назад | содержание
 

За державу обидно

Хороша страна Италия...

Впервые за границу я попал в сорок пет. В 1968 году большая группа советских ученых получила приглашение на Европейский симпозиум по ингибиторам коррозии в итальянский город Феррара. Степан Афанасьевич Балезин предложил подготовить совместный доклад.

Профессор Балезин поехать в Италию не смог и поручил прочесть доклад мне. Оформление документов шло полтора года. Весной 1970 года пришла из Москвы телефонограмма о том, что я «предварительно включен в состав делегации и буду приглашен на собеседование». Все лето я прождал вызова, но лишь в конце августа получил долгожданную телеграмму.

В Москве же начались бесконечные хождения по разным инстанциям. Поначалу делегация состояла из 30 человек. Но после каждой «беседы» в списке недосчитывалось одного-двух докладчиков: отказывали без объяснения причин. И вопросы при этом задавать было бесполезно. Люди уходили после отказа с поникшей головой, оскорбленные недоверием.

До того я не бывал за рубежом даже у демократов, а это считалось едва ли не главным условием поездок в капиталистический мир. Поэтому я почти с полной уверенностью ждал, что попаду «в отсев», и потому старался не переживать. Главное, что меня удивляло: за три недели таких бесед никто и не поинтересовался содержанием наших научных докладов, но все откровенно «заглядывали в глаза», задавая иногда самые безобидные, а часто и просто оскорбительные вопросы: «А что вы будете делать, если окажетесь в купе вагона один на один с женщиной?». Я ответил: «...смотря с какой». Но юмора не поняли и стали объяснять, что я должен требовать от проводников перевести меня в другое купе.

Наконец, пригласили в Госкомитет по науке и технике, и началось обсуждение наших докладов. Сидевший рядом со мной видный профессор во время выступления одного из претендентов на поездку тихонько шепнул мне: «Этот вряд ли поедет. Слишком расхвастался своими знаниями. Подумают, что может вывезти секреты...».

Тогда я понял, почему большинство коллег заявило доклады по давно известным журнальным публикациям, а отнюдь не по новейшим своим исследованиям. Назавтра нам сказали, что из списка исключены и тот «хвастун», и всемирно известный профессор Иосиф Львович Розенфельд по «...излишней осведомленности». Ситуация с Розенфельдом оказалась странной: неделей раньше он вернулся из Швейцарии, где выступал с докладом. Оказалось, что ездил он туда «по другому ведомству», где пользовался, очевидно, большим доверием... В итоге его все же вернули в состав нашей группы.

Тринадцать оставшихся кандидатов на поездку пригласили на беседу на Старую площадь в ЦК КПСС, где товарищ, отрекомендовавшийся бывшим сотрудником посольства в Италии, очень подробно рассказал нам об этой стране, об экономической и политической обстановке, о внутренних противоречиях Юга и Севера «итальянского сапога»: слушать было интересно, поскольку в беседе приводились малоизвестные данные.

Эта беседа была первой практически полезной для предстоящей поездки. Но сразу же нас проводили в большой зал, где каждому выдали довольно толстую брошюру: «Правила поведения советских специалистов, выезжающих в командировки за рубеж».

И снова показалось, что тебя погрузили в среду полного недоверия и подозрительности. После многих пунктов стояло предупреждение, что нарушение их карается советскими законами. И ты подо всем этим должен был расписаться: «ОЗНАКОМЛЕН».

Приключения с составом делегации на этом не кончились: неожиданно сообщили, что в выездной визе отказано молодому талантливому электрохимику Томазу Агладзе. Томаз был учеником и сотрудником руководителя делегации академика и члена ЦК КПСС Якова Михайловича Колотыркина. Яков Михайлович рассердился не на шутку: Томаз бывал за границей много раз и должен был исполнять роль личного переводчика при руководителе. Оказалось, что кто-то из чиновников, как сказал Колотыркин, «перебдел самого себя»: по невниманию принял Томаза Рафаиловича Агладзе за Рафаила Ильича, его отца – академика. А для выезда академиков за рубеж нужно было особое разрешение Президиума Академии. Так высокое родство на этот раз чуть не помешало Томазу. Только резкое вмешательство Колотыркина вернуло Томаза в делегацию.

Весь этот месяц я казался себе игральной картой в колоде, которую постоянно перетасовывают. И при этом не дано нам было знать, кто тасует колоду. До сих пор я расцениваю свою поездку как результат карточной удачи. На какой-то момент опять поверил, что я – счастливый человек...

Последним был визит в Интурист, так как вся «загранкомандировка» шла на условиях научного туризма: значительную часть расходов участники симпозиума оплачивали сами. В Интуристе возник скандал: чиновник столь резко и в оскорбительных тонах стал учить нас правилам поведения за рубежом, что наш руководитель встал и сказал: «Хватит! Мы не намерены терпеть ваше хамство! Выдайте нам билеты, и ваша миссия на том окончена». А с членом ЦК спорить было трудно...

Но, по большому счету, именно этот чиновник давал нам дельные советы: вопреки его предупреждениям мы действительно теряли вещи, отставали от групп на экскурсиях, опаздывали в рестораны, где нас ждали, наконец, переходили улицы в самых неподходящих местах. Словом, вели себя слишком по-русски со всеми вытекающими отсюда последствиями...

Все это я рассказал столь подробно, чтобы молодой читатель смог лучше представить дух семидесятых годов, когда в железном занавесе появились первые щелки... Каждый шаг на этом пути был удивителен.

Когда до трапа самолета

В московском аэропорту меня смущало одно обстоятельство: в моем чемодане было двенадцать бутылок водки, а разрешалось провозить только две. Дело было в том, что перед самой поездкой из продажи исчезла наша всемирно известная «Столичная». По просьбе московских друзей я достал на вологодском ликеро-водочном заводе дюжину бутылок, оформленных в виде русских сувениров, украшенных самыми красивыми экспортными этикетками. На мой вопрос, какая в бутылках водка на самом деле, главный инженер сказал: «Какая вам разница! У любой водки всегда два недостатка: во-первых, она всегда горькая, а во-вторых, все равно любая водка требует закуски!».

Когда я в Москве предложил раздать эту водку спутникам, мне сказали:

«Мы достали водку здесь, а твоя пусть так и едет в твоем чемодане на общие нужды». На вопрос таможенника, все ли мы везем в норме, я соврать не смог и сказал про бутылки. На возмущенный вопрос: «Куда вам столько?» – я показал паспорт. День моего рождения совпадал с окончанием симпозиума. «И это на всех?» – спросил таможенник. И сам же ответил: «Пожалуй, как раз! А закуску везете?». Группа хором ответила: «Конечно!». Так были нарушены таможенные правила.

Эта водка выручала нас в Италии много раз. Летели мы через Францию: чтобы не платить зарубежным фирмам валюту, Интурист отправил делегацию российским Аэрофлотом до Парижа, а там мы пересаживались на итальянский самолет. Между рейсами была заказана экскурсия «Один день в Париже».

Встретила нас в аэропорту Орли маленькая, седенькая старушка с лицом, на котором угадывались следы былой красоты и потомственной интеллигентности. « Я русская, но не эмигрантка: меня вы можете не бояться. Я просто замужем за Парижем!» – сказала она.

Как наш гид ни старалась, ожидаемого огромного впечатления на меня экскурсия по Парижу не произвела. К вечеру болела шея: «Посмотрите в окно налево, посмотрите в окно направо...». И в каждом окне автобуса, как на экране большого телевизора, до боли знакомые по книгам и кино картинки: Лувр, Эйфелева башня, Дворец инвалидов, Стена Коммунаров, Монмартр – издали. На момент зашли в Нотр Дам де Пари – Собор Парижской Богоматери. Застыл в изумлении от величия и красоты, но... обернулся назад: по всей задней стене круглые прозрачные колпаки из оргстекла, а в них – телефоны. Спрашиваю, зачем здесь автоматы. Оказывается, это не автоматы: сняв трубку и набрав код, вы можете слушать бесплатно перевод службы на любой язык планеты... Воистину, правильно кто-то сказал: удивляет не столько удивительное, сколько – неожиданное.

Принимавшая туристская фирма, как оказалось, принадлежала французской компартии. Потому, наверное, экскурсия была пронизана ремарками: «Здесь бывал Ленин», «Здесь Ленин встречался с...», «Здесь были написаны Лениным...». Было интересно видеть то, о чем слышали еще со школьной скамьи, но это же мешало восприятию реального Парижа. Все время вспоминалась фраза: «... галопом по Европам».

