назад | содержание | вперед
 

Скажи мне, кто твой друг...

Эта пословица всем памятна. Но есть еще другая: «Если хочешь иметь друзей без недостатков, на всю жизнь останешься без друзей». Ее напомнили читатели моих воспоминаний: «Что же ты обо всех пишешь в розовых тонах?».

Все правильно! Друзья нашего дома были живыми людьми со своими достоинствами и недостатками. Но я их любил, а потому не могу быть просто объективным и беспристрастным. Их достоинства украшает память, а недостатки пусть скроет тень времени...

Есть старая еврейская притча. Учитель спрашивает учеников: «Кто вам больше нравится? Тот, кто говорит «Я ненавижу зло и ложь!», или тот, кто говорит «Я люблю добро и правду!»

Задумайтесь! Один идет к людям с ненавистью, другой – с любовью. Я выбираю второе.

Анатолий Васильевич Семериков

Когда молодого юриста Анатолия Семерикова в 1935 году перевели из района в Вологодскую коллегию адвокатов, мой отец предложил ему временно занять одну из комнат в нашей квартире. Но, как говорится, в России нет ничего более постоянного, чем временное... Так мы на годы оказались соседями по квартире.

Внешне Анатолий Васильевич и Шурочка были очень разными. Анатолий Васильевич происходил из вельских крестьян. Семейство Семериковых в деревне звали Соловьями за то, что больно хорошо и красиво умели говорить.

Анатолий Васильевич был видным мужчиной, с большой головой и буйной молодецкой шевелюрой. Мог быть и очень серьезным, собранным, даже сосредоточенным. В такие минуты он очень не любил, чтобы ему мешали думать. Но часто он бывал совсем другим: веселым, общительным, улыбчивым и даже немного балагуром... Любил выпить в хорошей компании, но никогда его никто не видел пьяным. Свою трудовую и политическую карьеру начинал комсомольским секретарем в Кичменском Городке.

А Александра Александровна на фоне супруга выглядела маленькой, с легкой склонностью к полноте, очень подвижной женщиной. Родом она была из великоустюжских купцов Шевницыных. Но отец от торговых дел отошел, завел свое крепкое крестьянское хозяйство, а детям решил дать образование. Довелось Шурочке поучиться и в Москве, и в Ленинграде. На каникулах комсомольский секретарь познакомился со столичной студенточкой, да так, что вслед за ней сам поехал учиться в Ленинградский университет. Комсомольская юность и учительская работа сформировали в Александре Александровне активную жизненную позицию и несколько настойчивый тон в разговорах. Потому в делах семейных инициатива, как правило, принадлежала ей. И в школе она справлялась с самыми трудными классами.

В Вологде родились у них две дочери, имена которым помогала выбирать моя мать. Девочки звали ее крестной, хотя их и не крестили. Дочки росли, а Александра Александровна не переставала ревновать супруга по поводу и без повода... Он же беззащитно улыбался и беззлобно говорил: «Ну, ты, Шурочка, и выдумаешь, понимаешь!..». И из каждой командировки привозил своей Шурочке в подарок то новые модные туфли, то часы, то патефон, первый в нашем доме.

Анатолий Васильевич быстро стал популярным адвокатом. Лирика его не прельщала, пустым краснословием он не страдал. Говорил без лишних украшательств. Убежденно требовал строгого соблюдения революционной законности, всегда находя в ней пути к минимальным наказаниям для своих подзащитных. Но он же требовал абсолютно безусловных доказательств от обвинения, беспощадно громил следствие за любые самые мелкие ошибки и промахи. Доставалось и прокурорам за малейшие неточности в позициях и в речах. Поэтому его боялись и уважали процессуальные противники и партнеры.

Со временем стал он заместителем, а потом и председателем областной коллегии адвокатов. Как партиец со стажем имел право на ношение оружия. В столе у него хранился пистолет «Браунинг», и он иногда давал мне его подержать в руках.

Наутро после ареста моего отца следователи пришли, чтобы описать вещи. Один из них достал финский нож и стал чинить карандаш в коридоре прямо на пол. Анатолий Васильевич сделал замечание. Возник конфликт. На угрозы следователя сосед наш просто «отрезал»: «Передай своему начальству: если придете за мной, только последнюю пулю я оставлю себе!». Помню, как после этой стычки испуганно и жалобно плакала Александра Александровна, как умоляла не лезть на рожон, подумать о детях...

Назавтра Анатолий Васильевич буквально за шиворот выкинул за двери человека, претендовавшего на нашу с мамой комнату. О том, как он помогал спасать из тюрьмы папу, я уже писал. А потом и Анатолия Васильевича исключили из партии: предложили отречься от арестованного друга, а он отказался.

XX съезд партии для него не был открытием: он как бы ждал его. Однажды во время командировки в Москву он вместе с друзьями оказался в длинной очереди в мавзолей, где лежали Ленин и Сталин. Но в какой-то момент он вдруг вздрогнул и, как бы обращаясь к самому себе, произнес: «А я-то зачем здесь стою?

Этого садиста даже в гробу я видеть не хочу!». Сказал это громко, так громко, что даже милиция деликатно отвернулась. Сказал и ушел. Когда говорят, что перед НКВД дрожали все, я вспоминаю Анатолия Васильевича Семерикова.

В войну его направили по службе в Прибалтику, потом перевели в Донецк: был он председателем трибунала. Пришлось ему вынести семь смертных приговоров. И рассказывал он старшей дочке, что груз этот всю жизнь лежал тяжестью на его сердце: «Хоть были они все убийцами, и законы военного времени других наказаний для них не знали, но ведь это тоже были люди!».

В сборнике рассказов детективного жанра я однажды встретил имя одного из героев – адвоката Семерикова: он не разделил позицию своего подзащитного, сознавшегося в совершении тяжкого преступления. Предпринял собственное расследование и доказал его полную невиновность. Герой рассказа, судя по описанию внешности и манер поведения, даже по «слегка окающему» произношению сильно походил на нашего соседа, но только имя его автор изменил.

Оказалось, такое и вправду было с Анатолием Васильевичем. Но он был недоволен рассказом: «Я выполнял профессиональную работу, а писать нужно было о моем подзащитном, показать ту глубокую ломку сознания, которая заставила человека принять на себя чужой грех, а потом в этом покаяться...».

Гражданских дел он не любил: «Противно слушать, когда родные друг у друга из рук рвут старые тряпки! Другое дело – уголовный процесс! Есть преступление: обвинению нужно доказать причастность к нему подсудимого, защите – доказать обратное либо найти смягчающие вину обстоятельства. Это в преступлениях часто нет логики, а в суде побеждает та из сторон, чья логика сильнее».

Вологодчину Анатолий Васильевич любил. Неоднократно он приезжал в места своей молодости. Довелось и мне побывать в гостях у Семериковых в Донецке. Было это в семидесятых годах. Вспомнили, как Анатолий Васильевич давал мне рекомендацию в комсомол. Очень резко он высказался о политической обстановке в стране, но потом убежденно сказал: «Пускай считают, что мы в молодости были идеалистами, но отдавать кому-то человеческие идеалы справедливости и порядочности мы не должны и в старости. Политика – она проститутка: меняется от того, в чьи руки попадает. А наши идеалы остаются... Судья нам – наша совесть! Мы с твоим отцом были очень разными людьми, а сошлись на верности именно этим идеалам».

Дружбу наши семьи сохраняют до сих пор, хотя старики давно ушли из жизни. Старшая дочь Семериковых наследовала все лучшее от матери, а младшая по характеру больше похожа на отца. Обе были журналистками.
Недавно не стало Инны Анатольевны – главного редактора и ведущей детских программ Донецкого телевидения. Огромная разновозрастная процессия провожала любимую Ведущую... Первыми за гробом шли ее приемные дети – сын и дочь, которых она воспитала и вывела в большую жизнь.

Семен Изаяц

Семен Изаяц – так в детстве я звал самого близкого друга нашей семьи Семена Израилевича Берковича, коллегу отца по адвокатуре.

Был он годами старше отца. Высокий, худощавый, с чуть откинутой назад не по фигуре небольшой головой. Венчик коротких и редких седых волос, слегка растопыренные уши. За стеклами очков прячутся чуть подслеповатые, но какие-то очень добрые глаза. Достаточно было взглянуть на этого человека один раз, чтобы навсегда поверить в его глубокую интеллигентность и порядочность. Происходил он из довольно бедной семьи, всего в жизни добивался сам и в университет на юридический факультет пробился с большим трудом.

Авторитет его в студенческой компании скоро стал таким, что ему позволялось играть «на мелок» в довольно высоком обществе. Этот забытый нынче знак особого доверия означал, что игроку позволялось не делать ставки наличными, а лишь записать ее мелом на сукне. Так можно было писать и на карточных, и на бильярдных столах. Даже с расчетом за проигрыш таких людей обычно не торопили: они вольны были рассчитаться, когда это им будет удобно.

Встречался он в компаниях с Маяковским и его окружением. Помнил и неожиданно к случаю читал малоизвестные и вовсе не публиковавшиеся стихи поэтов своей молодости.

После университета Семен Израилевич был приглашен на работу в Вологду и отдал ей всю свою жизнь.

Меня он очень любил, наверное, потому, что в его семье были только девочки. От него я узнал много такого, чего в школе той поры не проходили. Так, он первым рассказал мне о распутинщине в России и подарил старые номера запрещенного в то время журнала «Былое» с воспоминаниями Степана Белецкого о Распутине.

В пятидесятых годах в Вологду на гастроли приехал Александр Вертинский. Пел он в маленьком зале филармонии, размещавшейся тогда в здании нынешнего кукольного театра. Атмосфера была очень теплой, так как в зале собрались старые почитатели таланта Вертинского. Семен Израилевич с супругой сидел в первом ряду. Когда концерт окончился, на прощальном выходе певца Семен Израилевич тихо произнес: «Браво, Саша!».

Чуткое ухо Вертинского уловило это обращение. Он обернулся, посмотрел в сторону Семена Израилевича, закрыл лицо ладонями, помолчал, как бы приходя в себя, и так же тихо произнес: «Сенечка!». Шатаясь, подошел к краю сцены, опустился на колени и поцеловал протянутую руку своего однокурсника по университету...

