Варнемюнде. Рошток. Нейбранденбург. Люстров. Провинциальные картины. Военщина. Соотечественники. Кенигсберг. Тевтонки. Континентальная жара. Военные. Воскресенье. Публика. Язва нашего времени. Человек из России. Кранц. Дешевизна. Афронт. Дюны и облесение. Брачная пара. Балтика. Обед. Наплыв гуляющих. Немки. Русская речь. Публика. Ночлег. Утро. Родные отголоски. Куриш-Гаф. Опять облесение. Шварцхорст. Мемель. Центр еврейства. Вице-консул. Его секретарь.
Я вспомнил теперь жары, засухи и неурожаи там, дома и т. п.
В 1.30 час дня остановка в Варнемюнде. Это чрезвычайно оживленное и заселенное морское купание северной Пруссии. Публика везде уже немецкая, далеко не такая симпатичная и красивая, как в Дании, и особенно, как там, в милой, поэтичной и прекрасной Скандинавии.
Теперь я прощался мысленно и уже окончательно с теми чудными странами, с их сильными, кроткими, умными, трудолюбивыми и красивыми народами. Я еще раз в жизни искренно, сердечно пожалел, что судьба так безжалостно расторгла столь родственные и дружественные народы, как Скандинавия, Дания, Финляндия и Балтийские страны. Какое бы культурное, сильное и цивилизующее для соседних народов государство могли составить все эти страны вместе! Как бы сильны и непобедимы были они сами перед лицом задорной и алчной Европы!
В своих грустных мыслях я шел даже дальше, - я горевал, что когда-то не Швеция одержала верх в борьбе со своим огромным, тяжелым и неповоротливым соседом, а он – этот сосед.
Но тут я умолкаю, боясь обвинения в антипатриотизме.
Теперь, где я ехал, был настоящий континент, настоящая воинственная Европа, да еще Пруссия.
Таможня оказалась построже здесь, нежели там, на севере, в благословенных, только что покинутых мною странах.
В 5 часов вечера г. Рошток. По недоразумению я покинул здесь курьерский поезд, на котором ехал. Спросил ничего не удалось ни у кого. Кондуктора бегают и отмалчиваются самым бесцеремонным образом. Все и все спешит. Поезд скорехонько умчался на Берлин, куда мне не хотелось заезжать, так как мой план был возвратиться домой севером Пруссии, т.е. через Мемель и наш Поланген, который я так полюбил после первого своего пребывания там.
Благодаря такому плану при возвращении домой пошли остановки и страшные проволочки в дороге.
Во-первых, здесь, в Роштоке, пришлось прождать до половины восьмого вечера, пока не удалось сесть в маленький поездок. Затем остановка в Нейбранденбурге от 10 часов вечера до 6 часов утра.
Благодаря необыкновенно любезному молодому начальнику станции, который был, как потом оказалось, со всеми и всегда очень добр и услужлив, мне удалось переночевать в вагоне 1 класса, так как вокзалы в Пруссии между поездами запираются, и там посидеть даже негде, не говоря уже о том, чтобы прилечь.
1-го (13) августа
Утром уезжаю на миниатюрном поездишке в Штеттин. Оказывается, однако, что в городишке Люстров – еще менять вагоны!
Жара. Пейзажи не интересны. Пресловутая современная Пруссия перед глазами.
Милейший начальник станции в Нейбранденбурге посоветовал мне избрать до Мемеля такой путь : Штеттин – Кранц – Кёнигсберг – Инштебург.
Проехали провинции Мекленбург-Шверин с замечательными в сельском хозяйстве севооборотами и скотом; потом провинции Восточную и Западную Пруссию. Всюду картина мира и трудолюбия. Масса работающих, сытых, крепких немецких крестьян в соломенных шляпках. Масса сытого скота и лошадей. Среди всего этого спокойно расхаживают аисты, которых тут любят и берегут. Там и сям, среди тучных полей пшеницы и искусственных пышных лугов виднеются села с готическими колокольнями.
С приближением к городам, каковы: Штеттин и Кёнигсберг, опять сутолока, крепости и военщина. Опять этот кошмар, навязанный Пруссиею и остальной Европе после 70-х годов.
Прусских денег пришлось еще немного наменять на поезде у вагонного ресторатора, так как дорогие соотечественники, ехавшие с нами, отказали мне в этом, хотя, проходя мимо них по вагону, я слышал, что им нужно обменить прусских денег на русские.
Удивительно обидное и противное невнимание и какая-то враждебность к своим! Каждый один другого боится, один к другому не верит, один другого уже заранее ненавидит.
На самом деле, достаточно мне было заговорить по-русски с вышепоименованными пассажирами и предложил им обмен русской сторублевой на прусские талеры и марки, о чем они только что сами мечтали и твердили в вагоне, как глаза их затуманились, и даже разговоры между ними затихли. А главное то было странно, дико и обидно до глубины души, что эти соотечественники тотчас же даже разошлись в разные стороны друг от друга.
Не правда ли, отвратительно и позорно перед иностранцами? Хорошо еще, что нашего разговора в ту минуту никто не мог понять в вагоне.
Наверное, вышеозначенные соотечественники отнеслись ко мне так же подозрительно, как и я к ним, после их афронта. Да и правда, если вспомнишь хорошенько дорогую родину, то ведь в ней, действительно, все друг другу не верят, все один другого боятся. Везде мерещится шпион.
В Кёнигсберге мне рекомендовали гостиницы Schweizerhov и Hotel de Russie. Я остановился в последней. Извозчикам платят по таксе, которую указывает машинка с циферблатом, находящаяся на козлах каждого экипажа. Сколько проедешь, столько, якобы, верно и покажет стрелка циферблата. Однако на меня и тут нашел скептицизм.
Вечером походил по городу Кёнигсбергу. В кабачках по случаю субботы много выпивающих, но пьяных ни одного. Публика не изящна, непривлекательна, как там, в чудной, незабвенной Скандинавии. Женщины здесь совсем не интересны.
Вернулся в свою гостиницу, чтобы поужинать и спать. В ресторане служили рослые, массивные немецкие девицы, которые с местными посетителями дружески разговаривали, здоровались с ними за руку и принимали от них тут же, за столами угощение. Держали себя эти тевтонки величественно, как истые пруссачки. Но мне они напоминали больше ломовых лошадей, мнящих себя арабскими кобылицами.
Все это было далеко до симпатичных и простых в обращении датчанок и скандинавок.
Стол здесь в Германии тоже много хуже стола в вышеупомянутых небогатых странах, а также нежели в бедной, якобы, и каменистой Финляндии. В последней кормят так обильно и так дешево, как я не встречал нигде, во все свои путешествия по Европе.
Завтра воскресенье. Я решил перебраться в местное морское купанье Кранц, весьма любимое и сильно посещаемое кенигсбергцами. Оттуда собирался продолжать свой путь до Мемеля на пароходе.
2-го (14) августа
Утром сегодня, часов в 8, расплатился в гостинице и пустился пешком на вокзал. Носильщик нес мои вещи. Жара была такова, что, казалось, нестерпимо идти даже в тени домов.
Да, здесь уже был континент, с его удушливым климатом. На улицах в это воскресное утро было уже довольно оживленное движение праздничной публики. Часто сверкали мундиры и каски прусских юнкеров и вытянутых, корректных и самодовольных офицериков. Особенно противны были между последними молодые, упивавшиеся до очевидности «своим высоким назначением».
На вокзале была масса народа. Все это стремилось провести воскресенье у моря. Все это направлялось в Кранц. Поезда туда отходили часто. Но на вагонах была все время теснота.
В виду этого я оставил свою кладь, хотя и небольшую, на хранение в Кёнигсберге, с тем, чтобы завтра получить в Кранце, перед моим отъездом оттуда. Сам же поместился в один из поездов.
В вагоне III класса было битком набито приличной, нарядной публикой. Во II – тоже. Первый оставался почти пустым.
Уже с самого въезда моего в пределы Пруссии, мне резко стали бросаться в глаза то тут, то там проскакивавшие среди публики еврейские типы, которых на севере я почти нигде не замечал. Теперь в Кенигсберге и на поезде этих типов было еще больше. Вообще весь состав здешней публики казался мне менее симпатичным нежели в описанных мною только что странах.
Бросается в глаза, что немцы, особенно галантерейного фасона, охотно читают французские книжонки современного бульварного и порнографического происхождения и вида. Даже видел здесь и немецкие книжонки, пригнанные и подделанные под этот тип. Обложки и заглавия вроде «Eine dekolltirte Geschichte» достаточно убеждали меня в этом.
Что же касается самих вышеупомянутых французских книжонок, то я должен здесь добавить, что их я встречал в витринах магазинов даже по всей Скандинавии, не говоря уже о Дании.
Вот как неудержимо распространяется по земному шару эта пошлая и вредная литература, эта язва нашего времени!
Между прочим, я заметил, что человека из России тут, в Пруссии, сторонятся более, нежели на севере. Тут мне положительно претило признаваться в своей национальности.
Кранц – хорошенькое, благоустроенное морское купание. Оно чрезвычайно населено летом. И все здесь дешево и удобно.
Вся масса публики, приехавшей в нашим поездом, хлынула в ресторан, так как был час обеда (т. е. полдень). Я отправился искать вольного купания, чтобы освежиться от несносной жары и потому пропустил случай хорошо и сытно пообедать. Главная масса обедающих была в саду «Гранд Отеля» и «Монополя», где до 2 часов можно было получить хороший обед в 5 блюд за 1,5 марки. В воскресенье дают еще шестое блюдо за ту же плату.
Кажется, пора бросить наше русское убеждение, что за границей везде живут люди впроголодь и что нигде, будто бы, нельзя так наесться, как в России.
Проходя мимо общественных купален, где были целые толпы купающихся, я обратился к какому-то почтенному господину, по наружности канонику, как мне казалось. На мой вежливый вопрос, где бы можно было выкупаться на свободе, он грубо и резко рыкнул: «Нигде! Купанье на воле строго запрещено!»
Опять пахнуло на меня Пруссией, военщиной, Бисмарком и пр. прелестями современной Германии. И я с гневом отшатнулся от грубияна, долго глядя ему вслед с недоумением.
Пройдя весь парк, расстилающийся на берегу моря версты на 3 за город, я наконец очутился в уединении. Публика сюда не доходила уже. Только в тени бесконечной дюны, которая здесь тянется по всему прусскому берегу, сидел какой-то долговязый, долгополый семинарист и одевался, очевидно, после купания.
Я прошел еще дальше вдоль дюн, на которые вход был строго воспрещен в виду того, что на них разводились искусственные леса, которыми эти нестойкие дюны укреплялись. Там я, наконец, выкупался. Вода была тепла и пресна. После купания я лег на свой гуттаперчевый плащ в тени осыпающейся дюны, чтобы хоть немного укрыться от жгучего солнца. Тихая дремота сомкнула мои вежды, и я впал в забытье.
Открывши глаза, я увидел шагах в пятидесяти от себя купающегося мужчину лет 45 и наблюдающую его платье на берегу женщину, приблизительно таких же лет, как и он. Очевидно, эта пара были супруги среднего достатка.
Я не знал, что мне делать: уйти или остаться. Супруги, по-видимому, считали себя здесь одними. Они так просто и так скромно, так добродушно относились друг к другу, что мне было жаль их потревожить, и я решился еще потаиться. Дальше у них шло все так же просто и почти трогательно, как и должно было ожидать от пожилых супругов.
Он вышел из воды, в которой пополоскал что-то из своего белья. Она его тщательно вытерла со спины и помогла ему одеться. После этого оба спокойно продолжали свой путь.
Передо мною расстилалась гладь светло-голубого, спокойного моря. На горизонте изредка показывалась какая-нибудь рыбачья лодка. Кораблей тут совершенно не видно. Для них, вероятно, эти места моря слишком мелки. Они, наверное, проходят гораздо далее от берегов. Налево от меня, вдали совсем, виднелась набережная Кранца. Публики на берегу и в воде почти уже не было. Все, вероятно, теперь гуляли в парке. Направо расстилалась по низменному песчаному берегу бесконечная балтийская дюна, - та же дюна, что тянется почти от Финляндии и до самой северо-западной Франции, где берег становится уже несколько выше и скалистее.
Я почувствовал голод и пошел по дорожке, ведущей через дюну в парк. Там, соблазнившись придорожным плакатом о каком-то ресторанчике «Вальдхауз», в котором предлагались публике обеды, ужины, кофе, пиво, раки и т. п., я забрел туда или, скорее, весьма неудачно заблудился. Еда оказалась плохою. Очевидно, обеденное время прошло, так как было 4 часа, и публика теперь пила свой полуденный кофе.
К вечеру наплыв гуляющих в Кранце все возрастал. Публика прибывала на поездах, на экипажах и на велосипедах из Кенигсберга. В парке зазвучала роговая музыка. Я направился туда.
Сравнивая немок с их соседками и даже сродственницами скандинавками и датчанками, я пришел к окнчательному заключению, что первые, несмотря даже и на миловидность и на красоту, которая у них иногда встречается, носят на себе какой-то отпечаток приторности, непривлекательности, нескладности и безвкусицы. Даже костюмы их менее симпатичны, нежели у их северных одноплеменок.
В публике несколько раз слышал русскую речь. Обратившись раза два к говорившим по-русски няням, гимназистам и студентам, я однако же убедился, что все это были лишь русские евреи.
Евреев же вообще с приближением к нашей границе все виднелось больше да больше.
Вечером на набережной было многолюдное гулянье с музыкой. Прибрежные рестораны, курзалы и павильоны было весело освещены и битком набиты публикою. Электрические фонари на набережной освещали ярко нарядных гуляющих.
Я долго сидел здесь, осматривая публику. Ко мне робко подходили и неуверенно заговаривали со мною давешние молодые евреи. Но сознавая во мне их притеснителя, каковыми мы являемся относительно всех наших подчиненных народов, я чувствовал себя с ними уныло и неуютно.
К полночи разошлись все гуляющие по домам. Набережная опустела и стала темнеть. Фонари на ней гасли. Ночь была чудная, теплая, звездная. И мне пришла фантазия провести ее на берегу моря, на воздухе. Я долго шел вдоль дюн, наконец, остановился и лег, завернувшись в свой резиновый плащ.
Картина ночи была так прекрасна, с мириадами звезд на темном, мягком небе, с тихим, еле шуршавшим морем, с гаснущими огоньками вдали по берегам и в самом Кранце, что трудно было заснуть. Фантазия бодрствовала усиленнее обыкновенного. В нее теснились образы прошлого. Перед глазами проносились и страшные и светлые видения прошлого, проходили злые и милые образы. Грусть и тоска воспоминаний теснили уставшую грудь. Сожаления и раскаяния давили ее и выжимали на глазах запоздалые, бесплодные и бессильные слезы…
Несколько раз засыпал я и без конца просыпался. Резиновый плащ оказывался не особенно удобным одеялом для сна. Он весь намокал от испарений кожи, как будто бы от сильнейшей росы.
Впрочем, я вынужден был закутываться плотнее, во-первых, чтобы не видеть картин чудной летней тревожащей ночи, во-вторых, чтобы не думать о гадюках, которых здесь, на дюнах, как мне говорили, водится немало.
3-го (15) августа
Проснулся рано утром. Солнце показалось справа из-за дюн. Долго лежал, глядя на спокойное море. День обещал опять стать ясным и жарким.
Кто-то пришел на берег моря купаться. После него и я сделал то же. Потом опять полежал, так как еще было очень рано.
Чего-чего не припомнилось мне тогда в этой тишине и в моем одиночестве! Что-что только не прошло через мои мысли! Какие-какие только воспоминания не пронеслись в воображении!
Наконец, стрелка часов приблизилась к 7 часам. Я поднялся окончательно и пошел через парк к городу. По дороге я выпил кофе в одном из ресторанов и пробежал последние газеты. Между прочим, в № 189 «Berliner Abendpost» прочел следующее: «В прошлую субботу русский подданный Стрикала, пробуя перейти в брод Просну, был застрелен русским пограничным стражником на здешней территории».
Каково? Вот и отголоски из дорогого отечества! Так и запахло, что на Шипке все спокойно.
Впрочем, о подобных происшествиях на нашей границе я скоро услыхал очень многое, лишь только вступил на свою родную территорию.
Походив еще по городу, я пришел наконец на вокзал. Дорогою за городом я заметил, что тут на полях возделывают много разных кормовых растений: между прочим, есть корнеплоды, клевера и желтые и синие люпины.
Телеги у крестьян здесь часто запряжены не только парою, но даже четверкою лошадей цугом. Не правда ли, какая экономия в трате человеческой работы? А у нас один человек еще и до сих пор нахлестывает и ругает по-матерному одинокого, полуживого одра, или «сырка», годного часто лишь только на псарню в котел.
Наконец, маленький поезд подвез нас к крошечному пароходику. И мы поплыли по Куриш-Гафу. Узкая, совершенно песчаная и тонкая коса отделяет этот залив от моря. На косе видны хвойные насаждения, местами уже превращающиеся в довольно видные рощи. Здесь, в северной Пруссии, правительство старается давно уже развести леса по бесплодным, песчаным, плоским берегам. И вот усилия эти увенчиваются успехом. Необитаемые, мертвые пески становятся понемногу плодородными. И все это, благодаря зарождающемуся здесь лесу, - тому самому лесу, который у нас на севере поглощает собою всякую культуру и человеческую жизнь, который там всех запугивает и озверяет.
По косе и по берегам видны рыбачьи деревни с остроконечными колокольнями. Все строения крыты черепицею.
До Мемеля тут 120 километров.
Часа в 4 вечера остановились у местечка Шварцхорт, расположенного на песчаной косе, но уже среди разросшихся хвойных насаждений. Здесь есть и приспособления для морских купаний. На набережной видны еврейские физиономии. На нашем пароходике их еще больше.
Наконец через час езды прибыли в Мемель, о котором я много прежде слыхал, именно, во время своего пребывания на купанье в нашем курляндском Полангене.
Мемель – небольшой и ничем особенно не замечательный город, разве только тем, что он представляет собою истинно еврейское гнездо. На улицах встречаешь больше евреев, нежели немцев и других людей. Вывески магазинов часто даже написаны на еврейском языке. Есть части города, где кроме евреев никого нет.
Я попал в такой квартал. Это их здешний центр. Дело было так. Остановившись в весьма приличной гостинице «Hotel de Russie», я стал спрашивать, где получить экипаж, чтобы доехать в Поланген, до которого отсюда считается верст 10-12. мне обещали фаэтон или коляску, но за 12 марок минимум. Это мне не понравилось, я решил поискать сообщения до Полангена посходнее. И вот меня направили в самый центр здешнего еврейства, именно в «Hotel zum Schwarzen Adler», т. е. гостиницу «Черного орла». Уже подходя к месту, где находилась эта гостиница, я чувствовал, что погружаюсь в один из ужасных притонов, населенных несчастными изгнанниками христианской цивилизации. На улицах грязь, косматые черномазые дети, хитрые, недоверчивые физиономии взрослых, пронизывавшие меня насквозь, чтобы догадаться, зачем я нахожусь здесь – все это подавляло и нагоняло уныние на меня. Подозрительные, продувные физиономии высовывались даже из окон и являлись на порогах, чтобы посмотреть на необычного здесь прохожего и чтобы догадаться, что ему нужно и нельзя ли им воспользоваться, нельзя ли с него что-нибудь нажить. Один, довольно прилично одетый молодой еврей, спросил меня даже прямо, не нужно ли мне чего-нибудь особенного, не нужен ли мне, например, паспорт, чтобы переехать за границу.
Я и раньше знал, что в Мемеле фабрикуют фальшивые паспорта и занимаются усиленно контрабандой так же, как и у нас, в соседнем Полангене.
В гостинице «Черного орла» меня встретили чрезвычайно недоверчиво, точно подозревали во мне тайного сыщика. Меня здесь попросту боялись. И устроить здесь мне ничего не удалось для своего дальнейшего путешествия.
Все это вместе взятое произвело на меня такое тягостное, угнетающее впечатление, что я решился обратиться к русскому вице-консулу, чтобы хоть почувствовать под ногами какую-нибудь прочную почву и отдохнуть душою ото всей этой вражды.
Но на этот раз я жестоко ошибся в своих надеждах. Здесь вице-консулом нашим был тогда некто Дамье, как значилось на плакате у его двери. Там меня приняли лишь в передней. Долго заставили меня объясняться с миловидной горничной немочкой, которая уверяла меня, что ее господина нет дома.
Когда я стал выражать свое недоверие, то вышла разряженная по-визитному дама, назвав себя по-русски женою вице-консула и, подтвердив, что его действительно не было дома. Кроме того, она без церемонии заявила мне, что уходит и сама в гости сию минуту.
Я опешил окончательно. Но должен был покориться такому странному обращению у консула с его соотечественниками.
Вышеозначенная дама, впрочем, посоветовала мне обратиться к секретарю консула, некоему г. Филипповичу, куда и распорядилась меня проводить.
Миленькая немочка меня довела до указанного дома.
Я должен здесь сказать лишь то, что сохранил о приеме господина Филипповича и о всей семье его самое отрадное воспоминание. Там старались меня всячески обласкать и успокоить, как будто бы силились загладить дурное, недостойное обращение со мною у нашего вице-консула. Между тем сам он, Филиппович, был даже не русский, а поляк; жена же его была немка.
Эти симпатичные и культурные люди устроили мне удобную и приятную поездку до Полангена вместе с их родственником, который туда отправлялся завтра же.
Оказалось, что этот господин был полангенским домовладельцем.