А. Энгельмейер. По русскому и скандинавскому северу3)

      - Кипяток-то уж наверное есть, - заметил священник.
      - Почем вы знаете! Соловецкие монахи – аскеты, и от них все станется. В «Путеводителе» про кипяток ничего не сказано, значит, его и нет на самом деле, - доказывал казанский помещик. – Теперь я понимаю, отчего все третьеклассные пассажиры-богомольцы едут здесь с огромными бураками. Это они везут их, чтоб запастись на монастырский пароход водой из Архангельска. Нет-с, от такого монастырского парохода – Боже упаси. Какое же это удовольствие путешествовать! Да главное-то в том, что сиди на пристани и жди, пока на пароходе накопятся пассажиры. «Делают рейсы только по мере надобности», - говорит «Путеводитель». Ведь это же прямо ждут, когда накопятся пассажиры-богомольцы, отправляются по мере накопления их. «По мере надобности» - выражение очень растяжимое. Вот вам российские пути сообщения!
      - Спроси здешнего капитана. Он, наверное, должен знать, когда отправляются и монастырские, и Архангельско-Мурманские пароходы из Архангельска, - предложил товарищ учителя в форменной фуражке, тоже педагог.
      - Ничего они здесь на пароходе не знают, решительно ничего! – восклицал казанский помещик. – Сами про себя даже не знают, когда куда придут, когда откуда отойдут. Слышали, что сейчас нам отвечали относительно времени прихода в Архангельск? ответ был таков: «Бог их ведает. У них это как придется. Много публики – идут. Нет публики – ждут. Как захотят».
      - Это монастырское пароходство. Но срочное, срочное Архангельско-Мурманское пароходство по каким дням отправляет свои пароходы из Архангельска? – приставал к капитану педагог.
      - Как вам сказать… Мне что-то и невдомек было узнать. Помилуйте, ведь у нас свое дело. Только придешь, переночуешь – сейчас же иди обратно.
      Была ночь, а путешественники свободно читали мелкую печать «Путеводителя» - вот до чего было светло. Слева лежала широкая красно-желтая полоса солнечного заката. Было тепло, тихо. Не верилось, что плывешь по Северной Двине. Градусник на штурвале показывал 14 градусов тепла.
      Налево вдали показались постройки с белыми церквами. Мы подходили к заштатному городку Красноборску Сольвычегодского уезда. «Путеводитель» гласил, что в Красноборске 500 человек жителей, что городок известен производством кушаков, экипажей, плетеных из черемуховых ветвей, и ярмаркою беличьего меха, бывающею 30 ноября.
      - Дровами запасаться будем? – тревожно спрашивали пассажиры, которым уже надоели долгие остановки.
      - Нет, нет. Только пассажиров захватим. Может быть, пассажиры есть, - успокоивал капитан.

      В Красноборске не останавливались, к нему даже и не подходили, по случаю сильного мелководья у берега, как нам объяснили, но, убавя ход, лавировали на расстоянии версты от него, пока к нам в лодках подвезли пассажиров. В одной лодке были богомольцы с котомками и с бураками, выкрашенными в красную краску. Бураки были большие, вместимостью по полуведру. На другой лодке подъехал лесничий, в форменной одежде и высоких сапогах. За ним из лодки втащили довольно щегольской чемодан, складную кровать в кожаном чехле, постель, завернутую в бурку, ружье в чехле и корзинку, запертую висячим замком. Он поместился в первом классе. Это был вместе со мной и моим товарищем третий пассажир первого класса. Лесничий – молодой человек, загорелый, здоровый. Он тотчас же спросил себе есть, велел подать самовар, ходил по каюте и рассказывал нам:
      - Прямо наказательные пароходы! Верите ли, сутки поджидаю пароход. И проехать-то мне всего восемьдесят верст, взял бы лошадей, но тут по берегу, куда мне нужно, дорог нет. Ни на правом, ни на левом берегу дорог нет. Мне, не доезжая Сии, на том берегу сходить. Должно быть под утро придем! На этих проклятых пароходах никогда не можешь рассчитать, когда куда придешь. Поем, напьюсь чаю и спать лягу. Сутки не спал. Все ждешь, все в возбужденном состоянии… думаешь, что прозеваешь.
      - По казенной надобности едете? – спросил его мой товарищ.
      - Лесничий я. У меня округ в 400 верст. Делим теперь казенные леса на участки, делаем просеки. Вот инструменты с собой всюду вожу. И свой-то багаж, и инструменты. По рукам, по ногам все это связывает. И сколько нужно в день обходить! Боже мой, сколько!
      - А разве не верхом объезды делаете? – задал я вопрос.
      - Невозможно-с… Тут есть такие чащи, что и человеку-то еле пройти. Да и топок. У лошади нога тонет. И сам-то иногда рискуешь увязнуть. Багаж вот этот весь за мной на руках с места на место перетаскивают. Совсем как в центральной Африке. Обойдешь вот по эдакому пути верст двадцать пять в день – и ног под собой не слышишь. А комары-то! Боже мой, сколько комаров! Тучи… Наконец, мошки… Эти еще злее. Я опух от них. Зуд… А теперь в довершении горя овода появились. Этого и не увидишь, как сядет сзади. И ведь в кровь кусает. Из раны кровь струится. У меня сзади вся шея, весь затылок искусан.
      - Не даром хлеб едите.
      - Истинно не даром, - похвастался лесничий. – Но это бы еще ничего. А чувствуешь, что дичаешь. Превращаешься черт знает в кого. Вот уж скоро два месяца, как я на крутых яйцах и на хлебе сижу. Да и хлеб-то не всегда мягкий. Молока можешь только тогда достать, когда в деревне ночуешь. А ведь приходится иногда верстах в тридцати от жилья ночевать, около костра. Разложат люди костер – около и спишь. Горячей пищи уж Бог весть сколько дней не видали.
      - Ну, уху в котелке можно у костра сварить, - заметил я.
      - Да ведь это когда рыба есть, когда близ берега реки планируешь. А то крутые яйца и хлеб. Вот колбасу копченую музыкантскую, так называемую, вожу.
      - В Петербурге кончили курс?
      - В Петербурге. В Лесном. Ах, Петербург, Петербург! И как я мечтаю об нем!
      - А зимой где проживаете? Зимой-то уж по лесам не бродите.
      - Не брожу, но тоже в такой же берлоге живу! Вы может быть про такой город и не слыхали. В Вельске. В нем больше начальства, чем обывателей, но городишко совсем глухой.
      Но тут молодому лесничему подали рыбную селянку. Он принялся за нее, и надо было видеть, с каким волчьим аппетитом он ее ел! За селянкой следовали битки в сметане, за битками – жареная семга. Я и мой товарищ расспрашивали его о лесах, о древесных породах, но он отвечал короткими фразами вроде: «Неправильная порубка была», «бурелому много», «есть лес, прямо гниющий на корню», «но есть леса, которые громадных денег стоят», «есть деревья, троим не обхватить», «долго беспорядочное хозяйство велось», «теперь спохватились, но уж поздно».
      Пока мы разговаривали, пароход остановился взять топливо. Наверху уж громыхали дровами. Капитан не сдержал своего слова, что ближе трех часов утра дров ему не понадобится, и остановился до полуночи.

      Мы поднялись на верхнюю палубу. Там пассажиры второго класса волновались и вопияли. Капитан нашел на дровяной станции те три баржи, о которых говорил, что их надо буксировать в Архангельск, и уж велел прикреплять их к пароходу причалами. Одни пассажиры упрашивали его не брать барж, другие прямо протестовали. Казанский помещик кричал:
      - Где жалобная книга? Вы должны иметь жалобную книгу! Позвольте мне жалобную книгу, и я запишу! Вы не имеете права буксировать баржи пассажирским пароходом! Ведь если вы возьмете эти три баржи на буксир, то это настолько замедлит ход, что мы в Архангельск на целые сутки позднее придем.
      - Ну вот… баржи пустые, легонькие… Да и пароход пустой… Идем по течению… Зачем такие страшные слова, что на сутки позднее, - оправдывался капитан и прибавил, - напрасно тревожиться изволите. Баржи вас не обеспокоят.
      - Жалобную книгу сюда! – продолжал требовать казанский помещик.
