Температура. Пароход «Ломоносов». Сборы к отъезду. Отплытие. Знакомый путь. Наш пароход. Порядки. «Камаринский мужик». Команда. Пассажиры. Ночи. Унылые картины. Зимняя Золотница. Полярный круг. “Vogel als Prophet”. Авария. Паруса. Река Поной. Неприветливые берега. Животное население. Три Острова. Орловский маяк. Сирена. Поворот к Ледовитому океану. Рыбопромышленник. Протокол об аварии. Еще порядки на пароходе «Ломоносов». Приближение Севера. Туристы и полярный круг. Туманы. Святой Нос. Первый кит. «Сувои». Ледовитый океан. Мурман. Иоканский залив. Акулы. Провиант. Губа Варзина. Экспедиции. Уменьшение рыбы. Птичьи базары. Полуночное солнце. Наш капитан. Петров день. Погода и температура. Наши и варяги. Гаврилово. Териберка. Живая провизия. Новооленье. Остров Кильдин. Кое-что о китах. Кольская губа. Екатерининская гавань. Экспедиция Н. М. Книпповича. Город Кола. Починка аварии. Господа мурманцы. Порт Владимир. Хищные чайки. Цып-Наволок. Печенга. Варангер-Фьорд. Чужбина.
Сегодня, около полудня на солнце 34 градуса Реомюра.
Не правда ли, довольно-таки тепло для Архангельска?
Насилу дожил до 3 часов дня, чтобы перебраться, наконец, на давно желанный океанский пароход Архангельско-Мурманского товарищества «Ломоносов». В 4 часа назначен его отъезд.
Паспорт ревизовал таможенный чиновник на пристани, в конторе самого пароходства. Вырвал из него не тот листок, который вырывают при выезде за границу. Он взял именно тот, который берут из паспорта при возвращении в Россию. Я пустился было в разъяснения, но г. чиновник настаивал на своем. Пришлось подивиться, но согласиться.
Взял я билет II класса лишь до Вардё, т. е. до первого заграничного порта. Прямого сообщения дальше за границу тут не существует.
И вот, наконец, я нахожусь на величественном пароходе, который хотя и хуже «Николая II», но все же не «Соловецкий», который из прекрасного судна, обратился в какую-то засаленную и разрушающуюся посуду.
Общая каюта II класса довольно порядочна на «Ломоносове». Тут же находится и почтовое отделение.
На берегу много публики. Провожающие всходят за уезжающими на пароход. С ними на борт пробираются иногда с берега и собаки. Все они напоминают лаек – это здесь главный тип собак.
Спрашиваю старших служащих, сколько езды до Вардё. Отвечают – тысячи полторы верст или менее, или более. Следовательно, точно не знают. Я обращаюсь к капитану, чтобы проверить эту странность. Капитан тоже определенно сказать не может. Еще более странно.
На палубу приносят живую провизию, кур и двух поросят. Их помещают в деревянные клетки на носу парохода. Здесь же, на такелаже вешают целыми тушами говядину. На мое удивление и вопросы мне отвечают, что эта говядина продержится годною до возвращения обратно в Архангельск, т. е. дней пять или шесть. Странно и это. Проходят 5 часов – срок, в какой назначено отплытие, но пароход не трогается.
Наконец, через некоторое время начинается бесконечная, утомительная, но бесплодная возня с якорем. Паровая лебедка «драшпиль» не захватывает якорной цепи. «Он испорчен давно», - шепчет мне штурман, который над драшпилем бьется сам с помощью нескольких матросов. На драшпиль льют ведрами воду, иначе он накаляется донельзя, вследствие своих поломок и расстроенности.
На все на это с капитанского моста смотрят сам капитан и два важных члена правления Мурманского пароходства, отправляющиеся также с нами в путь, в объезд Скандинавии; то есть на лицо здесь собственно главное начальство «Ломоносова».
Около получаса прошло в такой возне за якорем. Наконец, с помощью каких-то ухищрений, якорь подняли или, как говорят моряки, обсушили, и наш пароход точно ожил, точно задышал под ногами.
Зазвонил колокольчик на капитанском мостике. Это сигнальный прибор. Ему завторил глухо другой в глубине машины. Колосс океана величественно и торжественно пробуждался, как только что крепко спавшее чудовище. Труба его начинала рычать и пыхтеть. Винт как бы нехотя, как бы с трудом, точно со сна, пошевеливался.
С пристани глядели заплаканные лица на нашу палубу, на которой стояли пассажиры, серьезные и задумчивые.
Торжественна минута отхода морского парохода! Что-то ждет его там, в необъятных водах?
Белое море ведь только величественное преддверие Ледовитого океана. А что-то будет там, впереди, в беспредельных северных водяных пустынях со страшными чудовищами, с холодом и тьмою, таящимися в волнах этих пустынь?
Пароход вздрагивает и покачивается, как будто не хочет, как будто боится сдвинуться с места. Наконец, звон, и циферблат возвещает: «Малый ход вперед» (по-английски). Пароход начинает двигаться и плывет осторожно и тихо среди судов, плотов и бакенов по Северной Двине, направляясь уже знакомою мне дорогою к Белому морю. Проходим опять рукавом Маймаксою, потом Березовым устьем; потом знакомые маяки: Мудьюнский, Северо-Двинский и еще раз – Белое море, уже знакомое мне, с его песчаными и лесистыми берегами. Справа от нас потянулся Зимний берег, с левой стороны – Летний берег.
Содержание во II классе недорого и необязательно. Впрочем, оно не особенно доброкачественно и сервировано на грязной скатерти и без салфеток. Характер дневных трапез уже норвежский, как уверяют меня. Дают кофе, завтрак, обед, сопровождаемый чаем как питьем, вечерний кофе и ужин. В первом классе, конечно, лучше. Там, как уже говорено, плата суточного продовольствия обязательна.
Пароход «Ломоносов» - пассажиро-грузовой, работан в Англии у Dobson and C New-Castl. Это прекрасное судно с двумя винтами, но оно оказывается запущенным, и весьма-таки изрядно! Не говорю уже о клозетах. Главных парусов, например, на нем не хватает: куда-то отданы на время! Какова патриархальность! Нагрузка его была настолько неряшлива во всю дорогу, что он шел постоянно накренившись на левую сторону. Когда я заговаривал об этом с начальством, мне возражали разными оправданиями и даже восхваляли такое, мною еще никогда не виданное, положение судна в пути.
Идет «Ломоносов», по уверению одних служащих, 12, по уверению других, 11 узлов в час. Узел составляет приблизительно 1,5 версты.
Мое удивление относительно порядков на «Ломоносове» возросло еще более, когда я увидел к вечеру повара, несколько лакеев и даже матросов изрядно выпившими. Один лакей первого класса еле держался на ногах, а повар – так тот исполнил некоторое второстепенное отправление прямо на палубу.
И такое состояние прислуги к вечеру повторялось каждый день, несмотря на то, что на пароходе ехало само начальство.
Первый вечер пути был хорош. Когда мы вышли в открытое море и сдали проводившего наш пароход лоцмана на его пункт, то матросы, все молодой и симпатичный народ, сделались несколько свободнее от хлопот, и у них в трюме зазвучала гармоника. Лихо играли «Камаринского мужика», подпевая в несколько голосов грустно-комичные слова Трефолева. Пароход теперь шел полным ходом по тихим волнам. Грустно-веселая песнь разносилась вокруг. Это веселье навевало какую-то неопределенную тоску. Со звуками тоски отзывались в душе какие-то давно умолкнувшие струны. Теперь они заныли опять, но только слабо и грустно.
Не отзвуки ли это незабвенной и давно ушедшей безвозвратно молодости, с ее радостями и печалями, с ее надеждами и разочарованиями?