Прощались мы с нашим очаровательным гидом в аэропорту Ле-Бурже, и тут выяснилось, что она приехала во Францию еще в двадцатых годах... из Вологды. Вспомнила она и свой дом с мезонином около парка «с двумя прудами», и отца-инженера, занимавшегося осушением города, стоявшего на болотах. Когда же я после возвращения рассказал моей маме об этой встрече, реакция ее была необыкновенной: «Машенька! Машенька Андреева! Так ведь я сидела в гимназии с ней на одной парте! Верно-верно, родители увезли ее во Францию... Как же ты ей не сказал, что ты мой сын? Почему не пригласил к нам в гости?».
Мама в тот момент забыла, что и фамилия моя уже отцовская, и знать я ничего не знал о ее однокласснице... А «андреевские» канавы хорошо знакомы старым вологжанам: проходили они через палисады домов, собирая болотную воду. Остатки их можно угадать и сейчас на ряде вологодских улиц.

Но вернемся к нашему путешествию. Уже не помню почему, но мы заблудились в аэропорту. Нашу делегацию буквально разыскивали. Наконец, двое служащих, минуя таможню, бегом привели нас прямо к трапу самолета.

Нужно напомнить, что дело это было в сентябре 1970 года. А лето того года ознаменовалось дерзкими угонами пассажирских самолетов, совершенных арабскими террористами. По такому случаю Интерпол значительно усилил контроль. Вероятно, потому перед трапом самолета два дюжих молодчика с ловкостью полицейских из американских кинобоевиков приступили к личному досмотру: первый смотрел в паспорт, а потом – на его хозяина, второй же мгновенно ощупывал карманы, шарил под мышками, под коленками и где-то сзади за поясом... Затем возвращали паспорт и громко по-русски командовали: «Давай-давай!». На трапе оказывался следующий пассажир.

Передо мной таким образом прошли коллеги из Академии наук Азербайджана, из Грузии, из Ташкента. Но вот на трапе оказались мы с профессором Розенфельдом. Заглянув в его паспорт, интерполовец что-то сказал по-английски Розенфельду и своему коллеге. Оба рассмеялись. Затем то же повторилось и со мной. Понял я только дружелюбное «Плиз! Давай-давай!». Профессор Розенфельд перевел слова интерполовца: «Эти господа – евреи, им этот самолет угонять нет резона...». Оказывается, потому нас и не досматривали: удостоили международного доверия.

Я б не поверил, что во сне

В Венеции нас встречали представитель оргкомитета симпозиума и переводчица Интуриста. Обе симпатичные дамы были в слезах: оказалось, что именно в этот день была объявлена забастовка водителей автобусов, и нам грозила ночевка в аэропорту. Возникшую проблему удалось довольно быстро решить... с помощью бутылки русской «Столичной» из того самого чемодана. Как было не вспомнить стихи моего друга Игоря Тарабукина:

Итак, поздно вечером мы разместились в венецианском отеле, наскоро поужинали и быстро собрались смотреть ночной город. Переводчица и представитель остались в отеле утрясать неустойки: ведь нас приехало тринадцать, а заказаны были все тридцать мест. Нам же пришлось объяснять, что у остальных оказались неотложные дела дома...

Представитель Интуриста предупредила, чтобы мы гуляли группами, не заблудились, не поздно вернулись. И хоть мы «гуляли группами», но, конечно, заблудились в маленьких переулочках между бесчисленными каналами и мостиками. Я поступил неосмотрительно, надев в то утро новые туфли. После самолетов, парижской экскурсии, прогулки по Венеции ноги отекли, туфли нещадно жали. Я снял их и опустил ноги в холодную воду венецианского канала. Это была еще одна ошибка: мокрые ноги я и вовсе не смог втиснуть в туфли. Под смех моих коллег я вынужден был идти дальше босиком. Но вскоре мы убедились, что на мои босые ноги никто на улицах внимания не обращает.

Зато мы с советским любопытством наблюдали за толпами гулявших по ночной Венеции. Это был самый настоящий маскарад: рядом с чопорным английским лордом в черном смокинге и с моноклем гуляли дамы в платьях с декольте до четвертого позвонка. Американские длинноволосые хиппи мирно дремали на ступеньках лестниц, а рядом танцевали под звуки банджо полураздетые африканцы с кольцами в ушах и носах, в головных уборах из птичьих перьев. Чинно по мостикам гуляли монахини, одетые то в черные, то в фиолетовые одежды. Им учтиво уступали дорогу всегда улыбающиеся низкорослые японцы в модных в ту пору белоснежных нейлоновых рубашках. Никому в этой пестрой толпе, в этом вавилонском смешении языков не было дела до моих босых ног...

Заблудившись, мы не смогли среди праздно шатающихся найти ни одного венецианца, который бы показал дорогу к нашему отелю. Улочки и мосты ночной Венеции принадлежали только туристам. Трудовая Венеция либо спала, либо напряженно трудилась, обслуживая туристов в ночных ресторанчиках, клубах и кафе.

С приключениями мы вернулись в отель только к утру. Перед входом в него я все же надел носки... Представитель Интуриста дремала в кресле в шикарном вестибюле. Увидев нашу группу, она спросила: «А где остальные?».

Оказывается, вторая половина тоже заблудилась и вернулась еще получасом позже. Мы ожидали упреков, а милая дама сказала: «Не вы первые, не вы последние теряете голову в Венеции!».

Назавтра была экскурсия по Венеции, прогулка по каналам на катере и гондолах. Мы слушали итальянские песни гондольеров, и по традиции, существующей в Венеции, как все русские, должны были спеть «Вдоль по матушке по Волге».

Интересной была экскурсия по Дворцу дожей. Дож по-латыни – вождь. Около одиннадцати веков правили дожи Венецианской республикой, но власть их была очень ограничена. В роскошном зале Дворца по периметру мы увидели галерею портретов всех венецианских дожей. Я обратил внимание, что одного портрета в ряду недостает. Гид, уловив мой взгляд, сказал: « Этот дож захотел стать диктатором. За то он и был лишен чести попасть в эту галерею. С другими диктаторами расправляются иначе: одних то кладут в мавзолеи, то выносят оттуда, других подвешивают за ноги на деревья ( это он намекнул на конец Муссолини ). Третьи травятся сами. Четвертых отправляют директорами электростанций (намек на судьбу Маленкова). Жаль только, что большинству воздают должное лишь после смерти...». И замолчал, явно наблюдая за тем, какую реакцию вызвала его почти политическая речь...

Русский язык нашего гида был практически безукоризненным, если не считать южного акцента. Он сказал, что выучил его самостоятельно по книгам Толстого и Салтыкова-Щедрина. Показав московское издание сказок Салтыкова-Щедрина, он добивался от нас объяснения непонятных слов, а оказалось, что это были просто опечатки в тексте. И внутриполитическую обстановку в России он знал не хуже нас, и вопросами своими часто загонял в тупик. Делал он это аккуратно, чтобы его нельзя было упрекнуть в политической агитации, но думать заставлял.

Академик Колотыркин после экскурсии сказал: «Я бы взял его к себе в институт на работу, чтобы вел политучебу...». Кто-то возразил, мол, он – антисоветчик. А Яков Михайлович ответил: «С умным человеком и поспорить приятно».

Мы пробыли в Венеции – городе-сказке – два дня. Я и потом долго не мог формулировать, что же меня больше всего поразило там.

Многие называют Санкт-Петербург Северной Венецией. Я очень люблю Питер, но согласиться с таким сравнением не могу. Дело в том, что Санкт-Петербург – очень красивый город на Неве. Мы гуляем по его набережным и проспектам, любуемся белыми ночами, разведенными невскими мостами и ажурными мостиками на каналах. И никогда не забываем, где мы находимся: нас не покидает чувство прекрасной реальности.

В Венеции же возникало совсем незнакомое чувство. Казалось, что мы попали в сказку или театр с великолепными декорациями. И спектакль этот такой, что ты забываешь об условностях и считаешь себя не просто зрителем, но и участником представления. Моментами с испугом мне казалось, что кто-то скажет: «Спектакль окончен!». Закроется занавес, и я больше не увижу всего того, что окружает меня на этой сцене. В Петербурге я восхищаюсь красотой реальной, а в Венеции восхищался красотой сказочной... И бесполезны сравнения и сопоставпения: людям нужны обе эти красоты.

Зачем среди ночной поры...

Венецианская сказка кончилась слишком быстро. Мы оказались в городе Феррара. Сразу поразили мемориальные доски на старинном здании университета: здесь учились Коперник и Фипипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон-Гогген-гейм, называвший себя Парацельсом. Так я узнал полное имя основателя средневековой медицинской химии, коротко именуемого в наших книгах просто Парацельсом. Университету Феррары исполнялось в тот год 620 лет.