      Ко мне подошли педагоги и сказали:
      - Ужасная вещь… Баржами он нас задержит прямо на сутки в пути. Какой уж тут Соловецк будет, если мы придем в Архангельск в четверг, вместо вторника! Два дня будут потеряны. Надо дружно протестовать, чтобы не брали барж.

      Бысть четвертый день нашего плавания по водным кормилицам нашего Севера. Я уже, кажется, говорил, что К. С. Баранцевич называл это плавание «великим северным сидением».
      Четвертый день этого северного сидения доказал воочию, что угроз гласностью при попрании каких-либо прав боятся куда больше всяких жалобных книг. Утром, когда мы проснулись, пароход мыли швабрами, к вечеру палубу подметали, а вчера вечером не мели, и нижняя палуба так и оставалась забросанною объедками, шелухой от подсолнухов, обрывками грязной бумаги и т. п. Официант, прислуживающий в каютах, очень сокрушался, что мы сегодня рано встали, и он не успел вычистить наших сапог, тогда как вчера о чистке их и речи не было. Утренний самовар с чайным прибором подали в общую каюту, разостлав скатерть на обитый клеенкой стол, чего вчера не полагалось, и скатерть появлялась только к обеду и ужину.
      - Сливочками запаслись сегодня под утро. Не прикажете ли к чаю? Жаль только, что топленые, - предложил мне слуга, подавая чай.
      А вчера я спрашивал сливок или молока к чаю, но ни того, ни другого не было.
      В порциях также случилась метаморфоза. Кормили на пароходе вообще хорошо и дешево, порции были обильные, в этом деле на пароходство жаловаться нечего, но сегодня к завтраку подали такие порции, что я и мой товарищ ужаснулись.
      - Неужели это одна порция жареной семги? – воскликнул мой товарищ. – Ведь тут на четверых и нам этого вдвоем не съесть.
      - Кушайте на здоровье… Понатужьтесь… Здесь воздух легкий… - с особенно приветливой улыбкой отвечал слуга.
      Вчера жареную рыбу ели без лимона. Сегодня к рыбе подали по большому куску лимона. Битки говяжьи подали в сметане. А вчера, когда я просил сделать мне к жаркому отварной картофель в сметане, лакей мне сказал:
      - Сметаны нет-с. какая же теперь в этакую жару сметана! Все перекиснет. Сами знаете, какое время.
      Но я должен сказать еще несколько слов о нашем ночном плавании. При восходе солнца, представлявшем из себя дивную картину, мы прошли устье реки Нижней Тоймы, впадающей в Северную Двину, и с этого момента вступили в пределы Архангельской губернии. Нижняя Тойма не особенно широкая река. Вступлением из Вологодской в Архангельскую губернию интересовались очень немногие пассажиры. Бдящими на верхней палубе были только я, турист – казанский помещик и священник, ехавший с женой в Соловки.
      - Ждали, ждали, а ничего особенного… - сказал священник, позевывая.
      Казанский помещик, все записывавший в записную книжку, нашел, однако, нужным что-то записать туда. Он уже знал мою фамилию, объявленную часа три тому назад при всех капитану, и произнес:
      - Я ведь и сам немного причастен к литературе, как дилетант. Помещал кое-что в «Русских Ведомостях» - и вот думаю где-нибудь и это путешествие изобразить.
      Он назвал мне свою фамилию и даже дал карточку.
      На следующее утро, когда мы проснулись, пароход стоял.
      - Дровами запасаемся? – спросил я слугу.
      - Точно так-с. Сия… Сийская пристань. Здесь изрядно пассажиров приняли.
      Я тотчас же вышел на верхнюю палубу. С дровами уже кончали. Пассажиры-муравьи IV класса дотаскивали уже последние поленья, балансируя по дощечкам.
      - Доброго здоровья, - сказал капитан, называя меня по имени и отчеству. – Телеграммку вашу отправили. Квитанции нет, уж не взыщите. Посланного с телеграфа ждать не будем. Торопимся уходить. Да у нас верно. Не беспокойтесь. Наш человек послан. И нашу телеграмму понес. Сейчас отваливать будем. Вот как у нас скоро! Дровоносцев еще прибавил. Народ крепкий, не убогий, - похвастался он и дал первый свисток.
      С берега посыпались сошедшие с парохода пассажиры…
      Мы стояли около высокого правого берега. На берегу вверху виднелись часовня Сийского монастыря и гранитная колонна в память путешествия в 1858 году в Архангельск Императора Александра II. Деревня сия с почтовой станцией расположена на левом отлогом и песчаном берегу Двины. От нее до Сийского монастыря 9 верст. Через реку с одного берега на другой перевоз на монастырских и земских лодках. Богомольцев, направлявшихся в Сийский монастырь, переправили уже на тот берег. Теперь с того берега подъезжала лодка с богомольцами, направляющимися на наш пароход. Лодка эта пришла уже после первого свистка. Богомольцы спешили взобраться на пароход. Большинство их были женщины, как всегда, с большими красными берестяными бураками, привязанными вместе с сапогами к котомке.
      Когда пароход отчалил и тронулся в путь, я, спускаясь к себе в каюту, спросил мимоходом одну из севших на пароход баб:
      - А что большой и богатый этот Сийский монастырь?
      Баба блаженно вздохнула и отвечала:
      - Рай красный – во какой! Седьмой монастырь по счету вот уж этот будет, что я сподобилась, а краше его не было. Кажись, не вышел бы. И уж так мы довольны, так мы довольны.
      - В Соловки теперь направляетесь прямо?
      - В Соловки, кормилец, в Соловки.
      - Вы какая? Какой губернии?
      - Псковская, милый, псковская. Мы дальние. Вот нас две, и обе по обещанию. Та-то бездетная, ну, женщина еще не старая, так из-за этого… Детей-то хочется. Ну, и обещалась… А у нас был падеж и пали три коровы и лошадь… Стало у меня с тех пор под сердце подкатывать что-то. Ну, думаю, за грехи это… Вот мы с землячкой и сговорились.
      Баба эта, однако, не попросила у меня ни на свечку, ни милостыни, хотя была босая и в рубище.
      За то подошел мужик и начал:
      - Погорели мы… В самую Радоницу поминали родителей и вдруг вся деревня занялась…
      Вид его был жалкий, рубаха на нем была ситцевая, линючая, пропотелая, грязная. Я дал ему пятиалтынный.
      После полудня, когда я был на верхней палубе, капитан мне сказал:
      - Идем на редкость. Самому себе не верится. После полуночи будем в Архангельске. Даже, может быть, раньше будем. Пусть только господа пассажиры не обижаются.
      - Нельзя ли будет только тотчас по приезде у кого-нибудь справится, когда из Архангельска пароход на Соловки идет, - приставали к нему пассажиры.
      - Узнаем! Как только придем, так на пристани и узнаем. Можно будет даже в полицейскую часть послать. Там наверное знают, - отвечал тот.
      Казанский помещик-путешественник с записной книжкой и «Путеводителем» в руках был тут же.
      - Сейчас должны быть видны на берегу развалины старинной крепости Орлецы, построенной в 1342 году, - сказал он мне. – В «Путеводителе» сказано. Это 60 верст ниже Сийского монастыря, между станциями Ракулою и Копачевскою. Ракулу мы уже проехали. Пароход не заходил, потому что торопится. Мы своей угрозой предать гласности чудеса сделали. Сходить никому было не нужно – вот и не заходили, но двух пассажиров с лодки приняли. Идем теперь скоро.
      - Скоро развалины крепости будут? – спросил он рулевых.
      Рулевые не знали и ничего не могли ответить.
      Но вот на левом берегу Двины обозначилась какая-то кирпичная, полуразвалившаяся стена.
      - Вот, вот. Должно быть это развалины Орлец-то и есть! – вскричал священник, указывая на берег.
      Казанский помещик стал смотреть в бинокль.
      - Да, да… И бойницы видны. Заметны еще бойницы… - говорил он.
      Но я бойниц не видал никаких.
      Из истории об этой крепости известно следующее:
      Построил крепость Орлецы в 1342 году сын новгородского посадника Лука Варфоломеев, взявший Заволочье (то есть часть нынешней Архангельской губернии) «на щит».
