Берег Норвегии. Чужая сторона. Вардё. Климат. Новый спутник. Помещение. Наш вице-консул. Английский консул. Население. Китоловный промысел. Hotel Fram. Герцог Абруцский. Обед. Китоловные заводы. Ночлег. Бегство. Норвежский пароход. Атлеты. Содержание. Туристы. Второклассники. Берега к Северу. Тана-Фьорд. Страна духов. Бойня китов. Лакс-Фьорд. Нордкин. Нордкап. Музыканты. Дилетанты. Оригинальный промысел. Форсангер-Фьорд. Остров Магерё. Старые знакомые. Золото. Отрицательные факты. Капитан. Иностранцы со мною. Эхо. Киты! Киты! От севера. Пассажиры. Севернейший город мира. Гибель парохода «Бургундия». Въезд в Хаммерфест. Польщенная национальность. Хаммерфест.
Еще 2-го июля или 14-го июля нового стиля
Мурман и русские воды остались далеко позади нас. Мы приближались к восточному берегу Норвегии. Качка разыгрывалась, несмотря на то, что уже мы миновали огромный Варангер-Фьорд, и что слева у нас опять показался берег. Он был горист и бесплоден. Над океаном неслись облака и клоки тумана. Качка начинала досаждать серьезно и мутить некоторых пассажиров до тошноты.
Нас утешают, что все это скоро кончится. Вон уже видно Вардё. Смотрим, какой-то голый каменный остров омывается волнами. Там внутри его есть бухты, у которых и находится городок Вардё. С приближением к первым камням острова становится спокойнее на море. Качка уменьшается. Входим в глубокую бухту, и перед нашими глазами крошечный, нарядный норвежский городок из деревянных домиков, крытых зеленым дерном. Высится готическая лютеранская колокольня. По берегу всюду виднеются рыбные амбары и сушильни. Везде висит, лежит и валяется рыба и ее остатки. От этого запах еще издали поражает нас. Пейзаж темного цвета. Погода угрюма. Все пасмурно и чуждо нам кругом. Бросаем якорь. В душе копошится какая-то грусть и тоска по родине. Куда сейчас направиться, к кому обратиться? Чужая сторона, и все здесь чужие. Ты сам всем здесь чужой. Ты здесь никому не нужен. Ты здесь сущее ничто. Даже языка ты не знаешь…
Впрочем, такое угнетенное настроение длится недолго. Пришел таможенный чиновник – норвежец, спокойный, вежливый, приличный. Он же посмотрел наши саки и чемоданчики. Я объяснил с ним по-английски. Это ободряет меня несколько. Вспоминаю, что в Вардё есть русский вице-консул, что там будто бы говорят и по-русски. Немногочисленные пассажиры съезжают на берег. И я еду.
Вардё – крошечный, миниатюрный городок, выросший около крепости Вардехус, основанный еще датско-норвежским королем Хаконом в 1310 году. Он имеет теперь около 2500 жителей. Жизнь его основана на морском промысле, т. е., главным образом, на торговле рыбою. Рыба, рыба и рыба вверху, на земле и в воде. Там кишит живая и валяется мертвая. Гавань Вардё не замерзает. Да и как ей замерзать, коли тут, как говорят, бывает минимум лишь 12 градусов Реомюра. Вот куда бы посылать наших чахоточных, думал я, вместо того, чтобы им гноить свои легкие в жарких и пыльных странах, как Ницца, Алжир и Ялта! Такой образ действий наших врачей не есть ли только следствие их незнания севера или отсутствие интереса к тому, что отступает от рутины?
Простившись на пароходе с капитаном и с милейшими молодыми штурманами, скрашивавшими мне так много мое одиночество в путешествии, я спустился со своею небольшою кладью в лодку. Она направилась к берегу, пробираясь между рыбачьих баркасов и лодок, между рыбных амбаров и сушилен, выстроенных над водою, на сваях.
Мы пристали и вышли на берег. Сначала мне показалось, что я очутился в каком-то игрушечном городке, в каком-то нарядном приюте лилипутов. Чистенькие, шоссированные и круто выпуклые улички. Маленькие, опрятные, крашеные, деревянные домики с хорошенькими, изящными магазинчиками. Несколько бодрых жителей кругом, которых, казалось, сюда пустили лишь для оживления картины, как статистов на сцену. Все это производило впечатление какого-то театрального городка, каких-то кулис и декораций, которые боишься задеть локтем или ногою по ходу.
Я направился прежде всего искать себе пристанище. Ко мне присоединился один архангельский рыботорговец, почувствовавши себя одиноко и неуютно в чужом городе. Он не знал ни одного иностранного языка. Оказалось, что, вопреки рассказам и указаниям путеводителей, в Вардё мало понимают по-русски. По крайней мере, мы не встретили здесь знания своей родной речи.
Прошли взад и вперед несколько раз по главной улице и, наконец, остановились в одном из многочисленных здесь частных отелей. Впрочем, видели одну настоящую гостиницу – «Фрам». Номеров свободных в ней не было. Выбрали просто меблированную комнату в 3-м этаже с четырьмя постелями, из которых мы себе наняли, конечно, лишь только две. Архангелец г. А. остановился со мною. Впрочем, тогда в городе было редко где не занято. Назывался наш приют собственно Noklerheds-caf?.