В день моего доклада я еще раз встретился с переводчиками: русский язык на симпозиуме не был рабочим. Я собирался доложить на немецком, а синхронно перевод давался на английском, французском и итальянском языках. Каждому переводчику я дал немецкий текст. Но после обеда мы застряли в лифте, и я едва успел на трибуну. Начал доклад и тут же уловил шум в зале: оказалось, что переводчики молчат... Послали за ними, а они оказались в том же плену в соседнем лифте. Французский профессор Эпельбойн взялся переводить доклад сразу на английский и французский, а случайный переводчик, не имевший моего текста, пытайся на итальянский. На такой доклад потребовалось много времени. Возникшую неловкость трудно даже воспроизвести. Спасла лишь доброжелательность аудитории. Доклад закончился под аплодисменты. Я испугался: не насмешка ли это над нашей российской безъязыкостью. Но посыпались вопросы. Их было больше, чем после других докладов. Все – по существу, и все –серьезные. Возникла научная дискуссия. Вероятно, интересу к теме способствовала и необычная «языковая ситуация», и квалифицированная помощь Эпельбойна, которого незадолго до того избрали иностранным членом-корреспондентом Академии наук СССР.

Назавтра меня пригласили в университетскую лабораторию, изучающую ингибиторы коррозии под руководством профессора Трабанелли, с которым я встречался в Москве на кафедре профессора Балезина. Трабанелли показал исследовательскую установку, которую он создал после визита в Москву по предложенной нами схеме. Результаты, полученные в Ферраре, практически совпадали с нашими, но отличались большей точностью. Я задал естественный вопрос, и мне тут же показали перевод нашей статьи, где нами же предлагалось для повышения точности ввести в схему дополнительный блок. Я сделать это так и не собрался, а итальянцы не поленились... Уловив выражение моего лица, Трабанелли сказал: «Мы хотели доставить вам приятное!». И, действительно, радость от воплощения твоих научных идей – ни с чем несравнима. Много нового и интересного в своей области химии я увидел и узнал на симпозиуме и в лаборатории. Конфуз прошлого дня хоть чем-то был компенсирован: я не знал итальянского, итальянцы не знали русского, но язык науки был един.

Что же касается знания языков, то я и сегодня благодарен моему школьному учителю Зельману Шмулевичу Щерцовскому, заложившему прочный фундамент в мой немецкий язык. «По-белому» я завидую таким людям, как академик Иосиф Абрамович Кассирский. Когда его пригласили читать лекции по терапии на Кубу, он сказал, что будет готов через пару месяцев: «Мне же надо успеть выучить испанский». И ведь читал по-испански! Маркс когда-то сказал: «Die fremde Sprache ist eine Waffe im Klassenkrieg» (Иностранные языки – это оружие в классовой борьбе). Хотелось бы добавить, что иностранные языки – это и ключи к взаимопониманию народов и культур.

И еще о языках: теперь о языках искусства. В те же дни в Алмазном дворце города Феррара проходила выставка живописных работ и рисунков Пабло Пикассо. Делегатам симпозиума вручили пригласительные билеты.

В перерыве между заседаниями мы поспешили на выставку, но попали в обеденный перерыв. Экскурсоводы уже ушли, а нас встретили здоровенные охранники с приплюснутыми носами, выдававшими бывших профессиональных боксеров.

На поясе у каждого – крупнокалиберные пистолеты. Охрана – не та, что у нас: не пенсионные старушки, дремлющие в залах на старых стульях. Но увидев наши билеты и значок с изображением Кремля, стражи сразу заулыбались и пригласили войти : «Можете гулять по выставке, а мы пока пойдем в соседнее кафе. Дежурный вас выпустит, когда вам надоест этот дурацкий испано-француз...». Нас весьма удивила такая оценка. Но словоохотливый охранник указал пальцем на висевший в центре зала портрет матери художника, написанный в сугубо реалистической манере: «Чудак! Он ведь умеет рисовать по– настоящему. Зачем же он морочит людям голову своей непонятной мазней?». Второй охранник продолжил: «Нам приходилось работать на всяких выставках. Часто художники ничего и не могут путно нарисовать, кроме... ну, как их там зовут, – абстракций. А этому дай, так он и храм расписать сможет, как их расписывали наши старые мастера. Были бы у меня деньги, попросил бы его написать портрет моей матери: она у меня похожа на его мать... Зачем он рисует ерунду – не понимаю: дпя денег, что ли? Посмотрите последний зал! Такое даже в альбом не стали помещать». Сказал и двусмысленно заулыбался... Нам подарипи каждому по не-большому проспекту и альбому картин Пикассо.

После такой содержательной вводной беседы мы, естественно, поспешили в тот самый последний зал. Описывать произведения художников словами трудно. Передать рисунки Пикассо почти невозможно. На тридцати небольших листах не без труда можно было угадать изображение клубка из двух сплетенных тел, у которых все части были «не на месте»: то голова росла прямо из живота, то ноги торчали ... из ушей. С трудом, как на загадочном рисунке, на каждом листе можно было найти мужские и женские «причинные места», располагавшиеся то между глаз, то под мышкой... Из этого клубка как обязательный элемент рисунка торчала рука с палитрой и кистью. А где-то из угла листов за всем этим наблюдала голова ехидно улыбающегося старика в ночном колпаке.

Черно-белые рисунки, отличающиеся мастерской графикой, на мой взгляд, были либо неудержимым полетом фантазии художника, либо отражали яркие воспоминания о бурно проведенной молодости. Идею ностальгических реминисценций привносил в рисунки тот самый старик в колпаке... С таким Пикассо мы раньше не встречались. Остальные работы выставки были в большей или меньшей мере известны по их репродукциям.

Возвращаясь с выставки, я думал, что язык искусства Пикассо сложен: чтобы его понять, действительно нужен большой труд

Мы видим то, чего мы лишены

В последний день симпозиума вечером мы решили отметить мой день рождения. На рюмочку русской водки пригласили профессора Трабанелли. В баре нашего маленького отеля «Братья Кеннеди» переводчицы накрыли немудреный стол. Пока ждали гостя, я обратил внимание на множество грамот и дипломов, в богатых рамках висевших на стенах. Оказалось, что хозяин отеля – почетный донор Италии, сдавший чуть ли не десять литров крови безвозмездно. За такие заслуги он удостоен самых высоких почестей: он – почетный гражданин города, депутат городской думы (или муниципалитета? – уж и не помню, как это у них называется), освобожден от уплаты многих налогов, а на всех праздниках сфотографирован рядом с мэром. Когда ему сказали, что моя жена – врач-гематолог, он так расчувствовался, что тут же примкнул к нашему столу, внеся в компанию прекрасные итальянские песни и сухое вино.

Профессор Трабанелли приехал поздно и не один: с ним были сотрудники его кафедры и оргкомитета. Вот когда пригодилась вологодская «Столичная»! Вечер проходил весело и непринужденно. В какой-то момент я уловил, что Трабанелли говорит своим сотрудникам что-то про меня. Попросил перевести, и оказалось, что он рассказывает, как мы принимали его в России: «... так здорово, что я водкой руки мыл!».

И я действительно вспомнил этот нелепый случай. Вечером профессор Балезин пригласил нас в ресторан на встречу с итальянцами. Гости шутили: «Только не угощайте нас макаронами! Мы знаем, что вы нас зовете макаронниками. Пусть кухня будет русской».

Я спросил, а как итальянцы зовут русских, и тут же получил неожиданный ответ: «Сметанники». Наше удивление было искренним. Меня спросили: верно ли, что в России даже огурцы едят со сметаной? Тут мы и совсем рассмеялись...

Но прошло какое-то время, и нам на стол подали на блюде большого судака, запеченного в сметане. Итальянцы просто испугались: « А разве можно?». Но распробовали так, что их за уши нельзя было оторвать от тарелок.

В какой-то момент Трабанелли испачкал руки подливой и хотел пойти в туалет, чтобы вымыть руки, но Балезин успел мне шепнуть: «Туда – нельзя, там –драка!» Минеральной воды рядом не оказалось, и тогда я взял бутылку водки и плеснул из нее на руки гостю... Такой жест, оказывается, стал для него высшей меркой нашего гостеприимства!

Уже перед окончанием встречи профессор Трабанелли сказал: «Мы долго думали, что подарить сеньору Подольному на день рождения, но так, чтобы доставить радость всем русским гостям. И решили: завтра рано утром за вами придет университетский автобус с нашим сотрудником, и вы можете путешествовать по нашей замечательной стране целый день. И пусть именинник выбирает маршрут». О таком царском подарке мы и мечтать не могли!