      Пройдено и мимо остатков крепости Орлецы. Казанский помещик зевает и произносит:
      - Ну, теперь можно отправиться и пообедать, а затем часик всхрапнуть.
      - А не проспите что-нибудь замечательное? – спрашивают его пассажиры.
      - Нет. «Путеводитель» я уже весь изучил. Теперь в некотором роде замечательное только к вечеру будет.
      - А что такое?
      - Устье реки Пинеги будем проходить, - отвечал он. – Тут и деревня Усть-Пинега. А затем, Ломоносова родина близко и все этакое. После расскажу.
      И казанский помещик стал спускаться с верхней палубы.

      Под вечер прошли мимо устья реки Пинеги. Но вечеров здесь в июне уж не полагается никаких. В течение 24 часов – день, с 11 часов до 1 часу предполагаемой ночи несколько розовато-серенький, ибо с запада дает розовый оттенок только наполовину закатившийся багрово-красный шар солнца. Впадение Пинеги в Северную Двину никакою красотой не отличалось. Ничего не представляла из себя и деревня Усть-Пинега, стоящая при впадении реки. Хорошие, крепкие на подбор избы – вот и все, иногда с балкончиками в мезонине, иногда с окнами, выкрашенными «в узор», как здесь стало уже попадаться повсюду. Есть даже широкие на древнерусский манер крыльца с вырезанными колонками и так называемыми «полубочечными» крышами. Крыльца иногда также расписаны в узор. Такого же точно вида, дышащего достатком, расположенное на возвышенном правом берегу Двины небольшое село Вавчуга.
      Близ села Вавчуга в Петровские времена находился лесопильный завод, принадлежавший посадским людям Осипу и Федору Баженовым, построившим его для «заграничного торга» лесом. Тут же была и корабельная верфь, с которой весной в 1694 году был спущен первый русский корабль «Святой Петр». Корабль этот в ту же весну был отправлен в Голландию с грузом русского железа. Времена были хорошие. Тогда еще могло покупаться за границей русское железо!
      Затем в 1702 году, в присутствии Петра Великого, были спущены два первые фрегата: «Святой Дух» и «Курьер». Торжество было велие, палили из пушек, жгли потешные огни и за постройку этих фрегатов Петр щедро «жаловал» Осипа Баженова.
      Северная Двина то и дело делится на притоки. Близ Вавчуги отделяется от Северной Двины проток Курья, очень широкий, но мелкий и настолько большой по своему протяжению, что обтекает целую Куроостровскую волость, родину М. В. Ломоносова, и город Холмогоры. Приток Курья настолько мелок, что проехать по нем в Холмогоры невозможно даже и при высокой воде весной.
      С парохода показывали будто бы виднеющиеся вдали купола холмогорских церквей. Пассажиры смотрели в бинокли, говорили, что что-то видят. Я тоже смотрел, но ничего не видел.
      Меня удивляла заселенность этой местности Архангельской губернии. То и дело попадались села и деревни по берегам Двины, и я высказал это вслух моему товарищу по путешествию. Сидевший рядом со мной пассажир купеческой складки улыбнулся, поправил на голове картуз и заметил:
      - Только по берегам, господин. А вот скачи от этой деревни, к примеру, вглубь верст хоть триста – ни до какого селения не доскачешь. Да и дорог нет. Я здешнюю местность знаю. Мы тут по нашей лесной части каждый год колесим. Ничего… Ни направо, ни налево… Лес и болото. Тундра, по здешнему. А губерния обширная.
      - Любое европейское государство в эту губернию встанет, и еще остаток будет, - заметил священник.
      - Вся Франция в полтора раза становится в губернию, - сказал казанский помещик, - и еще остаются острова свободными. А ведь есть такие острова, как Новая Земля.
      - На острова Новой Земли все Румынское королевство уместится, - прибавил педагог.
      Казанский помещик развернул «Путеводитель по Северу России» и прочитал:
      - Архангельская губерния занимает площадь в 754,744 квадратных версты, не считая островов.
      - Боже милостивый! Сколько же это десятин-то? – вздохнул священник.
      - Здесь и десятины есть, - подхватил помещик. – Высчитаны 78.500.000 десятин.
      - Создатель!
      - Высчитано, что под пашней только 296.000 десятин. А 32.622.000 под казенными и удельными лесами.
      - Не сказано, сколько жителей? – поинтересовался педагог.
      - Есть, - отвечал помещик. – По переписи 1897 года – 347.560 человек. И на это число жителей в губернии одиннадцать монастырей.
      - Богу молиться умеют! – вздохнул пассажир купеческой складки.
      - И все существуют с пятнадцатого-шестнадцатого века, - продолжает помещик. – Ведь это первые колонизаторы Заволочья. Монастыри тогда служили этапами для русских пионеров. Основывался монастырь и вокруг него селились.
      - Шел униженный и оскорбленный, - сказал кто-то.
      - Ну, и беглые. А сколько в эти монастыри исторических личностей-то было сослано в разное время! – проговорил казанский помещик.
      Пока мы так разговаривали, случилось происшествие. Среди еле обозримого пространства, которое представляла здесь из себя ширина Северной Двины, мы увидели небольшой пароход, севший на мель. Пароход был буксирный, но без барж. Люди махали платками и отрепанным флагом и кричали о помощи, прося, чтобы пароход их сняли с мели. Мы проходили мимо. Капитан был у руля. На крики севших на мель он отмахнулся и произнес:
      - Сами снимитесь! Понатужьтесь только. Винтовой, - сказал он про пароход. – Поди, футов пять в воде сидит. Нешто можно на таких пароходах здесь ходить! – обратился он к нам.
      - Отчего же вы не хотите им помочь сняться с мели? – спросили мы капитана.
      - Да ведь промедление. Это не плоше барж давешних. Ведь с ними тоже ой-ой, как провозишься, а потом будете жаловаться, что опоздали в Архангельск.
      мы заступились за сидевший на мели пароход.
      - Баржи буксировать или оказание помощи находящимся в критическом положении людям! – заговорили пассажиры. – Ведь этот пароход Бог знает сколько времени может тут простоять. Когда еще подойдет другой пароход! Надо снять его с мели.
      - Да, конечно, надо, - отвечал капитан. – А только вот эти ваши разговоры про опоздание-то… Ведь уж тогда к полуночи в Архангельск не придем.
      - Да и так к полуночи не прийти, - заметил один из рулевых.
      - Снимите, снимите их, - заговорили пассажиры хором.
      - Если позволяете, то снимем. Лодку! Давай лодку! – закричал капитан находившемуся на мели пароходу и приказал в машину дать малый ход.
      Звонок. Засуетились матросы. Дабы и нас не нанесло на мель, стали на якорь. Явилась лодка с концом каната. Заскрипел причал, стащили пароход с мели и повели его на буксир на более глубокое место.
      Я потому об этом упоминаю, чтобы показать, как все-таки боятся газетных обличений. Наш пароход до того торопился, что не хотел подать помощи другому судну, находившемуся в критическом положении.
      Было десять часов вечера. До Архангельска, как говорили, осталось всего пятьдесят верст. Двина достигла здесь необычайно ширины. В некоторых местах в общей сложности с протоками она расширяет свое ложе до семнадцати верст в ширину.
      Ниже Холмогор на левом притоке Двины, речке Кехте, расположено несколько деревень, известных ручной выделкой полотен.
      Пассажир купеческой складки махнул в их сторону рукой и сказал:
      - В каждой избе ткачи. От мала до велика – все ткут. А уж и полотно же! Износу нет.
      Против устья реки Кехты проходили мы Кехотские острова с двумя деревнями, занимающимися судостроительством. То и дело на подставках стоят остовы строющихся судов.
      Прошли еще верст пять, и по правому берегу потянулось громадное село.
      - Что это за село? – спрашиваю рулевых.
      - Деревня Уйма. На шесть верст лентой тянется.
      Вот это деревня! Мне тотчас мелькнуло – не потому ли и употребляется слово «уйма», когда хотят сказать про что-нибудь, чего много? Уйма денег, уйма картофеля и т. п. Хотя уймой называется также каменистая почва в северных губерниях.
      Была полночь, а мы еще не подходили к Архангельску. Стали появляться суда. Только в половине первого часа кто-то указал на виднеющиеся вдали зеленые купола.