Объясниться на каком-нибудь языке с нашими хозяевами нам не удалось. Он говорили лишь по-норвежски. Прибавление же к Бедекеровскому путеводителю, приспособленное для путешественников краткое разговорно-грамматическое руководство, еще было мне мало знакомо и не могло меня выручить. Я только начинал в него засматривать. Чтобы выйти как-нибудь из затруднения, наши хозяева привели какого-то человека. Он был в униформе не то военного, не то швейцара, не то лакея. Мы этого так понять и не могли. Однако, и этот толмач только улыбался, отдавал нам честь по-военному, но объясниться с нами тоже не мог. Впрочем, наконец, мы поняли, что за ночлег или, точнее, за постель из нас каждый должен уплатить по 1 кроне.
Своего спутника и свои вещи я оставил здесь, а сам пустился поскорее к нашему вице-консулу, чтобы заручиться заранее указанием и доступом на китовые заводы.
Наш вице-консул, еще молодой человек, по имени Владимир Александрович Березников, принял меня любезно и дал мне письмо к управляющему одного из двух здешних китоловных заводов. Он представил мне своего секретаря. Предложил портвейну, который подала нам хорошенькая молодая норвежка. Меня спросили, не приехал ли с нами герцог Абруцский, которого, как оказалось, ждали сюда. Он путешествовал по северу. Как мне ни приятно было бы посидеть у вице-консула, которому, как видно, редкие путешественники были тоже не в тягость, но я спешил на китовые заводы.
Разменять деньги пришлось рядом, у английского консула. Это был симпатичный норвежец или датчанин, Holmbo. Он же заказал мне и лодку на китовые заводы, которые находились, однако, на берегу материка, а не на острове, где был самый городок.
Я сбегал домой захватить плащ в виду перепадавшего дождя. Там застал своего компаньона, архангельца, и убедил его ехать вместе посмотреть китовый завод.
Торопился я с этим делом в особенности потому, что мне хотелось попасть на китоловное судно, чтобы видеть самый бой китов. Дознаться же в городе, когда можно рассчитывать застать на заводах вернувшихся китоловов, было невозможно. Между тем, побережный норвежский пароход должен был отходить сегодня ночью, и нам не хотелось его упускать, чтобы не засесть еще в Вардё на недели, так как тут делать было решительно нечего.
Впрочем, чтобы получить истинное представление об этом благоустроенном городке, нужно все-таки упомянуть, что в нем имеются водопроводы, телефоны и телеграф. Есть школа, есть общественная продажа крепких напитков, с отчислением части дохода на государственные нужды.
Народ здесь бодрый, живой и здоровый. Нужно видеть краснощеких парней и девушек на улицах, чтобы понять степень здоровья местного населения. Мне врезалась одна девушка, очевидно, няня. Такой упитанности и краснощекости, кажется, не видывал в своей жизни. Точно мех со свежей кровью. Нравы здесь, как мне казалось и судя по рассказам, довольно легкие. По крайней мере, парни с девушками перемигивались и заигрывали довольно открыто, прямо на улицах.
Мы двинулись с моим компаньоном через город ко второй его пристани. Челнок наш поплыл мимо амбаров и сушилен с бесчисленною рыбою. Миллионы ее, распластанные на половинки, висели уже вялеными. И тут, как и по Мурману, главный товар составляла бесчисленная в океанах земного шара треска. Виднелась и камбала и другие.
В проливе сильно качало. Над волнами сгущался туман. Наши гребцы не говорили по-русски. Но мы догадывались, по их мимике, что между собою они выражали опасение насчет возраставшего тумана. Конечно, можно было наскочить на камни или угодить в открытое море. Старший из них жевал безостановочно табак и ежеминутно сплевывал противную, бурую слизь. Со вторым, ближайшим ко мне и менее старым гребцом я всячески пробовал заговорить, но он только отвечал мне сочувственными улыбками. Очевидно, он не понимал ни по-немецки, ни по-английски. И я оставил всякую надежду что-нибудь выспросить у этих двух норвежцев.
Сообщу здесь несколько кратчайших сведений о китовом промысле на здешнем севере.
Несколько сот лет тому назад китов вообще в океанах земного шара было так много, что ловлею их занимались люди всевозможных национальностей, даже испанцы. Теперь, когда эти колоссальные животные сильно уменьшились в числе и когда они стали попадаться лишь, главным образом, в северных и южных, т. е. самых пустынных, океанах, добывание их весьма ограничилось. Впрочем, и конкуренция со стороны минеральных жиров тоже сильно сокращает китовый промысел.
Все китообразные делятся на зубастых и беззубых китов. Крупнейшие виды принадлежат к последним. К первым относятся: опасный, злой кашалот, дельфины, нарвал и т. п. Беззубые киты, самые безвредные и кроткие, хотя и крупнейшие, питаются лишь мелкими моллюсками и, быть может, случайно вместе с этим и маленькими рыбками. Они-то и составляют главную цель китового промысла. Беззубые киты разделяются на два семейства: на полосатиков и на собственно китов. Полосатиками первые называются потому, что у них вся нижняя часть тела имеет множество долевых борозд или желобков, которые напоминают собою кузов лодки. Полосатики и есть те киты, которые еще водятся по нашему Мурману и у северных берегов Скандинавии. Из них здесь попадаются: синий кит или Finhval по-норвежски. Норвежцы бьют еще сельдяного кита, или Seihval по-ихнему, кроме того еще Knorhval’я.