Но дальше, дальше вперед! Лучше не оглядываться назад. Если бы только можно было мчаться быстро и безостановочно на каком-нибудь окрыленном снаряде, чтобы перед глазами постоянно сменялись новые впечатления, поглощая все внимание и давая возможность позабывать себя и не сознавать отчетливо своего существования! Как иногда хочется такого неудержимого передвижения вперед, все вперед, без какой-нибудь определенной цели.
А песнь о «Камаринском мужике» все звучит да звучит над Белым морем. И к концу ее разыгрывается перед глазами грустная, безнадежная драма этой песни.
А пароход себе бежит да бежит без остановки и уже бесповоротно ко вратам грозного Ледовитого океана.
Левый Летний берег понемногу уходит вдаль от глаз. Зимний, каменистый теперь все виднее. Его холмы и леса уходят в глубь материка, туда, на восток, в Азию. Это целое море, целый океан леса. Там, среди этих лесов, далеко-далеко течет Мезень, за нею Печора, дальше идет Уральский хребет, а за ним необъятная, суровая Сибирь. И как мало жилья на всем этом огромном пространстве! Только зверями кишит оно. Они сталкиваются, схватываются и гибнут там, в этих кущах, в этих трущобах, без сочувствия, без защиты и помощи. Там, в этих чащах, властны лишь зубы да когти. Там каждый сам за себя.
Пустыня, великая русская пустыня! Когда же ты заселишься и оживишься настоящею, радостною человеческою жизнью?
Рассказывают, что на Белом море и на Ледовитом океане бывают в жаркие, ясные дни настоящие марева.
Команда на «Ломоносове», начиная с капитана, по происхождению простолюдина, китолова и владельца некогда своих собственных шхун, и кончая простым матросом, была симпатична и любезна. Не говорю уже о трех штурманах, помещавшихся во II классе, т. е. вместе со мною. Особенно симпатичен был старший из них, с которым мы все время упражнялись по-английски. Этот молодой человек был однако серьезно болен и изрядно хрипел после каждого ночного дежурства на палубе. Второй штурман, как оказалось, объездил почти весь свет. Третий был еще очень примитивен и молод. Он неудержимо и открыто сетовал на то, что ужасно влюблен и тоскует.
Матросы, как я говорил уже, были все народ молодой и приветливый. Грустным выглядел из них только один рослый и рыхлый юноша, довольно симпатичной наружности, хотя и весь в угрях. Его фамилия врезалась мне в память. Его звали Юргенс. Другой выделялся из остальных, как денди. Это был Низуткин, т. е. брат прелестной моей знакомки или, скорее, незнакомки Уленьки.
Из прежних пассажиров с речных пароходов никого нет на «Ломоносове». Все они далее Соловков не поехали. Казанский священник было соблазнился сопутствовать мне до знаменитого Печенегского монастыря, но его супруга захотела ехать вместо того на Кавказ и в Крым. В первом классе ехали, как я уже говорил, председатель правления Мурманского пароходства, еврейского типа человек, да член того же правления, некий прибалтийский барон. Там еще находился один архангельский рыбопромышленник, одетый по-европейски, да другой, такой же, одетый по-русски. Последний был из разбогатевших местных рыболовов.
Во втором классе у нас публика была тоже немногочисленна. Ехал с семейством какой-то сельский учитель, еще один мелкий рыбопромышленник и судовладелец да два православных священника. Старший оказался благочинным. Он был уже с проседью. Младший был местным сельским священником и учредителем церковноприходской школы в Зимней Золотнице, и много говорил о народных чтениях и тому подобном.
Старший ехал к нему, в Зимнюю Золотницу, нашу первую остановку от Архангельска, ревизовать школу. Оба эти человека не походили на наших сельских священников. Это были живые, симпатичные люди, со светлыми взорами и с простыми манерами. Только тип их был совершенно нерусский. В обоих сказывалось, по-моему, сильное лапландское происхождение. Особенно резко отличался этим оттенком молодой, маленький, юркий и симпатичный попик. Как ни странно, но он походил на своего начальника, точно сын на отца, хотя они, по-видимому, были чужие.
Однако уже время подходило к полночи. Ночь была светла, как день, несмотря на то, что солнце здесь все еще заходит за горизонт. Оно становится видным в продолжение всей ночи лишь только по выходе в Ледовитый океан, т. е. после мыса Святого Носа, который у нас впереди еще.
Над морем – угрюмые тучи. Ветер посвистывает. Зрение утомляется всматриваться в однообразную картину. Зимний берег покрыт бесконечными, безнадежными лесами. И у воды леса, и на холмах, внутри страны, тоже леса. Только не видно жилья. И беспредельная равнина вод тоже уныла и безлюдна. На ней тоже почти не заметно присутствия человека, т. е. не видно судов; так они редки здесь.
Наконец, утомление манит вниз, в теплую каюту, которую, говорят, иногда и летом топят; манит на уютную койку. Хорошо на койке в легонькую качку, когда хочется забыться, задремать, чтобы ничего не видеть, ничего не сознавать. Смутно, сквозь сон мерещится колыбель, вспоминается детство, незабвенные мгновения жизни и милые, светлые тени прошлого и настоящего, которые теперь все от тебя бесконечно-бесконечно далеки…
27-го июня
На рассвете остановились в виду села Зимней Золотницы, откуда выехала лодка и увезла священников. Это было часа в 4 утра.
Оставаться в каюте уже не хотелось. Тянуло наверх, на носовую палубу. Море – как зеркало. Тепло на воздухе. Пальто было даже не нужно. Достаточно было одной шерстяной пары.
После Зимней Золотницы пароход поворачивает уже прочь от Зимнего берега, по направлению к Терскому берегу, т. е. в сторону Кольского полуострова или к берегам печальной Лапландии, где живет некрасивое, жалкое и вымирающее племя.
Вот понемногу показывается на горизонте Терский берег. Это каменистая и безлесая, несколько возвышенная над морем полоса. В расселинах ее и в устьях рек виден кой-где еще не растаявший снег, который сходит здесь лишь к концу июля. Вот она, эта безнадежная, неприветливая страна, иссеченная морозами, оборванная бурями и погребаемая снегами, без защиты, без убежищ, без топлива и без питательных растений! Какие-то кусты и мхи выглядывают из защищенных мест, точно они прячутся от метелей и вьюг. И цвет этой жалкой растительности не зеленый, а какой-то рыжий, ржавый.
Вдруг, откуда ни возьмись, появилась чечотка, самочка, как это можно было заметить по отсутствию розового цвета на ее груди. Зачем она залетела сюда с Терского берега? До него было верст 5. до противоположного же берега гораздо более. Это случилось невдалеке от острова Сосновца, т. е. при переходе нашем за полярный круг.
Маленькая птичка чирикала и вилась вокруг парохода, не решаясь присесть, но, видимо, собираясь отдохнуть. Я подумал, что бы сказал суеверный человек. Мне пришла в голову “Vogel als Prophet” Шумана, эта чудная миниатюрная пьеска, которою иногда заканчивал так эффектно свои грандиозные концерты колосс А. Рубинштейн.
Не успел я этого подумать, как вдруг в глубине парохода раздался удар. Все судно задрожало и остановилось, тихо поворачивая носом в здешних сильных течениях. Забегала команда. Всполошились пассажиры. «Котел лопнул! Наскочили на камень!»- слышалось тревожно вокруг.
Но никто ничего не знал и не понимал.
Я инстинктивно измерял глазами расстояние до берега, соображая, доплыву или нет, если будет нужно. Спасательных поясов на пароходе не было нигде заметно, каковые бывают на черноморских судах. Следовательно, нужно было думать о своей личной сноровке.
В воде было градусов 5 или 6, кроме того, сюда заплывают и большие акулы из Ледовитого океана.
«Теперь наступило… Или нет еще», - соображал я не без тревоги, вспоминая все свои до сих пор удачные путешествия на море и на суше.
«Что-то теперь делают там дома? Подозревают ли, что наш пароход разладился, что мы понесли аварию?»
Однако, беда скоро разъяснилась. Сломался один из двух винтов, который, по предположению штурмана, уже был попорчен в одну поездку «Ломоносова» на Новую Землю, именно, прошлым летом, где он наскочил на камень.
Начальство и команда бросились как-нибудь поправлять дело, что было довольно трудно, так как болты, скреплявшие вал винта, выскочили все вон, и исчезли безвозвратно в морской глубине. Лопасти или крылья правого винта беспомощно вертелись от встречной воды при поступательном движении парохода. Из боязни обронить и потерять и эти важные части пришлось их подтянуть и сделать неподвижными посредством проволочного троса. Зато теперь лопасти винта стали упираться в воду и замедлять уже и без того замедлившийся ход парохода. Мы пошли всего около 6-7 узлов в час. А между тем путь до Вардё оставался еще длинный. Починить же пароход за неимением дока где-нибудь ближе Трондгейма нечего было и думать, по уверению нашего капитана.
Все приуныли, даже само начальство. Но пришлось смириться. Не ехать ж было назад, в Архангельск! да ведь и там нет доков. Док Соловецкого монастыря, единственный на всем Белом море и на нашем северном побережье, к тому же он очень не велик.
Я несколько раз принимался доказывать капитану и штурманам полезность паруса в подобных случаях. Мне на все лады возражали на это. Однако, все-таки иногда распускали-таки жалкие, уцелевшие на «Ломоносове» остатки парусов.
К счастью нашему, погода была спокойная, ясная, и море – как зеркало. Все это вместе усыпительно действовало и как-то умиротворяло нервы. Не здесь ли, на севере, им суждено всего лучше оправляться, в этой тишине, в этом безлюдье, в этих малоцветных пейзажах и вдали от всяких соблазнов и страстей? Море – цветом как слюда. Берег, чем далее на север, тем пустыннее. Это все ржавые, покатые равнины, с полосами снегу в береговых трещинах.
Хорошо тут проехать мимолетным зрителем! Но каково жить здесь!
Вот из одной широкой расселины клубится туман. Это оказывается устье реки Поноя, где находится село того же имени, жители которого занимаются ловлею семги и тюленей. Пароход останавливается в виду островка Горяинова, который лежит перед устьем р. Поноя у мыса Корабельного с местечком того же племени. Мы отъехали уже от Архангельска 177 миль.
Несколько лодок подвезли к нам на палубу пассажиров – русских и лопарских промышленников. Все эти люди были с укутанными головами и шеями. Когда они взошли на пароход, то мы скоро поняли, в чем дело. За ними прилетела туча знаменитых лапландских комаров. Без хорошей палатки, без тюлевой вуали и без курительных свечей – там невозможно найти ни минуты покоя.
Русские промышленники не хвалят эти грустные, неприветливые берега. «Если бы не морские промыслы, так тут бы и жить нечем», - говорят они. Бесплодно и бесприютно здесь. Нет даже древесного материала. Строятся и отопляются лишь плавучим лесом.
Из сухопутных зверей тут водятся северный олень, заяц, лисица, волк и, кажется, медведь. Из птиц много белой куропатки, встречается сокол, северной разновидности, наверное, Falco peregrinus leucogenis, и один из представителей красы пернатого царства, словом, один из кречетов, именно, норвежский.
Вот огибаем «Три Острова».
Вот виднеется на высоком берегу маяк. Мы его видим из-за обеденного стола сквозь лодки. Это Орловский маяк.
Младший штурман и один молодой пассажир – чиновник из Архангельска рассказывают, что на этом маяке живет у своей матери, у смотрительницы маяка, на вакациях, прехорошенькая гимназистка. В любви-то к ней и признавался все время публично наш младший штурман. Да и его приятель, молодой чиновник, ехал с нами лишь затем, чтобы на обратном пути «Ломоносова» прокатиться с прелестной сиреной, которая должна была выехать на пароходе и проехаться с ними несколько станций. Оба признавались, что предупредили ее письмом об этом.
Молодой чиновник ехал лишь для отвода глаз своих родителей до Вардё, не зная даже, что и нам отвечать по этому поводу. Относительно их общей сирены, некоей Нины, он признавался мне, что она большая любительница поцелуев.
Это уже было немного странно – такая откровенность от поклонника и обожателя.
За Тремя Островами и мысом Орловым начинается крутое заворачиванье парохода к Ледовитому океану.
Навстречу – холод и ветер. Термометр упал на 8 градусов Реомюра. Погода портится. Видно, старик океан хмурится и не хочет нас принимать ласково.
Берега – совершенная пустыня с редкими полосками какой-то мшистой, ржавой растительности. Снегу видно больше прежнего в лощинах, трещинах и устьях рек.
Один первоклассный пассажир, одетый по-русски, как оказалось, некогда разбогатевший рыбак, рассказывал на палубе, что в молодости он здесь ездил самолично за рыбою. Он припоминал, какие мытарства, какие ужасы приходилось претерпевать вдоль этих неприветливых берегов в осенние темные ночи. Обогащение свое он объяснял тем, что в прежнее время пуд трески стоил на Мурмане копеек 5, а в Архангельске уже 1 рубль и 2 рубля. Поэтому за рыбой сюда стоило ездить даже с опасностью жизни.
Сегодня старший штурман составил протокол о поломке винта и о желании самих будто бы пассажиров продолжать путешествие дальше, несмотря на такую аварию. Хотя со стороны пассажиров никаких подобных просьб и не было, и нас даже о согласии на продолжение пути никто и не спрашивал, но тем не менее, мы не отказались подписать такой протокол, необходимый для путевого журнала, как нам сказали. И на самом деле, по правде говоря, ни один из пассажиров не пожелал бы возвращения назад, даже и при более серьезной аварии.
Несколько раз пароход наш принимался страшно реветь или, точнее, оглушительно греметь и дрожать. Мы всякий раз начинали тревожиться, узнавая в этом шуме клокотанье в котлах пара. Оказывалось, что это вырывался из предохранительного клапана лишний пар: новое доказательство неряшества в обращении с судном.
Долго ли при подобных порядках здесь могут служить суда?
Наше поступательное движение вперед идет так медленно благодаря одинокому винту, что один огромный, тяжелый «англичанин», весь нагруженный архангельским лесом, обогнал нас, как стоячих, и стал скрываться из глаз впереди, в океанской дали.
Над берегами повисли туманы. Стало еще холоднее и ветренее. Начали вздыматься волны. Закачало. Термометр в тени упал на 5 градусов Реомюра.
Пришлось одеваться во все теплое.
Хотя за полярным кругом мы очутились еще после минования о. Сосновца, где сломался пароходный винт, но погода только теперь стала портиться и серьезно напоминать собою о близости грозного, смертельного севера. Мы приближались к Святому Носу, т. е. к беспредельному и холодному Ледовитому океану.
На норвежских пароходах, где интересуются туристами и заботятся вообще о них более, нежели у нас, переезд парохода через полярный круг отмечают выстрелами из маленьких пушек. У нас, на «Ломоносове», никто даже и не вспомнил о таком важном моменте путешествия. И я о нем спохватился не сразу тогда, около острова Сосновца, тем более, что внимание всех в ту минуту было отвлечено еще поломкою винта.