      - Архангельск? – хором спросили пассажиры.
      - Он и есть. Через четверть часа придем, - отвечали рулевые.
      Вот и набережная, заставленная мачтовыми судами. Целый лес судов. Снуют и визжат буксирные пароходы, не взирая на ночь.
      Капитан снял картуз и крестился. Крестились и пассажиры. Проезжали мимо стоящего на самом берегу древнего Архангельского монастыря.

      Пришли мы в Архангельск в первом часу ночи, пробыв в пути от Вологды 86 часов. Но ночь была только по времени, на самом деле сиял день, неяркий, но с каким-то розоватым отливом. Видеть можно было все на далекое расстояние, читать можно было самую мелкую печать. В воздухе носились тучи комаров, хотя набережная Архангельска никакими растениями не обсажена. Кто-то уверял, что комаров с тундры ветром принесло.
      Пассажиры первых двух классов тотчас же возбудили вопрос о ночлеге на пароходе. Капитан сказал, что самовластно он не может разрешить этого и спросит разрешение в конторе. На пристани, однако, оказался один из директоров пароходство, который тотчас и Дале разрешение. До третьего и четвертого классов это разрешение не относилось, и пассажиры этих классов вереницей потянулись с парохода. Явился уж вожак – старик с сборной книжкой в чехле с позументным крестом, висевший через шею. Он вел всех, выступающих с парохода с котомками, чайниками, бураками и валенками, закинутыми на плечи, и говорил:
      - Прямо на монастырскую пристань, к Соловецкому подворью. Там и заночуем. Так всегда, кто в Соловки… Никакого постоялого двора не надо. Зачем изъяниться!
      - А когда пароход на Соловки отходит? – спросил я его.
      - Ничего неизвестно. Но там на монастырской пристани есть бараки и сколько угодно… Хочешь – спи, хочешь – сиди… По двое, по трое суток сидят – и дозволяется.
      Капитан дал нам слово узнать в конторе, когда пойдет пароход в Соловецк, но в конторе знали только, что большой мурманский пароход, заходящий и в Соловки, ушел в море вчера, когда же пойдет монастырский пароход в Соловки – неизвестно. Но на пристани был околоточный, который сказал, что и монастырский пароход ушел третьего дня вечером, а когда пойдет следующий монастырский, ничего неизвестно.
      - Под праздник они больше ходят. Все норовят под праздник, - говорила прислуга на пристани.
      Такие вести повергли нас и наших спутников в уныние. Я, мой товарищ К. С. Баранцевич, казанский помещик, два педагога и священник ехали с целью побывать на Соловках и имели в своем распоряжении на эту поездку четыре-пять дней, не более, теперь же было ясно, что рассчитать, когда можно вернуться из Соловков в Архангельск обратно, - никоим образом нельзя. Больше всего удручало нас и наших спутников известие, что большой мурманский пароход ушел только вчера. В «Спутнике по Северу России» говорилось, что пароход этот отправляется из Архангельска только раз в неделю, стало быть вновь пойдет он только на будущей неделе.
      - Сколько же нам придется в Архангельске ждать Соловецкого парохода? – задавали себе вопрос мои спутники и не находили ответа.
      - Я не могу ехать дальше. Если завтра монастырский пароход не пойдет, я должен отказаться от Соловецка, - заявил мне мой товарищ. – Через неделю мне непременно нужно быть в Петербурге.
      - Но если монастырский пароход пойдет завтра ранним утром, а мы на здешнем пароходе проспим, то, что тогда? – говорил казанский помещик. – Тогда уж Бог знает сколько времени придется ждать другого парохода.
      Один из педагогов вызвался съездить на монастырскую пристань узнать что-нибудь на месте относительно парохода, и отправиться на извозчике. Мы ждали его, сидя на верхней палубе. Пароход в это время отвели к каким-то запертым амбарам, построенным на берегу на сваях. Капитан, проделав все это, пришел к нам проститься.
      - Будьте здоровы. Счастливого пути. Не поминайте лихом. Поломки много было в пути, оттого и опоздали. В Устюге чинились, по дороге два раза колеса чинили. А то вовремя пришли бы. Пароход шел исправно, у дров стояли неподолгу. Ведь с людьми-то не сообразишь. Бродят, как мухи, нажравшиеся мухомора.
      Он отправился на берег.
      Через час вернулся педагог. Он подъехал к пароходу на лодке.
      - Ну, что? – встретили мы его.
      - Поехал по суху, вернулся по воде, - начал он. – С берега на пароход сухопутного пути и не отыскать. Баржи, баржи без конца. Все крытые баржи. Вот пришлось лодку нанять.
      - Да что монастырский пароход-то? Когда он в Соловецк отправится? – приставали мы к нему.
      - Из Соловецка еще не приходил. Одни говорят, что завтра утром, другие, что к вечеру. Сами монахи так говорят. Ничего неизвестно.
      - Это то есть в Соловецк отправится завтра вечером пароход или только в Архангельск придет? – допытывались мы.
      - Ничего никто не знает. А богомольцев с котомками так и валит на пристань!..
      И отправились мы по каютам спать. Солнце всходило и какими-то оранжевыми стрелами усеяло все небо. Верхушки судовых мачт и крыши домов были позлащены. Картина была дивная. Я невольно залюбовался. Гулко было в воздухе. На широком пространстве реки лавировал какой-то винтовой буксирный пароход и шипел парами, от берега спешил к своему судну, стоявшему посредине реки на якоре, какой-то матрос, стоя в лодке, действовал одним веслом, прикрепленным к корме. Проснулись чайки и уж носились над водой.
      Утром, когда мы проснулись, спутников наших на пароходе уже не было. Босые матросы мыли палубу, окачивая ее водой из ведер. Надо было сходить с парохода и отыскивать себе помещение в гостинице. Каютного слуги не было.
      - Нет ли кого перенести багаж наш на берег? – спрашиваем матросов.
      - Перенесем. Только переходить-то вам теперь с парохода трудно будет, - сказал матрос. – Тут за амбарами все баржи, лодки. Не надо через них. Лучше стружок покликать.
      Он стал кликать стружок, но стружка не оказалось. Пришлось сходить с парохода путем, который даже матрос считал неудобным.
      И точно. Мы перешли к амбарам, по узенькой закраине обошли их, то и дело переступая через тумбы для причалов, и стали перебираться через крытые баржи, стоявшие за амбарами, путешествуя по крышам их. Баржи стояли не вплотную друг к дружке, и матросу то и дело приходилось перекидывать для нас с одной на другую доску для перехода. Путь был буквально каторжный. Доски крыши трещали под ногами. Удобство ночлега на пароходе окупалось ужасным путем.
      Но вот мы и на берегу. У берега ни одного извозчика, чтобы ехать в гостиницу. Матрос побежал искать возницу и явился в ним нескоро. Торговаться с извозчиком уже не приходилось.
      - В Троицкую гостиницу, - сказал я, зная о существовании такой гостиницы в Архангельске из «Путеводителя».
      Сели в пролетку на манер петербургской, но без верха. Извозчик по одежде смахивал скорей на лошадиного барышника, в суконной поддевке, в фуражке и на груди поддевки, опоясанной ремнем, выпущена длинная серебряная цепь от часов.
      Поехали по набережной. Бойкая маленькая лошаденка так и неслась по скверной булыжной мостовой. Попадались каменные двухэтажные и трехэтажные дома с вывесками: контора такого-то пароходства, агентство такого-то страхового общества, контора транспортирования кладей такого-то товарищества, вывески: страхование жизни, склад парусов, депо соли, канатная торговля, керосин и минеральные масла, но магазинов и лавок никаких. Проехали каменный театр с налепленными цветными афишами.
      Вот мы и у Троицкой гостиницы, помещающейся на набережной в каменном трехэтажном доме. На вывеске надпись «Троицкие номера Федосова».

      Троицкая гостиница такова, что годилась бы и для столицы по своей чистоте, но за то и цены за помещение в ней столичные. Номер, который заняли я и мой товарищ, был прекрасно обмеблирован солидно сделанной мебелью, выходил окнами на набережную, имел прекрасные постели с хорошим бельем и крашеный пол его так и блестел.