После концерта все мы пошли к Берковичам. Говорили и музицировали до поздней ночи. Мне же остается только жалеть о том, что я плохо сохранил в памяти суть воспоминаний. Я больше обращал внимание на песни. Что-то Вертинский наигрывал сам, иногда аккомпанировала мама.

Тогда я впервые услышал и запомнил на всю жизнь его песню «То, что я должен сказать», которую теперь называют почему-то «Мальчики», о бессмысленной гибели киевских мальчишек-кадетов, брошенных на немецкий фронт Первой мировой войны.

Прошло много лет, этот шедевр гражданского мужества и музыкального таланта вдруг снова зазвучал в память о жертвах афганской войны... Я снова услышал эту песню в потрясающем исполнении Валерия Леонтьева.

Мой отец очень любил Семена Израилевича. То за стаканом чая после работы, то просто по телефону они почти ежедневно обсуждали все свои судебные дела. На «камерном лексиконе» они называли эти разговоры «перестукиванием»... Стиль их выступлений в судах был абсолютно разным. Отец требовал точных формулировок, логического обоснования позиций и оценок сторон, умел изменять акценты, переключая внимание судей на нужные ему документы и факты.

Семен Израилевич при столь же блестящем знании юриспруденции больше налегал на эмоциональную сторону и своими «чисто интеллигентскими», слегка наивными вопросами загонял в тупик и обвинение, и суд, и следствие. Наверное, не поддается учету, сколько же жизней спас он за свою адвокатскую службу, сколько верст отшагал по вологодскому бездорожью, чтобы помочь в судах людям, попавшим в беду. Я помню, как они с моим отцом купили на двоих один огромный тулуп: нередко им приходилось в любую погоду добираться на лошадях до самых глухих уголков Вологодчины. 

Я уже рассказывал о том, как вологодские адвокаты занимались с молодыми стажерами – «адвокатятами». В связи с этим вспоминается такой комичный случай.

На семинарское обсуждение был вынесен вопрос: «Позиция адвоката в делах, связанных с преступлениями на сексуальной почве». Выступая, молодой стажер упомянул, что такие преступления, как правило, ограничены возрастом от периода полового созревания и до 60-65 лет. Семен Израилевич, до того флегматично слушавший всех говоривших, вдруг встрепенулся: «Позвольте, позвольте! Почему же только до 65?..». И многозначительно улыбнулся, подняв мохнатые брови.

Выступавший, поняв некоторую двусмысленность вопроса, тут же поправился: «Правда, в книге в скобках сказано, что иногда этот возраст длится дольше...». Оглядев с высоты своего роста мужское общество, Семен Израилевич с многозначительной и слегка самодовольной улыбкой констатировал: «Да-да! Я лично подтверждаю эту мысль...».

Через год коллегия адвокатов праздновала семидесятилетие Семена Израилевича. В президиуме зачитывали пришедшие поздравления. Из дальнего района прислали телеграмму: «Поздравляем! Желаем и дальше оставаться в скобках!».

Врагов личных он не имел, так как в жизни не обидел и мухи. Но и его в 1937 году забрали практически одновременно с моим отцом. При всей мягкости характера он тоже не подписал никаких «признаний» и почти одновременно с отцом вышел на волю в сороковом.

Воспоминание об этом человеке и о доме, где все держалось на плечах слегка ворчливой, но очень доброй и сердечной Фаины Лазаревны, – одно из самых теплых в моей памяти.

Семья Гинзбург

Близкими друзьями моих родителей долгие годы были замечательные люди – Даниил Соломонович Гинзбург и его супруга Агнесса Львовна. Двух молодых врачей пригласил в Вологду на работу городской Совет еще в 20-х годах.

Однажды в мединституте профессор, заглянув в списки студентов, назвал фамилию Гинзбург. Вышли сразу двое. Сначала посмотрели друг на друга недоуменно, потом – с интересом, а всю последующую жизнь... они смотрели друг на друга с любовью.

Даниил Соломонович явился одним из организаторов кожно-венерологического диспансера в Вологде. Его стараниями в трудные послереволюционные годы удалось значительно ограничить распространение этих весьма опасных болезней на Вологодчине. Был он человеком сдержанным в суждениях, слегка ироничным, очень пунктуальным в делах служебных и в семейных обязанностях. Еще его отличали доброта и забота о людях, повышенная чувствительность к чужим волнениям и бедам.

Врачом он был думающим, постоянно читающим специальные журналы и книги. И сам он опубликовал в медицинских журналах и сборниках несколько статей о редких случаях заболеваний и статистике грибковой инфекции в нашем регионе. На его столе всегда стоял красивый медный микроскоп под стеклянным колпаком, а на полках хранилась коллекция микропрепаратов, которую он собирал и описывал всю жизнь. Не случайно коллеги избирали его председателем общества дерматовенерологов Вологодской области, а дирекция фельдшерско-акушерской школы приглашала читать студентам лекции. По отношению к близким он был всегда предельно заботлив и внимателен и, я бы сказал, деликатен. Однажды довелось это испытать на себе. Перед самой защитой кандидатской диссертации я был крайне утомлен. Нервная система едва выдерживала то и дело возникавшие стрессовые ситуации. И вдруг я увидел на своих ногах неприятные проявления. Конечно, обратился к Даниилу Соломоновичу. Внимательно осмотрев, он рекомендовал мне какую-то мазь и сказал: «Твоя болезнь совсем не страшна, хотя и требует длительного лечения. Пока попробуй помазать, а после защиты мы с тобой подумаем о полном курсе лечения».

За хлопотами защиты и наступившим затем спадом психологических перегрузок я даже не заметил, когда исчезли мои болячки. При встрече Даниил Соломонович спросил о самочувствии и сказал: «Все это случается на нервной почве, потому до защиты лечить тебя было бесполезно. Если можно не лечить, лучше не лечить: организм справится сам».

В 1938 году Даниила Соломоновича тоже арестовали почти одновременно с моим отцом. И выпустили их вместе, так и не «склеив» группового дела.

В войну Даниила Соломоновича долго не брали в армию, а затем он стал начальником одного из вологодских госпиталей. Со слов отца помню, что проверяющие всех рангов вечно придирались к Даниилу Соломоновичу за его «штатскую мягкотелость», но спасал его один и тот же вывод всех комиссий: «Лечебный процесс в госпитале поставлен на высоком уровне».

В самом конце войны его ждало еще одно неожиданное испытание: он был назначен начальником госпиталя для немецких военнопленных. Высокий московский начальник, принимавший на месте такое решение, сказал: «Еврей не даст этим фашистам попусту разлеживаться по госпитальным койкам после того, что они сделали с его соплеменниками!».

Но москвич ошибся: для доктора Гинзбурга больной человек не имел национальности, и не любой немец отождествлялся с понятием «фашист». В госпитале для пленных он вдруг стал много жестче и требовательнее к персоналу. Особо решительно пресекал он воровство продуктов с кухни и медикаментов из аптеки.

В доме Даниила Соломоновича остался писанный маслом портрет в военной форме, выполненный, как мне помнится, одним из сотрудников госпиталя.

После войны Даниил Соломонович несколько лет возглавлял городской отдел здравоохранения, а затем продолжил работу в кожно-венерологическом диспансере. Звание заслуженного врача он получил в 1962 году.

Последнее тяжкое испытание принесла ему болезнь, оборвавшая жизнь. Даниил Соломонович мужественно переносил физические страдания, всячески оберегая и близких, и персонал больницы от жалоб и просьб.

Без преувеличения могу сказать, что одним из самых авторитетных врачей-терапевтов Вологды была Агнесса Львовна Гинзбург. По характеру она была полной противоположностью супругу: эмоциональная, по-женски непосредственная, слегка суетливая, она постоянно кого-то опекала, о ком-то заботилась, что-то организовывала. Матерью она была настолько заботливой, что ее опека порой досаждала сыну, стремившемуся к юношеской самостоятельности.

И в компании друзей, и на работе Агнессу Львовну очень любили, а она имела обычай дарить друзьям дорогие подарки. Очень рано развившийся склероз нередко ставил замечательную женщину в самые комичные житейские ситуации, но никто не позволял себе подсмеиваться над ней или смеялись все от души вместе с самой Агнессой Львовной. Коллеги же удивлялись: этот склероз практически не сказывался на профессиональных качествах врача. Всех своих больных за многие годы она помнила, но не по фамилиям, а по диагнозам.

На ее похороны собралось столько народа, сколько я в Вологде не видел до того ни на одной панихиде.

Инженер Гаккель

В конце шестидесятых годов был я на курсах повышения квалификации при Московском университете. Знакомлюсь с коллегами. Одна из них – Лидия Алексеевна Слащева – заведующая кафедрой химии из Пскова, представляясь, говорит: «А мне довелось жить в Вологде дважды – в начале и в конце тридцатых годов: мой отец был инженером-строителем...».

Я не даю ей продолжить фразу. В моем сознании, а может быть в воображении, медленно, как на фотобумаге, погруженной в проявитель, на месте лица дамы в зрелом возрасте появляется совсем другой, но чем-то очень похожий девичий облик. Начатую фразу оканчиваю я:

Детская моя фотографическая память помогла узнать человека, которого видел в последний раз почти тридцать лет назад, в самый канун 1941 года.

А было это так. Еще до моего рождения в Вологду с семьей приехал инженер Алексей Адольфович Гаккель. Едва минуло ему за сорок, но был он уже зрелым специалистом-мостостроителем, да и жизненный опыт имел богатый. До революции с отличием окончил реальное училище. Вольноопределяющимся, как многие молодые люди того времени, служил в годы Первой мировой войны. Как и поэт Николай Гумилев, заработал он там Георгиевский крест.

После революции окончил Институт инженеров путей сообщения, куда, хоть и с трудом, но брали «непролетарский элемент». Там он под руководством известнейшего в России академика Григория Петровича Передерия получил специальность мостостроителя. Его дипломный проект комиссия оценила очень высоко и рекомендовала к внедрению.

Алексей Адольфович начал свою трудовую карьеру прорабом на перестройке подвесных мостов в городе Острове близ Пскова. Эти мосты были построены еще в середине XIX века, а в 1925-1926 годах А. А. Гаккель разобрал их и полностью перестроил, притом так удачно, что сохранились они в Великую Отечественную войну, да так и по сей день существуют как достопримечательности города – цепные пешеходные переходы через реку Великую. Затем он строил и другие мосты на Псковщине. Жаль только, что в книге об этих мостах (Ю. П. Пахрин. Остров. Лениздат, 1980) фамилия руководителя работ была искажена.