В прежнее время били в этих местах лишь гренландского кита как самого крупного и смирного. Теперь он уже почти везде исчез на земном шаре. Теперь здесь самым крупным китом считается синий – до 90 футов длины.
Охота на китов производится лишь летом. В старину кита били ручным гарпуном, или заершенным копьем, к которому привязывался длинный канат. Этот канат прицеплялся задним концом к лодке гарпунщиков. Киты были смирные и подпускали лодку на расстояние ручного гарпунного удара. Затем китоловы начали метать гарпун с ракетного станка или из массивных мушкетов, прицеливаясь ими, как обыкновенным ружьем, с плеча. Наконец, норвежец Swend Foyn додумался стрелять китов особым гарпуном из небольшой пушечки, помещаемой на носу китоловного пароходика. Гарпун Фойна отличается тем, что имеет на переднем конце своем разрывную гранату, которая лопается во внутренностях пораженного кита.
Убитых таким образом зверей обыкновенно везут пароходики на буксире к заводу и сваливают их туши головами на берег. Там с них сдирают цепями (паровыми лебедками или ручною тягою) сало, срезая его при этом длинными полосами. Затем ободранную уже таким образом тушу втаскивают по деревянному помосту паром в верхний этаж завода и приближают к каменному маховику с ножом. Этим колесом, имеющим подобие огромного вертикального жернова, всю тушу с костями вместе изрезывают на куски, из которых затем вытапливают паром же остальной жир. Вываренное мясо и кости перемалываются в пудрет для удобрения полей и для кормления рогатого скота. Жир идет на смазки и освещение. Роговые пластинки изо рта беззубых китов идут на китовый ус…
Наконец, сквозь туман показался противоположный берег. Там виднелось несколько небольших зданий. Это были два китоловных завода и жилище при них.
Перед нами в воде плавали какие-то огромные продолговатые, красные массы. К удивлению нашему оказалось, что это были две-три лишенные жирового слоя китовые туши, прикрепленные на якорях. А вон на берегу лежат три черноватые груды. То были еще необработанные киты.
Мы причалили к деревянной пристани и спросили про управляющего одного из двух заводов, капитана Кастберга, к которому мое письмо от консула и было адресовано. Нас провели в контору. Там было пусто. На столе лежало несколько скромных счетоводных книг. На стене висело огромное одноствольное ружье, вероятно, уточница.
Скоро к нам вышел крупный человек лет пятидесяти, с красным от сна лицом. Он прочел письмо и предложил нам осмотреть завод. Все, что там только было, он нам показал. Он передал нам и всевозможные подробности самого промысла.
На берегу, близ завода, вокруг его зданий и в них самих, оказалось столько жира и всякой грязи, что было неприятно ходить там даже в русских сапогах, которые были надеты на мне в тот раз.
Запах стоял везде тяжелый, точно на бойне. И всюду жир, жир и жир.
Кит – это ведь целая гора жира, целый живой корабль, нагруженный им.
Конечно, без такой массы жира эти млекопитающие не могли бы выдерживать того холода, который их постоянно окружает в водах океана.
Весь завод, со всеми его чанами, котлами и помостами, на которых разбросаны части колоссальных животных или же лежат они сами, ободранные и обезображенные, производит чрезвычайно мрачное, почти тягостное впечатление. Кроме того, во всем этом, т. е. в самом промысле, есть что-то богатырское, что-то героическое. Уже одни пустыни океанов и колоссы, за которыми там приходится гоняться, придают китовому промыслу характер сказочный, почти былинный.
Но когда мы подошли близко к самим убитым колоссальным, но кротким и незлобивым животным, когда мы увидели их глаза, как говорят промышленники, совершенно такие, как у лошади, и в особенности, когда мы взглянули близко на ужасные гарпуны, торчавшие в теле животных и замотавшиеся в их кишках, то я положительно содрогнулся. Мне представилась тут вся масса страданий, мучений и борьбы, словом, вся трудность смерти этих несчастных колоссов, которым иногда приходится таскать за гарпун пароход, несколько десятков миль за собою. И я почувствовал почти ужас перед китовым промыслом. Я понял, что он не под силу, например, нашему брату, утомленному жизнью сухопутнику.
Тут я стал отчаиваться в возможности даже дождаться возвращения китоловных пароходиков, которые могли прибыть Бог знает когда. Кроме того, мне не ручались, что я непременно увижу убой хотя бы одного даже кита, так как в этом году их было мало, по Сю сторону Нордкапа. Большинство их держалось тогда по ту сторону его.
Таким образом, опасаясь потерять немало времени в скучном маленьком Вардё только ради гадательной возможности увидеть ловлю китов, я не решился дожидаться возращения китоловного пароходика, несмотря на то, что начальники обоих заводов были очень любезны и соглашались допустить меня на свои суда. Однако им я не признался в своей нерешительности. Распростившись с ними, мы поехали обратно в Вардё.
Скоро мы пристали и вышли на берег. Лодочники запросили с нас весьма дорого за поездку. Я рассердился и стал возражать. Но они пользовались нашим незнанием языка, и нам не удалось соблюсти в этом случае своих интересов.
Мы были страшно уставши и голодны, поэтому поспешили в отел «Фрам», где, говорят, лучший стол в Вардё.
Там застали одного чиновника из Архангельска и каких-то двух иностранцев. Те не могли ничего объяснить хозяйкам гостиницы, не зная по-норвежски так же, как и мы. И мы, все четверо, пристали к архангельцу, прося его за нас объясниться, так как он немного знал этот язык.
В ожидании обеда мы стали разговаривать с незнакомцами. Один из них был молод. Он говорил великолепно по-французски, как парижанин. Второй, более почтенный на вид человек, объяснялся тоже на этом языке, но без типичного французского акцента. Национальности ихней я не мог разгадать. Молодой незнакомец казался на вид еврейского происхождения.
Они рассказали нам кое-что про Шпицберген, откуда только что сами вернулись. Говорили о богатой охоте, какую там находят любители. Сам остров Шпицберген и его природа, по-видимому, не произвели на них особого впечатления.
Когда речь зашла о том, кто из нас какой национальности или, вернее, кто из нас откуда едет, то наши незнакомые собеседники лаконически ответили, что они из Лондона. Тогда архангельский чиновник, или наш случайный переводчик, отвел меня в сторону и сообщил мне, что молодой иностранец – герцог Абруцский, племянник короля Гумберта. Путешествует он инкогнито. Второй был какой-то приближенный его.
После этого неожиданного сообщения мы как-то невольно стали сторониться от своих высокопоставленных собеседников. Нам приходило в голову, что, быть может, наша компания принцу крови может показаться тягостной. Но этот последний был положительно удивлен чрезмерной щепетильностью с нашей стороны. Молодой человек, казалось, был доволен поговорить с кем-нибудь хоть по-французски на этом германском севере.
Обед хозяева старались сервировать как можно пышнее. Его накрыли нам всем вместе, за одним и тем же столом. Тут наставили не только бесчисленных закусок, водок и пива, как это принято в Норвегии, но еще и немало бутылок с различными винами. Взыскали с нас поперсонно и, как помнится, недешево, судя по местным ценам.
Утомление брало свое. Я почти засыпал за обедом. Поэтому, окончив трапезу, я потянул своего спутника, архангельского рыбопромышленника, домой.
В эту минуту вошел наш милейший вице-консул и очень удивился, что я не остаюсь дожидаться китоловных пароходов и вместо того собираюсь уехать в эту же ночь.
Архангельский чиновник уверял, что мне можно будет весьма удобно увидеть охоту за китами в Мехавне. Это одна из станций на предстоявшем нам береговом пути. Он уверял меня, что в Мехавне бьют ежедневно по 5-7 китов, и что мне будет мало риска задержаться там ради этой охоты. Признаться сказать, я не очень доверил говорившему, испытав неудачу в этом отношении в Вардё. Кроме того, ощущалось уже утомление от форсированного пути.
Все это сделало то, что я оставил почти без внимания и другие подобные сведения об остальных норвежских китоловных заводах. А между тем, оказалось, что кроме Мехавна (находящегося по ту сторону Нордкапа) есть еще китовые заводы по берегам северной Норвегии, как то: на острове Сёрё – заведующий Ingebrigtsen; около г. Тромзё на острове Скорё – представитель английский консул, норвежец Giaever, и еще несколько других. Наш консул рекомендовал мне Скорё, где большею частью европейские путешественники и знакомятся с этим делом. Там и германский император ездил с китоловами в море и, говорят, сам стрелял китов. После, во время моего дальнейшего пути, мне указывали еще и на другие китоловные заводы в Норвегии. Помнится, между прочим, на один в Baadsfiord’е около Лангё. Есть еще таковые в Хавё, в Ингё, в Сорвюр и т. д.
Меня так обнадежили относительно завода на Скорё и на счет его представителя консула Giaever’а, что я совершенно успокоился. Я был уверен, что относительно китовой охоты я обеспечен.
Однако теперь пока нужно было спешить хоть чуть-чуть отдохнуть, так как норвежский пароход уходил по расписанию в час или два ночи. Поэтому, взяв билеты в пароходной конторе, где оказалось, что прямое сообщение почти не дешевле в Скандинавии, нежели короткое, мы поспешили в свою Hotelet. Ложась спать, нам долго пришлось объяснять нашему хозяину, когда отходит пароход и когда нас нужно разбудить. И мы, и наш хозяин взаимно показывали друг другу карманные часы и знаки циферблатов и, казалось, после этого хозяин наш догадался, что нам во всяком случае нужно отправиться рано утром.
Вот вдруг ночью слышу сквозь сон, завыл какой-то пароход, и я вскочил с постели, как ужаленный. Проснулся и мой компаньон. Мы оба бросились разыскивать по дому наших хозяев; но сколько их не искали, найти нигде не могли. Что делать? кому передать плату за ночлег? Между тем, нужно было спешить и на пароход. Вещи тоже некому было нести за нами. Поэтому мы схватили их сами и пустились, как беглецы, из отеля к лодкам, перевозившим пассажиров на пароход.
Тут нам, русским, и не пришло даже в голову, что следовало просто-напросто оставить плату за постой на столе, в нашем же номере или, еще лучше, отдать ее еще с вечера нашим хозяевам.
Впрочем, мы условились с моим компаньоном-архангельцем, что он передаст деньги за ночлег владельцу нашего отеля на обратном пути. Со мною этот господин собирался проехать лишь до Бергена, где была в то время рыболовная выставка.
BN. Между прочим, для характеристики здешних нравов нам сообщали знающие люди, что в Вардё в банях моют девушки и мужчин. Проверить такой факт не пришлось. Помнится, о том же утвердительно говорит и Нансен в своем дневнике при описании остановки в Вардё.
3-го (15-го) июля
Когда мы перебрались на норвежский пароход «Хокон ярл», то уже было часа 2 утра 3-го июля, или 15-го июля по новому стилю.
Недалеко от нашего парохода стоял в гавани еще и «Ломоносов», который мы только вчера покинули. Теперь он был весь изукрашен флагами, так как на нем отправлялся в Архангельск герцог Абруцский.
Издали я рассмотрел и узнал на пароходе кое-кого из служащих.
На норвежском пароходе я был неприятно поражен теснотою второго класса. Маленькая общая каюта его была битком набита вещами. Койки были почти все заняты спящими пассажирами. Мы еле поместились со своим скромным багажом.
Оказалось, что спящие были члены местного атлетического общества. Ехали они на гимнастический праздник в Тромзё.
Утром, в 4 часа, наш пароход тронулся в путь.
Теперь-то, наконец, увижу знаменитые, давно желанные фиорды Норвегии.
Часов в 6 утра ресторатор II класса, он же заведующий койками и бельем в каютах, словом, вроде нашего начальника, даже встал с одной из коек и, умывшись, начал подавать нам кофе. Атлеты, все больше молодые люди и по профессии торговые приказчики из Вардё, пили кофе прямо на койках.
Оказалось, что помещались у нас в II классе не только наш ресторатор, но и еще один повар. Он теперь вставал и уходил на работу.
Все это меня, русского человека, начинало немного коробить. Но я утешал себя, что Норвегия зато страна труда, ума и честности, чего так мало у нас дома, в особенности по деревням.
Дневное пропитание во II классе состояло из чашки кофе утром, из завтрака, обеда, сопутствуемого кофе или чаем, и из ужина. Стоило все это 3 кроны 50 ёр с персоны, но оказалось весьма не вкусным. Особенно иногда казались подозрительными бесчисленные закуски, которые подавались к завтраку, и к обеду, и к ужину.
Вообще, начиная с Вардё и продолжая далее по Норвегии, пришлось убедиться, что здесь на пароходах все внимание и вся заботливость направлены лишь на первоклассников, т. е. на туристов. Все они едут в нем. Даже из местных жителей те, которые на вид почище, путешествуют в первом классе по морю.
Бедного второклассника здесь угнетают и ресторатор, и прислуга, и даже нахалы пассажиры из III класса. Несколько раз я замечал, как подобные личности пробирались без всякого права к нам и отвоевывали себе на ночь койки. Раза два и мы с архангельцем находили на своих койках и вещах спавших посторонних.
Приходилось мириться со всем этим в качестве иностранцев. Но душу подчас и воротило. Между тем, дав себе сначала слово пропутешествовать в эту поездку во II классе, я не хотел изменять своему слову.
Берега от Вардё к северу делались все пустыннее и мрачнее. Это были скалы темного цвета со срезанными вершинами (конечно, доисторическими льдами). Множество птиц виднелось по ним. Растительности, казалось, совсем не было на них. Погода была мрачна и холодна. Из трещин и долин виднелись снег и лед. Благодаря этим запасам влаги здесь образуется множество горных потоков и водопадов, низвергающихся иногда прямо с высоты берегового обрыва в море.
С нами опять и на этом пароходе оказались оба мурманские воротила.
Иногда пароход останавливается у какой-нибудь станции или фактории и забирает пассажиров либо почту. Не стану описывать всех этих мелких станций, каковы Havningberg, Syltefjord, Makur, Baadsfjord, Berlevaag и др.
Вечером, часов в 6, заходили в огромный своею длиною (около 70 км) Тана-Фиорд. Тут, со станции Vagge, к нам село несколько норвежских лопарей, которые отличаются от наших своим живописным костюмом. Впрочем, на вид норвежские лопари выглядят вообще мизернее наших. На первых вымирание этой расы заметнее.
Не труднее ли им здесь бороться за существование с более культурными норвежцами, нежели там, в России, с нашими промышленниками?
Тана-Фиорд взял у нас целых три часа, пока мы дошли до конца его и вернулись опять в океан. Это был собственно въезд в глубь самой страны, горы которой виднелись вблизи и вдали со своими глетчерами. Словом, перед нами была целая альпийская страна, с довольно высокими вершинами и хребтами, - только страна северная, неприветливая и бесплодная. Нигде не видно было ни лесов, ни лугов. Кой-где торчали одинокие жалкие кустики или убогая травка или же мох. Да и те приходится здесь разыскивать с усилием. Ни люди, ни животные не оживляли эту мрачную, угрюмую, но все же красивую страну. Вообще, вся эта панорама вершин и ледников напоминала какую-то страну духов, именно норвежских троллей, или трольдов. И действительно в Скандинавии многие вершины, озера, долины и прочие носят названия, напоминающие о духах, гномах и тому подобном.
Ночью останавливались у нескольких незначительных станций, которые я, впрочем, проспал, так как постоянное напряжение внимание сильно утомляло нервы. Это были пристани Fingkongkjeilen и Gamvik.
4-го (16-го) июля
Утром, часов в пять, остановились у китоловного завода в Мехавне. Я взглянул с койки через люк и заметил, что это настоящий пункт китового промысла, быть может, даже лучший в Норвегии. Во-первых, как оказалось, он принадлежит Свенду Фойну, изобретателю настоящего огнестрельного боя китов и гарпуна с гранатою. Наконец, достаточно было взглянуть на ту массу ободранных красных гигантских туш, плававших в огороженном затоне, чтобы догадаться, что тут китоловное дело кипит. Этих ободранных туш было здесь по крайней мере штук 40 или 50. на берегу лежало два больших синих кита с ужасными гарпунами в боку. Одна ободранная туша виднелась под навесом завода, вверху, уже около маховика с ножом, готовая быть изрезанной на части и превратиться в порошок.
Страшно было смотреть на все это колоссальное уничтожение жизни. И я еще раз подумал, что нужно родиться почти богатырем для грандиозного, опасного и героического китового боя. Недаром китоловство считалось всегда отличной школой мореплавания и поощрялось правительствами многих стран.
Тут мне стало ясно, что всего лучше в Мехавне можно ознакомиться с этим интересным и оригинальным делом. Однако я к этому заранее не приготовился. Между тем, на пароход с завода догружали последние бочки с китовым жиром и с гуано и уже собирались к отплытию. И мне опять пришлось утешить себя, что я уже наверное увижу бой китов в Скорё, как меня обнадеживал наш вице-консул еще в Вардё.
В огромный Лакс-Фиорд не заворачивали. Нет там значительных станций.
Берега все возвышеннее и скалистее. Они изорваны трещинами, долинками и промывинами. Притупленность вершин становится менее резкой, определенной.
С любопытством жду знаменитого Нордкина или севернейшего мыса европейского материка. Наконец, вот он. Это угрюмый, темный угол скалы или, точнее, каменное ребро, выступившее в море, которым оканчиваются горы Скандинавии и весь европейский материк на севере. Сам Нордкин и окрестные скалы почти черного цвета. Черны и море, и небо. Погода пасмурна и туманна. Кой-где пролетают грустно одинокие чайки и буревестники.
Из пассажиров, кажется, никто не вышел на палубу полюбоваться Нордкиным. Все, конечно, ждали увидеть почему-то более прославленный Нордкап.
Мне совершенно не понятно то предпочтение, которое весь мир отдает Нордкапу перед Нордкиным, считая почему-то первый даже северною оконечностью Европы; несмотря на то, что это оконечность ведь острова Магерё. Кроме того, по рисункам и описаниям Нордкап и Нордкин чрезвычайно похожи. Тем не менее все туристы стремятся на Нордкап, где для них есть даже подходящий приют. Каждый приехавший туда турист, говорят, считает долгом своим закурить на полуночном солнце сигару и выпить бутылку шампанского, которое имеется на этот случай там, в сторожке для туристов.
Наши два мурманца сообщили мне, что капитан «Хокон Ярла» обещал им обогнуть Нордкап, если только погода не будет слишком туманной и бурной, т. е. опасной.
Этому обещанию можно было верить. За обоими мурманцами на норвежском пароходе очень ухаживали, вполне как за пароходными воротилами. Ради их развлечения, например, на пароходе нашем везли и кормили бесплатно 5 трубачей, которые должны были во время обеда и ужина играть на палубе I класса, чтобы услаждать внизу, в столовой, трапезу этих важных пассажиров. Между тем, как потом я убедился, в Норвегии, какие бы то ни было музыкальные банды и даже одинокие наемные музыканты – большая редкость. Настоящих же оркестров нет ни одного во всей стране.
Мне объясняли это, во-первых, бедностью, во-вторых, слишком большою занятостью всех среди норвежского народа.
Вот бы удивились наши неистовые меломаны-любители, расколачивающие днями и ночами уши и нервы своим ближним! Здесь людям приходится столько бороться с природою, чтобы только сносно жить, что им некогда заниматься искусствами, как то делают наши бездельницы из дам и девиц, воображая наивно, что они в самом деле совершают что-то похвальное, разбивая неистово фортепиано. Между тем, как пришлось убедиться потом, даже и дилетантское искусство в Скандинавии, как истинная роскошь, тоже не распространено.
Оказалось, что Григ, знаменитый норвежский композитор, руководил в своем время серией концертов на выставке в Бергене. И туда пришлось выписать оркестр из Голландии.
Проезжаем мыс Svarholtklubben полуострова Spirte-Njarga, усыпанный чайками, чистиками, гагарами, бакланами и другими морскими птицами. Подавляющее большинство однако представляют чайки. Они здесь плавают по воде, усыпают белыми точками скалы и вьются, как снег в метель, над нами.
Утесы загажены птицами настолько, что кажется местами, будто там наслоена известь.
Здесь собирают яйца чаек для пересылки их в Англию. Кроме того, складывают в ямы трупы мертвых чаек и получают из них нечто вроде силоса для кормления рогатого скота. Вероятно, ради добывания всего этого здесь построены кой-где по утесам приставные лестницы из шестов.
Надо было видеть, сколько чаек поднялось и закружилось в воздухе вокруг, когда на пароходе свистнули, чтобы их спугнуть. Впрочем, многие из них не слетели совсем. Это были, вероятно, или совсем не летающие, или уже умудренные опытом, из старых.
Останавливались в Repvaag’е, находящемся в огромном Форсангер-Фиорд, в Kjelvik’е и Haaningsvaag’е на острове Magero.
Туман все сгущался, и капитан не решился огибать Нордкап. Пароход направился проливом Magero-Sund.
Как ни было обидно, но пришлось мне, вероятно, навсегда отказаться от возможности увидеть прославленный Нордкап.
Остров Магерё и берега материка – угрюмые, темно-серые скалы. С них ползут к океану облака и сгущают еще более туманы над ним. Мрачно, жутко и угрюмо кругом. Мысль невольно устремляется отсюда. Она рисует себе чудные изумрудно-лазоревые озера под благодатным, ясным небом с зелеными берегами, улыбающимися домиками и красивыми, счастливыми людьми около них…
Вдруг вижу, несется стая каких-то странных птиц, не похожих на окружающих нас. Всматриваюсь. И что же? Простые наши вороны! Вот что значит – мысль занеслась слишком далеко.
Я так обрадовался этим дурнышкам, что даже весело засмеялся. Мне припомнилась матушка Москва, напиханная ими зимою. И на душе стало как-то тепло и отрадно. Припомнилось и многое дорогое, оставленное там, и дома, на родимой стороне.
Оказывается, что и тут, в этой далекой и малолюдной стране, тоже интересуются золотом. Мне рассказывали второклассные пассажиры, что немало норвежцев уехало в Америку, на Клондайк, к богатейшим, недавно открытым там золотым россыпям. Передавали еще анекдот, что один из них добыл будто бы золота на семьдесят миллионов долларов, или что-то еще более. И тут и этот умный, честный и трудолюбивый народ мечтает о золоте как о некоем благе.
Когда же, когда золото и бриллианты сделаются обыкновенными; когда они станут дешевы и доступны так, чтобы люди не сумасшествовали более из-за них?
Побольше, побольше бы россыпей, как клондайкские. Побольше бы равнодушия. Пониже бы цена всему этому; чтобы не одни полезные предметы, как хлеб, например, теряли ценность от перепроизводства.
Наш ресторатор сегодня оставил нас без кофе. На вопросы, что это значит, он отвечал, что у него нет сливок. Однако вечером он взыскал с нас за полное дневное содержание. И никто даже не возразил ему на это.
Я поразился. И ничем не мог этого объяснить, кроме равнодушия пароходного начальства ко всему, что не касалось I класса.
Очевидно, что отсутствие всякого контроля здесь развило и некоторую недобросовестность, хотя чрезмерное контролирование и недоверие ведет к худшему, как у нас, в России, где каждый друг другу глядит не только подозрительно в лицо, но еще и старается постигнуть, что делается у другого в душе, и что он замышляет.
Вспомните, например, как следит у нас за пассажирами лакей на вокзале, опасаясь, конечно, что или за съеденное не заплатят, или унесут тайком что-нибудь со стола.
Вглядываясь в некоторые порядки парохода и замечая, что там даже никого не принуждают брать билеты, я пришел к убеждению, что некоторые пассажиры, особенно третьеклассники, ездят без них.
Капитан и тот мне успел солгать. Он уверял меня, что на скорых пароходах (т. е. прямого сообщения), которые не останавливаются у маленьких станций, в каковые заходит «Хокон Ярл», плата за проезд выше, нежели на последнем. Между тем это оказалось неправдой.
Вообще, роль норвежских капитанов нас, русских, поражала.
Наш капитан, как говорили два мурманца, только и занимался на пароходе, что одними пассажирами I класса. За табльдотом он старался всячески развлечь и занять их. Один раз, вечером, составил даже на палубе танцы из наших молодых гимнастов и женской прислуги парохода под музыку пяти трубачей. Он предлагал и некоторым из нас принять участие в этом.
Мы, русские пассажиры, прозвали его предводителем дворянства, видя его склонность к увеселению своих опекаемых.
Впрочем, наш старый, краснолицый и приземистый капитан, в сущности, был добродушный человек. Он относился и ко мне довольно хорошо.
Я должен сказать, что и все норвежцы, его подчиненные и даже публика относились ко мне тоже весьма ласково. Только момент признания моей национальности немного как будто охлаждал ко мне иностранцев, но потом опять все сглаживалось.
Угрюмые, высокие берега и дальние горы внутри страны отражали звуки музыки наших пяти трубачей. Особенно эффектно раздавались там, замирая вдали, свистки парохода. Они улетали туда, в глубь гор и теснин, и замолкали на снеговых высотах, на всех этих Tind’ах, Tor’ах и Spinds’ах* [* Вершины, возвышенности и т. п.].
11 ? часов ночи. Погода чудесная. Солнце светит. Только в стороне океана небо меркнет. Там, в промежутках между островами, виднеется темнеющий горизонт. Быть может, там, в открытом море, и будет ночью неспокойно. Но здесь, в фиордах и под защитою островов и камней, где мы плывем, даже буря не страшна нам.
Вдруг на пароходе раздалось слово “hvaler! hvaler!” (киты, киты). И один из наших гимнастов, более других занимавшийся мною, прибежал ко мне, чтобы позвать взглянуть на китов. Я обрадовался, надеясь, наконец, увидеть настоящие большие экземпляры, а может быть, даже и целое стадо. Но то был только китоловный пароходик, тащивший за собою несколько убитых китов. Это было почти целое стадо мертвых колоссов. Четыре штуки покачивались сзади судна на канатах, пятый – был подтянут к правому боку его. Вероятно, и с другой стороны был притянут к боку еще один, так как пароходик шел совершенно прямо, т. е. не скрениваясь от неравномерного груза, хотя и очень медленно. Мертвые колоссы были сильно раздуты разорвавшимися в них гранатами. Вся эта группа представляла собою грустную картину. Маленький зеленый пароходик и его колоссальные бело-синие жертвы напоминали собою какую-ту братскую погребальную колесницу. Кто-то сказал: «Точно ягдташ с бекасами».
Сознание, что мы уже обогнули верхний северный пункт нашего пути и идем теперь к югу, мне казалось приятным. Какое-то странное чувство отрады зарождалось в душе от одной этой мысли. К югу - значит прочь от севера: от его пустынности и смерти, значит, ближе к людям, к жизни, к дому.
Не на север ли только что рвался я из средней России?
Из пассажиров, которые здесь были весьма малочисленны, мне запомнились лишь господин и дама, которые казались супругами. Она красивая, отцветающая женщина, постоянно задумчивая и грустная, глядевшая меньше в свою книгу, с которою вечно сидела, чем куда-то вдаль. Она точно грустила или не могла разделаться с какою-то неотвязною мыслью. Ее спутник был маленький человек с проседью, который все время ходил перед нею по палубе, стуча своими невероятными норвежскими подошвами, напоминавшими доски. Он точно усиливался перед нею выглядеть молодцом. Оба они были по-видимому норвежцы. Они ехали в I классе.
Заинтересовал меня из всех наших пассажиров еще один пожилой англичанин. Оказалось, что он провел на Тане с приятелем своим несколько недель только ради ужения семги. Наловили они что-то несколько сот фунтов этой рыбы! И англичанин был, кажется, очень доволен такими результатами.
Я выразил ему свое удивление в том, что он не заинтересовался китовым боем, каковой несравненно оригинальнее, нежели ужение семги. Англичанин как-то замялся. Мне пришло в голову, уж не помешал ли ему страх, так как все-таки кит ведь не семга, и можно, пожалуй, иной раз попасть за ним и в глубь океана.
Я узнал от англичанина-рыболова, что на скалистых берегах Таны он видел гнездо кречетов.
Товарищ этого рыболова находился в Англии. Тот был еще и соколиным, как оказывается, охотником, каковым и я сам прежде когда-то состоял. И я пожалел, что его нет здесь, что он уже уехал домой. Мистер Хантер, как себя называл мой собеседник, звал меня в Англию посмотреть тамошнюю соколиную охоту.
В публике рассказывали о гибели французского корабля «Бургонь», который был разрезан и опрокинут другим судном на этих днях в Атлантическом океане. Подробности этой катастрофы были необыкновенно ужасны. Дело в том, что матросы бросились первые в спасательные лодки, отбиваясь от спасавшейся публики ножами и веслами. Капитан и все начальники судна погибли.
Мы остановились в Gjesvar’е, Maaso и Havo.
Наконец, приближаемся к знаменитому севернейшему городу мира, к Хаммерфесту. Скоро увидали его, запрятанного в фиорде острова Kvalo.
На мачтах нашего парохода подняли флаги перед входом в гавань, и наши пять трубачей заиграли. Кой-кто из публики обратил мое внимание на то, что на мачтах поднят русский флаг. Наши спутники, мой архангелец и оба мурманца, заметили тоже. Они попросили меня узнать у капитана о причине такого явления. Оказалось, что на норвежских пароходах имеют обыкновение поднимать при входе в пристань флаги тех национальностей, к которым принадлежат едущие на судне пассажиры.
- Это для вас, четырех русских, поднят ваш национальный флаг, - пояснил мне начальник пароходной конторы из Вардё, который ехал тоже с нами на «Хокон Ярле».
Двое мурманцев однако приняли эту любезность исключительно на свой счет и решили распить с капитаном в ответ на его любезность бутылку шампанского.
Вот наконец показалась группа чистеньких, миловидных деревянных домиков, прилепившихся, казалось, к скале. Это и был знаменитый Хаммерфест.
Город этот основан в 1787 году. Имеет приблизительно 2200 жителей. Дома его деревянные, как и в Вардё, несмотря на то, что его не раз пожирали пожары. Последний большой пожар был 12-го июля 1890 года, после которого Хаммерфест отстроился заново. Солнце здесь светит, не заходя, с 13 мая по 29 июля нового стиля. Это главный пункт торговли Норвегии с Россией. Отсюда совершаются промысловые и туристские рейсы на Шпицберген. Промышленники ездят отсюда и на Новую Землю. Главный предмет торговли здесь - рыба. Вытапливается из печени трески рыбий жир, запах которого характерен для Хаммерфеста. Солнце покидает здесь горизонт с 18 ноября по 23 января нового стиля. Тогда город освещается электричеством, пользуясь для этого одним ближайшим водопадом.
Рассказывают, что дети делаются бледными и жалкими на вид в школах Хаммерфеста под влиянием длинной, беспробудной полярной ночи. Но с возвращением светлого здорового полярного лета они быстро оживают, расцветают и превращаются опять в тех маленьких красавцев и красавиц, на которых иной раз в Скандинавии можно положительно заглядеться.