назад | содержание | вперед 

Глава 2. Море. Вологда. Поиски гармонии

[…]

Начало 1960 года. О сокращении в войсках уже говорили некоторое время, но все, как всегда, случилось неожиданно и быстро – отец, вместе с тысячами других офицеров-фронтовиков, был отправлен в запас, то есть на пенсию. Это сокращение в народе назвали «хрущевским», страной управлял тогда Никита Сергеевич Хрущев, известный радикальными взглядами и решениями коммунистический лидер. При нем, вся страна то выращивала кукурузу, даже в Вологодской области и в других северных областях, то нам обещали коммунизм через 20 лет, то есть полное процветание, равенство и братство. Я помню горой насыпанное кукурузное зерно на платформе товарной станции Грязовца, откуда его развозили по колхозам на посев. Зернышки были ровные, толстенькие, ярко желтые, так и просились в руки и на зубок, но такие твердые, что разгрызть их было невозможно. Весной кукурузу посадили все хозяйства области, она даже взошла и выросла за лето на тридцать – сорок сантиметров. Больше ее у нас не видели.

Отец был боевым офицером, прошедшим Финскую и Великую Отечественную войны. Он рассказывал нам, своим детям, как замерзал в окопах на линии Маннергейма, как, будучи пехотинцем, прошагал, проскакал и прополз на животе к мирной жизни через всю Белоруссию и Польшу. Он был одним из организаторов партизанского движенья в белорусских лесах, командовал партизанским отрядом, и закончил войну в польском городе Лигнице комендантом города. В белорусских лесах жить приходилось и в землянках и на голой земле. Часто зимой спали на снегу, ложась на одну полу полушубка, а закрываясь другой. От холода спасались спиртом. Спирт был универсальным допингом, и в бою помогал быть бесстрашными и спасал от холода. Один недостаток у этого лекарства – к нему привыкают. Война страшна еще и тем, что с нее возвращаются люди, привыкшие к ежедневному приему алкоголя. Армия, вернувшаяся в 1946 году в Россию, домой, принесла с собой алкоголизм, как известно, передающийся по наследству.
В сорок пять лет, отмеченный всеми орденами и медалями, кроме звезды Героя Советского Союза, (что его очень огорчало), здоровый, полный сил мужчина, вдруг оказался не у дел. Переживания отец глушил старым дедовским способом. В дивизии ему на выбор предложили, либо ехать генералом в Египет, либо уйти в отставку. Отец предпочел отставку, уж очень был обижен. Он имел право поселиться с семьей в любом столичном городе Советского Союза, но предпочел остаться в родной Вологде.

Гражданскую работу дали «в бытовке». Отец стал директором обувной фабрики, на которой еще в большом количестве работали бывшие фронтовики, почти все инвалиды, покалеченные на войне. Фабрика, в основном занималась ремонтом обуви, но было на ней и маленькое производство, где делали первые кожаные сапожки, вошедшие тогда в большую моду. Сапожки – предмет вожделения всех вологжанок, выглядели очень хорошо, почти как импортные, время от времени завозимые в центральный универмаг и идущие нарасхват. Вологодские сапожки были сшиты из лучшей кожи, на самом модном каблуке – шпильке, но имели один большой недостаток – при ходьбе скрипели, как армейские сапоги!

Первое время мы от отца почти ничего не слышали о его работе. Наверное, он был растерян и унижен оттого, что его, полковника, боевого офицера поставили командовать мелким производством, на котором невозможно было реализовать себя в полной мере. Однако, будучи человеком, очень общительным и добрым, он быстро завоевал любовь и уважение своих «сапожников», ставших называть его «Батя», как на фронте. Постепенно он привык к новому месту, у него появилась заместительница, молодая женщина с образованием обувщика, хороший работник и прекрасный человек. Кроме того, отца избрали председателем городского Совета ветеранов войны. Работа с ветеранами была общественной, но она захватила отца гораздо больше, чем работа на фабрике. Тут все было знакомо и привычно, со многими ветеранами до демобилизации он служил в одной дивизии, многих знал по Северному военному округу. Сначала ветеранская работа приносила ему удовлетворение и даже доставляла удовольствие, позже, с годами что-то изменилось. Кто-то, заслуженно или незаслуженно получал большие льготы и пенсии, кто-то меньшие. Появился внутренний разлад, и это не могло радовать отца, который старался помогать ветеранам в получении квартир, улучшении жилищных условий и тому подобное. Встречи ветеранов, направленные на благое дело – сбор информации об их участии в прошедшей войне, составление некоего исторического материала о них, хранящегося теперь в областном краеведческом музее, на работу с молодежью, перерастали в выяснение отношений. В то время одни считали отца замечательным человеком и самым лучшим руководителем, у других он вызывал неодобрение и раздражение. Как правило, эти другие были либо обиженные ветераны, либо крупные городские руководители. Отца это не очень волновало, он говорил: «Я живу хорошо, у меня все есть, за себя я просить ни к кому не хожу». И не ходил, никогда.

С годами редели ряды ветеранов, физически уменьшалась общественная работа. Но отцу очень важно было, чтобы его знали, помнили и любили. Он ходил на все ветеранские встречи, бывал на всех праздничных демонстрациях, стоял на трибуне возле памятника Ленину и ходил рассказывать о войне и героизме советского народа всюду, куда его приглашали. А приглашали его в школы, в техникумы, в институты, в партийные организации, в газеты и тому подобное, и всюду встречали с распростертыми объятьями и накрытым столом.

Вскоре отец ушел на пенсию, все меньше его друзей собиралось по праздникам на площади Революции и закончилось все ранним инсультом, диабетом и несколькими годами почти неподвижной жизни на диване поближе к кухне и туалету. Он стал никому, кроме нас, не нужен. Мы вдвоем с мамой на руках таскали отца с четвертого этажа из одной больницы в другую. В последние два года ему сделали четыре операции, отрезая по частям правую ногу.

Мой отец умер в 1992 году в возрасте 78 лет. Природой в нем было заложено могучее здоровье, к примеру, его мать прожила 92 года, а бабка 115 лет. И он мог бы жить и жить.

Не хочу, вспоминая отца, останавливаться на грустной ноте. Потому, что он был большим оптимистом, весельчаком, компанейским «парнем» и была у него в жизни радость, которую никто и ничто не могло омрачить – любимая дача – «скворечник» из досок за деревней Баранково, да три сотки болота. За многие годы титанического труда мама превратила их в ухоженный клочок земли, где на каждом сантиметре что-нибудь посажено. Там росли любимые папины цветы – флоксы, кусты смородины, малины и крыжовника, яблоньки, овощи и всякая зелень. Он говорил: «Весело и быстро на дачу побежал», и бегал туда все лето каждый день. У него там была свобода, солнце, воздух и генетическая память о покинутой родной деревне. Даже умирая в больничной палате, в бреду, он видел себя счастливым на даче и говорил мне: «Дай малины, вон на тарелке ягодки лежат»…

На прощании в Доме офицеров и на похоронах было много людей, говорили много хорошего, и я думаю, если бы он мог видеть свои похороны и слышать все сказанное, они бы ему понравились.

В день похорон я поняла, как сильно любила отца и как он мне нужен, пусть больной, ворчливый, подчас несправедливый, но чтобы был.

Из Грязовца в Вологду мы переехали не сразу, ждали, пока сдадут новый дом в самом центре города, на улице Батюшкова. В этом доме отец получил двухкомнатную квартиру, так называемую «хрущевку», с проходными комнатами на четвертом этаже под крышей. Еще у нас была трехметровая ванная комната, с титаном, нагреваемым с помощью дров, и пятиметровая кухня.