      Разумеется, сейчас появился самовар, и мы начали распивать чай. Служитель потребовал от нас паспорты и, как мы ни уверяли его, что может быть даже сегодня вечером выедем из Архангельска, стоял на своем, что паспорт все равно прописать надо в полиции. Взяв наши паспорты, он подал нам карту, из которой мы узнали, что при гостинице имеется трактир, где можно получить обеды из четырех блюд по 60 копеек, а также и порциями «мясное и рыбное» с 10 ч. утра до 2 ч. ночи.
      Утро было солнечное, жаркое, непохоже было, что мы на Севере под 64 градусом 32 минутой северной широты. Окна у нас были открыты, и с широчайшей Северной Двины никакого дуновения не было – до того было тихо в воздухе.
      Вдруг я увидал в окно казанского помещика. Он шел по набережной, помахивая тростью в одной руке и «Путеводителем» в другой. Я окликал его.
      - Ну, что, узнали что-нибудь про Соловецкий пароход? – спросил я его.
      - Как же, как же. Пароход не пришел еще из Соловок, но на пристани уверяют, что пароход придет сегодня днем и сегодня же вечером отправится в Соловки.
      Оказалось, что он остановился тоже в нашей гостинице, но только в другом флигеле. Он тотчас же зашел к нам.
      - Богомольцев изнывает в Соловецком подворье у пристани целая толпа. Это все-таки утешает, что пароход, придя из Соловок в Архангельск, не будет ждать накопления богомольцев, а сейчас же отправится в монастырь, - рассказывал он. – Ведь в «Путеводителе» сказано, что монастырские пароходы отправляются из Архангельска по мере накопления богомольцев.
      - Ну, а не узнали, когда можно вернуться из Соловок обратно в Архангельск? – спросил казанского помещика К. С. Баранцевич.
      - Говорят, что можно вернуться через три дня.
      - То есть считая тут и два пути – в Соловецк и обратно.
      - Нет – эк, вы захотели! Пароход придет туда и будет там стоять три дня. Оттуда опять рейс по мере накопления богомольцев.
      - А может быть обратные богомольцы не накопятся и в течение трех дней, - скептически рассуждал мой товарищ.
      - В том-то и дело, что никто ничего не знает. Я расспрашивал монахов на подворье – не знают. А может быть и знают, да ничего не говорят.
      Через час мы осматривали город. К. С. Баранцевич, как хороший пешеход, отправился с казанским помещиком пешком, а я взял себе извозчика, чтобы объезжать город.
      Извозчики в Архангельск в пролетках и в дрожках, или «долгушах», как их здесь зовут. Первых меньше. Я взял пролетку. Есть такса, но на практике она не применяется. Мы уговорились по 50 копеек в час.
      Архангельск по своему наружному виду очень чистый город для провинции. Довольно чисто содержатся как самый центр города, так и окраины его. Я так полагаю, что к чистоте его приучила значительная часть иностранцев, издавна живущих в нем и наезжающих, - немцев, голландцев, англичан, датчан, шведов и норвежцев. Из 21 000 жителей города, как мне рассказывали, добрая треть иностранцев. Некоторые уже обрусели здесь. Насколько мне пришлось заметить, самые красивые дома с нерусскими фамилиями на воротах. При некоторых имеются опрятно содержащиеся садики. Я был в Архангельске в начале второй половины июня месяца, а в садиках только еще распускалась сирень, тогда как в Петербурге она цвела месяцем раньше. Говорят, что на зиму ее там прикрывают. Без прикрышки она бы вымерзла. Есть берлинские тополя кое-где, а остальные насаждения – березы и березы. Меня удивляло, отчего я там в садах лиственницы не встретил. Она красиво растет и не вымерзает.
      Архангельск вытянулся узкой лентой по правому берегу Двины на протяжении 5 верст. Конечные пункты города – Архангельский монастырь и Соломбальское селение, расположенное на островке, омываемом двумя небольшими притоками Двины. Соломбальское селение соединено с материком мостом. Архангельск, как город, возник в половине XVII столетия, но стал играть роль только при Петре. Архангельский монастырь старше самого города на четыреста лет и даже нынешние его постройки возникли после пожара в 1638 г. Я был в нем. В монастыре нет ничего особенно интересного по части древностей, кроме монастырской ограды, с приземистыми одноэтажными бойницами по углам, но и ее начинают портить возникающими новыми каменными постройками. Одну из бойниц я видел уже разрушенной. При монастыре кладбище, но с новыми памятниками.
      Главных улиц в Архангельске две: набережная Двины и параллельно ей идущая Троицкая улица, где сосредоточены и лучшие дома, и магазины, начиная от продающих модные дамские шляпки до посудных включительно. Всего больше колониальных магазинов с продажей при чае и сахаре различных гастрономических предметов. Нигде я не встретил такое множество продающихся лимонов, как здесь. На окнах магазинов их целые груды. Были и ананасы. На Троицкой же улице я встретил вывеску «мебельного мастера, приготовляющего гробы по разным обрядам».
      От набережной Троицкую улицу пересекают десятка два маленьких улиц и упираются прямо в тундру, в болото с мелким лесом. Эта-то тундра и не позволяет Архангельску шириться вглубь от берега. В тундре, впрочем, находятся кладбища всех национальностей и она отделена от города небольшим обводным каналом.
      Осматривать в Архангельске что-либо мало-мальски замечательное достаточно для меня было и четырех часов. Я объездил весь город в это время и побывал всюду, на что указывал «Путеводитель», как на выдающееся.
      Прежде всего Свято-Троицкий собор – храм, возникший в 1743 году, как здесь рассказывают, на указанном Петром Великим месте. Сам собор двухэтажный с куполами, усеянными золотыми звездами, ничего из себя замечательного не представляет, но в нем стоит под балдахином сосновый шестиаршинный крест, сделанный собственноручно Петром Великим в память избавления от бури в Унских рогах. Он перенесен сюда из Петроминского монастыря в начале нынешнего столетия. На кресте была вырезана Петром голландская надпись: «Dat Krus maken kaptein Piter van a Chr. 1694». История сооружения креста и его перенесения в Архангельск изложена в золотых щитах, поддерживаемых резными из дерева и вызолоченными ангелами в человеческий рост, составляющими детали балдахина. Я искал надпись на самом кресте, но не нашел. Дерево креста местами струхло, и то место, где находилась собственноручная надпись Петра, обсыпалось.
      Около креста штандарт и палестинский флаг со струга, на котором Петр плыл от Вологды до Архангельска.
      - Часто заходят приезжие смотреть этот крест? – спросил я сторожа, отворившего мне собор.
      - Да совсем не заходят. Никто не заходит, - отвечал он мне.
      Есть в Архангельске и домик Петра Великого. Этот домик находится в сквере, называемом почему-то Михайловским бульваром. Он бревенчатый, перенесен сюда из Новодвинской крепости и стоит здесь под навесом. Дом о пяти комнатах, и оне совершенно пусты.
      Недалеко от собора, перед зданием мужской гимназии, стоит памятник М. В. Ломоносову, очень, по-моему, неудачный. Памятник вылит из меди и поставлен в 1832 году. Поэт и ученый представлен стоящим на северном полушарии, на котором начертано: Холмогоры. Изображен он с накинутой на плечи тогой, не закрывающей грудь, и эта тога настолько неудачна, что делает Ломоносова как бы выходящим из бани с накинутой на плечи простыней. Лицо как-то сморщено. Коленопреклоненный гений подает ему лиру. Крылатый гений также неудачен. Пьедестал памятника гранитный. Вообще группа представляется очень комической. Ломоносов как первый русский ученый достоин лучшего памятника.