Когда же решено было строить новый мост в Вологде, обратились к академику Передерию. Он-то и предложил взять за основу дипломный проект А. А. Гаккеля – трехпролетный, с железобетонным пролетным строением на каменных опорах. Средний пролет судоходный, арочный. Проект для своего времени был прекрасным, технологичным, достаточно доступным в исполнении. По рекомендации самого Передерия начальником строительства моста был приглашен автор исходного проекта. Построен был мост всего за два с половиной года. Этого удалось достичь благодаря очень рациональной организации работ, предложенной А. А. Гаккелем. Для сравнения можно вспомнить, что мост имени 800-летия Вологды строился через тридцать лет при более совершенной технике гораздо дольше, и он быстрее потребовал капитального ремонта.

В те годы и познакомились наши семьи. Дочери Гаккеля стали ученицами моей матери по фортепьяно. Именно о том времени Лидия Алексеевна Гаккель напишет как о самых лучших годах своей жизни: «Пишу вам в память о Розе Евелевне, моей незабываемой учительнице, которая подарила мне любовь к музыке в сочетании с памятью о прекрасном детстве, о днях, прожитых в Вологде... Молодость, красота и обаяние Розы Евелевны вспоминаются мне как большая радость и счастье быть с ней. Это чувство до сих пор оживляет душу и возвращает к милым воспоминаниям». Лидочка Гаккель встречала мою маму из роддома и называла меня своим крестником.

После Вологды строил Алексей Адольфович мост через Днепр в Днепропетровске, работал в Казани, в Киришах, а в 1940 году с удовольствием принял приглашение занять должность начальника отдела капитального строительства Вологодского льнокомбината. Вологжане его уже хорошо знали, и он сохранил о городе лучшие воспоминания.

Дружба наших домов возобновилась. Дочки Гаккелей снова стали заниматься у мамы. Я уже был школьником и очень гордился дружбой со старшими девочками. Помню, как однажды были мы приглашены к Гаккелям в гости. Хозяин только что привез из Москвы новейший по тем временам радиоприемник СВД-М. И вдруг из репродуктора вырвалась чья-то лающая немецкая речь. Алексей Адольфович прислушался и, нахмурившись, сказал: «Это – Гитлер! Что бы он ни говорил, нам с фашизмом придется воевать и очень скоро, гораздо скорее, чем некоторые думают!».

Дело было вскоре после подписания пакта «Молотов – Риббентроп» о дружбе с Германией, потому меня, десятилетнего ребенка, такие слова удивили, и я задал какой-то наивный вопрос. Потом я услышал, как в коридоре говорил отец с хозяином, упоминая мое имя. Когда же мы возвратились домой, отец взял с меня честное пионерское слово, что я никогда и никому не расскажу о том, что мы в доме Гаккелей по радио слушали Гитлера... Взрослые боялись и за себя, и за детей. Время было такое!

А еще была в семье Гаккелей небольшая, но очень интересная библиотека. Там я впервые встретил дореволюционное прекрасное издание «Жизнь животных» Брема. Там впервые прочитал книгу русского народовольца и крупного химика Н. А. Морозова «В поисках философского камня». Наверное, не все из истории химии смог в ней понять третьеклассник, но не от той ли книги пошло мое уважение к великой и древней науке, ставшей профессией моей жизни? О книге мы тоже вспомнили с доцентом, кандидатом химических наук Лидией Алексеевной Гаккель-Слащевой... Целое поколение российских химиков было воспитано на этой замечательной книге.

Перед самой войной А. А. Гаккеля вызвали в Москву и срочно направили на какое-то важное строительство в Белоруссию. Уезжая, Гаккели подарили маме старинный карточный столик, шитый бисером. Он и по сей день стоит в нашем доме, сохранив свое название – «гаккелевский».

Война забросила семью Гаккелей в Ташкент. Но вскоре Алексей Адольфович был арестован и... «как немец по происхождению» сослан в административную ссылку в Павлодар. Никакие рассказы о Георгиевском кресте, заработанном в боях с немцами, конечно, не помогли... Крест тоже забрали при аресте. В ссылке Алексей Адольфович и умер. А что пришлось пережить семье, о том должен был бы быть особый сказ, да наша связь с Гаккелями-младшими прервалась, к сожалению, слишком рано.

Так что в хорошую книгу В. Соколова по истории нашего города можно внести небольшое уточнение: Алексей Адольфович Гаккель был не только начальником строительства, но фактически и автором проекта вологодского Октябрьского моста.

[

Черный день российского календаря

В календарях наших многие даты выделены красной краской... Есть даты исторических и религиозных праздников, юбилеев и просто годовщин. Череда их не кончается...

Но совершенно особая дата – 30 октября. Эту дату, к великому сожалению, установило не государство, и в календаре она отмечена черной краской. 30 октября объявили днем политзаключенных сами узники лагерей России. Верховный Совет России уже позднее постановлением от 18 октября 1991 года внес его в государственный календарь под названием «День Памяти жертв политических репрессий».

Десять лет назад в Москве на Лубянке был установлен Соловецкий камень. Лишь в 1999 году Камень скорби появился и в Вологде вблизи места бывшей внутренней тюрьмы НКВД на улице Предтеченской.

Совсем рядом, на углу Предтеченской и Герцена (бывшей Дворянской), стояла церковь Святой Екатерины во Фролове. Ее разрушили в начале шестидесятых годов, но десятилетие спустя при прокладке очередных телефонных кабелей на том месте наткнулись на камень из фундамента храма, который пришлось вынимать с помощью двух автокранов... Вологжане удивлялись: как же строители храма смогли этот камень доставить на место?

А мне Камень скорби очень напомнил именно тот камень из фундамента ... И не случайно: пусть же он символизирует память не только о жертвах человеческих, но и о преступлениях против веры, совести и культуры. Именно о том думают многие вологжане, собирающиеся в День памяти около Камня. Именно о том звучат молитвы. Но главное, чего не хватает в этом ритуале, – ПОКАЯНИЯ! И покаяния – не религиозного. Религиозное покаяние – сугубо личное. Не хватало покаяния политического, признания вины государственной и партийной системы за тот геноцид своего народа, уничтожение цвета и совести нации, устроенного рухнувшим режимом. Дело вовсе не в споре о том, сколько же людей погибло в репрессиях разных годов: несть им числа... И не в том, надо ли менять камень на памятник и где ему стоять.

Гораздо важнее, чтобы покаяние стало очищением и личной, и общественной совести. У камня люди молятся не о возмездии, а о духовном очищении, о справедливости.

Древние китайцы говорили: «Чтобы победить народ, не нужно его уничтожать: достаточно выбить два поколения его интеллигенции». Бедная Россия! Только в XX веке она потеряла свой интеллект сначала в Первой мировой, потом в Гражданской войнах. Потом лишилась самой активной части крестьянства в коллективизации и голодных годах, потом наступили репрессии против священнослужителей всех конфессий, лишившие народ духовной опоры. Репрессии 37-го и последующих годов унесли миллионы жизней россиян всех наций и сословий. Великая Отечественная война стоила гибели еще 28 миллионам наиболее жизненно активных наших граждан. Моральный пресс послевоенных времен тоже был направлен против наиболее активной творческой части общества. Государство само уничтожило те поколения интеллекта нации, о которых говорили китайцы.

Если в чем и нуждается Россия сегодня, так это, в первую очередь, в людях высокой духовной и нравственной силы, в людях творческого труда, высокой жизненной активности, способных поднять страну на достойную высоту. Для этого нужно еще одно условие: гарантия, что ужасы XX века в России не повторятся.

– сказал поэт.

Камень скорби пусть нам о том напоминает.

И пусть читатели простят мне, что в каких-то мыслях и словах я повторяюсь с ранее сказанным: слишком высокую цену заплатило наше поколение, слишком тяжелый урок получило. Не дай Бог, чтобы России снова пришлось испытать на себе тоталитарный режим!

«Свободу нужно искать среди тюремных стен...» (Махатма Ганди)

Я только поступал в аспирантуру, но уже был наслышан о «подпольных» аспирантских семинарах, которые раз в неделю проводил какой-то необыкновенный человек...

Подпольными эти семинары назывались потому, что проходили они и впрямь в подвале учебного здания института, где размещалась лаборатория рентгеноструктурного анализа. На семинары собирались все желающие. Бывало, на них приезжали аспиранты и научная молодежь из Академии Наук, из МГУ и других вузов.

Руководил семинаром человек, которого лишь условно можно было называть аспирантом нашей кафедры, – Побиск Георгиевич Кузнецов. Высокого роста, подтянутый, с намечающейся лысиной и слегка седеющими висками. Голос звонкий, как мне показалось при первом знакомстве, неожиданно высокий. Правая рука полусогнута в локте, кисть с мелом несколько запрокинута назад, открывая тем самым ладонь. Когда он пишет на доске удивительно красивым полупечатным почерком, кажется, что работают не просто пальцы, а вся рука от плеча. Оказывается, это – следы тяжелого фронтового ранения, полученного под Москвой. Орден Красной Звезды мы увидели на лацкане его пиджака только по случаю Дня Победы.

«Судьба Онегина хранила...», – писал о своем герое Пушкин. Героя этого очерка судьба и била нещадно, и хранила удивительно. Не уберегла от осколка на фронте. Врачи же московского госпитапя не только спасли жизнь семнадцатилетнего командира взвода танковой разведки, но сумели сохранить ему руку. Больше того, дали специальность: пока печился, при госпитапе окончил фельдшерские курсы. Собирался он тогда поступать в медицинский институт. Судьбе же было угодно распорядиться совсем иначе: почти год-на Лубянке, и приговор – десять лет. За что? Да разве можно сегодня отвечать на этот вопрос?

В общем виде: за то, что позволял себе думать не так, как все... А если точнее – задумал создать студенческое научное общество для обсуждения ни мало ни много, а смысла жизни... Такое общество кому-то показалось «антикомсомольским». За «вольнодумство» сына тяжко поплатились и родители.

На первом же допросе на Лубянке следователь презрительно спросил: «Откуда у тебя такое собачье имя – Побиск?». И тут же в следователя полетела чернильница! Не мог гвардии младший лейтенант стерпеть такое глумление: родители не случайно изобрели сыну имя «Поколение Октября, Борцов и Строителей Коммунизма».