Здесь мы выросли, отсюда разъехались на учебу и на работу. Несмотря на то, что в квартире нас было шестеро вместе с бабушкой, мы все здесь как-то размещались и устраивались. Папа с мамой и Леной спали в «маленькой» двенадцатиметровой комнате. Бабушка, Саша и я – в «большой» двадцатиметровой комнате. (Забавно было однажды прочесть в дореволюционной вологодской газете – «семья рабочего Н., из трех человек ютилась в маленькой двадцатиметровой комнате»). Мы с бабушкой спали на диванах, а Саша на раскладушке. Я не случайно пишу, что мы спали в этих комнатах, жить там было негде. Мы и жили на улице, в школе, в библиотеке и у друзей. В нашей комнате стояла еще кое-какая мебель – два книжных шкафа, набитые книгами, стол, стулья и сервант. Несмотря на дефицит, книги были тогда в каждой семье, а не только в домах интеллигенции. У каждого из нас была как бы своя библиотека. У мамы шкаф с историческими книгами и энциклопедиями, у отца – военная библиотечка, в которой была пара книг, включающих статьи о нем самом и его боевых подвигах, чем он очень гордился. У детей был шкаф с художественной литературой, Советской, русской и иностранной, имевшей тоже исторический уклон. Советский Союз действительно был самой читающей страной в мире. Телевизоры еще только входили в обиход и были у немногих людей. Немногочисленные центральные газеты и журналы носили чисто пропагандистский характер, они прославляли коммунистическую партию, ее настоящие и псевдо достижения, а также служили средством морального подавления «инакомыслящих». Только сейчас я понимаю, какое это было мощное оружие, с его помощью ежедневно промывались мозги всем советским людям. Здесь использовались новейшие методы внушения и самые простые повторы, безотказно действующие на людей. Лично я в 15 лет не сомневалась в том, что коммунисты – это самые лучшие люди на земле, что наша страна – самая лучшая и самая богатая. Что мы живем лучше всех других народов. Что капиталистические страны «загнивают» и скоро коммунизм наступит на всей земле, и так далее. Эти идеи подкреплялось страхом, впитанным отцовским поколением. Его поколение прошло через систему ГУЛАГа, государственных исправительных лагерей, где держали, мучили и уничтожали умных, талантливых, несогласных с системой, не побоявшихся сказать об этом вслух, и даже потенциально опасных для власти людей, так называемых «врагов народа». Мое поколение уже почти ничего не боялось, скорее всего, потому что мы ничего об этом не знали. Все, что правительство и коммунистическая партия пытались скрыть, люди вычитывали в книгах, газетах и журналах «между строк». В шестидесятые годы в пику книжному дефициту и запретам на издание многих замечательных русских и Советских писателей, а также поэтов начала века, таких как Юрий Тынянов, Федор Соллогуб, Михаил Булгаков, Анна Ахматова, Марина Цветаева, Борис Пастернак и многих, многих других, появился «самиздат». Перепечатанные на машинке или просто переписанные, запрещенные книги передавались из рук в руки, читались по ночам и свято сохранялись интеллигенцией. Запрещено было писать об истинном положении людей в стране, особенно колхозников, удерживаемых в деревне насильно – им просто не выдавали паспортов, когда они куда-нибудь ехали для решения своих житейских проблем. Покинуть деревню можно было только через армию, или уехав на стройки очередной «пятилетки» – пятилетнего плана развития страны, или на освоение целинных земель, освоение севера и тому подобное. В общем, добровольно отправиться на пустое неосвоенное место, туда, где не хватало рабочих рук, где жизнь была связана с риском и лишениями. Под особым запретом была лагерная тема.

Руководивший в это время страной, Н.С. Хрущев, был неоднозначной политической фигурой. Он инициировал и провел ХХ Съезд коммунистической партии, на котором открылись преступления Сталина против своего народа. Он «прославился» знаменитой фразой, брошенной с трибуны ООН: «Я вам покажу Кузькину мать!», обращенной к американскому империализму. Был он известен и названной в его честь «хрущевской оттепелью» – внезапным разрешением печатать, ранее запрещенную литературу, говорить вслух, то, что потихоньку обсуждалось на кухнях. До этого, до нас доходили только воспоминания бывших узников фашистских концлагерей. Но уже это у читающего и думающего человека вызывало желание провести некоторые параллели. И вдруг в 1959 году появилась книга А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», вышедшая в формате «Романа-газеты». А надо сказать, что «Роман-газета», будучи дешевым и распространенным изданием выходила огромными тиражами, то есть ее прочла вся страна. Многие незрелые умы быстро повзрослели и многое поняли. Во мне же всегда был силен дух противоречия, желание разобраться, что к чему, и правду ли мне говорят. Например, молодежи постоянно и настоятельно рекомендовали читать газеты: «Пионерскую правду», «Комсомольскую правду» и просто «Правду» – идеологические издания, пропагандирующие коммунистические идеалы. Я газет не читала, разве что в детстве несколько номеров «Пионерской правды», потому что она была на самом деле детской. Газеты «Известия», «Правда», «Труд» для меня были скучными и во многом просто непонятными. Я с детства не люблю слушать радио (специально слушала только сказки и оперную музыку), и всегда удивлялась, как можно его слушать с шести утра до двенадцати ночи, не выключая ни на минуту. Я ни разу за все свое детство не ездила в пионерский лагерь, мне хватало школьного шума и гама зимой, а летом хотелось уехать с родителями к морю или в лес и побыть с ними и с самой собой. Мне хотелось свободы.

О свободе. Примечательную мысль я нашла в одной центральной газете в 2007 году. Берут интервью у итальянца моих лет женатого на русской женщине. Этот итальянец поселился в России, в деревне, завел хозяйство – коров, птицу и прочее, и очень доволен жизнью. Журналистка спрашивает его: «Как вы живете здесь, вы же европеец и привыкли жить в Европе»? На что он ответил: «Я и живу в Европе. Европа – это голова и руки. А земля – лишь инструмент для работы». Я с ним полностью согласна. Для него Европа – голова и руки, для меня свобода – голова и сердце.

В следующем 1961 году мы купили первый в своей жизни телевизор – самый новый и самый большой – «Рубин», и смогли увидеть, как страна встречала в Москве на Красной площади первого в мире космонавта, Юрия Гагарина. Как-то сразу обозначились те немногие передачи, которые мы с удовольствием смотрели. Раз в неделю по субботам, шло первое советское шоу «Голубой огонек», по пятницам – веселый «Кабачок 13 стульев», своеобразное «окно в Европу», явно сатирического свойства, но официальные власти его терпели, поскольку действие происходило как бы в Польше, а не у нас. По понедельникам, я с восторгом смотрела спектакли лучших московских и ленинградских театров. С тех пор театр для меня – это еще одна маленькая жизнь. Все остальное было сильно политизировано и нас, детей, не интересовало. Телевизор мы почти не смотрели, настоящая жизнь вокруг была куда интереснее.

Как ни странно, Вологда шестидесятых годов не поразила моего воображения, хотя была значительно больше Грязовца. Просто я уже могла сравнивать, побывав неоднократно в Москве и на юге. Да и жизнь моя ограничивалась тогда домом и школой, вхождением в новые отношения с новыми людьми, что само по себе сложно, тем более для подростка. Вологда тогда была почти вся деревянная. По ней бегало несколько автобусов и автомобилей. (Редкий автомобиль, особенно частный, считался роскошью). Чистая, умытая росами Вологда весной и летом дышала свежим прозрачным воздухом, смешанным с запахами цветущих деревьев и трав, а по ночам на рыбной речке Золотухе пели соловьи! Вологда с давних пор славится зелеными насаждениями, благодаря счастливой привычке вологжан сажать деревья и кусты. Она сохранилась до сих пор, и город наш пока не превратился в задымленную асфальтовую пустыню, несмотря на появление в последние годы огромного количества автомобилей.

Наш дом возвышался в самом центре города. Во все стороны от него расходились неширокие улицы со старыми потемневшими от времени небольшими деревянными домами. Окошки были традиционно украшены резными наличниками, покрашенными светлой краской, а палисады, чаще всего, представляли собой глухие высокие заборы, с надписью «Осторожно, злая собака!»

Эти дома принадлежали, в основном, к застройке начала и средины 19 века. С нашего балкона была видна почти вся центральная улица Мира, ведущая к вокзалу. Внизу под балконом росла трава и маленькие деревца. Чудесно было, устроившись на толстом одеяле представлять себе, что балкон – это моя отдельная комната, читать и посматривать вниз на происходящее вокруг.

Налево и направо убегала улица Клары Цеткин (сейчас ей возвращено исконное название – Благовещенская), по которой я буду ходить годами, сначала в школу, а потом в институт. Эту улицу я могу пройти с закрытыми глазами, потому что мои ноги знают здесь каждую ямку в асфальте. Каждый дом, старый и новый, выросший на моих глазах, мне знаком «от стен и до крыш».

Странно, что мои глаза и мое сознание скользили тогда по прекрасному старинному дому Константина Батюшкова, по дивным очертаниям вологодского Кремля и не задерживались на них, хотя располагались они буквально за углом нашего дома. Меня и брата больше интересовала река Вологда, где летом мы с друзьями из нашего двора ловили на удочку ершей и окуньков, купались и загорали на травке, а зимой катались на санках и на лыжах с крутых берегов. Мы свободно росли, отдаваясь течению времени и обстоятельств, потихоньку взрослели, накапливая опыт общения со сверстниками и взрослыми людьми. Это был период простой и легкой жизни. Учеба почти не доставляла мне хлопот, все предметы, кроме математики и физики, давались мне с легкостью. Стыдно признаться, но в старших классах я занималась только точными науками. До сих пор мне иногда снится страшный сон, что я стою у доски и безуспешно пытаюсь решить задачу по алгебре, думая при этом: «Как же так, ведь школу я давно закончила, и институт тоже, и даже аспирантуру, зачем же меня снова заставляют сдавать алгебру?!» Зато всем остальным предметам уделялось минут тридцать в день, а свободное время посвящалось книгам. Читала я запоем, даже на уроках, низко склоняясь над партой и передвигая книгу так, чтобы очередная строчка была видна в щелку между партой и ее крышкой. А ночью, когда мама прогоняла меня с книгой из кухни, или из ванной спать, я читала под одеялом с фонариком. Мама принципиально считала чтение бездельем, и застав меня читающей, тут же давала какое-нибудь поручение, подмести пол или посуду помыть, поэтому у меня было одно потайное место, где можно было спокойно читать, правда, только летом – чердак! Чердак спасал и от моего неуемного брата, всегда стремившегося вовлечь меня в круг своих интересов. Однако чем взрослее мы становились, тем сильнее наши интересы расходились, хотя и общего оставалось довольно много, потому что мы всегда ходили в одну и ту же школу. Широкая Сашкина душа охватывала весь наш двор и всю центральную часть города, а также реку с ее берегами, Дом пионеров, школу, музыкальную школу, стадионы и так далее. За нашим домом располагались тогда деревянные сараи – склады шкур и костей с мясокомбината, летом, время от времени, напоминающие о себе тяжелым смрадом. Хорошо, что ветер в нашу сторону дул не часто. Множество закоулков, переходов и скрытых от посторонних глаз мест не могли не привлекать окрестных мальчишек, вечно занятых какими-то своими делами – разговорами, выяснением отношений, и не всегда безобидными играми, например в кости и в карты на деньги, или первыми пробами папирос и вина. В начале семидесятых на месте этих сараев вырос нынешний крытый рынок, тогда он казался, чуть ли не столичной постройкой.

