тактично обойти острые углы, приободрить унылого, выслушать словоохотливого.

Эдуард Лудянский был мужчиной крупным. Рано поседевшая голова его казалась крепко сидящей на грузном тепе. Очень точно сказала одна из его пациенток: «У этого человека были удивительно добрые глаза и руки!»

Называл он себя «водоплавающим»: его просто тянуло к воде, как бы она ни была холодна. Однажды мы встретились на зимнем крымском пляже, где он купался даже тогда, когда температура воды едва достигала четырех градусов.

Эдуард Аверьянович много читал, следил за публикациями толстых журналов, охотно беседовал на литературные темы, умел слушать интересного собеседника. Голова его всегда была повернута к говорящему как бы боком: он плохо слышал на одно ухо. Но как только беседа становилась для него неинтересной, он быстро «отключался». Это можно было понять по газам: взгляд теперь был обращен не на собеседника, а куда-то вглубь, «в самого себя».

Редкое свободное время он посвящая любимому увлечению – филателии. Его коллекция «Медицина на марках стран мира» была много раз удостоена медалей и дипломов на всевозможных выставках.

Когда мы ближе узнали друг друга, я был поражен удивительным сходством двух, надо сказать, совершенно параллельных судеб, которым так и не пришлось пересечься. О судьбе московского географа Владимира Гончара я уже рассказал, а теперь хочу сравнить ее с судьбой вологодского доктора.

Эдуард Лудянский родился на Украине, и счастливое его детство кончилось, как и у Владимира Гончара, да и у всего нашего поколения, 22 июня 1941 года. Дороги эвакуации привели в Ижевск, где он и школу окончил, и медицинский институт.

Предлагали аспирантуру, как и Владимиру Гончару, но в итоге оказался молодой доктор там, где он нужнее был в то время государству – на целинных землях Челябинской области.

Один доктор на три целинных совхоза. До райцентра – 50 километров, до дальнего участка – еще 70. А население участка – 26 тысяч! Пришлось менять быков на мотоцикл и кобылу, а за то, что в придачу дал медицинский спирт, чуть под суд не загремел...

Ну как мне было не вспомнить судьбу Володи Гончара: только он школьным спиртом расплатился за оленей, на которых в пургу и метели на Чукотке развозил по сельским школам зарплату учителям. Спирт был твердой валютой своего времени в любой точке великой нашей страны.

И случилось так, что челябинская кобыла в кромешную февральскую ночь вынесла молодого доктора из волчьей свадьбы, а чукотские олени отбили у волков молодого заведующего районным отделом народного образования.

Владимиру Ивановичу приходилось преподавать в дальней сельской школе едва ли не все предметы подряд. А Эдуарду Аверьяновичу приходилось лечить едва ли не все болезни. В его отчете за первый год службы значилось: «...удалено зубов – 726, сделано операций амбулаторного типа – 5, проведено выездов на дальние участки – 52 (т.е. еженедельно)...».

И в этой-то непростой обстановке молодой доктор написал свою первую работу по анализу заболеваемости инфекционными болезнями. С ней поехал поступать в аспирантуру, но там просто поморщились: из участковой больницы да сразу в столичную клинику??? И снова Ижевск, специализация, углубленное самостоятельное изучение иглорефлексотерапии, ежегодное участие в самых первых конференциях по этому виду лечения.

В Вологодскую областную больницу Эдуард Аверьянович прошел по конкурсу в 1962 году уже зрелым специалистом-невропатологом. На отделении собрался коллектив единомышленников, который занялся созданием неврологической службы во всей области. К 1966 году была готова кандидатская диссертация по иглотерапии, но после прекрасной защиты диссертацию «зарубил» ВАК – Высшая аттестационная комиссия, заявившая: «В Китае культурная революция убивает своих великих ученых, а вы пытаетесь протаскивать китайские методы лечения!».

Как тут не вспомнить мытарства Владимира Ивановича Гончара с его диссертацией? Все это было типичным для своего времени делом. Впрочем, и во все времена люди талантливые, инициативные испытывали на себе «...и барский гнев, и барскую любовь».

Но преодолевал их только тот, кто не сворачивал с единожды выбранного пути. Неудача с защитой не вышибла Эдуарда Аверьяновича из седла: через девять лет он успешно защитил другую диссертацию по организации неврологической службы в нашей области. Ее утвердили только через восемь месяцев. ведь результаты работы были, что называется, налицо: невропатологов в области стало вчетверо больше, число кабинетов увеличилось в пять раз, проведены 26 областных конференций с четырьмя сотнями докладов да еще 311 конференций районных. То ли не учеба врачебных кадров!

А еще 18 вологодских невропатологов выступали на 77 конференциях и съездах всесоюзного ранга, принимали невропатологов России в Вологде, издали несколько научных сборников.

Такая активность доктора Лудянского не всегда приходилась по душе руководству. К тому же и характер у него был, как говорится, не сахар! Он умел отстаивать и свои научные взгляды, и свои требования к администрации. Неудобного заведующего отделением не раз наказывали, а то и вовсе отстраняли от руководства. Но он не унывал: «Такие выговоры, как награды, украшают в наше время руководителей!».

Авторитет доктора Лудянского давно шагнул за пределы Вологодчины: число его научных публикаций перевалило за две сотни. Вышло несколько монографий в России и за рубежом.

Случилось мне попасть на отделение к Эдуарду Аверьяновичу с тяжелым радикулитом. Как-то в разговоре он сказал, что хорошо бы попробовать лечить меня пчелоужалениями. Близкий наш друг вологодский инженер Евгений Исаакович Фарфель к тому времени уже много лет посвятил пчеловодству. Я познакомил двух энтузиастов, и с той поры в Вологде родилась целая апитерапевтическая школа, теперь известная на всю Россию, на весь мир. Именно в нашем городе появилась едва ли не самая серьезная в мире и в то же время популярная книга доктора Лудянского «Апитерапия». Именно в Вологде стараниями Евгения Фарфеля и его жены Анны Мироновны построен и больше десяти лет успешно круглогодично работает едва ли не единственный в России кабинет апитерапии. А теперь создано и специальное апитерапевтическое отделение. Верно говорят в народе: «На энтузиастах мир держится!».

В середине девяностых годов Эдуард Аверьянович блестяще защитил докторскую диссертацию, опубликовал фундаментальный труд «Руководство по заболеваниям нервной системы», был избран академиком международной академии пчеловодства. Рядом с отцом и дочка стала врачом-невропатологом.

Еще одна черта сближала моих героев: оба обладали способностью к скорочтению. Я всегда удивлялся тому, как мои друзья находят время и на художественную литературу, и на серьезные медицинские и философские издания, на собственное научное творчество и на увлечения.

В последние годы жизни и Владимир Гончар, и Эдуард Лудянский знали о своих тяжких и неизлечимых недугах, но ни тот, ни другой не снижали творческой активности: один писал новые книги, другой готовился к защите докторской диссертации.

В самый канун защиты Эдуард Аверьянович в очередной раз проходил процедуру подключения к искусственной почке. Дежурные врачи не на шутку встревожились: пациент все время сам с собой говорил, постоянно заглядывая на часы. Оказалось, что Эдуард Аверьянович попросту выверял по часам свой доклад на ученом совете.

Рано ушли из жизни мои друзья. Говорят, что незаменимых людей не бывает. Может, это и так, но окружающий нас мир с уходом друзей становится беднее.

Есть у Якова Акима пронзительные стихи. Позволю одно из них привести в память об ушедших.

[

Знала ли она, что станет... Терешковой ?

Судьба распорядилась так, что 12 апреля 1962 года я оказался в Ярославле в составе делегации вологодских учителей: мы собирались обсудить с коллегами работу школьного комсомола.

И вдруг утром мы узнали о полете Юрия Гагарина в космос. Трудно людям дня сегодняшнего понять охватившее всех чувство: на улицы вышли рабочие и студенты, школьники и пенсионеры. Стихийные митинги возникали на площадях и в скверах. Всеобщее ликование было неподдельным.

Рабочий ритм нарушился. Только в конце дня мы собрались в кабинете первого секретаря ярославского обкома комсомола. Там же были и члены бюро. Все обсуждали день прошедший, рассказывали, как отметили воистину историческое событие.

На девушку, спокойно стоявшую у запотевшего окна, я обратил внимание только тогда, когда она заговорила, уловив короткую паузу в многоголосом хоре присутствующих. Она произнесла всего одну фразу: «Ребята! А кто полетит следующим?».

Мы не успели еще до конца осмыслить подвиг Гагарина, а она уже подумала о будущем... То ли удивленно, то ли восхищенно кто-то произнес: « Ну, ты и даешь!». Наступила минута тишины. И мне в тот миг тоже впервые подумалось, что подвиг Юрия Гагарина открыл человечеству бесконечную дорогу в космос. А первой из нас об этой дороге вспомнила незаметная девушка у того самого окна...

Через много лет на глаза мне попались воспоминания Валентины Терешковой о своем пути в космос. Там я встретил ее записки о том самом замечательном дне, дне полета Гагарина. Бывшая секретарь комитета комсомола текстильной фабрики «Красный Перекоп» в Ярославле вспоминает, как ей в том самом кабинете обкома комсомола подумалось: кому будет суждено продолжить гагаринский путь? Признается, что о себе она не могла и мечтать...

И тем не менее уже в тот момент она чем-то отличалась от всех нас... Наверное, таких, отличающихся, судьба и выбирает для больших дел!

]

назад | содержание | вперед