28-го июня
Утром, часа в 3, нас окутал густой туман. Стали раздаваться тревожные, частые свистки на нашем пароходе, похожие скорее на унылый рев или на вой. Свистки раздавались каждые 10-15 минут. Это делается в предупреждение того, чтобы не столкнуться с каким-нибудь судном в туманной полумгле.
Все приуныли.
Однако туман стал как будто бы немного рассеиваться. Но вскоре опять сгустился. Мы приближались к ужасному, страшному Святому Носу, где вечно бушуют и схватываются течения Белого и Ледовитого океана. Место это поглотило уже немало парусных судов, которым в особенности эти, так называемые здесь, «сувои» чрезвычайно опасны.
Все приуныли больше прежнего. Вой свистков, и без того грустный и робкий, теперь еще более угнетал. Старший почтальон парохода, по-видимому еще не совсем освоившийся со всеми особенностями здешней езды, робел немало и не раз говорил подавленно и грустно по поводу тумана: «Что же делать – воля Божья».
Через некоторое время туман стал снова рассеиваться, и все повеселели опять.
Один из штурманов пришел меня кликнуть на палубу, чтобы показать небольшого кита, который, как он сказал, равнялся некоторое время с пароходом. Воды вокруг Святого Носа любимое местопребывание китов. Но вышеозначенного первого кита здесь мне не пришлось увидеть. Когда я взошел на капитанский мостик, то животное уже исчезло. Зато скоро показались знаменитые сувои.
Это было страшно взбудораженное море, покрытое сталкивавшимися, разбегавшимися и беспорядочно колыхавшимися волнами. Такая картина развертывалась по океану версты на две, на три, постепенно успокаиваясь, улегаясь и сглаживаясь вдали.
Говорят, здесь бывает особенно эффектно и даже ужасно во время бури.
Наш несчастный инвалид «Ломоносов» пробивался довольно успешно своим одиноким винтом сквозь ярившиеся вокруг него волны.
Я подумал: что если бы теперь перестал работать этот второй винт? При отсутствии парусов мы, конечно, потерпели бы здесь настоящее крушение. Однако, судно наше благополучно проплыло бурную равнину воды версты в 1,5 шириною.
На высоком берегу Святого Носа стоит белая башня с «сиреною» или «ревуном», которым предупреждаются об опасном месте суда ночью, а также во время тумана. Маяк находится версты за две отсюда, у губы Волоковой.
Ну вот, теперь наконец-то я нахожусь в настоящем Ледовитом океане, о котором случалось вспоминать там, в сухой и жаркой среднерусской деревне.
Здесь начинается и летний полярный день с незаходящим солнцем, который продолжается тут от половины мая и до половины июля.
Справа и перед нами теперь необъятная равнина вод, простирающаяся до неизведанного, таинственного полюса, куда еще ни один человек не заглянул с рождения земли. Каких, каких чудовищ, колоссальных, угрюмых и свирепых не таится там, в этих темных, недосягаемых глубинах!
Слева от нас потянулся совсем бесплодный и все более и более скалистый и повышающийся с приближением Норвегии берег Мурманский (вероятно, перековерканное Норманский), некогда принадлежавший нашим соседям.
Мурман – это великая страна будущего, это целая область неисчерпаемых богатств и незамерзающих гаваней. Это необъятная почва для русской колонизации. Морозы в 15 градусов Реомюра тут редкость. Это ли не рай для нашего голодного и холодного среднерусского крестьянина, в особенности из коренных помещичьих губерний, где ему всего хуже? Снегу здесь видно все меньше и меньше, нежели до сих пор, несмотря на приближение наше к северу.
Вот что делает могучий, добрый великан-волшебник Голфштром!
Вся береговая полоса от Святого Носа до границы Норвегии (т. е. до устья Ворьемы) называется Мурманом. Кольский залив делит его на две части: на восточную и на западную.
В бухтах, вообще не замерзающих зимою, приютились поселения промышленников, называемые здесь «станами». Бухты же зовутся «становищами». Промышленники здешние, по большей части, все наши поморы и вообще жители северных берегов России. Есть и норвежцы, и финны, и лопари.
Главным промыслом здесь, пожалуй, нужно считать ловлю трески, хотя есть и все виды промыслов Белого моря и еще многие другие, как, например, ловля акул.
Съезжаются сюда промышленники только на лето. К сентябрю же опять разъезжаются.
За Святым Носом открылся Иоканский залив с островами и рекою того же названия. Один из Иоканских островов назван островом Витте, в честь министра, посетившего эти места в 1894 г. Тут находится небольшое поселение или, что то же, погост лопарей.
К нам подъехала парусная лодка с акульщиками, которые нагрузили на пароход три огромные бочки с ворванью из печени акул. Это были мезенцы, приезжающие сюда лишь на лето для своего промысла. Они показали мне крюк из железного прута, толщиною в палец; к нему был прикреплен другой прут, за который привязана была веревка, находящаяся таким образом вне опасности от зубов акулы. Эта предосторожность необходима потому, что жадная акула проглатывает крюк с наживкой чрезвычайно глубоко и цепляется за него желудком, а не ртом. Лучшая наживка для акулы – это кусок тюленя, в особенности того сорта, который тут называют морским зайцем. Попавшуюся акулу подтягивают за веревку к лодке и убивают по голове колотушкою, или кутилом. Вырезав у добычи печень, рыбу или бросают обратно в воду, или оставляют волочиться на веревке за лодкой. Этим способом иногда приманивают еще и других акул, которые подходят, чтобы полакомиться телом своих подруг. Иногда они так упорно пристают к своим покойникам, что и из них удается убить еще какую-нибудь ударом того же кутила.
Акула – это настоящая гиена моря или croquet-mort океана. Некоторые считают даже название «requin» происходящим от «реквием»* [* Реквием – заупокойная молитва у католиков], так как эта рыба всегда на лицо во время похорон на море. Ее назначение – подбирать все мертвое в воде и хоронить в своей ужасной утробе. Ходит она постоянно по дну и подбирает все, что только там валяется из остатков животного мира. И рот у нее совсем внизу, на горле, как у осетров, которые тоже подбирают свой корм на дне, «сосут дно», как выражаются рыбаки. Одним словом, акула – настоящая потребительница всякой мертвечины в море.
Главное место ловли акул по Мурману – это Кольская губа, где их добывают зимою. Акул тут несколько пород (четыре, кажется), начиная от маленькой, аршинной, и кончая огромными (до 40 футов длины). Самые большие попадаются главным образом уже по берегам Норвегии. Цветом некоторые почти черные, другие бурые или почти серые.
Здешние северные акулы прожорливы, но неповоротливы. Они положительно ленивы и глупы, как говорят промышленники. Поэтому они и попадаются так просто, поэтому они и не так опасны, как, например, живущие в жарких странах. Приближающуюся акулу часто заранее можно узнать по ее верхнему перу, торчащему из воды, если только она идет неглубоко. Чтобы схватить добычу, не находящуюся под нею, она должна повернуться богом. Действовать иначе ей не позволяет расположение рта.
Акульщики, севшие на наш пароход, рассказали, что они сбывают свою ворвань в заграничный г. Вардё.
Ввоз только спиртных напитков запрещен повсюду на Мурмане; в остальном все его гавани портно-франко. Тем не менее, товары с него в Архангельске иногда подвергаются всякому недоверию и часто даже обложению, почему акульщики и предпочитали сбывать ворвань в Норвегии.
Опять вдруг налетел на нас туман. Опять унылые, удручающие свистки нашего парохода. Опять все приуныли. Но и этот туман быстро исчез. Все повеселели. Старик-океан великодушно подшучивал над нами, попугивая нас, как старик детей.
Должно быть, говядина, вывешенная на такелаже не остается безукоризненной, даже в этих холодных странах. Конечно, и остальные атрибуты нашей кухни, как-то грязь самих ее деятелей и помещений, не могут проходить совсем безвредно для пассажиров. Так оно и было на самом деле. Многие из нас стали жаловаться на страдания желудка, и начали отказываться от пароходного стола, довольствуясь по необходимости чаем да своею собственною провизией. Под конец стали раздаваться жалобы даже и на кипяток. И он вредно действовал на здоровье пассажиров.
Особенно противно было видеть ужасные, совсем черные руки поваров, которыми те возились в провизии.
Обходим остров Кокуев и останавливаемся в прелестной, тихой губе Варзине, напоминающей Балаклавскую в Крыму. Скалы выветрены и бесплодны. Это место гибели двух английских судов с капитаном Виллоуби. Они и матросы замерзли здесь зимою в 1553 году. Замерзший Виллоуби был найден за своим печальным дневником, описывавший ужасы полярной ночи.
Затем остановка на устье р. Лицы.
Говорят, по Мурману путешествует наследник итальянского престола на своем пароходе, который видели на днях в этих местах. Тут, на Мурмане, рассказывают и про ученую экспедицию от Академии Наук с профессором Книповичем во главе.
Из птиц мы видим по берегам и на воде много разных чаек, гаг, гагар, бакланов, чистиков и пр.
Температура в тени 11 градусов Реомюра.
По всем становищам и факториям раздаются жалобы на оскудении промыслов.
Уменьшение рыбы на Мурмане приписывают появлению здесь прежде малоизвестного гренландского тюленя – кожи. Это собственно лысунь. Промышленники уверяют, что кожа начала приходить сюда от Новой Земли, где стало ей не так спокойно и сытно, как прежде. А главное, уверяют, что избиение китов, будто бы которых она боится, повело к ее размножению.
Совершенно невероятно, чтобы какое-нибудь животное боялось другого, безвредного для него, каковы на самом деле киты для всяких тварей вообще, кроме самых мелких рыб и слизняков.
Сегодня видели первые птичьи острова, или базары, как их тут называют. Это скалы, стоящие отдельно от берега, или смежные с ними утесы, усеянные миллионами чаек, которые белеют бесконечными вереницами по каменным уступам и вершинам базаров.
Наконец, я увидел в первый раз в жизни полуночное солнце. Картина ничем не отличалась от обыкновенного его заката. Только тут, за полярным кругом, он, этот закат, не оканчивался совсем, а продолжался всю ночь, до утра.
Наш капитан принес секстан (особый прибор) и показал нам, как измерить высоту солнца над горизонтом. Угол этой высоты, помнится, был около 1 градуса 30 минут.
В этот раз нашими собеседниками на рубке были еще два воротила правления Мурманского пароходства, о которых я уже говорил.
В данную минуту оба они отвинтили себе по увеличительному стеклу от капитанских биноклей и старались закурить по папиросе на полуночном солнце. Это, однако, им не удавалось, пока они не применили предварительное обугливание папиросы спичкою.
- Ничего, все-таки можно сказать в Петербурге, что закуривали на полуночном солнце, - утешались они* [* Закуривание о полуночное солнце – одна из любимых проделок туристов на севере].
Погода балы чудная. Можно было оставаться на палубе без пальто. Солнце светило ласково. Океан был как зеркало. По нем спокойно плавали птицы. Из него лениво и сонно выныривали изредка морские животные.
Глядя на всю эту мирную картину, на скалистые берега, на зеркало вод, я вспомнил невольно берега Ривьеры. Такое сходство пейзажа и вообще берегов было до некоторой степени поразительно. Только там, на юге, было более человеческого; тут, наоборот, больше дикого, первобытного.
Пароход шел спокойно. Мы болтали на уютном капитанском мостике. Капитан, видавший виды, бывавший на Новой Земле и на Шпицбергене и еще много кой-где, повествовал нам случаи из своей промысловой и мореходной практики.
Он рассказывал про стрельбу китов, которою прежде сам занимался; про доверчивость животных на Новой Земле и про легкость охоты там на белых медведей, которые прежде будто бы были очень свирепы, а теперь стали робки. Видно, современные экспрессы и разрывные пули изменили совершенно характер этого зверя, так сказать, запугали его.
Очевидно, и сам капитан был в духе, благодаря чудной погоде. Но каково, должно быть, бывает ему в октябрьские ночи, когда мурманские пароходы возвращаются вокруг Скандинавии на зимнюю стоянку в Петербург! Подумать только, так охватывает ужас. Впрочем, наш бравый и бывалый моряк не нашел ничего рассказать нам о таких минутах. Очевидно, он был слишком равнодушен ко всему этому, - к тому, что нам, сухопутным неврастеникам, казалось значительным и ужасным.
О бое китов он тоже немного находил, что передать, хотя и уверял, что «перестрелял много этих животных».
Во всем в этом сказывался наш русский простолюдин, который без слов переходит через недоступные горы, молча перебирается через Чертовы мосты и безропотно умирает на Шипке. И сколько их, таких героев, у нас?
29-го июня
Сегодня Петров день – день пальбы и массового истребления там, по всей России, всякой пернатой твари, хотя у многих птиц есть еще дети в пуху. Все это приходилось наблюдать в сои прежние юношеские охотничьи похождения.
Океан тих и приветлив. Погода – прекрасна. Дни и ночи – солнечные. Спать приходится урывками. Иногда проспишь и не увидишь какое-нибудь второстепенное становище или факторию, близ которых «Ломоносов» бросает якорь. Иной раз только шум якорной цепи да лебедки дает знать сквозь сон об остановке. Там забирают почту и местный товар или выгружают привезенное.
Иногда мне случается задремать, даже сидя на палубе. Вообще правильность сна нарушена. А не заснуть нельзя: сил не хватает воспринимать всю ту массу нового и интересного, что происходит безостановочно, вереницею, перед жадными взорами.
Вот когда особенно приходится жалеть, что дух человеческий бодр, а плоть немощна.
Утром, говорят, опять видели небольшого кита. Но я и к этому не поспел.
В тени и затишье температура на воздухе 19,5 градусов Реомюра. Это за полярным кругом-то! Впрочем, в воде она лишь 6 градусов Реомюра.
Как ни спорит наш капитан со мною, о бесполезности для парохода парусов, однако, он сам частенько приказывает поднимать их жалкие остатки. Видно, и ему невмоготу медленность движения парохода.
Только эта медленность и омрачает наше путешествие. Иначе оно было бы поистине прелестно и удачно. Погода так великолепна, что не хватает для парусов даже ветра. И они частенько бессильно треплются, нисколько не помогая.
Видно, и у грозного Ледовитого океана бывают свои хорошие минуты, когда он точно нежится на солнце в какой-то сладкой дремоте, как будто бы замечтавшись. Точно и он устает в своей злобе. И у него, как будто бы, есть какие-то прекрасные воспоминания. Не мерещится ли ему далекое прошедшее его молодости, заря бытия вселенной?
А в глубине, внутри океана, какой должен быть ужас! Там вечные тьма и холод. Там неутихающая война и разбой. Там борьба за существование в недосягаемых потемках, в беспробудной ночи. Сердца там вечно в трепете и ужасе. И нет им отрады, нет им отдыха, нет передышки. Пожирай или тебя пожрут! Вот единственный закон в тех пучинах. Солнце даже не проникает в глубину, не согревает никого там. И не к кому там прильнуть истерзанною, наболевшею грудью; забыться нельзя, нельзя даже задремать. Все бежит и спасается одно от другого в этом холодном рассоле.