До его появления старый рынок располагался между улицей Маяковского и Проспектом Победы там, где сейчас находится дорога в сторону улицы Чернышевского. По правую сторону от нее были магазин «Овощи – фрукты» и уцененный магазин. Посреди небольшой площади стояла обезглавленная церковь, которую превратили в крытое рыночное помещение. Оно было небольшим, и там продавали молочные продукты и мясо. Разруб мяса был сортовой с обязательными плакатами за спиной продавцов одетых в белые фартуки и белые нарукавники. На плакатах были нарисованы разрубленные пополам и в профиль коровьи и свиные туши, и на них цифрами обозначались разные части с названиями, например – «филе», «грудинка», «окорок» или «брюшина» и так далее. Но самое главное каждая часть имела определенную цену, которую продавцы не в праве были менять и люди точно знали, что сколько стоит. Разброс цен был достаточно велик, так что люди любого достатка могли купить себе мяса. Все остальное продавалось на улице на длинных столах, установленных вдоль этого здания, с навесами и без них. Торговали там исключительно местные крестьяне, да старушки с городских окраин, собственноручно выращенными овощами. Здесь были представлены картошка, капуста, огурцы и всякая мелочь, типа морковки, свеклы, лука, чеснока и зелени.

Молоко на рынке было цельное, неснятое (значит, с него не были сняты перед продажей сливки) и по этой причине необыкновенно густое, жирное и желтоватое на вид. Молочницы наливали его в вашу трехлитровую банку похожим на высокий стакан старым алюминиевым литровым ковшиком на длинной изогнутой ручке. Они доставали молоко прямо из бидонов (круглых высоких канистр) с потертыми и неровными от постоянной перевозки боками, тоже сделанных из алюминия. Молоко часто было еще теплое, и бидоны отпотевали чистыми капельками воды сверху донизу. Продавали и готовые молочные продукты домашнего изготовления и качества. Был там удивительно вкусный сладковатый, чуть розовый творог из томленого в русской печи молока. В густой без примесей сметане ложка стояла, и этим определялось ее качество. Сметану привозили в таких же бидонах, что и молоко. (Позже, в семидесятых годах, когда молочные продукты и мясо стали дефицитом, в сметану в магазинах стали подмешивать кефир и крахмал, чтобы ее было больше, а товарный вид оставался прежним). На рынке можно было купить топленое молоко и чудесный северный мед, густой и ароматный. Летом из Ярославля привозили бочковые свежепросольные огурцы, пахнувшие укропом и рассолом так, что челюсти сводило от желания тут же захрустеть огурчиком. А зимой также из бочек продавали соленые огурцы и квашеную капусту. Соленые грибы продавали в магазине «Овощи-фрукты». Да, какие грибы! Это были белые грузди из северных и восточных районов области, волнушки и рыжики. Они стояли на прилавке, выложенные в три разные тарелки и от них исходил ни с чем не сравнимый, лесной аромат. Многими продуктами, включая капусту, грибы и огурцы торговали потребительские кооперации, набравшие в шестидесятых годах силу. Вообще в Вологде еда была до средины семидесятых годов. Я так хорошо это помню, потому что в 1975 году ко мне приезжала подруга из Ленинграда, где мы с ней учились в аспирантуре. Подруга была родом из Нижнего Тагила и поражалась тому, что в магазинах и на рынке все есть, а молоко не голубого цвета и оставляет жирный след на бутылке. В Тагиле уже давно все было иначе. Кроме рынка, в центре Вологды на улице Мира было два известных продовольственных магазина – «Мясо» и «Свежая рыба». В первом всегда было свежее мясо сортового разруба и замечательная колбаса, сделанная из мяса, про сою тогда ничего не было известно. Самые вкусные сорта колбасы были: копченая по четыре рубля за килограмм, полу копченая за рубль семьдесят пять копеек, и конская колбаса, кажется по рублю пятьдесят копеек. В «Свежей рыбе» стоял большой аквариум, и в нем плавала озерная рыба. На углу ул. Мира и проспекта Победы был большой магазин под названием ГОРТ, сначала молочный, а потом кондитерский, с уложенными горками шоколадными конфетами в ярких обертках, из Москвы и Ленинграда, из Минска и Воронежа от известных фабрик и наилучшего качества. Тем не менее, популярными и доступными конфетами были не шоколадные конфеты, а памятные мне и любимые: «Школьные» и «Кавказские», замечательные тянучки «Коровка», ирис «Золотой ключик». Особой отрадой были карамельки – «Раковые шейки», «Клубника со сливками», «Лимонные», «Монпансье», в круглых расписных жестяных коробочках, и так далее. Самым дешевым, но очень вкусным лакомством был розовый, зеленый и желтый фруктовый сахар. Его варили на местной кондитерской фабрике с использованием натуральных фруктовых сиропов.

Еще один молочный магазин был в конце улицы Мира и назывался Ленинградский, сейчас там, впрочем, как и в бывшем ГОРТе, торгуют дешевыми и не очень дешевыми тряпками и обувью. В Ленинградском магазине мы покупали молоко, сметану, сыр и чудесные глазурованные шоколадом сырки. В Вологде тогда было много замечательных лакомств – сливочное мороженое и мороженое крем-брюле в брикетах и вафельных стаканчиках, эскимо на палочке, фруктовый лед на палочке. На каждом углу в «Пирожковых» продавались вкуснейшие, горячие пироги. Там были большие закрытые пироги с мясом, наши северные рыбники (в них запекалась рыба целиком, а при еде они «открывались», снималась верхняя корка целиком, затем съедали рыбу и заедали корочкой), и кулебяки с капустой. Мелкие пирожки выпекались с мясом, творогом, капустой и яблоками, с брусникой и джемом, с повидлом, сметанники «наливушки» – лепешки с яйцом и сметаной, а также калитки с картошкой, сочни с творогом и так далее, в зависимости от фантазии поваров и продавцов. Там же, да еще в специальной блинной, пекли блины из тонкого дрожжевого теста с разными начинками и припеками.

Новый рынок открылся, когда продукты начали исчезать. Некоторое время там продавались только местные овощи, а потом появились первые кавказцы и жители южных республик со своими фруктами и овощами. В магазинах остались молочные продукты. Масло, дешевое «государственное» мясо и колбаса исчезли на годы совсем. Взамен во всех магазинах стали продавать тощих, голубоватых и голенастых цыплят с головами и ногами. Народ тут же окрестил их «синими птицами счастья». Но это было уже гораздо позже.

Брат Шура и я (после выхода фильма «Операция «Ы» и другие приключения Шурика» все Саши стали Шуриками), дружили со всеми своими сверстниками во дворе. До сих пор с теплотой вспоминаю Мишу Миксера, сына вологодского балетмейстера из Дворца культуры железнодорожников, Сашу Низовцева, сына соседки, всю жизнь дружившей с нашими родителями и с нами. Ее Саша был умницей, и в наших глазах красавцем, в него были влюблены все девчонки в школе и во дворе, и он это прекрасно знал и со всеми снисходительно и ласково дружил, потому что ему было не до девчонок. Он увлеченно занимался планерным спортом и готовился поступать в столичный ВУЗ. Я очень любила наших соседок по лестничной клетке, близнецов Верочку и Таню Рыжовых. Все они и сейчас живут в моем сердце.