      Объезжая город, я заметил, что магазинных вывесок с иностранными фамилиями почти на половину, но модисток, приехавших сразу из Парижа и Лондона, как это зачастую в провинции, на вывесках не встречается. В Архангельске несколько бульваров с березовыми насаждениями. На бульварах дамы в шляпках, по своей новомодности нисколько не отстающих от столицы. Как это ни странно покажется, но здесь, на крайнем Севере, некоторые мужчины были в костюмах из чесунчи и парусины. Как и везде в провинции, мужчины имеют слабость к фуражкам в белых чехлах. На бульварах возятся дети. Архангельск, кажется, единственный губернский город, состоятельные обыватели которого не выезжают на дачи. Некуда выехать. Мужчины, как я узнал, летом выезжают на несколько дней на охоту и на рыбную ловлю на острова, составляющие дельту Северной Двины, и возвращаются оттуда уж не с пустыми яхташами, как наши петербургские подгородные охотники, а привозят дичины и рыбы столько, что и в неделю семье не съесть. Самая интересная любительская ловля здесь, как мне рассказывали, ловля семги на припуск. На охоту отправляются с собаками. Собаки в Архангельске сплошь лайки. И какие красивые, пушистые! Эту местную породу собак охотники предпочитают всем остальным. Да других собак, кроме лаек, я в городе и не заметил. Лайки встречаются почти у каждых ворот. Солидно сидят они, насторожив свои волчьи стоячие уши, или благодушно греются на солнце лежа. И каких, каких цветов их нет!
      Бросается в Архангельске также в глаза полное отсутствие военных. Военную форму я встретил только полицейскую и жандармскую.
      Мне осталось осмотреть только Архангельский публичный музей и базар. Музей сейчас же за памятником Ломоносова в казенном каменном доме. Музей представляет из себя несколько естественно-исторических коллекций и собрание предметов домашнего быта, промыслов и одежды местного населения. Очень не худо было бы, если бы каждый губернский город имеет такой музей, а то народные костюмы с каждым годом утрачиваются, заменяясь «спиньжаками» и платьями с «полечками», а головной женский народный убор уже повсеместно исчез. Вытесняются и предметы домашнего обихода – деревянная и глиняная посуда местного производства и т. п.
      Очень интересны в музее: костюм, плетенный из бересты, и лопарский деревянный рукомойник, сделанный вместе с цепочкой, на которой он висит, из одного куска дерева. Но зачем в музей попало кресло Филарета Никитича Романова из Сийского монастыря – я недоумевал. В монастыре бы ему и сохраняться.
      Дело уже было под вечер. Выходя из музея, я на подъезде встретил педагогов-туристов.

      В оригинале отсутствуют две страницы [прим. редактора]

      …будет представлена комедия А. И. Пальма «Грешница». В баню и из бани так и сновал народ. Выходили с малиновыми от пару лицами и несли с собой распаренные веники для домашнего обихода. А когда я зашел в театр, чтобы взять себе кресло на спектакль, у кассы висело объявление, что «сегодняшний спектакль отменен».
      - Отчего отменен? – спросил я сторожа.
      - Да сбора нет. Никто билеты не берет, - был ответ.
      - Ну, а в другие-то дни сбор бывает?
      - Бывает… Но плохо нынче. А малороссы, так у тех еще хуже.
      - Как? Еще есть и малороссы? Стало быть, две труппы! – удивился я.
      - Малороссы играют в другом театре в саду. К тем уж совсем никто не ходит.
      А на афише, извещающей представление «Грешницы», в красной строке стояло имя известной по провинции комической старухи Савиной.
      Домой я вернулся и застал моего товарища по путешествию лежащим.
      - Измучился, как собака, - сказал он мне. – Обегал весь город. В сущности здесь смотреть решительно нечего. Был сейчас и на монастырской пристани. Монахи объявили мне, что пароход в Соловки пойдет только завтра вечером.
      - Как? Уж вечером? А сейчас педагоги мне сказали, что завтра утром, - удивился я.
      - Вечером, вечером. Ждут подсолнечного масла три бочки, которое придет по железной дороге для монастыря, что ли. Монах мне объявил, что ближе десяти часов завтрашнего вечера им не уйти из Архангельска. Будут ждать масла. Вы как хотите, а я в Соловецк не пойду. Мне нельзя. Там застрянешь и не ведь когда попадешь в Петербурге, - прибавил товарищ.
      - При таких порядках и я не поеду, - отвечал я.
      Мы решили завтра же под вечер выехать по железной дороге из Архангельска в Петербург, так как поезд идет всего один раз в день, - он же пассажирский, он же почтовый, он же товарный, а сегодняшний уж ушел.
      Обедали мы в ресторане при гостинице. Кормят сытно и вкусно, хотя обед стоит всего 60 копеек. В обеде была подана свежепросольная треска, отварная, с топленым маслом и рублеными яйцами, белая, как бумага и на вкус, надо отдать справедливость, превосходная.
      При ресторане имеется очень приличный орган, но не успели мы кончить обеда, как в ресторан явился целый оркестр музыкантов, расположился в главной комнате и грянул увертюру из «Фенелы». Врали скрипки, пронзительно взвизгивал кларнет, невпопад ревела труба.
      - Для чего этот оркестр? Ведь у вас в ресторане орган есть, - сказали мы слуге.
      - Хозяин пригласил для привлечения публики. Орган уж надоел, - отвечал тот.
      Весь вечер наигрывал этот оркестр и захватил ночь до двух часов. Звуки его раздавались в открытые окна на улицу.

      На следующий день в начале третьего часа мы выезжали на дрожках из гостиницы, направляясь на железную дорогу или, лучше сказать, к пароходной пристани на железнодорожный пароход, который перевозит пассажиров на станцию железной дороги, находящуюся на противоположной стороне Северной Двины от Архангельска. Дрожки эти, поставленные на длинные жерди тарантасного хода, по-моему, куда лучше узеньких пролеток. На дрожках двоим было очень просторно сидеть, а багаж наш мы привязали на жерди сзади сиденья. Ехали мы с целой корзиной провизии, так как нас предупредили, что в станционных буфетах железной дороги невозможно достать даже крутые яйца. Имеются водка, пива, соленые закуски из числа консервов. На деле так и было, но иногда и крутых яиц нельзя было достать.
      Архангельско-Вологодская железная дорога меня больше интересовала, чем водный путь от Вологды до Архангельска. Про нее ходили такие слухи, такие анекдоты, что, выслушавши их, человек, дорожащий хоть сколько-нибудь временем, ни за что не поедет по ней. Рассказывали, что главный строитель ее, председатель правления, поехал по ней из Вологды в Архангельск да так и не доехал, застряв в пути. Говорили, что поезда ходят так тихо, что пассажиры выходят из вагонов, идут около поезда и собирают грибы. Сплетничали, что поезда не всегда по ночам и ходят, а в темные ночи останавливаются на станциях до рассвета, а пассажиры, не найдя никакого продовольствия на станции, раскладывают около рельсов костры и варят в металлических чайниках привезенный с собою картофель. Говорили, что болотистая почва тундры выпирает каждый день шпалы, а с ними и рельсы, и что поезда возят с собой рабочих, которые, как только такой участок попадется – сейчас и чинят его, а поезд стоит и ждет.
      Ничего подобного, как я увидал впоследствии, не было. Так как Вологодско-Архангельская железная дорога явилась уже некоторым конкурентом водного пути. Это был подвиг, громадный подвиг провести железный путь по совершенно не заселенной, дикой местности и ждать барышей только в далеком будущем, когда около полотна дороги начнут создаваться поселения, заводы, местечки и города.
      Но я забегаю вперед.
      Пристань парохода, перевозящего пассажиров через реку к вокзалу железной дороги, находится в конце города за Архангельским монастырем. Мы подъехали к ней. К дрожкам нашим подскочил матрос в форменной одежде, взял наш багаж и понес его на пароход. Пристань удобная, куда лучше пристаней двух вологодско-архангельских пароходств; железнодорожный пароход «Москва» может назваться даже роскошным.
      - Где же касса? – спрашивал я матроса. – Нужно купить билет на перевоз.
      - За пароход ничего не полагается-с. даром возят, - был ответ.
      - Но ведь могут и не едущие по железной дороге сесть на пароход.
      - Провожатые-с? Что делать… И тех возим…
      на пароходе всего и переезда-то через реку 15-20 минут, а на пароходе есть буфет. Какие-то два гладко-бритые англичанина и чиновник в таможенной форме пили в светлой рубке портер, усердно подливали чиновнику и смеялись над ним, разговаривая между собой по-английски, и вставляли в речь русские слова только тогда, когда обращались к нему. Чиновник был пьян и пучил глаза. К пристани продолжали подъезжать и подходить пассажиры. Были богомольцы с котомками за плечами. Они садились, где хотели. Пароход поделен на классы, но на самом деле классов не было.