Каменистые, выветренные, дряхлые берега стоят под ласковыми лучами солнца, со своими трещинами и расселинами, точно с морщинами старости. Это свидетели тысячелетий бурь и морозов. Они настрадались, они разрушаются, они отживают и понемногу нисходят частями во влажную, всепоглощающую могилу, которая дано силится их пожрать, волнуясь там у их ног. Как будто бы невзгоды и горе избороздили лицо этих каменистых, гористых берегов и пригибают главы их ниц.
Человек, тот сюда идет лишь затем, чтобы хищничать, уничтожать и самому гибнуть…
Между прочим, наши промышленники сильно жалуются на то, что норвежцы заезжают хищничать, как они выражаются, в русские воды, т. е. на Мурман. Жалуются, что нет у нас за этим делом строго наблюдения.
А я думаю, что в океане на всех хватит добычи, если ею уметь и желать пользоваться. Русские, например, до сих пор никак не могут освоиться с китовым промыслом, который рядом же, у норвежцев, идет отлично. Нельзя не вспомнить тут и о вандальстве наших поморов относительно гаг, о чем уже было говорено выше. Так что мне кажется, нечего жаловаться нам, что наши примитивные и некультурные промышленники будут встречаться, хотя бы и в наших водах, с более развитыми и искусными товарищами по ремеслу, а отчасти, быть может, даже и с конкурентами. Да, по правде сказать, странно считать каждого встречного конкурентом на необъятных, безбрежных водах океана.
Насколько наши мурманцы еще зарыты, как говорится, по горло в добре, цену каковому добру они еще мало понимают, может служить лучшим подтверждением то, что здесь многих съедобных рыб не едят, как, например, рявца или морского ежа, великолепного ската и др. Здесь бросают даже, как негодное, раков, крабов, креветов и прекрасных, ценных омаров.
Один промышленник, помор, сказал мне, что у них нет таких «выдумщиков», которые бы затеяли есть раков. Каково!
Полезно ли, после всего этого, ограждать, уединять наших примитивных промышленников от их культурных соседей? Это было бы похоже на то, если бы к нам перестали пускать иностранных колонистов, заводчиков, мастеров и т. п.
Между тем, как относятся к нам норвежцы?
Достаточно вспомнить, что во многие места северной Норвегии русским промышленникам предоставлен совершенно свободный доступ.
Мы, например, дома в России склонны воображать, что китовый промысел потому только не может упрочиться у нас на Мурмане, что стало мало китов, которых, де, безбожно истребляют хитрые и беспардонные соседи – варяги. А между тем, здесь, на самом Мурмане, мне приходится слышать рассказы совсем иного свойства. То не хватило денег предприятию, то не умели находить китов, то утопили китоловное судно и т. д. в том же роде…
Я не упоминаю здесь о всех пунктах, мимо которых проезжаем или же в которых останавливаемся. Становищ и факторий здесь немало. Самым важным и большим становищем на Мурмане считают Гаврилово. Здесь есть больница Красного Креста, почтово-телеграфная контора и церковь.
Недалеко от Гаврилова находится становище Териберка. Это становище почти так же важно, как первое.
Река Териберка впадает в обширную губу того же имени. На песчаной равнине находится само поселение или колония Териберка. Сзади нее возвышаются горы. Залив тоже обрамлен горами. Вся эта бесплодная и примитивная природа напоминает героические пейзажи Пуссена, старые мифологические гравюры, метаморфозы Овидия. И так – весь мурманский берег. Здесь природа как будто бы только недавно создана.
Когда мы вошли в Териберкский залив, то в нем гулял кит сажени в две длиною. Он выдувал из носового отверстия вверх мелкие брызги наподобие пара, который светится на солнце и отражается радугою. Это и есть то, что людьми незнающими рисуется наподобие фонтана, когда они изображают китов.
Нас, несколько человек пассажиров, съехало на берег. Мне удалось, наконец, выкупаться в морской воде после довольно долгого антракта. Океанская вода была чрезвычайно холодна и солона.
Несмотря на пригрев солнца, в ней нельзя было долго оставаться. Только наш младший штурман да его товарищ, молодой чиновник из Архангельска, решились последовать моему примеру относительно купанья. Один из поименованных мурманских воротил приходил даже посмотреть на нашу хитрость.
Было 4 часа вечера. Выкупавшись, мы пошли обойти Териберкское поселение, выстроенное на голом, сыпучем песке. Недалеко от берега мы нашли маленькое кладбище, с несколькими деревянными крестами и с одинокой могильной плитой, поставленной товарищами какому-то капитану, утонувшему в этих местах недавно, как гласила на ней надпись.
Видели больницу Красного Креста, почту с телеграфом. Доска с надписью посредине поселка гласила, что тут 39 домов, семей 45, мужчин 96, женщин 98. жители здесь все поморы, приходящие сюда лишь на лето.
У одной избы заметили пустой гроб. Оказалось, это умерла хозяйка дома, пока ее муж был в море. Теперь он вернулся и собирается ее хоронить. Осталось после матери 5 человек детей. И здесь трагедии и драмы!
В поселке Териберки повсюду была развешена сушившаяся рыба, - треска по преимуществу. Остатки ее валялись под ногами и даже в воде. Под ногами попадалась растерянная и высохшая мойва, главная здешняя наживка рыбных промыслов.
Часа через два мы вернулись на пароход и поплыли далее вдоль берегов Мурмана. Я почти все время провожу на носу парохода, чтобы лучше любоваться в бинокль картинами пути. Там же, на носу, находятся клетки с живой провизией, т. е. с курами и с двумя уже упомянутыми поросятами, ехавшими с нами из Архангельска. Иногда поневоле приглядываешься к этим несчастным пассажирам и всякий раз замечаешь, когда которого-нибудь тащат на казнь. Особенно привык я к двум маленьким поросяткам, то ссорившимся, то мирившимся в невзгодах своего заточения. И мне немало было жаль, когда повар унес одного из них в кухню. Другой стал по нем скучать в своей тесной, грязной и холодной тюрьме. Вдвоем им было все-таки теплее на здешнем, необычном для них холоду.
Говорят, что свиньи на Мурмане не выносят климата, и их тут не разводят.
Останавливались еще у одной колонии, или у становища – Новооленьего. Говорят, что это тоже хорошая и незамерзающая гавань.
Но вот, наконец, перед нами знаменитый, оригинальный остров Кильдин, самый большой на Мурмане. Это огромная материковая масса из рыхлых пород, покрытая на своих склонах зеленью. Со стороны материка остров Кильдин возвышается длинными уступами. На нижнем уступе находится озеро Могильное с соленою водою. Оно замечательно тем, что хотя и лежит выше уровня моря, но вода в нем все-таки соленая, и в ней водятся даже морские рыбы, как, например, камбала и треска.
Остров Кильдин круто повышается к северу и западу и кончается отвесным обрывом или стеною футов в 600, в сторону океана. Это фигура какой-то гигантской и неприступной крепости. Словом, опять впечатление «героического пейзажа», и притом под освещением ночного солнца и при тихой погоде, какова сейчас на океане.
На острове Кильдин, у бухты Монастырской, находится единственное жилье. Это усадьба некоего норвежца Эриксона, поселившегося здесь для морских промыслов. Он живет тут со своим семейством круглый год. Ездит иногда в гости к соседним норвежцам.
Каково такое существование, можно себе легко вообразить. Солнце, по-видимому, мало освещает это место, вследствие близости высокого берега. Иного жилья здесь нигде не видно на далекое расстояние. Перед глазами быстро бегущая вода пролива между островом и материком. А зима, с ее тьмой и снежными бурями! Надо быть именно закаленным, сильным, бодрым норвежцем, чтобы поселиться в такой пустыне.
Говорят, этот колонист имеет субсидию от русского правительства.
Нигде не вижу красавца скандинавской фауны, норвежского кречета, хотя отвесные берега и птичьи острова должны быть его любимыми приютами.
Китов почти тоже не встречаем, хотя они тут не редкость.
Местные моряки рассказывали мне, что иногда приходится в шняке, или в баркасе, очутиться среди стада играющих китов. Невольный ужас охватывает пловцов, когда водяные колоссы гоняются друг за другом или же ныряют под суденышко, не обращая ни малейшего внимания на присутствие людей на нем. Одно средство, говорят, тут стучат чем-нибудь о борт. Стук немного образумливает развеселившихся чудовищ.
30-го июня
Часа в 4 утра мы вошли в Кольскую губу и бросили якорь у Екатерининской гавани* [*Она теперь переименована в Александровский порт]. Пассажиры встали от сна и пошли смотреть знаменитый, только что отстраивающийся порт.
Тут кипит работа. Русские и норвежцы рвут скалы, ровняют каменистые дороги, строят пристань и деревянный поселок из архангельского дерева (а между тем тут гранит прямо под ногами). Этот поселок стоял еще совершенно пустым. Там жили только фельдшер, почтальон да рабочие и их надсмотрщики. Здесь ценят гораздо выше норвежских рабочих, нежели своих, русских.
Сам залив, предназначенный для гавани, и на вид, и по мнению знатоков, довольно тесен. Он лежит в устье большой и длинной Кольской губы. Характер местности почти без растительности и с тундровым, сырым грунтом, даже и на возвышенных местах. В окрестности много болот и озер. Со всех сторон несется крики гаг, гагар, бакланов и уток.
Как человек, подверженный мани купании, я выкупался и тут. Увлек я на это дело с собою молодого архангельца и местного фельдшера, несмотря на присутствие акул в Кольском заливе.
Да не подумает читатель, что последнего я завлек с собою, памятуя о присутствии здесь акул и рассчитывая на его просвещенную помощь. Нет, просто я рад был познакомиться с кем-нибудь из местных жителей. Выкупать же кого бы то ни было всякий фанатик купания всегда рад, как и алкоголик, как и морфинист всегда рады совратить кого-нибудь на свой путь.
Тут, во время купания, мы нашли множество красивых раковин слизняка Pecten islanicus.
Экспедиция, с Книповичем во главе, находилась в эту минуту в Екатерининской гавани, в казенных домиках, на противоположном берегу, т. е. на Екатерининском острове. Разумеется, я заглянул в помещение экспедиции, где, благодаря доступности Николая Михайловича Книповича, несколько ознакомился с ее деятельностью. Увидав студентов-естественников, я подумал, что многие из их товарищей позавидовали бы таким летним каникулам, каковые проводят здесь эти счастливцы.
Интересна фауна Ледовитого океана. Чего-чего тут только нет! Есть, например, в экспедиционных коллекциях даже студенистые рыбы, из глубочайших частей океана, где строение животных вообще слабое, т. е. плохого сцепления. Есть огромные креветы и многие другие. Хороши в экспедиции зоологические атласы иностранных изданий.
До г. Колы нужно ехать на особом небольшом пароходе «Трифон» миль 30. «Трифон» должен был везти туда почту с нашего «Ломоносова».
Тут у нас чуть было не произошло несчастья с людьми. Один из двух наших почтальонов, старший, сильно пил всю дорогу (именно тот, который больше всех сокрушался во время туманов). В настоящую минуту он был изрядно пьян. Между тем ему пришлось перебираться с почтою с нашего парохода на пароход «Трифон». Потеряв равновесие, он полетел с трапа в воду и попал между двумя пароходами, которые то раздвигались, то сдвигались под влиянием водяных течений. За несчастным пьяницей спустился тотчас же матрос по веревке. Но спасаемый стал топить и своего спасителя. Мы замерли в ужасе, ожидая, что обоих расплющат пароходы, сдвигавшиеся в эту минуту. Все бросились как-нибудь помогать беде. Наконец, после больших, хотя и кратких усилий, удалось не допустить сближения судов. Между тем вытащили и обоих несчастных, которые барахтались как будто бы уже в пасти самой смерти. Им угрожали и кузова пароходов, и леденящая глубина, и, пожалуй, акулы в ней, каковыми Кольский залив зимою даже кишит.
Спасенный почтальон, с нового мундира которого струилась на палубу вода, растеряно и бессмысленно улыбался окружающим. После этого везти с ним почту в Колу пришлось уже не ему, а его помощнику. Это был жалкий, не то забитый, не то очень хитрый на вид человек, в несчастном, изношенном платье. Я так и не узнал за всю дорогу, хотя и старался разговориться с ним, что это за человек. Во всяком случае он был чрезвычайно молчалив и скрытен.
В Кольской губе, около мыса Пиногорья сильно отклоняется магнитная стрелка. Вероятно, причиной тому должны быть залежи магнитного железа. Сама губа в 31 милю длины, ширины до 2 миль. Она чрезвычайна живописна со своими горами и лесами. Тут, в затишье от бурь и морозов страшного соседнего океана, растительность может отлично существовать. Глядя на эти леса, забываешь, что находишься на Мурмане, за полярным кругом.
Пароход наш бросил якорь у Дровяного мыса, версты за три до г. Колы, куда я с почтальоном доехали уже на лодке.
Кола – маленький городочек с 760 жителями. Расположен он в конце залива в красивой, просторной местности. Высокие берега и горы не теснят его. Только одна Суолавараки находится вблизи. Эта гора замечательна своим отрезанным боком, обращенным к реке Коле, которая омывает город с одной стороны. Рассказывают, что этот обвал бока горы произошел от землетрясения. Вторая, довольно широкая река – Тулома, несущая свои обильные воды из озер глубокой Лапландии, омывает городок с другой стороны. Обе реки очень порожисты и бурны. Это настоящие горные торраны, в которых водится множество семги и форели. В Туломе даже есть речной жемчуг.
Городок Кола основан в 1264 году новгородцами. Здесь бывали нападения шведов, англичан и других врагов. Теперь это крошечный деревянный городок, население которого – русские моряки и лопари. Последние представляют несчастное, безобразное и вымирающее племя. Женщины их довольно пестро разряжены. Но они от того нисколько не выигрывают.
Климат Колы, говорят, очень здоров. Дичи и рыбы масса. И надо думать, что здесь можно бы с большой пользою проводить лето ради климатического лечения.
Местный почтмейстер оказался очень суровым и раздражительным начальником, но весьма любезным к путешественникам. По крайней мере, я последнее испытал на себе* [Он меня принял положительно за какого-нибудь знатного путешественника].
Между прочим, здесь на улицах я видел нашу южную, зябкую городскую ласточку. Она и к нам-то, в Рязанскую губернию, прилетает не ранее стрижа, т. е. в половине июня только.
Исходить самый городок в 130 домов и обойти вокруг него было делом недолгим.
В почтамте нас скоро отпустили. И я возвратился на плохой пароходик «Трифон». Наше начальство, т. е. двое мурманцев, оставались на нем, не приняв участия со мною в поездке до г. Колы, как уже было говорено.
Погода была так тепла, что даже казалось жарко в шерстяной паре.
Кухня и сами стряпующие на пароходе «Трифон» были невозможны на вид. И я, как мне ни хотелось есть, не мог решиться тут даже закусить. Зато наши мурманцы-правленцы преблагополучно кушали, заказывали себе то то, то другое. Капитан «Трифона» мне тоже не понравился. Ему весьма не доставало деликатности в обращении с людьми.
Еще с самого приезда нашего в Екатерининскую гавань возникла для нас, ломоносовцев, радостная надежда на починку аварии нашего парохода. И, действительно, присутствие в гавани на русских работах норвежцев дозволило осуществить эту, казавшуюся сначала несбыточною, мечту. Среди этих молодцов оказались искусные водолазы, которые и взялись за работу, какая даже нашим специалистам казалась невозможною без помощи сухого дока. Для этого поставили пароход на мелкое место и, когда, с отливом, под ним воды убавилось до минимума, то норвежцы-водолазы принялись скреплять новыми болтами вал винта, работая с передышками часов 6.
Когда винт был готов, норвежцам заплатили и привели их во второй класс, чтобы хорошенько угостить. Герои дня держали себя тихо и скромно, как будто бы даже не они были нашими благодетелями.
После этого мы дождались прилива и вышли в море опять на двух винтах. Какое облегчение почувствовали все!
1 июля
Еще вернувшись из г. Колы, господа мурманцы, не желая терять времени в ожидании починки парохода «Ломоносов», отправились на пароход «Трифон» вперед, чтобы успеть посетить Печенгский монастырь.
Большие океанские пароходы останавливаются там ненадолго, не доходя до конца Печенгской губы. Между тем местоположение монастыря, основанного пр. Трифоном – просветителем лопарей, чрезвычайно восхваляют. И я очень жалел, что посещение его для меня осложнялось и делалось слишком затруднительным в виду того, что я принужден был не покидать «Ломоносова». Господа же мурманцы, как настоящие жирные россияне, как истые биржевики, конечно, не нашли нужным предложить кому бы то ни было из пассажиров, для них самих нисколько не обременительное, одолжение проехать с ними на «Трифоне» в Печенгский монастырь, хотя, например, меня они и удостаивали своего «высокого разговора» во время плавания.
Из последующих остановок достоен упоминания «Пор Владимир», который назван так в честь великого князя Владимира Александровича, некогда объехавшего мурманские берега. Это великолепный, просторный пролив между материком и островами Еретик и Шалим, пролив, который дает кораблям тихое пристанище даже во время самых страшных бурь на океане.
Порт Владимир замечателен еще тем, что в нем, на острове Еретике, стоит последний брошенный русский китобойный завод.
Завод этот купил какой-то иностранец Гебель, который превращает его энергично в рыбоконсервный завод. Сюда уже выписаны и немцы, и французы, и эстонцы, словом, разные специалисты рыбоконсервного дела.
Многие из этих иностранцев приехали с завода к нам, на палубу, желая получше поесть и разогнать скуку, которую они испытывают здесь, в этой пустыне, со всеми ее недостатками и лишениями.
Один пожилой немец чуть не со слезами жаловался окружающим на недостаток пива и купил себе тут же, на пароходе, несколько дюжин. Какой-то русский господин из их же компании обещал немцам выслать пива из Вардё.
Сегодня вечером было наволочно. Солнце скрылось. Эта полутьма ввела меня в заблуждение при наблюдении пернатого населения океана. Не видав никогда прежде хищных чаек на воле, я чуть было не принял их в первый раз за кречетов: так обманчивы были их аллюры, цвет, величина и даже форма. Только вглядевшись хорошенько в них и заметив, что они, хотя и гоняются за остальными чайками, но последних не ловят, а лишь отбивают у них добычу, я устыдился своему смешению «подлых тунеядцев» с «благородными разбойниками». Впрочем, кто из них лучше, сказать трудно.
После я встречал еще другие виды хищных чаек, кроме первого, виденного мною здесь, который был цвета белого снизу и серого сверху. Я видел еще большую черную чайку и малую черную, или фомку-разбойника. Больших хищных чаек здесь зовут рыбаки «солдатами», вероятно, за их нрав.
Надо видеть, как их боятся остальные чайки, как они с криком отчаяния бросают им только что пойманную в воде добычу. До этого доводят последних те своей злобной погоней и ударами крыльев на лету.
Все эти птицы называются в зоологии поморниками. Притом, черные: один – большим поморником, другой – фомка. Третий вид с белою грудью не решаюсь называть каким-либо именем, не будучи в состоянии его точно определить среди других поморников.
Глядя на отбивание добычи хищными чайками у нехищных, я не мог себе представить, как мог в первых выработаться такой инстинкт. На взгляд, этот прием требует гораздо больших усилий, нежели обыкновенное добывание из воды положительно кишащей в здешних морях добычи.
Это мое первое наблюдение хищных чаек произошло при переезде нашем через залив Мотовский. Вскоре мы остановились на рейде перед становищем Цып-Наволоком и перед мыслом того же названия. Им оканчивается большой Рыбачий полуостров (почти даже остров). Тут есть хорошая больница Красного Креста, церковь, дома колонистов и фактория братьев Савиных, как говорят, самых крупных скупщиков рыбы на Мурмане.
Как и в прежние остановки, кроме главных, каковы Териберка и Екатерининская гавань, мы не успели и в Цып-Наволоке выйти на берег. Обыкновенно от таких становищ выплывали к нам лодки с товаром, с почтой и с какими-нибудь немногочисленными пассажирами. Они обменивались всем этим на таковое же в нашим пароходом. Стоянки эти длились обыкновенно далеко недостаточно для того, чтобы успеть съехать на берег и вернуться опять на пароход к его отходу.
Ночью было темно, и накрапывал дождь. Я воспользовался плохою погодою, чтобы, наконец, выспаться за все время, так как оставаться на палубе было уже неприятно.
2-го июля
Рано утром послышалось громыхание якоря. Взглянув в окно, мы увидели, что стоим в длинном, гористом и лесистом заливе, напоминающем собою Кольский. Оказалось, что это губа реки Печенги. До знаменитого монастыря оставалось еще верст двадцать, так как он находится в самом конце губы. Это расстояние пассажиры, желающие посетить монастырь, обыкновенно проделывают на лошадях или на лодке.
Я, во-первых, боялся опоздать к отходу парохода да и изрядно уже поустал от путешествия и не ощущал теперь в себе бодрости на подобное отклонение от своего прямого пути.
Во время нашего стоянья в Печенгской губе воротилы – мурманцы возвратились из Печенгского монастыря на пароходе «Преподобный Трифон». Оба опять появились на нашем судне. Они чрезвычайно хвалили монастырь и его окрестность. Были они также весьма довольны и настоятелем, который действительно производил благоприятное впечатление на всех. Мне его удалось увидеть еще в Соловецком подворье, на Соломбале.
Когда пароход выехал из красивой зеленой местности Печенгской губы снова в океан, то берега Мурмана потянулись опять голые, бесплодные и унылые. Они только становились понемногу все возвышеннее и скалистее на вид с приближением Норвегии.
Наконец, с левой стороны берег стал быстро отдаляться и скоро пропал совсем из виду. Это распахнулся первый норвежский фьорд – огромный Варангер. Вместе с исчезновением берега мы покинули и Мурман и русскую почву и теперь переезжали уже за границу.
Скоро вдали показался противоположный берег Варангер-фьорда.
Погода становилась дождливой и бурной. Разыгрывались волны. И на душе становилось грустно.
Прощай, родная земля, хотя и столько поносимая и так часто ругаемая, но все же дорогая, как родина, как колыбель детства!
Придется ли тебя опять увидеть! Впереди тысячи верст предстоит проплыть по океанам и морям.
Мне пришла на мысль поэма «Чайльд-Гарольд» Байрона и чудная симфония на эту поэму Берлиоза. Чайльд-Гарольд, который бежит от родины.
Теперь, через час или два, бросим якорь в норвежском городке Вардё. Там придется сменять русский пароход на заграничный. «Ломоносов» же через сутки пойдет обратно.
Из всех наших пассажиров собирались ехать далее, за границу, лишь я да два жирные сердцем и умом мурманца.