Впервые, в начале «хрущевской оттепели», я стала узнавать об окружающих меня взрослых людях удивительные вещи, о которых раньше все молчали. В нашем доме, в городе и в области жили тогда интереснейшие и очень талантливые люди, отлученные от столичных городов, и вынужденные искать себе пристанище и занятия в глухой провинции. Во многом, благодаря этим людям и их ученикам, Вологда сохранилась и стала впоследствии такой, какая она есть теперь – оплотом культурной и духовной жизни Северо-запада России. Так, Максу Александровичу Миксеру, талантливому хореографу и балетмейстеру, было разрешено проживать только в Вологде, из-за того, что до этого он жил и работал в США. Отец Тани и Веры во время Великой Отечественной войны раненый попал в плен к немцам и до конца войны был в одном из самых страшных концентрационных лагерей. Он чудом выжил, вернулся домой, но всю жизнь боялся об этом говорить. Это был достойнейший человек, преподававший в строительном техникуме, где его помнят до сих пор. Вместе с ним в лагере сидел мой будущий преподаватель английского языка в Вологодском педагогическом институте, мой «крестный отец» в науке, профессор Владимир Александрович Хомяков, также вынужденный жить и преподавать в Вологде. Всю жизнь этим людям прямо и косвенно давали понять, что они порченые, и должны знать свое место. А мне и моему поколению повезло. Например, благодаря таким преподавателям, как В.А. Хомяков, В.М. Сидякова и сестры Мительман, а также их ученикам, уже работавшим вместе с ними (Р.А. Киселевой, А.Н. Разумовскому), на нашем факультете иностранных языков давали образование не хуже столичного.

Остаток шестого класса и весь седьмой класс я училась в десятой городской школе. Запомнилось это время только двумя замечательными событиями. В этой школе я встретила одну из лучших своих подруг – Таню Чернышову, умницу и отличницу. Но главное Танино достоинство было умение беззаветно и преданно любить друзей. Почти два года мы редко расставались, у нас были общие интересы, друзья. Мы даже влюблялись в одного и того же мальчика. Но так как надежды на ответную любовь не было ни у одной из нас, мы не соперничали, а предавались обсуждению его прекрасных качеств и подкарауливали его, где только могли. Впервые у меня не было секретов от моей подруги, я могла рассказать ей даже то, что уже скрывала от мамы. Наши чувства и отношения были обоюдными. Еще Таня была очень добрым, абсолютно искренним, честным и деятельным человеком. Все эти качества сочетались в ней с умом и трудолюбием. Не удивительно, что она была вознаграждена за все свои чудесные качества. Она вышла замуж рано и по большой любви, вырастила прекрасных, как она сама, детей. Почти всю жизнь успешно проработала на одном месте, в окружении друзей и любимых ею людей. Я так подробно рассказываю о Тане, потому, что и тогда и теперь такие люди бывают крайне редко. Для меня было большой удачей встретить ее в школьные годы, когда мы все сильно подвержены влиянию окружающих. Многое происходит в нашей жизни, так или иначе, в зависимости от того, кто повстречался нам в разные периоды нашей жизни, кого выбрали мы себе в друзья, кого полюбили. Все последующие годы, несмотря на то, что пути наши разошлись, мы хранили и храним тепло нашей дружбы, и вспоминаем ушедшее с благодарностью.

Вторым было случайное, но невероятно важное событие, сильно повлиявшее на мою последующую жизнь, на воспитание чувств и становление характера, понимание того, что вокруг меня существует огромный мир, далеко выходящий за пределы родной страны, и что этот мир живет совсем по-другому. Именно «вокруг меня»! Как все дети и подростки я ощущала себя центром вселенной. К сожалению, с возрастом, это чудесное ощущение постепенно уходит.

Немного о центре вселенной. Апрель – май 2007 года. Пошла, покатилась шестьдесят первая моя весна. Боже, как хорошо вокруг! Еще прохладно, но солнце светит ласково, трава и деревья с каждым днем все зеленее и ярче, природа проснулась и как будто вдохнула в меня новые силы. Отступили зимние болезни, душа летит вслед за играющими и поющими птицами, качается где-то на верхушках высоких тополей, заглядывает солнышку в лицо через полупрозрачные от юности зеленые листья молодых кленов. Я люблю весь мир, родную Вологду, своих близких, своих друзей и коллег! Я люблю своих врагов, дай им Бог здоровья и всяческих благ, кто бы я была без них?! Любовь… Я не живу без любви, только она стала другой. В молодости ты – центр Вселенной, и любовь живет в тебе, разгоняя кровь, как в ядерном реакторе и ширя сердце-ядро до взрывоопасного состояния. Сейчас я ощущаю себя самой малой частицей бытия, живущей во всем, что есть вокруг меня, и моя любовь живет вместе со мной в каждом листке, травинке, человеке, доме, земле, ветре, небе и во всей Вселенной. Как изменилось отношение ко многим вещам! Вот, плачущий чужой ребенок. В молодости он бы вызвал во мне раздражение, в зрелом возрасте – желание защитить. Недавно, я поймала себя на мысли о том, как прекрасен плач младенца, он живет, он протестует, он требует. Теперь Он центр Вселенной!

В конце шестого класса я познакомилась по переписке со словацкой девочкой Милой. Тогда по стране прокатилась, (можно только догадываться, кем поднятая), волна переписки с детьми из стран так называемого «социалистического лагеря». В него входили – Восточная Германия, Чехословакия, Польша, Болгария, Румыния, Югославия и Китай.

Как все изменилось с тех пор! Уже нет социалистического лагеря, и помнят о нем разве что старики и люди моего поколения. Снова стала объединенной Германия, Чехословакия распалась на два государства – Чехию и Словакию; Югославию насильственно разделили, сделав из нее несколько государств. Я специально не пишу, кто это сделал и зачем, (хотя ко всяческому насилию отношусь крайне отрицательно). Наверное, это не так уж важно, важен сам факт произошедшего и его результат настоящий и отдаленный. Мне кажется, что люди вообще слишком много значения придают себе и своим действиям. На самом деле, очень многие процессы происходят независимо от нас, как бы в результате «накопления критической массы» в разных сферах жизни, например, сосредоточения большого количества людей в одном месте, резкого расслоения общества, или столкновения различных культур и религий. Имеет значение не физическое и даже не политическое, а духовное разобщение и противоречия между людьми и странами, которые веками были неразрешимыми, а сейчас еще больше обостряются, потому, что мы живем в переходное время, то есть при большой неопределенности и непредсказуемости происходящего. Большие события последнего десятилетия в маленькой с нашей точки зрения Европе затронули нас, как бы по касательной линии. Но если вдуматься, то не только в Европе, но и глобально они изменили все. И кто знает, в какую сторону. Как в рассказе Рэя Брэдбери о путешественниках в прошлое, где один неосмотрительный шаг в сторону от туристической тропы, проложенной предпринимателями посреди эпохи динозавров, приведший, казалось бы, к гибели только одной бабочки, необратимо изменил будущее всего человечества. Занятые своими очень важными проблемами, мы почти не заметили, как изменился мир, а он изменился и продолжает меняться все быстрее и быстрее…

Переписываться тогда было очень модно, и многие дети завели себе друзей по переписке за границей. Однажды в школе, мне просто дали письмо Милы на одном из классных собраний, и сказали: «Если хочешь, напиши»… Я написала коротенькое письмо, потому что не умела, не любила писать, чего нельзя было сказать о Миле. Наша переписка и дружба состоялись только благодаря ее таланту и огромному желанию писать. На мои первые короткие письма Мила убористым почерком писала длинные на три, четыре, а то и пять листов, ответы. Постепенно, стыдясь свого неумения и сдержанности, я стала отвечать все более подробно, хотя было удивительно, что чужого человека могут интересовать мельчайшие подробности моей жизни. Сама Мила могла описать свой день, неделю по часам, все встречи и разговоры с подругами и друзьями, подробно рассказать об учебе в школе и так далее. Читать ее письма было очень интересно. Меня трогало ее милое легкое коверкание моего родного языка. (Надо сказать, что русский она знала прекрасно). Оказалось, что словацкий язык очень схож с русским. Будучи одним из славянских языков, он сохранил множество общих с русским языком старинных корней и слов, давно утраченных нами, или принявших прямо противоположное значение. Меня очень забавляло, что «духи», например, по-словацки называются «вонявка». «Пахнэ» – значит, воняет, а «воня» значит, хорошо пахнет! Как не вспомнить, что ничего на свете не делается просто так и не проходит даром! Когда-то в Геническе я случайно прочитала «Приключения Незнайки и его друзей» на украинском языке. Мама разъяснила мне значение незнакомых слов. Это было чудо – читать на другом языке книжку и понимать, что в ней написано. Наверное, тогда впервые меня очаровала магия игры слов и восторг проникновения в их значение, в таинственные глубины познания. Украинский язык – тоже славянский, и тоже очень схож с русским. На словацком языке замкнулась одна из цепочек случайностей, которая впоследствии приведет меня на факультет иностранных языков, изучать английский язык и делать для себя открытия – в истории и литературе англо говорящих стран. Сейчас это звучит несколько странно – открывать мир через язык, но тогда мы жили в полной изоляции от всего остального мира, да и о себе знали только то, что нам разрешали знать. Поэтому через Милу я как бы заглядывала в ухоженную, воспитанную Европу, а она через меня заглядывала в невероятную, громадную, непонятную Россию. В письмах мы узнавали друг о друге и о своих странах то, о чем не писали в газетах, не говорили по радио и не передавали по телевидению. В смысле информированности я быстро опередила своих сверстников, стала еще больше читать, узнавать о Чехословакии и Европе как можно больше, чтобы быть ближе к своей новой подруге, соответствовать, как мне казалось, ее уровню развития, о котором я знала только из книг великих европейских писателей. Какая я была глупая и романтичная! Лишь, съездив, в гости к Миле, узнав множество людей других национальностей, пообщавшись с ними, и увидев, какие маленькие бывают целые государства, какие, в большинстве своем, обычные люди там живут, я впервые ощутила за спиной всю мощь и громаду своей великой страны. Сейчас, в после перестроечные времена, после распада Советского Союза, после того, как нас перестали бояться, а заодно уважать, когда только ленивые не оскорбляют наше национальное достоинство, некоторые русские люди с пренебрежением отзываются о своей стране, о России. Они, как будто стыдятся нашей общей бедности и внутреннего разлада, отражающегося в каком-то запредельном напряжении сил и чувств людей. Или, что еще хуже, ведут себя за границей нарочито развязно, шумно, по-купечески транжиря, не слишком праведно заработанные деньги. Некоторые люди не выдерживают этого напряжения и трудностей и уезжают за границу, (где, кстати, большую часть из них никто не ждет). И хочется им напомнить, что однажды, во время разрухи в гражданскую войну 1918 – 1919 г.г. знаменитый русский художник и поэт Максимилиан Волошин сказал – «когда мать больна, сыновья ее не бросают».

Мы переписывались более пяти лет, прежде чем встретились в 1965 году. Мила по приглашению приехала к нам в гости на поезде. Чтобы она не заблудилась в Москве, мы с мамой поехали ее встречать. Заодно мы решили показать Миле нашу столицу. Громадный многомиллионный город ошеломил ее размахом широких улиц и проспектов, просторными площадями, фонтанами, и бесконечным людским потоком. Это и неудивительно, потому что Попрад, городок, в котором она жила, насчитывал не более десяти тысяч жителей и был по положению примерно таким же, как наша районная Тотьма, или Кириллов. В Чехословакии он считался приличным городом средней величины. Впервые сталкиваясь с нашими величинами и расстояниями люди из тесных европейских государств, приходят в состояние шока. Как веселились мои словацкие друзья, когда на их вопросы велика ли Вологда и далеко ли она от Москвы, я отвечала им, что Вологда – это небольшой город, в котором всего триста тысяч жителей, и расположен он недалеко от Москвы, в каких-то пятистах километрах. Эти мои слова они передавали друг другу, как анекдот. Трехсоттысячный город в Европе – это огромный город, а пятьсот километров, это часто длина или ширина целого государства.

Я вернусь к Миле позже, а сейчас расскажу еще об одном важном отрезке времени в своей жизни – переходе в другую школу и учебе в старших классах. Мы с братом перешли в восьмую одиннадцатилетнюю школу. Наряду с первой школой, которая уже тогда была «английской», наша считалась одной из самых престижных. Мы сразу поняли почему. В отличие от десятой, демократичной школы, в которой учились хулиганы со всей округи, здесь учились дети «начальства», видной интеллигенции и партийных руководителей. Вся эта компания была слегка разбавлена детьми учителей, врачей и простыми детьми, проживающими по близости. Школа была большая, ухоженная, с красивым цветником перед входом и новым спортивным залом. Но самое главное и самое драгоценное в этой школе были ее учителя. Таких знающих, строгих и требовательных учителей у меня еще не было. Математику, мой самый нелюбимый предмет, преподавала Зинаида Ивановна Румянцева. Все ученики ее панически боялись и уважали. Зинаида Ивановна была невысокой, некрасивой женщиной, но большие, чуть на выкате серые глаза ее светились умом и весельем, а когда нерадивый ученик заикался у доски, эти глаза метали молнии такой силы, что мозги от ужаса атрофировались. Я учила математику исправно и старательно. В этом благородном деле мне помогали мои новые подруги, особенно первая среди них, Рита. До сих пор я ничего не понимаю в алгебре, но как ни странно, со временем поняла и полюбила геометрию. Наверное, потому, что для ее понимания необходимо воображение, а с воображением у меня всегда было все в порядке. Все мои новые подружки были, на мой взгляд, самыми умными и красивыми. Моя любимая Рита казалась мне верхом ума и красоты, она училась на пятерки, понимала математику, физику и химию, а еще у нее были зеленые раскосые глаза, чудесные густые светлые волосы и при небольшом росте точеная фигурка. В кинотеатре им. Горького, (сейчас на его месте стоит поклонный крест), только что прошел французский фильм «Шербуские зонтики», с прелестной Катрин Денев в главной роли. Чем-то Рита напоминала ее, особенно, когда делала прическу, а ля Катрин Денев. Сама Рита считала себя некрасивой, потому что все ее тонкое личико было покрыто бледными пятнышками-веснушками, а когда она краснела, они становились ярче и виднее. Мы с Ритой дружили еще с несколькими девочками из своего класса – с Тамарой, Валей, Лидой и, пришедшей к нам в десятом классе, Светланой. Какие они все были разные и замечательные. Нам было по шестнадцать лет. В этом возрасте девочки моего поколения мечтали о большой любви на всю жизнь, о том, чтобы как в кино, всем классом поехать куда-нибудь на стройку, например, на БАМ и стать знаменитыми. Так нас воспитывали в школе и дома. Мы были ужасно романтичными, очень чистыми в помыслах и тем более в действиях. Особенно мы с Ритой, потому что мы были самыми худенькими и маленькими, плоть пока нас не обременяла. Нам хотелось дружить с мальчиками, нравиться им, встречаться с ними и вместе гулять, что мы с переменным успехом и делали. Поцелуи и что-то еще представлялось мне в неясных мечтах, влекло и пугало одновременно. Мы зачитывались романами о любви и стихами. А я пыталась сама сочинять стихи.

[…]

Если вспомнить, когда я писала свои стихи, то получается, что это было в переходном возрасте, в минуты одиночества и непонимания со стороны других, когда в душе были разлад и тоска. А написание стихотворения – это настрой на лирический лад, улавливание мысли и образа, подбор слов для их выражения, обработка текста в соответствии с правилами стихосложения. Все это привносит в душу покой и удовлетворение. И все же это еще не стихи. Стихи – это, наверное, как у А.С. Пушкина или А.А. Ахматовой, которые говорили, что они не пишут стихов, а лишь записывают их, как будто с чьего-то голоса, звучащего извне. Могла ли я считать себя поэтом, прочитав такие строки Б. Пастернака – «Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд»…

Наверное, потому я забросила свои стихотворные упражнения лет в двадцать, и возобновила их лишь в пятьдесят лет, когда моя душа вновь ощутила в этом потребность. То есть тогда, когда я начала думать о том, что физическая молодость прошла, что наступает в моей жизни очередной переходный период, близится еще одна новая жизнь. И жизнь эта будет сопряжена с внутренней борьбой и преодолением не только себя, не только подступающих недугов и слабости, но и препятствий, встающих на пути пожилого человека в двадцать первом веке, обесценившем эту жизнь, как никогда прежде.

Но вернемся в восьмую городскую школу, к моим милым подругам и учебе. Кстати, я уделяю так много внимания девочкам, потому, что училась в девичьем классе. В нашей школе проводился очередной педагогический эксперимент. Старшеклассников разделили на женские и мужские классы, введя профессиональное обучение. Два класса девочек обучали библиотечному делу и педагогике, а два класса мальчиков обучали слесарному и столярному делу. Довольно странный выбор профессий, если учесть элитарность нашей школы. Видели бы вы этих слесарей и токарей – наших шикарных мальчиков из класса «А», одетых по последней моде и увлекавшихся чтением Э. Хемингуэя, И. Эренбурга, в неблагонадежных толстых журналах «Новый мир» и «Иностранная литература», а также западной музыкой и живописью! Наш класс «Б» обучали библиотечному делу. Обучали, однако, настолько хорошо, что многие девочки, даже после окончания педагогического института пошли работать в библиотеки города и до сих пор там работают.

Мои самые близкие подруги, будучи вполне сложившимися, красивыми и сексапильными девочками, были окружены воздыхателями, сопровождавшими их после уроков домой. По вечерам они уже ходили на танцы и гуляли. Когда мальчик и девочка начинали встречаться и проявлять друг к другу недетский интерес, это называлось «гулять». Например, говорили: «Ира гуляет с Вовой». Мы с Ритой ни с кем еще не гуляли.