Когда его танк подбили, он повел экипаж в рукопашную схватку с фашистами. Этот характер он сохранил на всю жизнь: умение в самых жестких ситуациях постоять за убеждения! Когда в шестидесятых годах пришлось заполнять анкету, в графе «Образование» он написал: «Десять лет академии Министерства внутренних дел и институт, законченный заочно за три года». Да, судьба и в лагерях ГУЛАГа не забыла о нем. Трудно рассказать об этих годах Побиска Георгиевича Кузнецова лучше, чем это сделал его друг по несчастью Борис Витман в своей книге «Шпион, которому изменила Родина»: «Меня просто влекло к этому человеку. От него шел как бы ток высокого напряжения, и этот ток изливался неизвестными тебе доселе познаниями, всегда основанными на доскональном изучении предмета, свободе мышления, развитой интуиции. Его интеллект базировался на мощной жизненной энергии – его не сломили ни война, ни репрессивная машина. Все это вызывало во мне жгучую зависть – мне постоянно хотелось достичь его высот и мощи. Только в общении с Побиском Кузнецовым БУДУЩЕЕ прорывалось и присутствовало почти всегда. Он был как бы инициатором этого прорыва. И этим он был действительно уникален.

– Смотреть назад – это смотреть в грязь! – говорил он. – Вперед смотри – там подлинный облик человечества. Здесь, в ГУЛАГе, нет будущего. Оно в твоей голове должно сидеть. И тогда состоится обязательно. Носи его в своей башке – расти, пестуй, и оно сбудется».

Пришлось быть Побиску Георгиевичу лагерным фельдшером – лепипой. А рядом с ним на обходы ходили профессора и академики, сидевшие с припиской «без права врачевания»... Так состоялось знакомство с академиком – секретарем Академии медицинских наук Василием Васильевичем Париным. В итоге слава «фельдшера, который умеет лечить все болезни», дала ему некоторую «свободу в зоне». В этих зонах было у кого поучиться, а Учителя, встретив талантливого ученика, не скупились на науку...

Затем зэковская судьба забросила Побиска Георгиевича в Норильск. С перебитой рукой он был совсем не годен для физических работ. Послали в химическую лабораторию. И там был уже другой факультет той самой «Академии Министерства внутренних дел» со своими педагогами – профессорами и академиками. Отсюда шло знакомство с академиком-химиком Алексеем Александровичем Баландиным, членом многих зарубежных академий...
Так полтора столетия спустя в совсем других условиях и не на страницах приключенческой книги, а в реальной жизни во многом повторялась история аббата Фариа и будущего графа Монте-Кристо. Только побега в реальной жизни не было: десять лет «от звонка и до звонка» отбыл свой срок Побиск Георгиевич. Да еще не было в его жизни мести!

Правда, через много лет он встретил в очень закрытом московском НИИ начальника спецчасти, отставного полковника, которого знавал злым гонителем в одном из лагерей. Увидев на лацкане пиджака Побиска Георгиевича орден Красной Звезды, он удивился: « А это откуда у тебя? Ты ведь сидел мальчишкой!». Побиск Георгиевич спокойно ответил: «Нет! Я сидел гвардии младшим лейтенантом!». Через час этого начальника спецчасти вызвал к себе директор-академик и распорядился оформить П. Г. Кузнецову пропуск, допуск и отдельный кабинет для работы... Через год Побиск Георгиевич узнал, что тот бывший полковник повесился...

Вышел Кузнецов из заключения на волю вполне сложившимся ученым-исследователем, как он сам любил говорить, «...не утомленным классическим образованием», зато сказочно богатым новыми научными идеями.

Побиск Георгиевич обладал феноменальной памятью и удивительной скоростью чтения: ему ничего не стоило сыграть шахматную партию «вслепую», не глядя на доску, или прочесть за час книгу в четыреста-пятьсот страниц. И не просто просмотреть, но и цитировать из нее затем большие отрывки.

Прекрасное знание математики, умение применить ее к анализу любых самых сложных проблем дали научным журналистам основание называть его «человеком мыслящим, человеком считающим» – «НОМО SAPIENS, HOMO KALKULANS». Сам же Побиск говорил: «Считать умеют многие, даже машины, а я – ЧЕЛОВЕК ИЗМЕРЯЮЩИЙ!».

Друзья прозвали Побиска «Китобоем»: чем больше ученый собеседник старался изобразить из себя научного кита, тем злее всаживал в него свой гарпун «Китобой». В обыденной жизни предельно скромный, удивительно добрый, с хорошим чувством тонкого юмора, в научных спорах Побиск Георгиевич отличался бескомпромиссностью, точностью формулировок, удивительной широтой и нетрадиционностью научного мышления. Он был очень хорошо ориентирован не только в математике, но и в химии, физике, биологии.
А еще связывала его долгие годы дружба и сотрудничество с академиком Акселем Ивановичем Бергом – одним из первых энтузиастов кибернетики в России. Именно такая разносторонняя образованность позволила Побиску Георгиевичу принять деятельное участие в теоретической разработке жизнеобеспечения космонавтов в замкнутом пространстве космических кораблей. А отсюда был один шаг к оценке живого на Земле как вечного двигателя второго рода, способного черпать энергию извне.

Именно здесь лежит предмет давнего научного спора о границах применимости так называемого Второго закона термодинамики. Если границы закона не очертить, то он приводит к печальному выводу о неминуемой тепловой смерти Вселенной. Как и академик В. И. Вернадский, как К. Э. Циолковский, как выдающийся ученый, к сожалению, гораздо менее известный и в России и за рубежом И. И. Гвай, П. Г. Кузнецов внес в проблему доказательства бессмертия человечества свой серьезный научный вклад. Человечество он представлял как вечный двигатель второго рода, способный питаться бесконечным потоком солнечной энергии. Он, вероятно, был одним из самых замечательных представителей той плеяды ученых-энциклопедистов, которые составляют гордость российской науки – РУССКИЙ КОСМИЗМ.

Мир наш тесен. Несколько лет тому назад в зарубежной поездке около гроба Господня я случайно познакомился с российским писателем Борисом Генрихо-вичем Володиным, автором книг о Менделе, И. П. Павлове и многих других выдающихся биологах. Возникший разговор о бренности и вечности жизни на Земле очень соответствовал этому святому месту... В качестве научных аргументов мы оба сослались на труды Побиска Кузнецова.

И тут оказалось, что Володин и Кузнецов познакомились когда-то... в одной камере Лубянки! Воспоминания Бориса Генриховича удивительно точно совпадали с впечатлениями Бориса Витмана, хотя о его книге он не знал.

В брежневские времена Побиск Георгиевич еще раз побывал в тюрьме. К тому времени он руководил большой лабораторией, занимавшейся сетевым планированием научных экспериментов и жизнеобеспечением в замкнутых системах космических кораблей. Он только что вышел из больницы после инфаркта. Накануне ему вручили в Кремле правительственную награду, а утром пришли за ним, как в старые времена... Только кому-то вздумалось на этот раз сочинить другое обвинение – в фининсовых преступлениях и взятках в особо крупных размерах. О деле этом доложили самому Косыгину, и он дал жесткое поручение: «Разобраться!». Разбирались полтора года. Восемь академиков писали генеральному прокурору письма в защиту коллеги. Заместитель генерального на письма давал ответ, откровенно нарушавший элементарные нормы закона: «Кузнецов совершил...». А ведь такую формулировку имел право дать только приговор суда.

Со своей стороны могу засвидетельствовать абсолютное бескорыстие, я бы сказал, щепетильную, кристальную честность Побиска Георгиевича, его известную всем близким щедрость, его открытость и готовность прийти на помощь любому, кто обратился к нему.

Когда же с очевидностью выяснилось, что дело это вовсе надуманное, кем-то инспирированное, закрыть его, по традициям тех времен, решили, отправив нашего друга в психиатрическую лечебницу. Главный врач сказал: «Если я напишу, что Вы здоровы, они опять будут Вас мучить...». Так родился нужный для прокуратуры диагноз. А главврач подарил пациенту прекрасную чеканку собственной работы: «Орел терзает печень прикованного к скале Прометея».

Побиск Георгиевич с честью вынес и это испытание. Не перенесла его милая и добрая жена Гера, мужественно боровшаяся за судьбу мужа: ее скосили три инфаркта. Была она крупным специалистом по истории Африки, доцентом МГУ.

Пройдя в науке свой, порою совсем не простой путь, Побиск Георгиевич стал Генеральным конструктором большой информационной системы «СПУТНИК-СКАЛАР». Систему полного жизнеобеспечения в замкнутом пространстве космической станции он предложил рассматривать как микромодель жизни на нашей планете. Все технические возможности и жизненный комфорт космонавтов не зависят от денег, а только от энерговооруженности корабля. Может быть, и СИСТЕМУ ЖИЗНЕОБЕСПЕЧЕНИЯ ЛЮДЕЙ НА ПЛАНЕТЕ ЗЕМЛЯ СЛЕДУЕТ ПРОЕКТИРОВАТЬ ИНЖЕНЕРАМ. ИСХОДЯ НЕ ИЗ ДЕНЕЖНЫХ БЮДЖЕТОВ. А ИЗ КИЛОВАТТ-ЧАСОВ, вырабатываемых человечеством? Ведь печатный станок может напечатать сколько угодно купюр, а распределить киловатт-часы свыше фактически добываемых просто невозможно. Такое планирование устойчивее и надежнее традиционного. С переходом на такие единицы измерения можно было бы говорить и о введении межнациональных валют. Эти идеи об энергетических эквивалентах денег Побиск Георгиевич предложил к обсуждению еще сорок лет назад.

Но мне почему-то кажется, что истинной любовью ученого являлись не конкретные естественные науки, а философия и ее ядро – диалектика. И сила Кузнецова как философа заключается в том, что пришел он в философию от точных наук, зная их созидательные возможности. Тем он и отличается от многих современных философов, привыкших пользоваться готовыми данными естествознания только для подтверждения своих умозрительных построений. Философское творчество Побиск Георгиевич всегда связывал С СОЗДАНИЕМ ТЕОРИЙ, основанных на объективных законах природы, и не просто абстрактных теорий, а вполне конкретных, умеющих решать реальные проблемы каждого человека.

Следить за свободным полетом мысли этого ученого даже в дружеской беседе бывало трудно: общие места и второстепенные выводы пропускались, а без них новым собеседникам нелегко следовать логическому пути рассуждений ученого. Сам же он любил, чтобы его перебивали вопросами и охотно пояснял сложные моменты. При этом с даром блестящего педагога, как говорится, «на пальцах» мог показать физическую сущность глобальных идей.

С годами все больше убеждаюсь, что именно к таким людям, как Побиск Георгиевич Кузнецов, в большой мере приложимы слова Бориса Пастернака: «Гений есть кровно осязаемое право мерить все на свете по-своему, чувство короткости со Вселенной, счастье фамильной близости с историей и доступности всего живого».

Масштабность, разноплановость и разнохарактерность идей Побиска Георгиевича причудливо переплетаются с фактами биографии, научной среды и условий работы ученого. Порой трудно понять его идеи не в силу их энциклопедичности, а из-за недостаточной проработки взаимоотношений различных отраслей знаний в современном естествознании и обществоведении. Совсем недаром одну из самых подробных характеристик научной значимости работ Побиска Георгиевича подписали сразу три академика: математик В. Глушков, специалист в области теории автоматизации управления В. Семенихин и обществовед В. Афанасьев: «... П. Г. Кузнецов обладает способностью использовать при решении сложных научных проблем в одних областях знания аппарат других наук, зачастую очень удаленных. Это затрудняет немедленное и широкое восприятие, признание и реализацию его идей, но это же и является ценным в научном исследовании, так как именно такой широкий синтез способствует прокладыванию новых путей в науке».

И еще одно личное качество этого человека хочу отметить особо: его неистощимую научную щедрость. Сколько своих оригинальных идей он «подарил» коллегам для детальной разработки и экспериментальной проверки, посчитать трудно! Волей судьбы в роли аспиранта пришел Побиск Георгиевич в Московский государственный педагогический институт на кафедру профессора Степана Афанасьевича Балезина, но. как сложившийся ученый, он принес с собой новые научные идеи, которые очень помогли многим исследователям процессов коррозии и защиты металлов.

Как знак давней дружбы храню автореферат кандидатской диссертации Побиска Георгиевича «Теоретические основы разделения редкоземельных элементов и методы оценки эффективности разделения». Сам по себе автореферат примечателен: всего семь страниц текста и ссылки лишь на две публикации. А в Высшей Аттестационной Комиссии – в ВАКе серьезно обсуждался вопрос о присуждении соискателю не кандидатской, а докторской степени.

На обложке автореферата – шутливое посвящение: «Исааку от Побиска, как самому главному в этой работе». Каюсь! Я только помогал оформлять экспериментальные результаты к защите...

В связи с этим исследованием Побиска Георгиевича мне вспоминается такой эпизод. Вскоре после защиты его диссертации в свежем номере научного журнала я нашел письмо академика Юрия Андреевича Жданова, в котором он предложил метод оценки возникновения смесей в ходе химических реакций. Это была задача, как говорится, «зеркальная» кузнецовской: один оценивал разделение смесей, а другой – возникновение их. И хотя авторы шли диаметрально противоположными путями, но пришли к абсолютно одинаковым выводам. Вскоре мы с Побиском Георгиевичем оказались в Ростове-на-Дону и не без труда попали на прием к академику. Встретил он нас сухо и сдержанно, торопился уезжать... Но когда же он увидел обе статьи рядом, то произошла немая сцена, завершившаяся взрывом смеха двух больших ученых: оба по-детски непосредственно смеялись над собой, поскольку оба вовремя не заметили гораздо больших возможностей решенных ими задач! С той поры они стали добрыми друзьями и единомышленниками.

Побиску Георгиевичу я тоже подарил свой автореферат с тем же текстом, но в нем уже не было такого юмора. Я благодарен судьбе, что несколько лет провел рядом с удивительным Ученым и Человеком, что до конца мы пронесли нашу дружбу. Побиск Георгиевич всего четыре недели не дожил до XXI века: жестоко карали шесть инфарктов и инсульт.

В последние годы жизни его работы получили международное признание: он был избран почетным профессором нескольких зарубежных университетов. Уверен, что век XXI к его идеям будет обращаться многократно.

Многомерные миры ди Бартини – Кузнецова

В конце шестидесятых годов по служебным делам я оказался однажды в московском политехническом музее. Уже на выходе я случайно встретил Побиска Георгиевича Кузнецова. Он обрадовался встрече и настойчиво пригласил на интересную лекцию.

Имя лектора – Р. Л. Бартини – мне ничего не говорило. В аудитории собрался едва ли не весь цвет московской физической науки. Точно обозначенную тему лекции сегодня трудно вспомнить. Речь же в ней шла о том, что учебники физики рассматривают мир в трехмерной системе координат – «длина – ширина – высота», но есть еще по крайней мере одна координата – «время», – делающая мир многомерным. В трехмерном мире все до сих пор считавшиеся фундаментальными физические константы типа скорости света определялись с той или иной степенью точности лишь экспериментально, а законы природы открывались случайно. В многомерном пространстве эти же константы могут быть вычислены чисто математическим путем, а существование многих неоткрытых законов, в том числе законов сохранения, может быть точно предсказано. Получается что-то вроде менделеевского «Периодического закона» – «Периодический закон законов сохранения» – система «L-T» («long-time» – «длина – время») со своими далеко идущими предвидениями.

Было в этой лекции и упоминание о том, что классическая физика пользуется математическим аппаратом геометрии Эвклида, основанной на постулате о непересекающихся параллельных. Но если принять неэвклидову геометрию Лобачевского, допускающую такие пересечения, то вместе с неэвклидовой геометрией начинается эпоха множественности физик. Множественность физик для традиционных «классиков» уже казалась чем-то из области фантастики наподобие Антимиров...

Нечто подобное я раньше слышал от Побиска Георгиевича, а он, сидя рядом, лишь многозначительно подмигивал мне... Я же, не будучи физиком, с большим трудом на слух пытался вникнуть в железную логику докладчика.

Аудитория постепенно разделилась на три части: на принимающих точку зрения лектора, на резко отрицающих ее и, конечно, на сомневающихся. Бартини демонстративно игнорировал первые две группы, сосредоточив внимание на третьей: ей адресовались аргументы «за» и «против». Лекция органично переросла в диалог именно с молодыми слушателями.

Сам лектор – Роберт Людвигович Бартини – был представлен устроителями без чинов, степеней и званий. Это был мужчина преклонных лет с запоминающейся внешностью волевого человека, несколько резковатого в суждениях, абсолютно не стесненного разношерстной аудиторией. От острых замечаний не уходил, отвечая на них столь же жестко, порой энергично жестикулируя. Язык –очень свободный, весьма образный. В дискуссии умело находил примеры, иногда – вовсе не очевидные, даже парадоксальные. Слушать его было трудно, но интересно. Закончив, он быстро покинул аудиторию: видно было, что устал...

После лекции мы поехали к Побиску Георгиевичу Кузнецову домой. На столе появились книги и журналы с работами сегодняшнего докладчика. Одна из них была подписана так: «Роберт Орос ди Бартини». Рассмеявшись, мой друг рассказал, что произошел с этой статьей большой конфуз. По традиции того времени рукопись никому не известного автора направили на отзыв специалистам, а еще так называемому «черному рецензенту», чье мнение для редакции было порой решающим, но имени его автору не сообщали. Так вот, такой аноним написал: «Предлагаемая статья напоминает мне рекламу мази, которая в равной степени придает блеск ботинкам и способствует ращению волос...». На этом фоне стандартно выглядели рецензии с формулировками: « Я этого не понял, значит, не поймут и другие...». После того, как статья все же увидела свет, все физики перезванивались по телефонам: «Так кто же из великих ученых скрывается за таким странным псевдонимом?». Постепенно идеи статьи стали захватывать все больше умов.

Вот уж воистину сказано: всякое открытие проходит три стадии. На первой говорят: этого не может быть, потому что не может быть никогда. На второй соглашаются: ну, может быть, это и так. На третьей: а что здесь нового, где здесь открытие? Это и ежу понятно!

И не сразу все узнали, что Роберт Бартини – человек в науке далеко не случайный, а Генеральный конструктор советских самолетов. Кто хочет ближе познакомиться с его удивительной биографией, может прочесть написанные Игорем Чутко книги: «Красные самолеты» и «Мост через время».

Я же лишь кратко расскажу об этом человеке. Сын видного итальянского очень богатого чиновника, Роберто ди Бартини в Первую мировую войну попадает в русский плен, возвращается в Италию, получает авиационно-техническое образование и становится одним из первых итальянских коммунистов. Время заставляет его бежать от фашизма в Россию, где он дает себе клятву «положить все силы на то, чтобы красные самолеты летали быстрее черных». И от этой клятвы он не отступил. Начав в 1924 году конструкторскую работу, Роберт Людвигович к 1933 году создает истребитель «Сталь-6» с выдающимися скоростными характеристиками. Под началом комбрига Бартини трудились и Королев, и Лавочкин, и Ермолаев...

Затем последовали самолеты «Сталь-7», способные совершать сверхдальние рейсы: планировался беспосадочный перелет вокруг земного шара. Был установлен мировой рекорд скорости на дальней дистанции 5000 км. На таких самолетах летал и наш земляк, известный полярный летчик, выпускник вологодской школы №1 Матвей Козлов. К началу Великой Отечественной войны у нас было всего несколько подобных опытных машин, переделанных в дальний бомбардировщик ДБ-240, но они сумели подняться в воздух с подмосковного аэродрома, отбомбиться по Берлину и вернуться невредимыми назад. Немцы даже не поверили, что это была советская авиация. На таких высотах и скоростях тогда никто не летал.

Но личная судьба Роберта Людвиговича точно соответствовала духу времени. Лагеря, бериевские «шарашки» надолго лишили конструктора возможности самостоятельной работы. Но он и там оставался «генератором идей»: это он впервые проектировал сварные конструкции самолетов, впервые создал убирающиеся шасси, первым рассчитал стреловидные крылья для тяжелого дальнего сверхзвукового самолета, опередив идеи сверхзвуковых самолетов «Конкорд» и ТУ-144, создал проекты гидросамолетов, летавших потом под чужими именами, первым предложил схемы экранолетов с вертикальным взлетом и посадкой, монорельсовую дорогу на воздушной подушке.

Авиаконструктор Олег Антонов, чьи самолеты «Ан» известны всему миру, писал: «...Бартини был и конструктором, и исследователем, и ученым, пристально вглядывавшимся в глубины строения материи, в тайну пространства и времени. Энциклопедичность его знаний, широта его инженерного и научного кругозора позволяли ему постоянно выдвигать новые, оригинальные, чрезвычайно смелые технические предложения...Эти идеи намного опережали свое время, и поэтому лишь часть из них воплощалась в металл, в самолеты, но и то, что не воплощалось в металл, сыграло положительную роль катализатора прогресса нашей авиационной техники...

Роберт Людвигович был смел смелостью знания, убежденностью своих выводов,... он не боялся гибели части своих замыслов и начинал все снова и снова...». Наш земляк авиаконструктор С. В. Ильюшин сказал о Бартини: «Его идеи будут служить авиации всего мира еще десятки лет, если не больше».

Все Генеральные конструкторы единодушно признают, что нет у нас в стране самолетов, в которых бы не были воплощены те или иные идеи великого предсказателя. В 1964 году в газетах появилось мало кем замеченное сообщение, что за заслуги перед Родиной группе специалистов вручены правительственные награды. Р. Л. Бартини получил орден Ленина. Получил он и Ленинскую премию, но тоже без большой огласки. Собеседников всегда поражал тем, что отвечал на вопросы еще до того, как они прозвучали. Поэтому среди друзей ходила упрямо легенда о выдающихся телепатических способностях «товарища барона». И чтобы дополнить портрет нашего героя, следует сказать, что был он еще и неординарным художником, создававшим произведения на грани реальности и фантазий... Умер Роберт Людвигович Бартини в 1974 году, так и не закончив писать фантастическую повесть своей истории, которую хотел назвать «Цепи».

Интересно, что сын конструктора Владимир глубоко убежден: именно его отец был прототипом булгаковского Воланда. В 20 – 30-е годы Роберт Бартини был в Москве чрезвычайно популярной личностью и наверняка пересекался с Булгаковым. Его яркая внешность, загадочные глаза с никогда не сужавшимися зрачками, странные привычки и потрясающая способность в беседах отвечать на еще не прозвучавшие вопросы, по мнению сына, могли повлиять на создателя образа таинственного иностранного специалиста. В «нехорошей квартире» Роберта Людвиговича одна комната была выкрашена в ярко-красный цвет, в другой потолок был голубым и весь в звездах. А по стенам – море с островами... Гостям Бартини пояснял: в первой он впитывает энергию Космоса, а во второй творит сам.

А что же Побиск Кузнецов, ставший соавтором Р. Л. Бартини по нескольким научным публикациям? До поры до времени судьбы этих людей развивались в «Эвклидовых параллельных плоскостях», не пересекаясь. Пройдя прямо из госпиталя Отечественной войны дорогой Солженицына через ГУЛАГ, гвардии младший лейтенант П. Г. Кузнецов в итоге тоже стал Генеральным конструктором. Но на определенном жизненном этапе их параллельные дороги пересеклись «неевклидовым образом». Бартини и Кузнецов хорошо поняли друг друга, хотя к некоторым общим научным идеям о времени и пространстве, о параллельных мирах они пришли совершенно разными, независимыми путями.

В семидесятых годах бывал П. Г. Кузнецов и в Вологде: читал лекции преподавателям и студентам в пединституте, но, откровенно надо сказать, что далеко не все слушатели сумели воспринять и оценить его новаторские физические идеи. «Это ничего! – смеялся Побиск Георгиевич. Понимание всегда приходит позднее, чем информация! Время пробега должно существовать».

Скончался он в декабре 2000 года после шести инфарктов. Очерк «Свободу нужно искать среди тюремных стен» Побиск Георгиевич прочел в рукописи и сказал: «Зачем писать обо мне? Ты бы больше писал о науке, о том, куда мы идем... В башке нужно постоянно держать будущее, а не прошлое... Прошлое –прах!».

Я же подумал: «Нет, не случайно люди поют... «отряхнуть его прах с наших ног». Тогда быстрее откроются перед человечеством новые многомерные миры...

Там было много брата нашего...

На семейное торжество к московскому другу я немного опоздал. За столом нашлось место рядом с двумя мужчинами. Представились по имени и отчеству. Тот, что постарше, Василий Васильевич внешним видом походил на умного земского врача или на профессора провинциального института: в нем не было и намека на столичный лоск и апломб, и даже речь выдавала некоренного москвича. Был он лыс, только бордюрчик седых волос обрамлял широкий лоб. А лоб опирался на густые темные брови, на одной был едва заметен маленький шрам. Из-под очков на собеседника выглядывали маленькие, умные и часто улыбающиеся глаза. Аккуратно постриженные седые усы не закрывали верхнюю губу.

Имя второго я не запомнил, но этот был типичным москвичом: выдавали московский акцент и даже манера говорить. Как-то сразу я решил, что они врачи, и не ошибся. Стихийно разговор перешел на медицинские темы. Обычная застольная беседа в обстановке семейного торжества шла спокойно, пока не выяснилось, что я из Вологды.

Василий Васильевич с каким-то скрытым подтекстом спросил: « А что, пересыльная вологодская тюрьма с ее полукрепостными стенами до сих пор стоит на том же месте?».

«Не только стоит, но и действует», – ответил я. Второй сосед, обращаясь к Василию Васильевичу, спросил: « Не настало ли время повесить на этой стене мемориальную доску: «Здесь с такого-то по такое-то время находился Василий Васильевич»?

За столом наступила пауза, прервав которую, Василий Васильевич в тон сказанному продолжил: «... И десятки тысяч таких, как он. Впрочем, и начинать-то надо не с меня. Я свой срок получил в сорок седьмом, а что было в тридцать седьмом? А еще раньше? Когда-нибудь вспомнят... Ну, а если доски делать каждому, то никаких стен не хватит. Россия всегда любила размах».

Встали из-за стола, чтобы закурить, и я тихо спросил у хозяина, кто мой сосед. Он удивился, что я не узнал академика, директора Института медико-биологических проблем (читай – космической медицины) Василия Васильевича Парина.

И все встало в памяти на свои места. В 1947 году вице-президент Академии медицинских наук В. В. Парин был арестован. «За разглашение государственной тайны» работ по лечению рака ему дали двадцать пять лет и отправили в Архипелаг ГУЛАГ. Малым показалось кому-то такое наказание, так его еще лишили права врачевания в этом аду. Там-то и встретились молодой фельдшер –нынешний именинник и маститый академик. Там-то фельдшер и начал свой путь в науку под руководством хороших наставников, которых было не занимать в сталинских лагерях... Об этой давней дружбе я слышал много. Просидел Василий Васильевич в лагерях и тюрьмах семь лет.

Еще об одном я вспомнил сразу – о шраме на брови. Василий Васильевич был единственным пострадавшим во время старта Юрия Гагарина. Прощаясь с космонавтом, одетым в скафандр, они так сердечно обнялись, что бортиком своего шлема Юрий рассек бровь Василия Васильевича, да так сильно, что пришлось накладывать швы.

На глазах моего поколения происходили удивительные перемены. Два бывших зэка из сталинских лагерей – академик Василий Васильевич Парин и фельдшер, а позднее – Главный конструктор системы «СПУТНИК – СКАЛАР» Побиск Георгиевич Кузнецов – к тому времени уже тесно сотрудничали в разработке жизнеобеспечения космонавтов в замкнутом пространстве космических кораблей.

Умер Василий Васильевич в 1971 году. А вологодским историкам, может быть, и в самом деле настала пора заглянуть в архивы пересыльной тюрьмы? «Вологодский конвой шутить не любит!» – знаменитая фраза тоже звучала при той встрече...
Через много лет мне попали на глаза строчки Игоря Губермана:

P.S. Я познакомил с рукописью этого очерка моих школьных друзей, живших на улице Чернышевского рядом с пересыльной тюрьмой. И вот, что они рассказали мне:

«... Почти каждое утро мимо наших домов по улице в сторону вокзала с маленькими котомочками понуро шагали группы заключенных, до двухсот человек каждая. Были среди них и крестьяне в лаптях, но большинство составляли изможденные небритые интеллигентные лица. Они шли, опустив низко головы: как будто боялись, что их узнают...

А по сторонам столь же понуро шагала охрана в синих фуражках и с собаками. Иногда казалось, что и охранники стесняются на людях своей работы...

Через какое-то время на той же улице появлялись небольшие стада скота: деревенские погонщики на лошадях гнали худых коровенок на скотобойню. Но эти стада отличались тем, что не молчали, а блеяли и мычали, пытались выскочить на обочину за клочком травы: ведь перед бойней их долго не кормили. Плетки погонщиков и многоэтажная брань возвращали беглецов на дорогу, на их последний путь...

Наконец, наступало третье действие в этой житейской драме: на булыжной мостовой опять же молча появлялись... бабушки с ведрами и совками, чтобы подобрать оставленные скотом лепешки и отнести их на свои огороды, прятавшиеся практически за каждым домом.

Так продолжалось почти каждый день...».

Что к этому можно еще добавить?

]

«Дело врачей» в Вологдее

Известное всему миру «Дело врачей» последних сталинских лет возникло не на пустом месте. Ему предшествовали дела «местного масштаба». Примером может служить «Дело Рабиновича», около года занимавшее умы вологжан.

Доктора Альберта Клементьевича Рабиновича знал весь город. В его роддом стремились попасть все женщины: необыкновенно добрый и мягкий в общении с больными, он умел найти свой подход к каждой пациентке, успокоить и ободрить.

Первый раз его «замели» в тридцать седьмом, но после двухлетнего заключения выпустили. Какое-то время он сидел в той же камере, что и мой отец. Отсюда пошла и их дружба. Рассказывал он отцу, как его из тюрьмы возили в роддом принимать тяжелые роды у жены одного из начальников НКВД. Для роженицы все кончилось хорошо, а его отправили на несколько дней в карцер: другому начальнику не понравилась такая «операция», произведенная без его ведома.

Ассистировавшие доктору Рабиновичу коллеги, давшие подписку о неразглашении, лишь при случайной встрече на улице под строжайшим секретом передали его жене привет и некоторые подробности «дела». О них он сумел шепнуть из-под хирургической маски, пока охрана оставалась за дверями операционного блока.

С первых дней войны доктор Рабинович оказался главным хирургом медсанбата. Вблизи передовой под огнем он спас жизни тысяч раненых. Вернулся в сорок пятом и на второй же день вышел на работу в свой роддом, не дожидаясь официального приказа.

В 1951 году из дальнего района самолетом доставили в Вологду роженицу, помочь которой уже было практически нельзя. Отчаянная попытка спасти ребенка успеха тоже не имела. Операция шла в блоке, где только что покрасили стены и полы нитрокраской. По всем правилам оперировать там было нельзя, но больную привезли в коматозном состоянии, не спросив предварительного согласия. Времени для транспортировки в другой роддом не было. Персонал угорел от запахов, и в последний момент операции была допущена досадная и серьезная ошибка.

Однако, по заключению экспертов, она ни в малейшей степени не повлияла на трагический исход операции. Тем не менее возникло судебное дело. По городу поползли слухи о том, что «злодей – еврей» еще при рождении прививает детям туберкулез и другие инфекции. Мне довелось побывать на том суде, где прокурор буквально в экстазе призывал суд «сурово покарать тех, кто убивает детей во чреве матери»

Защищать в суде своего доброго друга доктора Рабиновича взялся мой отец. В нашем семейном архиве и сегодня хранится стенограмма выступления отца в судебном заседании. Помню, как тщательно готовил он свою речь, сколько официальных и неофициальных консультаций с врачами и юристами провел он в эти дни. Приходится только удивляться, как глубоко проник адвокат в сугубо медицинские проблемы дела и тонкости профессиональной врачебной этики. Он всячески стремился пресечь попытки обвинения придать делу политическую окраску.

Обвинения против доктора Рабиновича и «пособницы – убийцы в белом халате» медсестры Истоминой были столь абсурдными, а доводы адвоката столь убедительными, что суд пошел на максимально возможный по тем временам компромисс с совестью, ограничившись условным наказанием для обоих обвиняемых.

А Вологда потеряла хорошего врача: фронтовые друзья тут же пригласили его на работу в Крым, где он стал главным хирургом курорта.

В моей памяти осталось не лицо доктора Рабиновича, а сгорбленная под тяжестью прокурорских вопросов спина да нелепо смотрящиеся и при каждом ответе на вопрос очень уныло звенящие множественные фронтовые ордена и медали. Я видел их впервые: обычно он не носил даже орденские планки... Может быть, ордена тоже защитили его в суде?

Косвенно и я мог стать жертвой возникшего в ту пору массового психоза и всеобщего доносительства. Случилось это так. Первое известие о московском «деле врачей» застало меня в одной из вологодских организаций. Сотрудник по фамилии Власов с негодованием бросил мне в лицо: «Вот что ваши евреи делают с нашими вождями!». Вероятно, не смелость, а свойственная молодости запальчивость руководила мною в тот момент. Я ответил ему: «А генерал Власов – не ваш родственник?». Чиновник выскочил из комнаты с перекошенным от злобы лицом. Все присутствовавшие хранили гробовое молчание...

Вызов в КГБ последовал буквально через день. И спасло меня, вероятно, только то, что заявление Власова, утверждавшего, будто я «...взял под защиту врачей-убийц и выражал недоверие правительственному сообщению», попало в руки ответственному сотруднику КГБ, чей партийный билет незадолго до того я случайно нашел в снежном сугробе. Я разыскал хозяина через адресное бюро и вернул документ. Оказалось, что бумажник с документами был украден в ресторане, где хозяин позволил себе «принять лишнего».

Вероятно, в знак признательности он ограничился жесткой выволочкой «за болтливость». А в протоколе допроса написал: «Опрос свидетелей, присутствовавших при личной ссоре заявителя и Подольного, не подтвердил обвинений». Обсуждение этой истории со свидетелями он мне категорически запретил.

Второй сотрудник КГБ, присутствовавший при этой беседе, кажется, и по сей день живет в Вологде. Я не знаю его имени, но при встрече на улице мы раскланиваемся. Однажды он сказал мне: «А вот ведь и мы защищали невинных от оговоров! Вы бы рассказали об этом». Я выполняю его просьбу. Но знал ли он о том потерянном партбилете? Этого я утверждать не могу...

Человек маленький Да-На-Ни

В доме моих родителей этот человек бывал часто, хотя к числу близких друзей не принадлежал. Умер он в Ленинграде в начале шестидесятых скоропостижно. Могила его утеряна: близких друзей и родственников в Питере у него не было. А в памяти знакомых сохранился образ «человека маленького», как он себя часто называл.

Судьба жестоко распорядилась его жизнью и счастьем. Был он ровесником века. Внешностью походил на потомственного еврейского интеллигента, врача или адвоката. Однако лицо его временами преображалось: казалось, что на нем появляется маска с подобострастной улыбочкой, скрывающая всякие следы интеллигентности и ума. Так случалось, когда кто-то проявлял интерес или просто внимание к обычно молчавшему в больших компаниях скромному провинциальному фотографу.

В молодости он, как говорится, удачно женился по взаимной любви на первостатейной красавице с хорошим приданым. Получил доходную должность в управлении КВЖД.

Теперь мало кто помнит, что значили для России эти четыре буквы, ставшие в свое время символом промышленного подъема страны на грани двадцатого столетия. В преддверии русско-японской войны всего за семь лет была построена железная дорога от станции Маньчжурия к Порт-Артуру и Дальнему через северо-восточный Китай протяженностью около двух с половиной тысяч километров. Стоимость ее имущества оценивалась почти в 375 миллионов золотых рублей, суммой по тем временам баснословной.

Кто же мог подумать, что КВЖД – Китайская восточная железная дорога, призванная связать Россию с Китаем, с Тихоокеанскими портами, станет предметом дипломатических и военных конфликтов, потрясших мир? По этой дороге суждено было везти победы и поражения русско-японской войны. По ней же покинули Родину большие тысячи изгнанных революцией российских эмигрантов. Тяжелыми колесами дорога раздавила судьбы своих строителей, рабочих – и русских, и китайцев. После всех злоключений двух мировых войн щедрая Россия подарила дорогу Китаю.

Но вернемся к судьбе чиновника управления этой дороги. Конфликты на КВЖД в 20–30-х годах привели к тому, что счастливый молодой муж и отец оказался в Советской России, а красавица-жена с младенцем и без всяких средств к существованию – в далекой Америке. Семейные капиталы бесследно растаяли где-то посередине...

Попытки главы семьи получить визу на выезд к семье в Америку закончились тем, что он оказался за решеткой. Из Ленинграда сослали в наш город, потом снова арестовывали и снова выпускали под надзор... В итоге он оказался вольнонаемным фотографом в вологодской тюрьме.

Когда его завербовали в сексоты (в секретные сотрудники, а, проще, в стукачи), я не знаю. Уже после войны он пришел к моему отцу и откровенно рассказал, что «от большого начальника» получил задание «освещать изнутри» жизнь нашей семьи. Но поскольку он не желает нам вреда, а доносить – должен, то предлагает каждое слово своего доноса согласовывать заранее с моим отцом.

Скрывать что-либо в жизни нашего дома не было ни малейшей необходимости. Отец наотрез отказался от такого редакторства, сказав: «Я просто хочу надеяться на Вашу объективность».

Мою мать, любительницу и мастерицу рассказывать анекдоты, этот человек просто умолял не делать этого при нем в присутствии третьих лиц: «Я-то буду молчать, но ведь меня могут перепроверить...».

Аресты и работа в тюрьме сильно сказались на характере «человека маленького». В лексиконе его постоянно присутствовала как рефрен фраза-определение: «...очень хороший человек, ну, оч-чень хор-ро-ший человек...». И так – о каждом, о ком бы ни заходила речь. Только в разговорах с отцом один на один, произнося свою присказку, он иногда с ехидной улыбкой из-под стола показывал кукиш...

В играх с детьми, сокращая свое имя на китайский лад, он называл себя Да-На-Ни, пел шуточные песенки про трех китайцев, всегда носил в карманах орехи или конфеты. Очевидно, сильно тосковал по семье, потеряв с ней всякую связь.

Жил он скромно, снимая углы у одиноких старушек. Однажды моя мать сказала ему: «Не надоело ли Вам жить бобылем по чужим квартирам? Ведь есть же хорошие женщины, готовые связать свою судьбу с вашей!». Мама явно намекала на свою приятельницу, потерявшую мужа на войне.

Да-На-Ни начал привычной скороговоркой: «Хорошая женщина, ну, оч-чень хор-ро-шая женщина...». Затем, как бы одумавшись, он тихо и грустно сказал:

«Но могу ли я ставить под удар ее судьбу? Ведь если меня снова арестуют, она окажется женой врага народа...».

«Какой же вы враг народа?» – в сердцах и искренне возмутилась мать. «Это мы с вами знаем, что я не враг народа, а вот они (и он показал рукой куда-то далеко), они не хотят этого знать: я им нужен на роль китайского шпиона». Разумом и сердцем этого человека владели страх и бессилие.

В годы хрущевской оттепели Да-На-Ни случайно попал на одну из первых американских выставок в Москве. В телефонном справочнике Нью-Йорка он нашел номер человека с именем, что дал когда-то сыну. Представитель компании, кажется, «Белл-Телефон», тронутый необычной судьбой, решил продемонстрировать возможности своей аппаратуры. Связь с нью-йоркским абонентом была установлена немедленно. Так судьба снова свела отца с сыном.

Но, несмотря на уже двусторонние ходатайства, визу на воссоединение семьи Да-На-Ни так и не получил. Ему доверительно сказали, что после многолетнего сотрудничества с НКВД – МГБ ему не следует рассчитывать на личную безопасность в Америке. А потому... Тут-то его сердце и сдало!

Кое-что из рассказанного я узнал много позже от отца. Он сказал мне: «Мы с матерью жалели этого человека. Как я мог отказать ему в нашем доме, когда там, в тюрьме, в 1938 году он умудрился передать мне в карцер кусок хлеба и сообщить, что мою семью пока не тронули...».

В калейдоскопе человеческих судеб жизнь Да-На-Ни мелькнула еще одним стеклышком, но цвет его был печален. У Игоря Губермана я нашел такие строки:

Сказ о том, как русский командир в три раза немецкого барона превзошел, или «"Утомленные солнцем" по-вологодски»

В тридцатых годах в вологодских Красных казармах стояла 10-я стрелковая дивизия. Формировалась она в основном из вологжан и архангелогородцев.

Году в 1933 прибыл в дивизию из Москвы новый командир комбриг Афанасий Павлович Трифонов. Большую и трудную жизненную школу прошел этот человек. Рабочий архангельских лесозаводов, он еще юношей связал свою судьбу с революционными организациями. Бывал и за границей, где учился в партийной школе. Из таких школ, вероятно, наиболее известна была на итальянском острове Капри: под видом русских сельских учителей в ней занимались большевики. Бывал в этой школе и Максим Горький, и другие деятели русской политической эмиграции.

Вместе с революционной наукой Афанасий Трифонов освоил европейские языки, пристрастился к чтению. Он участвовал во всех революционных событиях, стал кадровым командиром Красной Армии. Был начальником артиллерии крепости Кронштадт. Со временем окончил военную академию, стал он одним из руководителей организации, которую мы теперь знаем под именем «Аквариум» – загранразведки Красной Армии.

В начале тридцатых годов политические отношения между Советским Союзом и Германией стали несколько улучшаться. Немецкие офицеры приехали учиться в советские училища. Так, наше танковое училище, кажется, в городе Горьком окончил будущий немецкий генерал Гудериан – «гений танковой войны», автор известной всему миру книги «Внимание! Танки!». Учился в Советском Союзе в ту пору и будущий командующий Люфтваффе – военно-воздушными силами Германии, ближайший соратник Гитлера Герман Геринг.

На военные маневры в Германию пригласили высокую советскую делегацию во главе с легендарным героем Гражданской войны Климом Ворошиловым. В ее составе оказался и комбриг Афанасий Трифонов.

Перед началом маневров состоялось представление нашей делегации высшему германскому генералитету. Выхоленные потомственные прусские офицеры гордо представлялись своими полными титулами и званиями, как того требовал этикет: генерал граф такой-то, генерал барон такой-то... Наши отвечали короче: комкор такой-то, комдив такой-то ...

Когда очередного немца представили Афанасию Трифонову, из-под острых прусских усов он услышал высокомерное немецкое «Генерал барон фон Тофф!». В тот же момент какие-то чертики промелькнули в глазах красного командира. На весь зал четко прозвучал его озорной ответ: «Комбриг Афон ТРИ-фон-Тофф»!

Не выдержал Клим Ворошилов: так и прыснул смех в его коротко постриженные усы, несмотря на всю официальную обстановку дипломатического приема. А русский комбриг тихо, с язвительной улыбочкой добавил по-немецки: «Entschuldigen sie uns bitte!» ( Извините нас, пожалуйста!).

Когда маневры закончились и собралась наша делегация на дружеском обеде, Клим Ворошилов предложил тост за комбрига Трифонова, который «в три раза немца превзошел», которого он и на трех генералов-баронов не променяет. Вернулись наши в Россию, и прислал Клим Ворошилов комбригу дорогой по тем временам подарок – фотоаппарат ФЭД: уж очень ему понравилась шутка Афанасия Павловича.

Но что-то к тому времени стало меняться в нашей стране. С высокой московской должности Афанасия Павловича послали в Вологду командовать дивизией. А с 1935 года он по совместительству стал еще военкомом всего Северного края. Жил он с семьей в начале улицы Урицкого, в доме, где сейчас располагается музей художника Пантелеева. Был я дружен с одним из сыновей Трифонова, с Володей. Бывал в их доме. Главная комната в нем была занята библиотекой: стеллажи с книгами тянулись к потолку. Любимой литературой комбрига были издания по военной истории: он тщательно собирал и внимательно штудировал их. А еще увлекался философией. Продолжал и в Вологде совершенствоваться во французском языке. Лица комбрига Трифонова детская моя память не сохранила, но помню его сидящим высоко на лесенке около книжного стеллажа, в военных галифе и теплых вязанных шерстяных носках.

В тридцать шестом командный состав дивизии был вызван в Москву, где всем командирам вручили высокие правительственные награды за прекрасные результаты в боевой и политической подготовке дивизии. Комбриг получил орден Красной Звезды. Присвоили ему звание комдива.

А в трагическом тридцать седьмом чуть ли не в одночасье весь командный состав 10-й стрелковой дивизии от командира и до взводных был арестован. Начались страшные допросы, о которых через много лет рассказал мне бывший помощник начальника политотдела дивизии Ириней Иванович Склокин и один из бывших красных командиров Порфирий Дмитриевич Иванов. Комбриг простучал тюремной азбукой по всем камерам свой последний приказ: «На допросах всем подписывать самые абсурдные обвинения, всю «вину» сваливать на меня одного. Не давать бить себя и калечить. А на суде всем вместе ото всех обвинений отказаться и рассказать о жутких методах следствия».

Надеялся Афанасий Павлович на справедливый суд, а вместо него судьбу командиров 10-й дивизии решали «тройки», фактически заочно и списками выносившие смертные приговоры ...

Самым «мягким» наказанием для военных был приговор «15+5»,что означало 15 лет тюрьмы плюс 5 лет ссылки без права переписки. Объявляемый родным приговор «10 лет без права переписки» фактически означал расстрел...

Жена Афанасия Павловича великая умница Ревекка Исааковна на долгие восемь лет отправилась в ссылку в Казахстан как ЧСИР – член семьи изменника родины, а потом еще многие годы работала в Вологодском туберкулезном диспансере медсестрой. Сыновья Саша и Володя через детдома трудно пробивали себе дорогу в жизнь. Дочка Соня только после войны смогла закончить пединститут и многие годы успешно учительствовала в Вологде.

Только через 18 лет вернулся в Вологду Ириней Иванович Склокин и поехал в Москву знакомиться с сыном-студентом, родившимся через три месяца после ареста отца. Прошел отец и через знаменитый Александровский централ, и через ГУЛАГ, лесоповалы, но убеждения свои и твердость духа сохранил. Среди очень немногих вернувшихся был вологодский поэт, последний из старинного рода Борис Непеин, служивший в политотделе дивизии инструктором по культурной работе. А старший брат Бориса вологодский журналист и краевед так и сгинул в ГУЛАГе. Предание гласит, что их предка вологодского дьяка Непею когда-то еще Иван Грозный посылал первым российским послом в Англию. А имя Непеи шло оттого, что мужчины этого рода вином не баловались.

Вернулся домой через пятнадцать лет красный командир Цой. Его жена погибла вскоре после ареста, а сыну стала матерью школьная учительница, потерявшая в репрессиях мужа. Знавал я еще двух-трех бывших командиров, но ни один из них так на фронт Великой Отечественной и не попал, хотя неоднократно просились даже в штрафбаты. Недавно мне рассказали, что смог пробиться из заключения в штрафбат один из вологодских бывших чекистов. И не просто пробился, а стал Героем Советского Союза.

Где похоронены друзья моих родителей комбриг Афанасий Трифонов, мудрый комиссар дивизии Марк Арш, кумир вологодских женщин красавец и балагур, прекрасный спортсмен, командир полка полковник Мозгов и их сослуживцы, так до сих пор и не известно. А многие бывшие солдаты 10-й стрелковой, ведомые неумелыми «скороспелыми» командирами, сменившими трагически погибшее поколение профессиональных военных тридцать седьмого, полегли в первый же год войны.

На фоне рассказанного беспардонной ложью выглядит статья некоего А. Голенкова «Правда о репрессиях в Красной Армии», напечатанная в газете «Трудовая Вологда» №1, 1995 года, где автор утверждает, что во всей Красной Армии той поры якобы было расстреляно всего 17 командиров. Видно, очень хочется кому-то, чтобы россияне забыли свою историю. Но старые вологжане помнят трагедию 10-й стрелковой дивизии.

Страх
(Читая Даниила Гранина)

За свою жизнь мне несколько раз повезло отдыхать на теплоходах, плавающих по Волге. Впервые – еще начинающим учителем, а в последний – деканом факультета, профессором... Пишу так, чтобы было понятно, что и на мир я смотрел каждый раз другими глазами... Менялся я, менялись и люди кругом. Но что-то оставалось в нашем поколении неизменным. Этим «неизменным» был страх...

Прошло много лет, а от каждой поездки остался «сухой остаток» воспоминаний...

От первой поездки осталось такое: у входа в канал Волга – Дон ставили памятник великому вождю. Нам сказали: «На фуражку, что он держит на руке, можно поставить автомашину «Победа». Вокруг шли отделочные работы, благоустраивалась территория, и близко никого не пускали. Кто-то, стоя у ограды, сострил: «Вот и товарищ Сталин попал за колючую проволоку!». Это было сразу после XX съезда КПСС, но страх перед одним именем был еще так силен, что всех стоявших рядом с шутником как ветром сдуло...

Через пару лет памятника уже не было, а я на палубе теплохода все еще шепотом рассказывал жене о шутнике из прошлой поездки. Она же меня чуть ли не умоляла: «Пожалуйста, не рассказывай этого вслух и каждому...». Временами казалось, что мы боимся не только друг за друга, но и друг друга.

В одной из последних поездок собралась хорошая компания старых друзей: университетский профессор, подполковник артиллерист, военный врач, прошедший солдатом путь от Курской дуги до Кенигсберга, директор большого предприятия. Все были с семьями. К нашей компании присоединилась интересная пара: он – череповецкий рабочий-металлург высокой квалификации, жена – домохозяйка. Забывая о возрасте, мы весело проводили время: устраивали шахматные турниры и арбузные пиры на палубе, на танцах не уступали молодежи, участвовали в празднике Нептуна...

А за соседним столиком в ресторане сидел угрюмый пожилой мужчина, и я временами ловил его недобрый, саркастический взгляд, который он бросал на всю нашу шумную компанию. В один из темных южных вечеров я вышел на палубу и случайно услышал разговор этого человека: «Ишь, собралась интеллигенция! Попались бы они мне на Колыме!.. Не так бы веселились...». И хотя это был уже канун Перестройки, мне снова стало страшно.

Рассказывать об этом подслушанном разговоре друзьям не стал: не хотел портить настроение. А ночью мне приснился тот самый памятник, но почему-то ... без головы.

Тот сон я вспомнил, прочитав у Станислава Ежи Леца: «Ломая памятники, оставляйте пьедесталы: пригодятся!». И еще там же – «Из дневника Вечности»: «Только один сумел прожить от Сотворения мира до Конца света – Страх».

назад | содержание | вперед