      Вдруг я увидел на пристани казанского помещика с «Путеводителем» в руке. Он тоже заметил нас, замахал книжкой и закричал:
      - Вообразите, Соловецкий- пароход и сегодня вечером не идет! Говорят, завтра утром. Но, может, и завтра утром обманут. Каково это, столько времени сидеть в Архангельске! Вы благую часть избрали, что уезжаете.
      - Так поедемте вместе. Поезжайте в гостиницу за багажом и сюда. Еще успеете.
      - Нет, уж положил себе съездить в Соловецк. Да и дал слово педагогам, что поеду с ними за компанию. Прощайте. Пойду в здешний клуб обедать. Говорят, там кормят хорошо.
      И мы распрощались.
      Через полчаса пароход тронулся, забурлив винтом.
      Вот и противоположный берег. Вот и пристань. Но тут пошел проливной дождь с градом. От пристани до железнодорожной станции добрых четверть версты. Кое-где проложены мостки, но они несколько раз прерываются, и приходится месить глину. И вот началось шествие под проливным дождем. Хорошо, у кого были резиновые плащи. Впрочем, говорят, что к осени будет выстроен навес от пароходной пристани к станции, тем более, что рядом с мостками идет и ветвь рельсового пути прямо к берегу.
      Дорога совсем еще не готова. Станционный дом только еще отстраивается. Работают штукатуры и маляры, стучат топорами плотники. Ни окон, ни дверей… В уголке, однако, отделена каморка с окошечком, и тут кассир продает билеты. В публике то и дело слышны возгласы вроде:
      - Батюшки! Как я вымазался! Ведь это масляная краска.
      - Ничего… Скипидаром, так выйдет, - утешает кто-нибудь.
      Багаж принимают под навесом. Навес сколочен наскоро, и сквозь него целые потоки дождя.
      Раньше и этого не было. Станционный дом начали строить только весной. Еще в начале мая билеты продавали в бараке-шалашике. И по сейчас на станции живут только сторожа. Начальник станции, кассир, жандармы – все квартируют в Архангельске и приезжают на железную дорогу только к приходящему поезду и к отходящему, которых бывает по одному в день.
      - Билет до Петербурга позвольте… - говорю я кассиру.
      - Не выдаем до Петербурга.
      - Отчего? Ведь везде же выдают, где имеется непрерывный путь.
      - Не выдаем-с. Нет у нас этого. Выдаем только до станции «Волга» в Ярославле.
      Первый класс в поезде в смешанном вагоне со вторым классом. Второго класса едет полтора вагона. Первый класс ничем не отличается от второго, кроме обивки. Удобства одни и те же. Все вагоны с купе и с коридором, высокие, со столиками, с откидными спинками для спанья, поднимающимися на ремнях кверху. Вентиляция отличная. Воздуху бездна. Умывальные комнатки роскошные, просторные. Никелированные приборы у дверей и окон. Таких вагонов по роскоши я нигде не встречал. В первом классе никто не едет, во втором классе пассажиры так разместились, что их по двое в купе, да еще два купе свободные остались.
      Возникающие станционные постройки, масса рабочих, суетящихся вокруг поезда с топорами, пилами, кистями, ведрами, - все это мне напоминает описание новостроющихся американских железных дорог. Для довершения сходства, в купе к нам заглядывает смазчик колес.
      - Кипяточком запастись не желаете ли? Чайку заварить? – предлагает он. – Станция с буфетом не скоро, да там и вода противная. Прямо, будем говорить, из болота. Тундра.
      Мы дали наш чайник заварить чай.
      Все запасается в дорогу. Англичанам в купе пронесли с парохода целую корзину портеру. Проходит мимо нашего купе полный пассажир торговой складки в фуражке с белым чехлом и говорит кому-то:
      - Яиц у меня захвачено двадцать пять штук. Я думаю, довольно. Хвостик семги есть, ветчина, колбаса, полный бурак вареной трески.
      - Хлеба, хлеба побольше надо. На станциях преплохой, да не везде и есть, - откликаются ему.
      Проходит какая-то дама с мальчиком лет семи и тащит четвертную бутыль молока.
      - Куда вы столько? Ведь скиснется, - замечают ей.
      - А скиснется, так кислое будем есть. Ведь по дороге уж не достать, - отвечает она.

      Поезд тронулся и стал прибавлять ход. Вначале мы сидели в купе не одни. Кроме меня и моего товарища по путешествию сидела молодая еще дама, блондинка, цвета льняной пряжи и пестро одетая в костюм, в котором преобладали белый и голубой цвета. Мы ее заметили еще на пароходе и почему-то приняли за англичанку. Каково же было наше удивление, когда она заговорила с нами на чистейшем русском языке.
      - Я вас недолго буду стеснять, - сказала она. – Я еду только десять верст… до Исакогорки… До следующей станции. Затем вы останетесь одни.
      - Если кто-либо не сядет на промежуточной станции, - откликнулся мой товарищ.
      Она улыбнулась и проговорила:
      - На этой дороге никто не садится на промежуточных станциях. Можете быть покойны.
      - Вы хорошо знаете эту дорогу? – спросил я.
      - Еще бы. Я на ней живу. Я живу на станции Исакогорки. Два раза проезжала по ней до Вологды. Два раза в неделю езжу в Архангельск за провизией.
      - Ваш муж служащий на железной дороге?
      - Нет. Он так… работает.
      - По строительной части? – снова задал я вопрос, но дамочка промолчала.
      Пройдя сажен двести, мы перебежали через мост небольшой речки.
      - как эта речка называется? – спросил я. – Вы должны знать, если часто ездите.
      - Молохновка. Я здесь все знаю, каждый кустик. Мы сейчас ехали по острову Глуховскому. Ведь вокзал строится на острове. Это остров на Двине. На нем есть несколько деревень.
      Как только мы переехали мост, сейчас же и началась тундра с мелким лесом, с белым мохом. Кочки, кочки без конца. Вдали показалась деревушка.
      - Однако, все-таки, и на таком болоте есть селение.
      - Это последняя. А дальше никакой… - проговорила дамочка. – К Исакогорке лес начнется. В шести, семи верстах от станции к Двине есть монастырь и селения по реке. А дальше есть даже станция, которая так и называется – Тундра.
      - Скучно, я думаю, на станции жить? – спросил я.
      - Ужас! – пожала она плечами.
      - В особенности, я думаю, зимой.
      - Да и летом. От комаров и мошек спать невозможно. Устроен полог над кроватью, но и туда залетают. Вы знаете, здесь рабочие летом в сетках работают. Или обвяжет голову тряпками, оставит только глаза, так и работает. Некоторое спасение костры. Но надо, чтобы костер дымил, а огонь только привлекает комаров и мошек. Можжевельник жгут. Здесь можжевельнику повсюду много.
      - Но зимой, все-таки, скучнее, - заметил я.
      - До невозможности! – покрутила она головой. – Ведь поездов только два в день: из Вологды и из Архангельска. Зимой дневного света только часа полтора, два, и то только в ясный день. А то ночь, ночь без конца. К нам на станцию волки приходят. Приходят под окна и воют. У нас на станции мужчины бьют их из форточки. Я прожила одну зиму и, кажется, на вторую уж не останусь. Можно с ума сойти.
      Дамочка сдержала слово и вышла на первой станции. Мы остались в купе одни.
      Станционный домик, однако, был приглядный, веселенький, двухэтажный, окрашенный в желтую краску и был, как говорится, свеженький, с иголочки. В противоположность вокзалу в Архангельске, все станционные постройки были закончены. Невдалеке от станционного дома стояла бревенчатая, тоже рубленая, изба, очевидно, для станционных сторожей. Вокруг построек земля была утрамбована и даже посыпана желтым песком. Но тотчас за станцией и вправо и влево от нее начинался лес, дремучий лес.
      Едем дальше. Я смотрю в окно и вижу, что направо и налево валяется срубленный лес. Гиганты ели и сосны лежат в беспорядке на земле около полотна дороги, обросли густой травой и гниют. Некоторые деревья свалены в бочаги, болотные лужи, поросшие хвощом, и уж покрылись мохом. Входит обер-кондуктор, и я обращаюсь к нему с вопросом, отчего повсюду столько срубленного леса гниет и даром пропадает.