Наши подружки по-разному понимали дружбу. Тамара, например, понимала ее как нерасторжимый союз, такой же тесный как семейные узы, со всеми сопутствующими положительными и отрицательными эмоциями. Если мы с Ритой, будучи близкими подругами, жили каждая своей жизнью и нам были чужды зависть и ревность, то Тамара погружалась в эти чувства с головой. Оттого время от времени нашу дружную компанию сотрясали почти шекспировские страсти – бурные объяснения, сцены ревности и слезы. Потом все затихало, Тамара уходила в какое-нибудь очередное увлечение, и грозы громыхали где-то вдали. Потом мы выслушивали очередную историю любви и ее крушения, и все повторялось с начала. Наверное, это был такой способ жить и ждать настоящей, взрослой жизни, готовясь к ней, и проигрывая ее возможные ситуации и варианты. Да и все мы, кто сознательно, кто бессознательно, готовились к будущему, к дальнейшей учебе, духовному развитию и отношениям с другими людьми. Это как в детстве, в песочнице – там дети, делая пирожки из песка, и играя в «дочки-матери», осваивают будущие жизненные умения и навыки, способы общения, в них уже закладывается заметная программа на будущее. Кто-то станет доктором, кто-то будет строить дома, выращивать растения, учить других, работать на заводе и так далее. Дети подрастают и в школе еще четче определяются их предпочтения и способности. К играм добавляется учеба, по результатам которой видна склонность каждого к каким-либо направлениям деятельности, здесь же определяются характеры, и происходит их становление. Я хочу этим сказать, что каждый новый период жизни, даже не совпадающий с переходом из одной возрастной категории в другую, а соответствующий какому-либо большому событию, либо событию, воспринятому нами как переломный момент, независимо от нас предваряется «программированием» и «репетицией» того, что будет потом. А впереди всего стоит, как в Библии, «Слово», то есть облеченная в слова мысль, желание, цель. Может быть, права была Тамара, проигрывая реальные сценарии с живыми людьми, хотя от этого страдали многие, включая ее саму. Может быть, неправа была я, живя в виртуальной реальности книг и выстраивая свой характер и отношение к реальной жизни с помощью чужих, пусть и гениальных мыслей и чувств. Она готовилась выйти замуж и строить семью, для нее это было важнее всего. Я готовилась стать учительницей, артисткой или ученым, врачом, кем угодно, но посвятить свою жизнь служению людям. Как, когда, где и каким образом, для меня было неважно. Я знала только, что передо мной огромная, неизведанная жизнь, полная интересных событий и людей, которые ждут встречи со мной.

Моя подружка Лида была очень женственная, небольшого роста, с развитыми при тонкой талии формами, милым лицом и толстой косой, переброшенной на грудь. Я по сравнению с ней была совершенно плоской, и на школьных вечерах внимание на меня обращали разве что за веселый нрав и умение танцевать. Лида жила за вокзалом и у нее был свой круг общения, включающий более взрослых ребят, чем наши школьные товарищи. С ними она ходила на танцы в «КОР» (Клуб Октябрьской Революции) – дворец культуры железнодорожников и примыкающий к нему парк. Это был самый лучший клуб и самый популярный парк отдыха молодежи. Танцы были простым, не требующим никаких усилий, а потому самым массовым развлечением.

Клубы и дома культуры делились по профессиональному признаку. Например, «КОР» официально считался базой отдыха железнодорожников. Трехэтажное кирпичное здание «КОР»а, по фасаду обшитое деревом, до сих пор стоит на своем месте, но из-за ветхости постройки, (его ни разу капитально не ремонтировали с середины двадцатого века), сейчас находится на реставрации. Клубы такого типа мало, чем отличались друг от друга, в каждом имелась большая сцена, а также – актовый зал, непременный буфет с бутербродами, пирогами, чаем, кофе и более крепкими напитками. Желающие всегда могли здесь выпить вина, водки и коньяка по ресторанным ценам. При каждом клубе функционировали кружки – свободные объединения людей по интересам. «КОР» славился своей балетной студией под руководством Макса Миксера, коллективами народных и бальных танцев, хоровой капеллой, театральным самодеятельным коллективом, изобразительной студией, детскими кружками танцев, рисунка, пения, фото и тому подобное. К чести предприятий, содержавших клубы, и организаторов, работавших за небольшие деньги на совесть, здесь всегда было полно народу, взрослых и детей. На сценах клубов проходили концерты собственной художественной самодеятельности, концерты заезжих артистов эстрады, столичных музыкантов и певцов, спектакли оперы и балета, оперетты и драматических театров. Искусство считалось, и на самом деле было народным. Конечно, люди искусства в прямом смысле недооценивались государством, зато народ, то есть мы, имели возможность видеть и слышать величайших артистов того времени у себя в родном городе. И это были не престарелые знаменитости, уставшие от жизни и от зарубежных гастролей, и не наскоро сколоченная антреприза. К нам охотно приезжали такие звезды, как Святослав Рихтер, Эмиль Гилельс (любивший акустику зала Вологодской филармонии, и приезжавший к нам «обкатывать» новые программы), совсем молодой, но столь же блестящий как сейчас, Владимир Спиваков. На гастроли приезжали: московская оперетта с Татьяной Шмыгой и Герардом Васильевым, театр «Ленком» с Марком Захаровым, симфонические оркестры из Москвы и Ярославля, молодой балет из Алма-Аты и многие, многие другие.

Запомнился первый приезд в Вологду в 1988 году Владимира Спивакова. Концерт проходил зимним вечером в «КОР»е. Несмотря на то, что стоял мороз под тридцать градусов, все билеты были проданы. Одетые в теплые пальто и шубы, люди, стекаясь серыми ручейками, все прибывали, за ними с темной заледенелой улицы в двери врывались клубы пара. Фойе быстро заполнялось, все спешили раздеться и войти в зал. Но вот, все расселись по местам, в зале стих, скрадываемый большим помещением, негромкий гул голосов. Вдруг, на сцену быстро вышел Спиваков – тонкий, собранный, напряженный предчувствием творческого порыва и взмахнул дирижерской палочкой – в миг серость, убогая обстановка, полумрак – все взорвалось и засверкало фейерверком звуков моцартовской музыки, и души наши воспарили, наполнившись восторгом, светом и радостью. Музыканты играли два часа, а потом еще час на «бис». Публика не отпускала оркестрантов и дирижера, так хороши они были, и так не хотелось терять то чувство приподнятости и счастья, которые мы все испытывали от их игры. Когда Владимир Спиваков после очередных оваций сказал, что это уже совсем все, на сцену вышла просто одетая, пожилая женщина и, развернув какой-то сверток, передала ему горячий пирог с черникой. Тут не только зал, но и оркестр аплодировал ей стоя. А маэстро благодарил ее со слезами на глазах, говоря, что такое признание его труда дороже всех денег и оваций на свете.

Такие клубы, как «КОР», будучи своеобразными центрами культурной жизни города, остаются одним из достижений бывшей власти, поскольку в них совершенно бесплатно обучали творческим специальностям, отвлекали молодых людей от пьянства и преступности. И хотя то, и другое было всегда, большинство детей и подростков всех слоев общества находили здесь занятия по душе.

Русские люди удивительно творческие натуры, из моих ровесников, посещавших тогда «КОР», выросли замечательные артисты, художники, профессиональные певцы и танцоры, руководители современных детских театров музыки, балета, драмы. Они сохранили основы русской национальной культуры, переданные им старшими. Я горжусь тем, что многих из них знаю лично.

В клубах меньше ощущалось давление со стороны власти, чем в официальных государственных учреждениях, и в зависимости от внутренней свободы педагогов, (а здесь были такие), творческое начало пробивало себе дорогу и развивалось. И, хотя, государственные театры, филармония, другие творческие союзы (художники, журналисты, писатели) существовали в строгих рамках коммунистической пропаганды, здесь в провинции было свободнее и легче работать и жить. Вопреки всем ограничениям, прорываясь через запреты, культура сохранялась, повсюду в стране появлялись поистине великие ее представители. Мои старшие современники, писатели и поэты, Виктор Петрович Астафьев, Николай Рубцов, Василий Белов, Александр Яшин жили и творили в Вологде. Какая честь для нас ходить по тем же мостовым, по которым ходили они, и дышать одним с ними воздухом! Я счастлива тем, что мне доводилось встречаться и разговаривать с Виктором Петровичем Астафьевым в редакции молодежной газеты «Вологодский комсомолец», где работали журналистками мои приятельницы.

Главными культурными центрами притяжения в нашем городе были и остаются Вологодские музеи, картинная галерея и сеть городских и областных библиотек. Среди них мои самые любимые, бесценные для Вологды и ее жителей – областная библиотека им. Бабушкина и областной историко-архитектурный музей-заповедник. Вся моя юность прошла в постоянном общении с замечательными людьми, работавшими и все еще работающими в этих учреждениях. Я понимаю, какое это счастье жить среди такого богатства, иметь возможность каждодневного общения с прекрасным: с древней русской архитектурой и живописью, с текстами старинных книг, со старинной русской музыкой. Общения с теми, кто отдает людям ум, талант, тепло своих сердец, душу свою, во имя великих идеалов великой Русской культуры. Эти слова не кажутся мне выспренними, пафосными, потому что это так и есть на самом деле. А еще потому, что мои давние подруги из областной библиотеки, не задумываясь об идеалах, дарили мне бесценную дружбу и знания, одним своим присутствием в моей жизни воспитывали мои чувства, развивали ум и природные способности. Одной из них, Маше Ильюшиной, я благодарна за подаренную дружбу всю жизнь. Музейщики и библиотекари были и остаются самыми бескорыстными и самоотверженными тружениками культуры. И если тогда, в Советской стране, почти все были одинаково бедны материально, то теперь государство могло бы, наконец, оценить этих хранителей общенационального достояния, без которого Россия перестанет быть полноценной нацией.

Что касается клубов, то они поднимали народную культуру почти до профессиональных высот, а официальная культура предоставляла народу высокие образцы своего прошлого в профессиональном исполнении, определяя тем самым ориентиры, на которые стоило равняться.

Возвращаясь к простым развлечениям, нужно отметить, что ресторанов и кафе тогда было мало, и они считались местом для более взрослого и состоятельного слоя населения. Кроме того, посещение ресторанов не приветствовалось общественностью. Считалось, что туда ходят распущенные молодые люди и девицы, а также люди не очень честно добывающие средства на жизнь. Помнится, впервые я попала в ресторан уже в студенческие годы. Поэтому танцы оставались самым доступным развлечением и самым массовым. Танцплощадка обычно располагалась в одном из парков города и была огорожена высокой решеткой, через которую невозможно было перелезть, а вход на танцы был платный. Не помню точно, сколько стоил входной билет, но сумма была незначительной, и каждый желающий мог себе позволить это развлечение.

Летние вечера манили пройтись по тихим тенистым улицам Вологды, заглянуть в парк, постоять в полутьме, под сенью деревьев у танцплощадки, встретить знакомых, поболтать и посмеяться. За все время учебы в старших классах на самой танцплощадке я была два или три раза, и поразилась тому, что многие молодые люди приходили туда, выпив вина, и вели себя развязно и грубо. Вдоль одной стенки выстраивались девочки, вдоль другой представители сильного пола и высматривали себе пару для танцев, а может быть и не только для танцев. Когда начинала играть музыка, самых красивых и ярких девчонок приглашали танцевать, а остальные либо продолжали стоять у стенки, либо начинали танцевать друг с другом. Быстрые танцы танцевали все вместе группами, сбившись в круг, радуясь лишь движению под музыку. Медленные танцы с чужими, выпившими для храбрости мальчиками не доставляли удовольствия, да и приглашали меня не часто, что было довольно обидно. Обычно, в углу площадки располагалась небольшая сцена-ракушка, сверху защищенная крышей, на сцене играл оркестр. В первой половине вечера это был духовой оркестр, а во второй – эстрадный, некоторое подобие джазового оркестра. Звучала в основном отечественная эстрадная музыка. Однако популярными были «мелодии зарубежной эстрады» – такое, сухое официальное название было дано самым любимым песням и мелодиям, как раз в дни моей ранней юности переставшим подвергаться прямому запрету. Появились «новые» модные танцы – ча-ча-ча, чарльстон, и особенно твист. До этого, мы танцевали танго, фокстрот и вальс. Чарльстон и твист появились в нашем городе, конечно, из-за границы в 1963 году и в течение нескольких лет сводили нас с ума. В ритмах чарльстона и твиста пели самые известные эстрадные певцы, и певицы того времени, среди них популярнейшие – Эдуард Хиль, Эдита Пьеха, Гелена Великанова, Полад Бюль-Бюль Оглы и Майя Кристалинская. Школьные вечера с девятого по одиннадцатый класс прошли под звуки твиста. Вместе с твистом пришла к нам и новая мода – приталенные платья с широкими средней длины юбками, снизу изнутри обшитыми специальной пластиковой полоской, держащей форму юбки, наподобие кринолина. В моду также вошли открытые тапочки-балетки, без каблуков. Верхом моды стали прически «конский хвост» и короткая «французская» стрижка с начесом, а ля Бриджит Бардо. У меня эта шикарная стрижка появилась в десятом классе. Мама долго не разрешала мне расстаться с косой, которая и в самом деле была хороша, в мою руку толщиной и длиной ниже пояса. Однако никакие уговоры оставить волосы в первозданном виде на меня не действовали. Косу отрезали в московской парикмахерской на обратном пути из Геническа, и отдали мне на память. Из нее получился отличный шиньон, еще долго служивший верой и правдой мне, маме, сестре Лене и до сих пор лежащий на своем месте в шкафу, потому что рука не поднимается его выкинуть. Конечно, в классе я произвела фурор. Большинство девочек тоже остригли волосы и сразу как-то повзрослели и похорошели.

Мальчики из нашей школы тоже не отставали от моды, они заузили брюки, которые стали называться «дудочками» и надели цветные яркие рубашки с поднятыми воротниками, вместо галстуков на шею надели длинные шнурки. Все это отлично сочеталось с лихим и веселым ритмом твиста, с быстрыми ловкими движениями молодых тел.

Второй по величине и по популярности была танцевальная площадка в парке «ВРЗ» (вагонно-ремонтного завода). Рита и я заглядывали туда чаще, поскольку парк был расположен близко от наших домов. Однако нравы здесь были те же самые, поэтому на танцплощадку мы не ходили. Понятно, что школьники, студенты и молодые рабочие не очень-то совмещались в одном довольно тесном пространстве, поэтому здесь часто вспыхивали ссоры, и нередко дело доходило до драк. Правда, драки происходили не на танцах, это считалось нарушением своеобразной этики. Мужские споры решались вдали от женских глаз и постороннего вмешательства. Настоящую драку я видела всего один раз, и это было страшно. Дрались обычно с «чужаками», с ребятами из другого района города, или даже другой улицы, «стенка на стенку». Дрались до синяков, до крови, иногда ломали друг другу кости, но убийств не было.

Однажды уже в студенческие годы мы с братом поехали в гости к другу в город Сокол. Город – это громко сказано, Сокол находится примерно в получасе езды от Вологды и представляет собой рабочий поселок бумажников, где расположены два целлюлозно-бумажных комбината. Основан поселок был после Великой Отечественной Войны, как место ссылки для бывших заключенных ГУЛАГа и пленных немцев, чьими руками он и был построен. То, что строился Сокол без любви и без мыслей о его дальнейшем развитии и предназначении, видимо сказывается до сих пор – таким неприкаянным и неухоженным он мне кажется всякий раз, когда я туда приезжаю по делам. Убитая химическими стоками река Сухона, тоже не способствует хорошему здоровью и настроению. Наш друг жил в частном деревянном доме, где мы провели целый день, а вечером решили сходить на местные танцы. Мы засветло вышли из дома. Помню, что мы побывали на танцплощадке, ничего интересного там не увидели и отправились назад. Мы мирно шли по пустынной улице, мимо деревянных домов, огороженных частоколом. Неожиданно откуда-то выскочили три парня и бросились на Сашу и его друга. Я отскочила в сторону. Мои мальчики выхватили по большущей палке из забора и ринулись в драку. Колья обеспечили перевес сил на нашей стороне, и драка прекратилась так же внезапно, как и началась, я глазом моргнуть не успела. На нас напали, как на чужаков.

Немного интереснее проходили танцевальные вечера внутри помещений городских клубов. Самыми популярными слыли опять же Дворец культуры железнодорожников, городской Дом культуры и Дом офицеров. В каждом из них я побывала ровно по два раза. Почему так мало? «Влюбленные в любовь» молоденькие девчонки ходили на танцы в ожидании счастья, веселья и чудесной встречи с кем-то необыкновенным. О том, что принцев на танцах не встретишь, как-то не думалось. По крайней мере, я туда ходила в таком романтическом предчувствии. Не ощутив веселья в девчоночьей толкотне, а именно девочки преобладали на этих мероприятиях, по причине того, что мальчиков было попросту вдвое меньше, не испытав счастья необыкновенной встречи, я отправилась туда, где мне всегда было хорошо – к друзьям и в библиотеку.

Светлана пришла к нам в школу в одиннадцатом классе и сразу примкнула к нашей четверке. Она была чудо как хороша. Миниатюрная, но по-женски развитая, Света была вся какая-то ладная, необыкновенно милая и притягательная. Явно малоросские корни просматривались в больших синих очах с длинными черными ресницами, черных бровях в разлет, в белозубой улыбке и светлых от природы волосах. Добавим к этому искренность, веселый нрав, доброту и открытость и станет понятно, почему мы все и, конечно все мальчишки из старших классов, были покорены ею раз и навсегда. К тому же, как Рита, Валя и Лида она прекрасно училась. Я училась на «четыре и пять», то есть хорошо, но не отлично. Да и когда мне было отличаться, я жила как в тумане – в книгах, мечтах, в чужих и своих стихах. Еще мы с братом пели в хоре Дома пионеров, а в десятом классе я увлеклась театром. Невозможно было не увлечься, драмкружок вел замечательный артист Вологодского государственного драматического театра, Михаил Сергеевич Державин. Он усмотрел во мне талант и артистизм, и я со всей страстью юности окунулась в театральную жизнь. Мы ставили сказку «Два клена», где я играла мать пропавших в лесу детей. Ставили отрывок какой-то классической пьесы, где я играла старую ханжу и злую мачеху, мучавшую свою падчерицу. Мне надевали длинное темное атласное платье из драмтеатра, делали крючковатый нос из гуммоза и рисовали глубокие морщины, а волосы стягивали на затылке узлом. В общем, я играла возрастные и характерные роли, что не каждому доверялось. С игрой на сцене ко мне пришла школьная известность, и даже некоторая популярность. А уж среди моих подруг мой рейтинг поднялся на небывалую высоту. В школе мне было хорошо, несмотря на страх, испытываемый нами перед каждым уроком математики и физики. Строгие и придирчивые учителя, математик, Зинаида Ивановна Румянцева и физик, Андрей Илларионович Найден, нагоняли на нас такого страха, что мы только и делали, что учили математику и физику. Не просто учили, а бегали в областную библиотеку и занимались в читальном зале по вузовским учебникам и все равно дрожали как зайцы перед каждым уроком. Мне дрожать было бесполезно, математика и задачи по физике оставались для меня за семью печатями. Но как ни странно, ни Зинаида Ивановна, ни Андрей Илларионович меня никогда не обижали, хотя другим доставалось изрядно. Все разъяснилось, когда я пришла в свою школу на педагогическую практику, учась на третьем курсе института. Учителя встретили меня как родную и Зинаида Ивановна, смеясь, сказала, что сразу увидела мои гуманитарные наклонности. По-моему, она просто поняла мою абсолютную глухоту к точным наукам, но за старание неизменно ставила мне четверки. А удивительный Андрей Илларионович, встретив меня на улице через тридцать лет после окончания школы, не только узнал и назвал по имени и фамилии, но выспросил все о моих успехах и сказал, что всегда знал, что из меня выйдет ученый. Не забыть мне и других моих дорогих учителей – Екатерину Борисовну Морюкову, учительницу литературы и русского языка, Зою Ивановну Петрову, историка, еще одного историка, милую и славную, нежно нами любимую за доброту, Лию Анатольевну Шагину. Екатерина Борисовна, шумная, но совершенно безобидная женщина, хваталась за голову и кричала мне: «Андреева, я запретила библиотекарю выдавать тебе Золя и Мопассана, а ты оказывается, уже все собрания сочинений прочитала! Что из тебя вырастет?» Через десять лет, уча мою младшую сестру, она так же возмущенно заявляла: «Елена, старшие Андреевы книги томами глотали. А ты, когда читать соберешься?» В десятом классе к нам пришла новая «англичанка», молодая Лилла Николаевна Лихачева. Чувство юмора, слава Богу, сопровождало и сопровождает меня всю жизнь, и служит надежным щитом и опорой в бурном потоке жизненных невзгод, а уж в школе я веселилась от души не только на переменах, но и на уроках. Лилла, по молодости веселилась вместе со мной и с остальными. Часто заметив, скорченную мной физиономию, или услышав комментарий к чьему-то ответу, она бежала в угол класса, закрывалась учебником и смеялась до слез. Мы влюбились в Лиллу за простое и доброе к нам отношение, за ее прекрасное знание своего предмета. Из любви к ней несколько человек из нашего класса, включая меня, решили поступать на факультет иностранных языков Вологодского государственного педагогического института. Если бы ее не было, я, может быть, стала бы историком или врачом. Но в отношении меня, Божий промысел выбрал Лиллу своим проводником. Я начала учить английский только, чтобы не срамиться перед своей обожаемой учительницей. Мне пока было неизвестно, что судьба уже связала нас одной ниточкой. Когда я поступлю в институт, Лилла уже будет преподавать там английский язык, а потом я поступлю в аспирантуру в Питере, а она поступит туда же после меня, и у нас будет одна и та же научная руководительница, и мы станем «молочными сестрами» в науке. А потом мы будем вместе работать в институте на кафедре английской филологии, и учить одних и тех же студентов, и круг замкнется. Вот как бывает в жизни!

Вспоминаю школу, и благодарность наполняет мое сердце. Учителя в России, также как и работники культуры всегда были подвижниками. Всегда недооцененные, всегда перегруженные работой и эмоциями, выполняющие свой долг с честью и достоинством. В моей школе были отличные учителя и отличный директор. Ее нельзя не вспомнить, хотя я у нее не училась. Зато, Надежда Васильевна Бойцова учила моего брата и сестру. В них она оставила благодарную память. И еще была одна учительница, благодаря которой многие ученики, и мой брат Шура вместе с ними, стали серьезно учиться в старших классах и поступили в ВУЗы. Она облагородила их характеры своей человеческой и женской красотой, любовью к воспитанникам.

А они в ответ – любили и уважали ее больше других учителей и, уже уйдя во взрослую жизнь, ежегодно собирались у нее дома и рассказывали ей о своих победах и поражениях, получая поддержку и понимание. Эту замечательную женщину, бывшую учительницу немецкого языка и классную руководительницу моего брата, зовут Надежда Даниловна Жила.

В 1964 году мы с подругами закончили одиннадцатый класс, и пришли на выпускной вечер за аттестатами об окончании школы. Как мы готовились к этому вечеру! Мы надели свои новые выпускные платья и туфли, впервые сделали прически в парикмахерских и отправились на бал. Все девочки без исключения были волшебно прекрасны, неузнаваемо взрослы, а мальчики элегантно неуклюжи, они не привыкли носить черные костюмы и выходные туфли. Мама сшила мне белое платье из самой модной ткани, белого капрона в матовую полоску. Я казалась себе шикарной в этом платье с прилегающим лифом, с широкими бретелями и широкой, как колокольчик юбкой в бантовую складку. На ногах красовались новенькие кремовые австрийские туфельки на только что вошедшей в моду шпильке. Тонкие плечи и ключицы отчасти скрывал широкий шарф из той же ткани, что и платье. Шею украшали мамины, длинные бусы «под жемчуг». Дороже и лучше всех было Светино платье, единственное не белое, а нежно лиловое, украшенное крупными цветами, привезенное из Москвы, и купленное в валютном магазине «Березка». Рите, Вале, Лиде и Тамаре платья сшили в ателье. Родители тогда на выпускные вечера не ходили, и мы, получив «аттестаты зрелости» и выпив со своими дорогими учителями шампанского, отправились танцевать и прощаться друг с другом, а потом гулять на всю ночь по Соборной горке и по центральной площади у фонтана. Площадь по величине была такая же, как сейчас, только вместо памятника напротив музыкальной школы стоял старый круглый фонтан, слева от него находился кинотеатр им. Горького. А там, где сейчас расположен вечный огонь, был сильно заросший парк, где летом в кустах находили приют мужские компании, коротавшие время за пивом и водкой. В глубине парка, у заборчика стояла большая деревянная горка, для зимнего катания. Так же, как и сейчас эта площадь притягивала к себе людей и служила местом встречи и прогулок населения всех возрастов. Именно сюда отовсюду стекались выпускники школ. Мы бродили по ночному городу, пели и разговаривали о том, что ждет нас впереди. Будущее казалось прекрасным и определенным, почти все выпускники нашей школы собирались ехать в Москву и Ленинград поступать в престижные ВУЗы. Вскоре мои подружки уехали и поступили куда хотели. Ни одна из них не вернулась в родной город. Осталась одна я и еще несколько девочек из нашего класса. Нам суждено было поступать в Вологодский государственный педагогический институт. Моя Рита поступила в ЛЭТИ (Ленинградский электротехнический институт), один из самых престижных в стране. Тамара уехала в Ярославль, а Валя в Москву. Света поступила в знаменитое МВТУ (Московское высшее техническое училище) им. Баумана, куда принимали главным образом мальчиков. Какими надо было обладать светлыми головами, чтобы добиться такого успеха!

Через много лет я поняла, каким неженским делом они собрались заниматься, ведь после таких институтов, людей направляли работать инженерами в закрытые конструкторские бюро, связанные с оборонной промышленностью. Если женщина не выходила замуж, она была обречена на постоянное житье в общежитии, в компании таких же одиноких и неприкаянных, как она сама. Если она выходила замуж и рожала детей, то не могла претендовать на более престижную и высокооплачиваемую работу. Она пожизненно оставалась стоять у кульмана, или сидеть за чертежным столом. И хорошо, если ей в мужья попадался порядочный и непьющий человек.

Света, окончив училище, поступила в аспирантуру и затем там же много лет преподавала. Рита замечательно училась в Ленинграде, я ездила ее навещать, впервые побывав в городе, впоследствии сыгравшем большую роль в моей жизни и ставшим навсегда любимым. После института Риту распределили на работу в Свердловск, ныне Екатеринбург, и она уехала туда с несколькими своими сокурсниками. Там она обрела семейное счастье, родила детей и затерялась для меня во времени и пространстве, но навсегда осталась в сердце, как одно из самых ярких, добрых, счастливых и нежных воспоминаний. Все мои подруги вышли замуж. Одни разводились и снова пускались на поиски близкого человека, другие живут со своими мужьями, проходя путь, предназначенный каждой отдельно в соответствии с их духовными накоплениями. Мне предстояла совсем другая жизнь. Когда-то великий реформатор русского театра Немирович-Данченко сказал, что человек, в отведенное ему Богом время, проживает не одну, а много жизней. К такому же выводу я пришла самостоятельно. Сейчас, я стою перед новой жизнью, чтобы войти в нее нужно только переступить черту…

назад | содержание | вперед