Так мы смогли увидеть древнюю Болонью, курортный город Римини и крошечную, почти игрушечную республику Сан-Марино, расположенную на горе Монте-Титано высотой около 750 метров и площадью всего 61 квадратный километр. Ну как было не проникнуться к этой земле особым уважением, если республиканский строй на ней существует почти 1700 лет! Недаром 20 тысяч жителей этой страны ежегодно принимают более 2 миллионов туристов. Всего три месяца длится туристский сезон, но гостей встречают так радушно, что они оставляют в этой маленькой стране столько денег, что их хватает на весь годовой бюджет.

На пути в Болонью с нами произошло маленькое приключение, о котором хочу рассказать особо. Посередине дороги на прекрасном шоссе вдруг заглох мотор автобуса. Наши автомобилисты предложили тут же забраться в мотор, но шофер объяснил: «Все – под пломбой и на гарантии. Сейчас позвоню – приедут и починят». А невдалеке оказалась ферма с садом и распаханной землей. Шофер пошел звонить, а мы попросили разрешения посмотреть ферму поближе. Хозяин, узнав, что мы – ученые из России, тут же на улице накрыл стол, выставил кувшины с вином и фрукты. Беседа о фермерском хозяйстве была очень интересной, но она прервалась с приходом большой крытой машины, из которой рабочие стали выгружать цветастые коробки, наподобие тех, в которые пакуют женские сапожки. Мы спросили, что в этих коробках Оказалось – кирпичи для наружной отделки строящегося сарая. Пара кирпичиков – в коробочке!. Аккуратно и чисто. Спросили, не дорого ли. Оказалось – тара возвратная: кирпичи израсходуются, фирма коробочки увезет и деньги возвратит.

Вспомнили мы родной самосвал!... И многое нам стало понятнее. Котлован под сарай был вырыт аккуратно, а вокруг котлована лежал асфальт. Кран клал блоки в фундамент прямо с асфальта. И никакой грязи, никакого мусора...

Видит Бог, эта случайная встреча дала пищи для размышлений не меньше, чем иные древние развалины.

Потом был Рим, коллекции Виллы Боргезе, Колизей, Ватикан с его музеями... Но ферма с пальметным садом, где по асфальтовым трапикам, как по рельсам, между деревьями бегает тракторишка, ферма со свежевспаханной землей, как бы слегка присыпанной снегом – белым порошком удобрений, и двумя урожаями в год – эта ферма не уходит из памяти и сегодня. Именно эту картину я вспоминаю, когда слышу знаменитую фразу прекрасного актера Павла Луспекаева из фильма «Белое солнце пустыни»:

Один день между прошлым и будущим

Семьи моих дедов жили когда-то на самом стыке земель российских, украинских и белорусских, в краю типичных городков российской черты оседлости. Стародуб и Могилев, Унеча и Клинцы, Речица и Новгород Северский были населены русскими, украинцами, белорусами, евреями так, что трудно порой было сказать, кого на городской улочке больше.

Так я хотел начать свой рассказ о прошлом, о поколении моих дедов. Но неумолимая сила ассоциативного мышления толкнула меня на другую дорогу. Недавно я побывал в командировке в Германии. В одно из воскресений мои друзья повезли нас в Кёльн, чтобы показать восьмое чудо света – Кёльнский собор. Мы долго слушали волшебную органную мессу под потрясающими сводами собора. Подумалось, что в эти мгновения исчезают различия людей по национальностям и религиозным убеждениям. Я видел рядом китайцев и японцев, на скамьях сидели турки и индусы, американские старики-туристы стояли рядом со мной – евреем, с моими друзьями – немцами, с нашим переводчиком Василием. Я видел глаза этих людей: в них было что-то общее. Это была не отрешенность от бренного мира: просто Прошлое и Будущее встретились в восхищенном сознании Настоящего.

Люди смотрели на великолепие собора, но в их глазах было нечто обращенное внутрь, в глубины души... «Нет ни Эллина, ни Иудея...», – вспомнилось библейское в тот момент.

Затем мы направились в картинную галерею. И снова – праздник души, похожий на редкое откровение: сотни полотен, известных и неизвестных, от икон четырнадцатого века до Пикассо и Сальвадора Дали... И опять я вижу глаза пестрой людской толпы, но уже совсем другие. Здесь взгляды устремлены на доски и полотна. Каждый находит в картинах свое, интересное только ему, затаившему дыхание перед творением Мастера. И кто-то живет в том времени, о котором говорит художник, а кто-то ищет идеалы красоты на будущее...

Если бы наши друзья не поторопили нас, мы, кажется, могли бы оставаться в этом мире красоты вечно. Но нас звали еще в один музей. Берегом Рейна мы быстро добрались до него: это был этнографический музей Кёльна – Раутен-штраух-Иост музей.

В какой-то момент подумалось, что этнография на фоне всего увиденного в этот день может показаться чем-то приземленным... В музее оказалось несколько выставок, и я не сразу понял, куда же мы попали. Сознание было занято великим и вечным, вынесенным из стен собора, из залов галереи...

Мой друг одернул меня: «Да проснись же! Ты хоть понял, где мы теперь находимся?». И я прочел на афише у входа в зал: «Жизнь в русских городках. Еврейская коллекция этнографического музея Санкт-Петербурга». И подзаголовок: «Из коллекции Ан-ски». Для меня все это было незнакомо и плохо понятно. Почему – русские городки? Причем здесь «еврейская коллекция» и кто такой Ан-ски? Если экспозиция из Санкт-Петербургского музея, то зачем нужно было ехать в Кёльн, чтобы все это увидеть?

Внутренне настороженный я вошел в зал и замер как вкопанный: передо мной на стене висел портрет моей бабушки!...Красивая, гордая, с горькой усмешкой, спрятанной в уголках губ, с глазами... Опредепенно людские глаза меня преследовали сегодня: опять я увидел взгляд, обращенный в свой мир, в свою душу, в свою веру! Такой я видел бабушку на портрете, который бопьше других пюбил мой дед и который он украдкой от нас трогательно гладил поспе ее смерти.

Вряд ли на фотографии была моя бабушка: снимок был сделан в 1912-1914 годах. В то время бабушка была моложе той, что позировала фотографу. Но портретное сходство – удивительное!

Оказалось, что писатель и журналист Шломо Рапопорт (псевдоним Ан-ски) в канун Первой мировой войны организовал этнографическую экспедицию по российским городкам в черте оседлости, то есть по районам, где царским правительством разрешалось селиться евреям. Он изучал жизнь и нравы еврейского населения, собирал документы, предметы повседневного быта и религиозной атрибутики, одежду и музыкальные инструменты, песни и сказки, пословицы и поговорки.

Все собранное осело в запасниках Ленинградского этнографического музея и никогда не выставлялось, пока заботами питерских энтузиастов-этнографов через восемьдесят с лишним лет не превратилось в удивительную экспозицию, с успехом путешествующую по крупнейшим городам мира.

Каждый шаг в этом зале рождал удивительные открытия: то я видел что-то далекое, но удивительно знакомое, то находил для себя совершенно новое, но такое близкое!

На фотографиях соседствуют лица почтенных бородатых старцев и рано стареющих еврейских женщин, окруженных многочисленными детишками. Домики – мазанки с черепицей провалившихся крыш. Каменные облупившиеся здания синагог маленьких городков и совсем покосившиеся деревянные синагоги еврейских местечек.

Я подумал: слово «штетеле» должно точнее переводиться с немецкого как «местечко», а не «городок». Ведь бытовало в свое время в еврейской среде выражение «местечковый еврей», несколько пренебрежительное, относящееся к малообразованным людям, чей кругозор не выходил за пределы черты оседлости.

А вот и традиционный еврейский оркестрик! Один – на свадьбы и на поминки, на русские, украинские, белорусские и еврейские. Местечковые музыканты – клезмеры: две скрипочки, кларнет, флейта и непременная военная труба... И все в традиционных шляпах-котелках, надеваемых лишь по важному поводу. Великий российский музыкант Утесов утверждал, что именно от этих клезмеров брал свое начало знаменитый одесский джаз.

Короткие музейные этикетки говорят о назначении давно забытых вещей: серебряные таблички с торы* (*Тора – буквально «учение», пятикнижие Моисеево), корона катер-тора** (** Корона катер-тора надевается при торжественных чтениях торы) из просечного серебра, небольшие кидуш-бехеры – серебряные бокальчики для пасхального вина. Такие бокалы еще сохранились и в нашем доме. Тут же, как во сне, слышу слова деда: «Ханеле, гиб мир а биселе пейсехдике вайн!»***( *** – Анечка! Дай мне немножко пасхального вина!)

Впервые вижу мезузу**** (**** Мезуза – металлический или деревянный футляр с куском пергамента со стихами религиозного содержания. Приколачивается на косяк дверей каждого жилища как атрибут веры.)

из дерева, украшенную резьбой. Внимательно вглядываюсь и вдруг нахожу очень знакомое: характерное для старинных северных деревянных русских прялок деление резного узора на три поля, на три части – вода, земля и небо – только вязь другая, более сложная и объемная.

Вот драные крестьянские армяки, а рядом шелковые шапочки, отделанные дорогой испанской парчой, явно принадлежавшие зажиточным хозяевам. Скромные женские платки-наголовники, а рядом нарядные платья и сарафаны, трогательно и с любовью расцвеченные незамысловатой вышивкой. Но взгляните на рисунок внимательно: эта простота сродни гениальности! Простоту таких узоров изучают поколения искусствоведов всех стран.

Снова фотографии. Теперь – детские. Десять мальчиков еврейской начальной школы-хедера в Подолии. Ни у кого не видно глаз: все десять без деланной перед объективом позы погружены в чтение книг, даже тот, что сидит под столом. Кем вы станете, мальчишки из местечек? Какой свет зажгут в ваших душах добрые и мудрые книги? В какое будущее выведут? Нет пи среди вас предков Норберта Винера – одного из создателей кибернетики – или самого Марка Шагала, удивившего мир летящими влюбленными? Ведь вышли они из тех самых местечек...

Еще шаг, и вновь... глаза!!! От этих глаз можно сойти с ума... Фотография девочек еврейских семей из Подолии. Три исподлобья смотрят на нас. Обрамленные черными кудряшками лица напряжены, в них что-то совсем не детское. Мучительно стараюсь понять, кого они мне напоминают, пихорадочно, до боли напрягаю память... Конечно! Дрезден!!! Картинная галерея, Рафаэль, Сикстинская мадонна с младенцем. А у него взгляд осмысленный и проникновенный, взгляд человека, наперед знающего свою судьбу, свое Будущее. Умеющего заглянуть в Будущее называют мудрецом, но способно ли такое знание приносить человеку счастье?

Четвертая девочка с той же фотографии отвернулась и смотрит вдаль. На ее лице собрана вся скорбь еврейского народа. К горлу подкатился ком, я почувствовал, что слезы совсем близко...

Девочки последних лет девятнадцатого столетия, что приготовил вам век двадцатый? В каких катастрофах вы погибли? В черносотенных погромах 1905 –1906 годов? В налетах петлюровских банд гражданской войны? Может, сгубил вас голод тридцатых годов? Или дожили до страшного тридцать седьмого?

Если оборонил Бог от всех этих напастей, то уж не минула вас трагедия гетто Второй мировой с эсэсовскими комендантами, с охраной из бендеровцев и власовцев. И остались вы лежать в бесчисленных рвах и безымянных могилах возле каждого еврейского местечка. Или пепел ваш развеян после душегубок и крематориев? Или ушли вы в бессмертие, как бы растворившись в воздухе, так, как ушла из жизни почти библейская героиня повести Анатолия Рыбакова «Тяжелый песок» Рахиль Рахленко? Имя вам – миллионы!

Я как бы очнулся, услышав голос немецкого друга: «Послушай, а что значит твоя фамилия? Откуда она пошла?». Не сразу понял суть вопроса. Оказывается, он обратил внимание на белорусские корни в моей фамилии. Задумался и я: может, и вправду семьи моих предков шли в Россию через те места и там получили это имя...

В фамилии другого моего деда просматривается немецкий корень «liefern» –доставлять, поставлять. Поставщиками мои предки никогда не были, а вот доставлять – приходилось: дед рассказывай, что в нашем роду бывали балагулы-возчики, содержавшие ломовых лошадей. Это они в еврейских местечках выходили с оглоблями против погромщиков в 1905-1906 годах.

С другой стороны, я встречал в немецких словарях выражение «er ist geliefert», что значит «он – человек погибший». Сколько предков наших погибло на дорогах Европы и России, пока они попали на Русский Север? Этого нам никто теперь не расскажет, но, может, в наших именах тоже кроются гены нашего Прошлого, от которого освободиться мы не в силах?

День подходил к концу. Музей закрывался. Мы задержались у выхода, и я увидел немногочисленных посетителей этой выставки. В поздний час хмурого осеннего дня все лица выходящих были сосредоточенными. Мне почудилось, что они, как и я, думали не о прошлом российских евреев, а о настоящем и будущем народов. Именно так! Не только о евреях...

Неподалеку от музея стояли два больших стенда, на которых были два лозунга. Первый – «ASUL! WEG!» – неонацистское требование выгнать из страны всех инородцев – он был написан твердой рукой профессионала почерком времен Третьего Рейха. Второй стенд мелкими буквами детского почерка требовал: «NAZI! STOP! NAZI! NIEMALS!*» (*Нацизм! Стоп! Нацизм! Никогда!)

. На фоне первого он мог показаться робкой надеждой, но в нем была мощная сила: протест был повторен многие десятки раз непохожими детскими почерками.

Оба стенда были обращены к дню сегодняшнему. Но первый стенд требовал вернуться из него в Прошлое, второй – звал Германию думать о Будущем.

Феликс Кривин когда-то писал: «Прошлое состоит из фактов. Будущее – из фантазий. Жизнь – это и есть превращение фантазии в свершившиеся факты». Стенды с призывами школьников к запрету фашизма в Германии мы встречали много чаще погромных лозунгов. Дай Бог, чтобы XXI век этой страны и всего мира оказался в руках сегодняшних детей-фантазеров!

В какой-то момент в облаках выглянуло солнце, и через все непростые впечатления дня неожиданно в ушах зазвучал детский голос: «Пусть всегда будет Солнце!...». Он как бы снимал часть внутреннего душевного напряжения.

Мы сели в машину.

Для меня же без ответа оставался вопрос: почему мы не видели эту этнографическую выставку в России? Почему даже не слышали о ней? Кто и почему столько лет прятал от нас наше Прошлое? Один день между Прошлым и Будущим подарил нам три музея, столь разных по характеру, по масштабам, наконец, по совершенно неоспоримой ценности экспонатов. Но если бы я не увидел хоть один из них, мой мир, и сегодняшний и будущий, был бы беднее.

Так что же случилось в Катыни?

В той же командировке едва ли не каждый день пребывания на немецкой земле давал поводы для самых серьезных раздумий и не только по служебным вопросам, обозначенным в командировочном предписании.

Однажды мне передали приглашение студенческого совета высшей евангелической школы социальной работы города Бохума провести встречу за круглым столом «без заранее заданной темы». Коллеги пояснили, что такая формулировка встречи означает высокую степень интереса и уважения студентов к приглашаемому лицу и оставляет гостю право не отвечать на некоторые неудобные вопросы.

На встречу мы приехали заранее. Поднялись в студенческую столовую – мензу, чтобы выпить чашечку кофе и ... обнаружили на всех столах и стульях листовки, приглашавшие студентов на встречу с русским профессором. Листовка предлагала начать встречу с вопроса «Was geschah bei Katyn?». Я понял, что изначально обозначенная формулировка нарушена: встречу предлагали начать с вопроса о расстреле органами НКВД перед самой Великой Отечественной войной в Катынском лесу большой группы пленных польских офицеров. Эти офицеры попали в Россию после того, как Сталин и Гитлер в 1939 году поделили между собой Польшу.

На встречу пришло не слишком много студентов. За чашечкой кофе в прямой беседе посыпались как из рога изобилия вопросы о том, как живут и учатся российские студенты, что их волнует в сегодняшней жизни: могут ли они высказывать на занятиях мнения, отличные от взглядов преподавателей, сколько программ телевидения может смотреть наш студент, как производится прием в институты и может ли студент сам выбирать для себя программы изучаемых предметов?

Немецкую молодежь интересовало, многие ли студенты живут «молодежными семьями», т.е. без официального бракосочетания, действительно ли в России законом запрещен гомосексуализм, грозит ли России эпидемия СПИДа, наконец, как зарабатывают студенты всегда недостающие им деньги. Единственным «политическим» вопросом был вопрос о том, кого студенчество поддержало на президентских выборах.

Тон беседы, проходившей в прямом диалоге около полутора часов, был самым доброжелательным, и я смог ответить если не на все, то на большинство вопросов. Обозначенный в листовке вопрос так и не прозвучал: вероятно, для молодежи он не показался в тот момент главным. И тогда один из присутствовавших на встрече преподавателей сказал: « Не хочет ли гость из России ответить на вопросы, поступившие в письменном виде?». Таким оказался единственный из той самой листовки. Я посчитал, что не могу отказаться от ответа.

Сначала я задал немецким студентам свой вопрос: что они знают о двух точках на географической карте Европы – о Катыни и о Хатыни? С большим трудом один из студентов припомнил, что в Катыни произошло «что-то нехорошее, о чем писали немецкие газеты...». О Хатыни не слыхал никто.

И тогда мне пришлось рассказать о трагической гибели польских офицеров, об извинениях, принесенных польскому народу президентом России. А потом – и об уничтожении белорусской деревни Хатынь вместе со всем ее населением немецко-фашистскими оккупантами. Пришлось напомнить о том, что несут народам тоталитарные режимы и войны. Оказалось, что немецкие студенты знают о Бухенвальде: «Там уничтожали немецких коммунистов» Слышали они об Освенциме и Дахау, «...где уничтожали евреев». Назвали они адреса небольших лагерей около города Бохума, где содержались английские и американские летчики, чуть не с землей сравнявшие их город. А об украинском Бабьем Яре, о латвийском Саласпилсе, о польском Собиборе, о лагерях на немецкой земле – Равенсбрюке, Берген-Бельзене, Заксенхаузене и сотнях других ничего и никто не мог сказать.

И я коротко рассказал об эшелонах польских студентов, ученых, артистов, священнослужителей, с 1940 по 1945 год заканчивавших свой трагичный путь в австрийском Маутхаузене на страшной фабрике уничтожения людей... Последние эшелоны с польскими женщинами и венгерскими евреями погибли там в апреле 1945 года, всего за недели до окончания войны.

Пришлось напомнить о двадцати восьми миллионах жертв нашего народа, о шести миллионах уничтоженных евреев, о потерях других народов во Второй мировой войне. Я попросил поднять руку тех, у кого в войну погибли родственники. Подняли все, а одна студентка, как бы извиняясь, сказала: «Я точно не знаю, но, наверное, тоже...». И на ее глазах я увидел слезы.

Назавтра в мензе к нашему столу подсел студент, который интересовался проблемой гомосексуализма в России. Он извинился за свой вопрос: «Наверное, надо было начинать нашу беседу с того, чем вы ее кончили. Жаль, что нам на лекциях ничего не говорят об этом, и мы не обсуждаем на наших семинарах ничего подобного. Об этом нельзя забывать!».

Мне в тот момент подумалось, что и Катынь, и Хатынь, и все подобные им места были местами уничтожения не только людей, но и человеческой памяти. Недавно в новой пьесе Евгения Евтушенко я прочел:

«Человечество делится на тех, кто хочет знать правду, и на тех, кто хочет знать только то, что удобно. И поверьте, вторая часть человечества гораздо больше».

Не в том ли одна из главных задач учительства, чтобы как можно больше людей захотели знать правду и сохранить ее в исторической памяти поколений? Вот о чем мне захотелось рассказать студентам не только в Бохуме, но и в моей родной Вологде.

Московский поэт Владимир Микушевич подарил мне книгу своих переводов немецкой поэтессы Нелли Закс ( кстати сказать, выпущенную смехотворным для России тиражом – 999 экземпляров). К сожалению, в России ее имя мало известно, хотя в 1966 году она стала лауреатом Нобелевской премии. Нелли Закс по годам – ровесница Мандельштама, и ее трагическая судьба типична для этого поколения. Героическими усилиями великой шведской сказочницы, нобелевского лауреата 1906 года Сельмы Лагерлеф еврейская девушка была спасена, вырвана из фашистских застенков. Осипа Мандельштама спасти не смог никто...

Страшно звучат сегодня строки из «Хора спасенных» Непли Закс:

Мы, спасенные,
Смерть уже изготовила себе флейты из наших полых костей.
Жилы наши – уже тетива ее лука.
Наши тела еще жалуются
Всей своей искалеченной музыкой.
Мы, спасенные,
Все еще висят перед нами в голубом воздухе
Петли для наших шей.
Водяные часы все еще наполняются каплями нашей крови.
Мы, спасенные,
Черви страха все еще поедают нас...
Мы, спасенные, Мы пожимаем вам руки,
Мы заглядываем вам в глаза,
Но все еще сплачивает нас только прощанье,
Прощанье во прахе Все еще сплачивает нас с вами.

Пусть простят мне автор и переводчик, что я выделил в тексте рефрены «все», «уже» и «еще...». Они показались мне особенно страшными! Это нужно помнить! И еще нужно помнить обращение Нелли Закс:

Вопрос, требующий ответа

Некоторые читатели моих прошлых «Записок» усмотрели в них внутреннюю озабоченность еврейской темой. Не могу не уточнить: волнует меня не столько еврейская тема, сколько тема дружбы и взаимного уважения между народами, которую все прошедшие семьдесят лет мы пытались воспевать.

К чему пришел в результате этих трудов «Союз нерушимый республик свободных», все мы тому свидетели. Старое слово «интернационализм» оказалось в ряду бранных, а новое «толерантность» – многим еще незнакомо. Все чаще стали путать патриотизм с национализмом, все непримиримее противопоставлять друг другу конфессии, возводя религиозные противоречия в ранг едва ли не биологической несовместимости.

В официальном издании «Собеседник православных христиан» №1, 1993 г. я нашел удивительно спорные и противоречивые высказывания известного иерарха православной церкви. Мне показалось, что, по крайней мере, один из заданных им вопросов не должен остаться без ответа.

Автор спрашивает:
«Многие ли из вас смогут вспомнить сегодня хоть один случай, когда иноверцы и инославные – будь то католики или иудеи – в трудный час для России делом доказали ей свою верность, до конца разделив ее неласковую судьбу? Зато противоположных примеров в русской истории – сколько угодно!».

Так ли это? Отвечаю я не автору вопроса, ибо давно сказано: слепому очки не помогут, и не вылечить того, кому нравится болеть. Мой ответ – читателям, тем, кто задумается над самой сутью и тоном публикации. Пусть этот ответ станет для них «информацией к размышлению». Не хочу и не могу оказаться в позиции оправдывающегося! Пусть говорят факты.

«Собеседник» попал ко мне в канун Дня защитников Отечества, в год когда Россия праздновала юбилей славной Победы. Для начала, и я обращусь к тому же историческому периоду. А потом на примерах города Вологды, в котором живет и трудится уже пятое Поколение нашей семьи, постараюсь вспомнить все, о чем так патетически спрашивает «Собеседник».

На фронтах Великой Отечественной войны люди нашей страны не делили себя по религиозным конфессиям, а пули, осколки, голод и болезни не отличали православных от иудеев, католиков от мусульман. В этом можно убедиться, если обратиться к освященным церковью книгам «МЕМОРИАЛ» и «РЕКВИЕМ», созданным в Вологде под руководством профессоров П. А. Колесникова и В. В. Судакова.

В скорбной книге умерших в вологодских госпиталях солдат по самым скромным подсчетам на долю еврейских имен приходится около 1,5%, а среди погибших ленинградских блокадников доля таких имен вдвое – втрое больше. Это намного превосходит долю евреев в общем населении страны в довоенный период.

Каждый народ вправе гордиться своими героями. Поэтому хочу напомнить, что среди генералов Красной Армии было 259 евреев: 62 служили в пехоте, 39 – в артиллерии, 32 – в авиации, 30 – в танковых войсках, 22 – на флоте, 26 – в инженерно-технических войсках,41 – в медицинской службе, 7 – в кавалерии.

По числу Героев Советского Союза, а их – 120, еврейский народ среди народов Советского Союза занимает почетное место в первой пятерке. Среди трижды Героев Социалистического Труда было три еврея: нарком вооружения Б. Л. Ванников, создатели атомного оружия академики Ю. Б. Харитон и Я. Б. Зельдович.

Генеральными авиаконструкторами были дважды Герой Социалистического Труда Семен Алексеевич Лавочкин и Михаил Иосифович Гуревич – создатели лучших в мире истребителей ЛА-5 и МИГ. Лучшие в мире танки создавали Исаак Моисеевич Зальцман и Жозеф Яковлевич Котин.

В нашем городе проживает мало евреев. Их жизненные судьба на виду у земляков. Это и о них в 1943 году сказал поэт Иосиф Уткин:

Расскажу о некоторых моих вологодских друзьях и знакомых. Полковник медицинской службы в отставке Иосиф Курас с противотанковым ружьем солдатом прошел от Курской дуги до Кенигсберга. Был два раза ранен. Заслуженный работник культуры Иосиф Длугач – стрелок-радист – был дважды сбит над Баренцевым морем. И на его счету были сбитые немецкие самолеты.

Вернулись домой с фронтовыми ранениями и наградами Соломон Цейтлин, Абрам Бам, Лев Хазан и стали мастерами-фотографами. А ветеран войны с семнадцатью правительственными наградами фотограф Абрам Бам стал Почетным гражданином Вологды.

Наш коллега Илья Хайкин ушел на фронт, будучи уже кандидатом наук, доцентом. Был ранен под Чернобылем. Свой путь он прошел от Курской дуги до Берлина, а в последние дни успел еще на танках попасть в Прагу, и все – простым солдатом. Много лет преподавал математику в педагогическом институте Абрам Дубовицкий. Он прошел войну командиром танковой роты, дважды горел в танках, дважды ранен. Теперь он – один из ведущих математиков России.

Среди моей родни – партизан Отечественной войны Анатолий Сергеев-Израйлев, долгие годы работавший токарем на вологодских заводах, летчик-фронтовик Арон Израилев, награжденный восемнадцатью орденами и медалями, матрос-североморец Соломон Израилев – ставший заслуженным учителем. Моя двоюродная сестра Тамара Подольная из десятого класса ушла в армию добровольцем. Другая сестра Роза Соловейчик была врачом-лаборантом военного госпиталя. Моя мать всю войну работала в вологодских госпиталях.

Заявление № 1 о добровольной отправке на фронт в первый же день войны подал Володя Максимов. Дослужился до полковничьего чина и стал с годами писателем. Работали в Вологде ветераны Второй мировой полковник Александр Соломонович Бланк, бывший переводчиком на допросах фельдмаршала Паулюса, подполковник Михаил Лейкин – летчик-истребитель, летавший вместе с французами из эскадрильи «Нормандия – Неман».

Но знал я еще и талантливого юношу Борю Соколовского, погибшего в своем первом бою под Ленинградом. Погиб и неизвестно где похоронен брат моего отца солдат Моисей Подольный. Подорвался на мине разведчик лейтенант Матвей Кнох – сын бывшего владельца вологодской мельницы. Ушли на фронт три брата Коганы. Вернулся – один. Вместе с танком сгорел весельчак Рафа Печенежский. Уже в мирные времена служили в подразделениях особого риска офицеры Б. Коган и А. Праг.

Десятки евреев служили в разные времена в нашем гарнизоне: от заместителя командира дивизии, командиров бригад до солдат срочной службы. Но не слыхал ни об одном дезертире, ни об одном солдате, нерадивом в службе Родине.

Заметен вклад вологодских евреев в образование, науку, культуру, медицину и хозяйство Вологды. По крайней мере, шесть из них за последние годы стали заслуженными работниками культуры, заслуженными деятелями искусств. Первым в Вологде это звание получил директор Дворца культуры железнодорожников Исаак Львович Эльперин, руководивший известным на всю страну русским народным хором. На этом посту его сменил Марк Ципкус, тоже ставший заслуженным работником культуры. В том, что вологжане любят балет, «виноват» заслуженный работник культуры Макс Миксер. Музыкальное училище в нашем городе создал Илья Григорьевич Гинецинский. В газетах и на вологодском радио трудились Клим и Татьяна Файнберги – заслуженные работники культуры. Многие военные и послевоенные годы возглавляли вологодскую милицию легендарные в милицейских кругах полковники Юрий Леонтьевич Максимов и Давид Михайлович Бланк. Они пользовались в городе исключительным авторитетом.

Вологжане помнят, что основателями кожно-венерологической, отоляринго-логической, фтизиатрической, инфекционной, реаниматологической служб в городе и области были врачи-евреи. Научные труды, опубликованные основателем неврологической службы доктором медицинских наук, академиком Эдуардом Лудянским, получили мировое признание. Заслуженный врач Владимир Каганер много лет возглавлял железнодорожную больницу, а противотуберкулезную рентгенологическую службу в области создала заслуженный врач Базя Спектор.

Почти пятьдесят лет работает врачом Ольга Подольная, одна из создательниц гематологической службы в области. Вместе с ней трудятся врачи Людмила Левина и ее дочь Наталья, терапевт Мира Ботвинник и ветеран обороны Ленинграда Мери Котлер, гинекологи 3. Пинская и Т. Зарецкая, детский врач М. Сойфер, врач-лаборант С. Хасина, отоляринголог М. Уткина, психолог Г. Гиндин, заместители главного врача городской больницы Б. Коган, И. Виленская и десятки других специалистов.

Я уже писал о вологодских евреях-адвокатах. А сколько прекрасных педагогов подготовили в пединституте профессора А. Гуковский , А. Бланк, А. Гольдман, доценты Ю. Юдикис, А. Цинман, С. Норкина, И. Зейфман. Л. Вишневский трижды отсидев в сталинских лагерях, писал в Вологде книги о Пушкине профессор Виктор Гроссман. И сегодня успешно трудятся в педуниверситете профессор – математик А. Зейфман, член Союза композиторов России профессор М. Бонфельд и многие другие.

Рассказывал я уже о заслуженном учителе Зельмане Щерцовском, а вологжане могут дополнить много хороших слов еще о десятках учителей – евреев.

На вологодских предприятиях и в организациях успешно работали и работают евреи – инженеры, техники, рабочие. Есть руководители предприятий, предпрениматели, технические работники. Вместе с Королевым начинал космическую эру вологжанин Ефим Цейтлин. Физиком-ядерщиком стал сын вологодского сапожника П. Холов. Всю жизнь посвятил спорту в Вологде Захар Сморгонский.

Да разве перечислишь всех тех моих соплеменников, кто «в трудный для России час делом доказал ей свою верность, до конца разделив ее неласковую судьбу»! А вот «противоположных примеров» я не знаю.

В Вологде с двадцатых годов нет синагоги: последняя была закрыта в 1929 году вместе с большинством русских церквей. В то же время якобы по требованию православных верующих была запрещена еврейская община. Но евреи никогда не противопоставляли себя православной церкви. Знаю в Вологде добрый десяток смешанных браков, и ни в одной из таких семей не помню разногласий на национальной почве. Не бывало в Вологде никогда и никаких столкновений между горожанами, принадлежащими к разным конфессиям.

Вот что захотелось мне рассказать о людях, которых упрекнули в «непатриотизме». Вероятно, кто-то другой смог бы рассказать подобное и о вопогодских катопиках, и о мусульманах. По крайней мере, я о них не слыхал худого слова., Все рассказанное мной относится к истории одного русского города, но «... несть им числа!»

Воспользуюсь высоким слогом самого «Собеседника»: «ГОРЬКО, ОХ КАК ГОРЬКО ПИСАТЬ ЭТИ СЛОВА. СЛАВНАЯ ИСТОРИЯ ОТЕЧЕСТВА ИСКАЖЕНА И ЗАБЫТА»...

но добавлю, к великому сожалению, искажена и забыта самим автором статьи. А теперь вопросы читателям задам я.

ТАК КОМУ И ЗАЧЕМ НУЖНО, ЧТОБЫ ИСТОРИЯ НАШИХ НАРОДОВ БЫЛА ИСКАЖЕНА И ЗАБЫТА?

Нет ли в словах «Собеседника» греха, который Св. Максим Исповедник назвал «НЕЧУВСТВИЕМ К ПОТЕРЕ ДОБРОДЕТЕЛИ»?

Наконец, НЕ ГРЕХ ЛИ ЭТО ВЕЛИКИЙ СЕЯТЬ В ЛЮДСКИЕ ДУШИ ЗЕРНА МЕЖНАЦИОНАЛЬНОЙ И МЕЖКОНФЕССИОНАЛЬНОЙ РОЗНИ?

Отмечая высокий сан автора публикации, хотел бы надеяться, что не все изложенное в его статье соответствует официальной позиции русской православной церкви.

Но одну мысль автора публикации в «Собеседнике» я полностью поддерживаю: если лишить любое национальное самосознание религиозно-нравственных опор, то оно может выродиться в неоправданную национальную спесь!

В 1922 году на печально знаменитом «Философском корабле» вместе с выдающимися мыслителями, не принявшими идеи коммунизма, был выслан из России большой философ и теолог Иван Александрович Ильин. Только теперь приходят к нам его серьезные работы. Сегодня уместно вспомнить его слова:
«Настоящий патриот не способен ненавидеть и презирать другие народы, потому что он видит их духовную сипу и их духовные достижения. ПАТРИОТИЗМ ПРЕДПОЛАГАЕТ МУДРОСТЬ, ТРЕЗВОСТЬ И ЧУВСТВО МЕРЫ».

Надеюсь, мои друзья и читатели будут со мной согласны в главном: в наш сложный век мы все, независимо от национальностей и вероисповеданий, в границах своей страны должны искать то, что нас объединяет, а не то, что способно разъединять людей.
В этом богоугодном служении я и желаю удачи авторам и редакторам «Собеседника».
И да поможет нам всем Господь!

Как складываются и как рушатся стереотипы...

Пересечения судеб, встречи на дорогах жизни делают нас богаче и мудрее, формируют представления об окружающем мире. Но всегда ли наши представления и обобщения верны?

Как складываются стереотипы человеческих представлений? Такой вопрос я задал знакомому психологу. Он еще раз повторил известную схему: сначала человек встречается с единичным явлением, отлагающимся в памяти, затем повторные встречи закрепляют воспринятое. Наконец, многократно повторяющиеся аналогичные явления вырабатывают восприятие, отличающееся тем, что в дальнейшем все аналогичные явления воспринимаются человеком некритично, на подсознательном уровне: вырабатывается стереотип.

А как складываются стереотипы наших представлений о целых народах? Да так же точно! Из наших встреч с конкретными людьми.

Глядя на розовощекого, слегка небритого грузина с вологодского рынка в помятом пиджаке и кепке аэродромных размеров, торгующего фруктами и лавровым листом по ценам, трудно сопоставимым со скромной зарплатой горожанина, человек хорошо запоминает эту фигуру. Ее на рынке он видит постоянно и ассоциирует с легко зарабатываемыми деньгами. Затем, встретив в ресторане компанию усатых ребят, как теперь говорят, «кавказской национальности», швыряющих по широте душевной на ветер деньги, мы и вправду обобщаем свое впечатление до глобальных выводов, до оценки нации...

Но однажды мне довелось путешествовать по Грузии с группой наших студентов. Очутились мы в горах, на самых высоких перевалах, знакомых российскому кинозрителю по блестящему фильму «Мимино». Около одной из деревенек, где было не более десятка домов, мы увидели поле со скошенной травой. А из-за соседней вершины низко-низко выползала черная туча. Из деревни бежали старики и дети, чтобы успеть спасти сено. Наши вологодские деревенские девчата, хорошо знающие цену сельского труда, хором закричали: «Остановите автобус! Надо же людям помочь!». Девичий десант очень быстро и ловко справился с работой: аккуратные стога сена, выглядели совсем не по-грузински. Сено до грозы успели спасти. Местные старики да старухи только языками цокали. Звучало традиционное грузинское «Вай!». Черноволосые детишки облепили наш автобус.

Нас не отпустили в дальнюю дорогу, сказав, что в грозу ехать в горах небезопасно. Немедленно начали готовить ужин в честь гостей. Тут же съездили в соседнюю деревню за лучшим, на хозяйский вкус, молодым виноградным вином. А студенток наших интересовало все: как выглядит грузинская изба, как устроена в ней печь, как стоит скотина во дворе и почему грузинские коровенки не больше нашего теленка? Как топором совсем не похожим на наш грузинский крестьянин рубит тощие и корявые дрова, тоже совсем не похожие на вологодские. Как делается грузинский сыр сулгуни, и как готовится окрошка на простокваше. Отведав лепешек из кукурузной муки и обглодав полновесные отварные кукурузные початки, густо посыпанные солью, дружно пожалели, что кукуруза у нас на севере так и не прижилась ...

Подивились малому размеру приусадебных участков, на что старики объяснили студенткам, как дорого стоит в их горной республике земля, как они берегут и используют каждый сантиметр плодородной почвы, высаживая кукурузу на маленьких горных террасах буквально из рогатки. Поняли студенты, почему каждый участок возделанной земли огорожен каменной кладкой, не то, что у нас – легкой изгородью: эти камни грузинский крестьянин откопал из земли и на своих руках вынес с поля.

Подивились и тому, как бережно относятся крестьяне к каждому глотку воды, и тому, как гостеприимно угощают сухим вином. Подивились и тому, что во всей деревне нет ни одного пьяницы, хотя вина в каждом доме много. С пониманием отнеслись к жалобам стариков на то, что молодые из деревень уезжают...

И утром студенты не торопились в дорогу: решили добром отплатить за гостеприимство. Самым привычным образом кто-то окучивал картошку, кто-то полол грядки, убирался во дворе, ворошил сено. А кто-то рассказывал детям русские сказки... И все удивлялись, как трудна грузинская каменистая земля для хозяйствования, как нелегко в горах далеко носить воду, какого здоровья требует уход за виноградниками... Больше всех жалели, что мы уезжаем, дети. Самый бойкий упрашивал: «Оставайтесь работать в нашей школе. У нас зимой очень хорошо: снег красивый, а иногда даже кино показывают, когда вертолет прилетает...».

А потом мы попали под Батуми на чайные плантации и оценили тяжелый труд сборщиц листа, увидели ухоженные мандариновые рощи, помидорные плантации под палящим солнцем при едва ли не стопроцентной влажности...

Когда возвращались домой, одна из студенток уже в поезде сказала, как бы ни к кому не обращаясь: «Да! Вот теперь и подумаешь, чего грузинскому крестьянину стоят те самые фрукты, на которые мы любуемся на наших рынках!». И тут же получила суровый ответ от подруги: «А разве нашему крестьянину много легче достается, если он хочет жить хорошо?».

Мне показалось, что у студентов после нашего путешествия заметно изменились представления о Грузии и грузинах... Рухнул стереотип! Да и на себя со стороны полезно было взглянуть...

Но ведом людям и другой пример. Некогда в Москве считали вьетнамцев и китайцев едва ли не самыми лучшими студентами самых престижных вузов. Даже вся обслуга в общежитии относилась к ним с особым почтением. «Вот пример трудолюбивого, удивительно дисциплинированного, аккуратного и честного народа. Не то, что наши бесшабашные...», – с восхищением говаривал комендант аспирантского общежития. И вправду, он имел основания к тому.

Хотя подобные обобщения делались не только комендантами общежитий, основывались они, как говорят в науке, «на недостоверной выборке». Ведь в те времена высокой чести поехать на учебу в Россию удостаивались в своих странах только самые лучшие из лучших, самые проверенные из всех проверенных. Именно по ним составлялось наше представление о народах в целом...

Прошли годы, изменился контингент вьетнамцев и китайцев в России. Сегодня они сидят не в студенческих аудиториях, а в рыночных киосках. Приехав к нам на работу, они с самого начала перестройки оказались первыми безработными. Дома же их ждала еще большая нищета... И они нашли себе в торговле незанятую «экологическую нишу». Вместе с ней они получили новую оценку в глазах и обывателя, и власть предержащих... Сложился новый стереотип. Так же нелепо, наверное, на основании встреч с «новыми русскими» формируется сегодня за рубежом стереотип россиянина.

Именно стереотипы, построенные на недостоверных выборках или на предвзятых, а то и вовсе специально фальсифицированных мифах, зачастую лежат в основе межнациональной розни и конфликтов, прикрываемых, как всегда, лозунгами о патриотизме. И снова хочется вернуться к словам выдающегося российского философа и теолога Ивана Александровича Ильина: «Настоящий патриотизм не способен ненавидеть и презирать другие народы, потому что он видит их духовную силу и их духовные достижения. ПАТРИОТИЗМ ПРЕДПОЛАГАЕТ МУДРОСТЬ. ТРЕЗВОСТЬ И ЧУВСТВО МЕРЫ». Опасная эта штука – стереотипы!!!

P.S. В совсем неспокойном израильском местечке Кирьят-Арба, что расположен около арабского Хеврона, старый одесский портной Зиновий Равец, окончивший в Москве высшие литературные курсы, подарил мне книжечку своих стихов. Сразу запомнились строки:

Вместо заключения

В скорбный час похорон моего двоюродного брата Льва Подольного ко мне подошел его сын и предложил взять с отцовского письменного стола что-либо на память... А я только что машинально со стола взял в руки тоненькую книжку стихов, успел раскрыть, и она поразила меня первыми же подсмотренными строками.

Племянник подтвердил: «Да. Эту маленькую книжку папа очень любил и высоко ценил. Он был в доброй дружбе с Генриеттой Львовной». И только тогда я взглянул на обложку:

Генриетта Ляховицкая
«УВИДЕТЬ РАССВЕТ»
Санкт-Петербург
1993

И надпись: «Льву Яковлевичу с благодарностью за поддержку этого издания...».

Не отношу себя к знатокам поэзии, но имя автора мне ничего не говорило. Насколько я знал, не очень увлекался поэзией и мой брат – капитан второго ранга, подводник, кандидат технических наук.

Но судьба подарила нам обоим встречу с этой книгой, а такая встреча – сродни роскоши человеческого общения... Позднее пришло знакомство и с другими книгами Генриетты Львовны Ляховицкой, и ни одна строчка в них не поколебала очарование первой встречи.
Тем более обидно за державу, что приходят теперь к нам эти стихи из-за кордона, а российский читатель опять через годы вспомнит о них, как о «феномене русского зарубежья».

Если спросите меня, почему свою книгу я назвал «Записками счастливого человека», я не найду лучших слов:

назад | содержание