      - Не успели еще на дрова изрубить, - отвечает он. – Очень уж много дерев повалили, когда просеку для полотна делали. Форменные-то сосны на шпалы ушли, а вот ель лежит. Да когда-нибудь распилят и разрубят. Паровозы все съедят.
      - К тому времени все сгниет, - замечает мой товарищ.
      - Не сгниет-с. Что-нибудь останется. Очень уж много навалено. Рук не хватает.
      - Поди, года два так лежит? – допытываемся мы.
      - Больше-с. Года четыре, лет пять. Как начали дорогу вести, так и повалили.
      Кондуктор простриг наши билеты и ушел.
      Мы смотрим в окно на полотно дороги, вглядываемся и видим, что параллельно железнодорожному полотну тянется другая дорога из мелких бревен, засыпанных песком и землей, заложенных наваленным дерном. Она тянется уже десятка два верст.
      - Что за дорога? – делает догадку мой товарищ по путешествию. – Неужели земская? Неужели та, по которой ездили до постройки железного пути?
      - Не думаю, - отвечаю я. – На Архангельск из Вологды есть хорошее шоссе. Но все-таки это дорога и по ней кто-нибудь ездит. Воображаю, каково проехать по такой бревенчатой дороге верст двадцать в телеге! Всю душу вытрясет.
      Впоследствии, разговорившись с купцом с белой фуражке, который вез с собой для своего продовольствия двадцать пять штук крутых яиц и бурак с отварной соленой треской и множество других яств, мы узнали от него, что бревенчатая дорога сооружена была железнодорожными строителями для подвоза гужом материалов, нужных для постройки железного пути. Купец оказался архангельским жителем, промышленником по части скупания беличьих шкурок и других мехов и хорошо знакомым с постройкой этой дороги.
      - Белкой торгуем… ну, и другие шкуры… Выдра, песец… лисица… - отрекомендовал он свою профессию и при этом прибавил: - Хотя в наших местах хорошей лисицы нет. А что до железной дороги, то ведь это все на наших глазах строилось. Вы не поверите, что только тут было! Ведь дебри приходилось просекать, по непроходимым болотам шпалы прокладывать. Сделают насыпь, а е, смотришь, через неделю размыло. Да вот вы сейчас увидите, какое тут местоположение. К тундре подъезжаем. От одного воспарения из земли песок расплывается. Пешие-то рабочие вязли по колено в болте, так как же было на лошадях материалы-то подвозить? – рассказывал он. – Вот и выстроили эту бревенчатую дорогу. Ведь почти вплоть до Вологды она тянется. Положим, лесу здесь два гроша цена, вон его сколько вокруг гниет, но что стоило проложить, выровнять, землей засыпать – уму помраченье! Но вот теперь и железная дорога построена, а когда барыши будут? Видите, сколько ездит. Пустой поезд идет. Да ведь на пассажирах далеко не уедешь, нужно товары возить, а товаров нет. Товарные-то вагоны за нами тоже пустопорожние тянутся.
      А поезд в это время, пройдя верст пятнадцать с нормальной скоростью пассажирского поезда, стал убавлять ход. Я выглянул в окошко. Лес кончился. Шла опять тундра, поросшая белым оленьим мохом. Кое-где стоял чахлый кустарник, блестели на солнце переполненные водой бочаги и болотные лужи. Поезд шел по высокой песчаной насыпи. Десятки рабочих, повязанных тряпицами, с заступами в руках, исправляли обсыпавшиеся места насыпи. Поезд совсем замедлил ход и еле двигался.
      - Верст сто пятьдесят мы вот теперь так поедем, - говорил купец. – Припустим малость и опять шагом… припустим и опять. Место опасное… Нельзя шибко идти. Шпалы разъезжаются, насыпь размывается. Как сильные дожди – и готово, и чини. Да еще спасибо машинистам, что осторожно идут… шаг за шагом. А поспешишь – людей насмешишь. Долго ли до греха? Сейчас кувырком. Беда! Нет, я хвалю здешнюю дорогу за осторожность. Другие ругают, что тихо поезд идет, а я хвалю. Жизнь-то дороже поспешки.
      Поезд совсем остановился. Раздался звонок. Перед окном вагона был веселенький станционный домик, и на нем вывеска гласила название станции – Тундра.

      Мы отъезжали от станции Тундра. Поезд еле двигался. Пассажиры рассуждали о том, сколько таким ходом поезд в час идет. Одни говорили, что пять-шесть верст в час, другие, что десять. Последнее было вероятнее. Был вечер. Солнце закатывалось красным шаром. Комаров к нам в вагон забрались целые тучи. Ни табачный дым, ни одеколон не спасали. Я и мой товарищ были изжалены до опухоли. Руки, лицо, шея покрывались ими. Укус приходился в укус, и все сплошь зудело. Мы уж перестали отмахиваться и покорились.
      Пассажиры начали ужинать по своим купе. Ужинали настоящим манером, вплотную. У всех были пирожки или пироги. Англичане ехали даже со столовым ларцом. Вынули тарелки, ножи, вилки, ложки, приспособили чемоданы и расставили на них приборы. У них то и дело хлопали пробки. Дама, ехавшая с мальчиком, везла даже куриный рассольник в большом бураке. Купец разложился также со своей провизией и уничтожал ее, запивая квасом. Вынули и мы наши съестные запасы. Купе были отворены и, проходя по коридору вагона, все можно было видеть. Нигде в поездах мне не приходилось видеть такой патриархальности. Все было по-домашнему. Мужчины без всякой верхней одежды в одних жилетах, дамы без корсажей в белых кофточках. Так и в коридор из купе выходили и никто не претендовал. Сняли и мы наши пиджаки.
      Поужинав, купец вышел в коридор и, похлопывая себя по чреву, стоял у открытого окна. Я подошел к нему. Он кивнул на расстилающийся перед нами белый мох тундры и произнес:
      - А вот водицы здешней испить – живо лихорадка затреплет. Да и для чаю. Ближе Плесецкой нельзя для чаю кипятку брать… Желтая-прежелтая вода и прямо гнилью пахнет. Ну, а на Плесецкой станции уж река, речная вода.
      Путь повсюду исправляли. То и дело около полотна дороги попадались сложенные тачки, лопаты.
      То там, то сям виднелись шалаши и землянки для рабочих, утопающие в болоте. Кое-где горели костры. Видно было, что участок этот усердно исправляли и укрепляли. На откосы насыпей в некоторых местах набивали дерн клетками. Попадались груды каменьев, привезенных для укрепления насыпей. Купец опять кивнул на полотно и сказал:
      - Укрепляй или не укрепляй, а в обход этот участок вести придется. Верст за сто отсюда крепкая лесистая местность есть, даже камень. А вот захотели инженеры из экономии, что ли, прямо полотно вести, как по линейке. «Выдержит, - говорят, - и тундра, если насып основательные». Вот тебе и выдержала! Зимой поезд бойко бежит и ничего, потому морозом сковано. А как растает, начнется весна – ну, и готова карета. Уж чего, чего тут не делали, чтобы укрепить – ничего не помогает. Весна, осень, пошли дожди – и готова карета. Иди черепашьим шагом. Тут по осени в некоторых особенно топких местах бревенчатые плоты погрузили и на них уж насыпь сделали и рельсы положили. Пришла весна, стала отходить земля и морозом снизу все бревна повыперло. Американская система это называется. Но не помогла и американская система. Должно быть Америка сама по себе, а Русь-матушка сама по себе. Ну-с, покойной ночи. Пора и ко сну. Пойти к себе в келью, да всхрапку задать, - закончил он и раскланялся со мной.
      Ночью мы спали отлично. Не тревожили нас ни кондукторы, ни ревизоры осмотром билетов.
      Когда мы на утро проснулись, поезд шел уже полным ходом. Направо и налево шли уж леса. Стояли громадные ели и сосны. Между елями попадалась пихта, лиственница… Около полотна дороги по-прежнему тянулась дорога из бревен, по-прежнему лежали в беспорядке трупы громадных срубленных деревьев и гнили. Дама с мальчиком уже проснулись, и она варила кофе в кофейнике на спиртовом тагане, поставленном на столике в купе. Стояла бутылка со сливками. С сетки висела связка баранок; мальчишка блажил и говорил: