А. Энгельмейер. По русскому и скандинавскому северу4)

      - Мама, дай мне сладкого пирога! Сладкого пирога хочу!
      Я прошелся по коридору. Купец сидел и уж ел крутые яйца.
      - Доброго здоровья! – сказал он мне. – Как почивать изволили? С добрым утром. Тундру уж прошли и теперь все пойдет как по маслу, без тычка и без задоринки. Всего до Вологды от Архангельска 595 верст, а этот участок, что мы прошли, самый поганый, самый каторжный был. Теперь путь будет все лучше и лучше.
      - Когда в Вологду приедем? – спросил я. – Не знаете?
      - Завтра утречком. Я спрашивал сейчас у кондуктора. Я-то сойду, а вам-то в Вологде часа три стоять придется. Ну что ж, к Брызгалову в ресторан потрапезовать съездить можете. От станции десять минут езды.
      - Если завтра утром, то это по расписанию, а я думал, из-за вчерашнего тихого хода опоздаем часов на пять. Ведь часов восемь черепашьим-то шагом двигались вчера, - сказал я.
      - А это уже у них за обычай, что по тундре тихий ход, и в расписание вошло. Семужки с яичком не изволите ли скушать? – предложил мне купец.
      Я поблагодарил и отказался.
      Леса по обе стороны железной дороги шли все дремучее и дремучее. Жилья уж никакого не попадалось. Шалаши рабочих по дороге были полуразрушены и пустовали. Путь был, очевидно, исправен, и я нигде не заметил уж исправления его. Гиганты деревья по-прежнему лежали около железнодорожного полотна и гнили, но близ станций их уж начинали распиливать рабочие на дрова и дрова складывали в штабели.
      - Вот если бы нашелся предприимчивый человек, скупил бы весь этот валяющийся лес, распилил на дрова и двинул бы в Петербург, - сказал мой товарищ по путешествию. – Сразу бы можно было достичь в Петербурге понижение цен на дрова. Ведь здесь, что мы видели, до полумиллиона сажен можно напилить. Железная дорога, наверное, уступила бы весь этот лес за бесценок.
      Купец улыбнулся и сказал:
      - За морем телушка полушка, да провоз дорог. До Волги по железной дороге довезете, а там что? В Ярославле моста нет. Придется перегружать на барки. А во что это влезет!
      После полудня к нам в купе заглянул кондуктор и произнес:
      - Станция Няндома. Сорок минут стоим. Здесь буфет есть, и можете даже горяченького похлебать. Чайку заварить можно. Вода хорошая.
      Все станции на Вологодско-Архангельской дороге по одному типу. Все бревенчатые, все окрашенные в светло-желтый цвет, имеют веселый вид. Около станции разбиваются садики. Мы вышли на станцию Няндома. В буфетной обедало пять-шесть пассажиров. Из кушаний предлагалось только три: борщ, суп картофельный и битки. Каждая порция супа стоила по 30 копеек. Горячего не ели мы уж сутки, а потому присели к столу и спросили борщу. Борщ был прескверный, очевидно, разогревающийся уже три дня перед приходом поезда. Служит у стола сам буфетчик и оборванный грязный мальчик. В буфете были лимоны и шоколад в плитках, но не было сыру и ветчины, не было молока. Стояли три бутылки разноцветной водки, и на тарелке помещались закупоренная жестянка с сардинками и кусок толстой московской колбасы, в просторечии именуемой музыкантской.
      Англичане забрали с собой весь имевшийся в буфете запас пива, и мы тронулись дальше.
      Вот и вторая ночь проведена в вагоне. Утром мы проснулись на станции Семигородний монастырь. Бродил монах с кружкой. До Вологды оставалось 69 верст. Здесь в наш поезд сели первые пассажиры, попавшиеся на пути. Это были по большей части богомольцы с котомками. Утро стояло солнечное, жаркое. Пассажиры дошли до такой патриархальности, что уж выходили и на станцию без пиджаков. Дамы в белых ночных кофточках и нижних юбках шли заваривать кофе в буфет.
      - Часа через два с половиной в Вологде будем, - говорили в вагоне, когда поезд тронулся.
      Купец ел и запивал только что заваренным чаем. Перед ним стоял бурак с треской.
      - Не желаете ли Яичков вкрутую? – предложил он мне, когда я заглянул в его купе. – Захватил из Архангельска в дорогу двадцать пять штук, да невмоготу… Четыре штуки остались, а уж и Вологда близко. Мне в Вологде слезать. Трески не предлагаю – это уж наша архангельская присяга, и другие ее не вкушают.
      Я поблагодарил, сказав, что у нас есть свой запас.
      Вот и Вологда. На станции мы стояли больше трех часов. Пассажиров значительно убавилось, появились и новые из Вологды им на смену, хотя и в меньшем числе.
      Путь от Вологды до Ярославля, то есть до станции «Волга», у меня уже описан. В Ярославле нам пришлось ночевать в гостинице Кукуева, ибо поезда не сходятся. На станции Волга мы прибыли под вечер, пробыв в пути около пятидесяти часов. Гостиница хорошая, чистая, кормят по-московски, но и цены берут московские. Вечером был из Ярославля поезд в Рыбинск, но только до Рыбинска, приехали бы туда ночью и все равно пришлось бы ждать там петербургского поезда до полудня. У станции «Волга» нам удалось нанять извозчичью пролетку, и в этой пролетке мы переехали Волгу на пароме. Подвод на паром взяли множество, все больше ломовиков.
      Боже мой, сколько ругались на пароме и паромщики, и извозчики, пока подводы уставились на плоту! Усевшиеся на ночлег в прибрежных обывательских садиках вороны, напуганные криками, взвились с деревьев и, каркая, долго носились в воздухе. Не дай Бог переезжать на этом пароме дамам. Да их и не было на пароме. Были две, три бабы в телегах, но те сами голосили и звенели языком, как валдайские колокольчики.
      Из Рыбинска в Петербург мы ехали в поезде прямого сообщения. Пассажиры были набиты в вагоны, как сельди в бочонках. Некоторые, не находя мест, даже стояли. Ног было протянуть некуда, не говоря уже о том, чтобы лечь. А езды до Петербурга часов восемнадцать.
      Дам благой совет: если кто едет путешествовать для своего удовольствия и имеет хоть сколько-нибудь лишнего свободного времени – никогда не ездить в поездах прямого сообщения. Возят без пересадки, возят скорее, но должно быть за это и угнетают пассажиров теснотой.

      Когда я, вспоминая о поездке на водопад Иматру, восхищался живописною дорогою на Иматру и величественностью самого водопада, а это я делал часто, один знакомый северяк всегда мне говорил:
      - Это что за водопад! Иматра даже и не водопад, а просто громадные пороги. Посмотрели бы вы на Кивач в Олонецкой губернии. Вот это водопад! Целая громадная река летит в пропасть с высоты четырехэтажного дома. Дорога к водопаду Кивач проходит через девственный первобытный лес, громадные скалы, направо и налево гигантские сосны и ели упираются своими вершинами в небо, путь вам то и дело перебегает лось. Час, два, три едешь и лица человеческого не видишь. Вот куда должны стремиться любители величественной дикой природы. А между тем у нас тащатся за границу смотреть водопады Плейнбахский и Рейнский, где все подстрижено, прилизано. И ведь Кивач всего только в каких-нибудь пятистах верстах от Петербурга, всего только в двух сутках водного пути на пароходе. В пять дней можно всю поездку сделать и вернуться обратно.
      - Так поедемте. Я давно собираюсь прокатиться по Ладожскому и Онежскому озерам и побывать в Олонецкой губернии, - сказал я.
      - С удовольствием. Когда вы свободны?
      Мы условились и решили в назначенный день встретиться на пароходе, отходящем от Воскресенской пристани в Петрозаводск.
      Я приехал на пароход, но знакомый мой северяк, так расхваливавший Кивач, не явился и прислал записку, извиняясь задерживающими его делами и нездоровьем. Пришлось ехать одному.
      Пароход «Свирь», назначенный к отплытию в 11 часов утра, разводил пары. Было 10.30 часов, а пассажиров совсем не было на пароходе. К пристани подвозили на возах тюки и ящики и грузили их в луки парохода. Первый класс был совсем пуст. В каюте второго класса какие-то два пиджака купеческой складки с громадными подушками в кумачовых наволочках, положенными около на диванах, пили пиво; в третьем классе, растянувшись на лавках, спали вниз брюхом несколько мужиков, уткнувши носы в котомки.
      - Неужели у вас так мало ездит публики? – спрашивал я у пароходной прислуги.
      - Подойдут еще. У нас всегда поздно собираются.
      Близко к одиннадцати часам. Появились «пальты» купеческой складки и заскрипели по палубе ярко начищенными сапогами с голенищами бутылками. Пальты купеческой складки то и дело приподнимали картузы и здоровались с прибывающими на пароход другими пальтами купеческой складки. Громадные подушки в ситцевых и кумачовых наволочках, находившиеся при пальтах, поражали своей величиной.
      - До Сермаксы? – слышались вопросы.
      - Нет, до Мятусова, а там на заготовку.
      - А я так до Вознесенья. Две барки с дровами застряли у нас где-то.
      Это были все, как я узнал впоследствии, дровяники, лесопромышленники или приказчики и поверенные от лесопромышленных фирм.
      Дул ветер. По небу носились серые облака. Моросил мелкий дождь.
      - Потреплет нас в Ладожском-то озере. Ведь это северяк дует, - слышались опять разговоры.
      - Нет, ничего. Теперь июль. В июле озеро не строго. К вечеру, как нам входить в озеро, ветер утихнет. В июне и в июле северный ветер довольно ласков. Он всегда к ночи стихает. Ведь это не сентябрь.
      - Однако, Валаамский пароход вчера богомольцев привез, так как трепало!
      - Днем в озере были, а ночью оно ничего.
      - Я с бабой еду, свояченице с собой в гости везу, так вот больше из-за чего. Начнет качать, а она визжать станет.
      - С бабьей командой беда. У них и у пристани-то так свиной визг. Я коли с женой к себе в Вознесенье еду, так всегда на канальском пароходе озеро объезжаю.
      Около одиннадцати часов на пароходе был дан первый свисток.
      - Кренделей и баранок я, братец ты мой, в дорогу взять забыл, - говорил один пиджак купеческой складки другому пиджаку. – Надо сходить на Литейную в булочную.
      - Да успеешь ли? Смотри не опоздай. Ведь уж без пяти минут одиннадцать.
      - Эво! Петра Иваныча ждут, а тот когда приедет-то на пароход! Он под Смольным в трактире еще с народом рассчитывается. Я живо.
      - Так захвати в лавочке пару лимонов. Я взял один к чаю, да думаю, не мало ли. В буфете требовать лимона, так не расчет.
      - Ладно.
      Пиджак купеческой складки, не торопясь и переваливаясь с боку на бок, стал сходить с парохода.
      Все пиджаки и пальты купеческой складки держали себя на пароходе завсегдатаями. Они прогуливались по палубе, как дома, раскланивались с пароходной прислугой, шутили с матросами, буфетные слуги называли их по имени и отчеству, с капитаном парохода тоже были знакомы и величали его Николаем Григорьевичем.
      Я взглянул на часы. Часы показывали двенадцатый час вначале, а второго звонка еще не было.
      - Скоро отвалим от пристани? – спросил я проходившего матроса.
      - Теперь скоро-с, - отвечал тот и полез на вышку.
      - Скажите, пожалуйста, чего мы стоим? Ведь уж двенадцатый час, а между тем еще и второго свистка не было, - отнесся я к одному из пиджаков.
      - Да ведь в свистках-то какой же толк? – отвечал тот. – Вот подъедут все, тогда и свистки будут давать.
      - Да ведь пароходство-то срочное. По расписанию назначено отходить в одиннадцать часов утра.
      - У нас это не считается. Просили подождать – вот и ждут. Дровяников нынче много едет, а они еще не все.
      - Бакланцев уже приехал и пошел в буфет с немцем-маклером пиво пить, - заметил пальто купеческой складки с тюрюком в руке, из которого он вынимал клубнику и ел.
      - Главным образом Петра Иваныча ждут. Тот прислал из трактира сказать, что как только покончит с подрядчиками, то поедет. Кроме того, один чиновник из Петрозаводска обратно едет, а его еще нет.
      - Лупоглазов что ли?
      - Он самый. Семейство одно едет. Это директорские знакомые какие-то. Им в Лодейное Поле.
      - Кринкины. Знаю. Да вон подъехали к пристани. Вот они. Они и есть.
      К пристани действительно подъехала карета. К ней бросились матросы и начали вынимать из нее подушки, корзинки, саквояжи.
      - Удивляюсь, как это можно заставлять себя так долго ждать! – пожал я плечами.
      - Да ведь знакомые-с… Просят… Вон и Петр Иваныч тоже… Он за лето-то раз пять-шесть проедет на пароходе, товар отправляет на пароходе, пользуются от него, приказчиков его тоже сколько проедет взад и назад по всем пристаням, так как ты ему откажешь!
      Ожидаемое семейство между тем входило на пароход и пробиралось в каюту первого класса. Несли детей, несли собаку. Было около двенадцати часов. Раздался второй свисток.
      - Нет еще Петра-то Иваныча и Лупоглазова еще нет. Чего это они в самом деле? – говорил пиджак. – Уж поедут ли?
      - Не поедут, так уж прислали бы сказать. Подождем. Над нами не каплет, - отвечало пальто.

      В 12.30 часов дня пароход отвалил от пристани и тронулся вверх по Неве. Показались водопроводная башня, Смольный монастырь, Калашниковская хлебная пристань, квасные кирпичные хлебные амбары Невского монастыря, арендуемые хлеботорговцами, затем прошли фабрики и заводы, заводы и фабрики. Ветер свежел и рвал серые тучи, из которых моросил мелкий дождь. Опытные пассажиры, езжавшие уже не раз на озерных пароходах, смотрели на дым пароходной трубы, отгоняемый ветром с севера, и говорили:
      - Ведь северный дует. Потреплет нас в Ладожском озере.
      - Нет, не потреплет, - успокаивал капитан. – Разве покачает немного. В летние месяцы все северные ветры к ночи затихают. Да и дождь спасет. Небо обложится тучами, пойдет настоящий дождь, тогда и ветру конец. Посмотрите на барометр: барометр упал.
      - Вашими бы устами да мед пить.
      - Ручаюсь, что только легонькая качка будет. Самая легонькая.
      - Бывалый человек. Свое дело туго знает. Около десяти лет по озерам ездит, - кивнул ему вслед купец-дровяник. – Да и пароход «Свирь», на котором мы едем, - лучший пароход.
      Начался разговор о том, что такое легонькая качка и что такое сильная качка.
      - А вот что значит сильная, - продолжал тот же купец. – Колеса парохода попеременно то левое, то правое на воздухе работают. Одно колесо загребает воду, а другое на воздухе вертится. Волны хлещут вон через ту вышку, где рулевой стоит. Я бывал в такую качку. Тут только упаси Боже одно, чтоб бабьего сословия было поменьше. А то только писк, визг, стоны и мужчин смущают. Другой бы и ничего, а тут видит, что женщины воют – ну, и сам в сумнении. Сегодня на наше счастье немного едет дамского пола.
      Я стал бродить по каютам всех трех классов. Женщин ехало действительно немного. Пассажиры пили чай, некоторые завтракали или обедали. Какой-то бакенбардист-чиновник в фуражке с кокардой советовал молодой даме есть больше.
      - Я считаю, что прежде всего нужно, чтоб был сытый желудок и тогда никакая качка не страшна. Покушайте вы до Шлиссельбурга, покуда мы едем по Неве, вплотную – и в озере вы уже не будете чувствовать никакой морской болезни от качки.
      - Есть-то не хочется, - отвечала дама. – Перед тем, как отправиться сюда, мы завтракали вместе с утренним чаем.
      - А вы насильно покушайте. Наконец, до Шлиссельбурга еще достаточно пути. Мы проедем четыре часа и вы еще успеете проголодаться. В Шлиссельбурге тоже будем стоять с час, стало быть в озеро войдем только часов через пят. Кроме того, я советовал бы вам выпить вина. Это тоже помогает.
      - Самое лучшее – опояшьтесь чем-нибудь покрепче, но только как можно крепче, - вмешался в разговор очень жиденький молодой человек, приподнимая шляпу. – У меня есть один знакомый флотский офицер, так тот мне рассказывал, что во время плавания в Тихом океане они только поясами и спасались. Коньяк, лимон и крепкое опоясывание. Я вот на всякий случай надежный ремень с собой захватил.
      - Ремень вздор, - подхватил бакенбардист. – А вот коньяк с лимоном имеют огромное значение. Конечно. Вы дама, но коньяк вы можете даже и не пить, а только макать в него сахар и закусывать им вместе с лимоном. Просто сосать во время качки, но сосать поминутно.
      - Что вы говорите! Да ведь этак можно насосаться влежку, ежели поминутно… - Улыбнулась дама.
      - Нет, ничего. На воздухе проходит. А перетягивание себя поясом – это пустяки.
      - Не знаю. Мне многие флотские офицеры об этом говорили. Они мне говорили, что в Тихом океане они выдерживали страшные бури, и пояс спасал их от морской болезни.
      - Позвольте… Вы говорите про Тихий океан. Какой же это тихий, ежели они выдерживали там страшные бури. Ведь почему же нибудь он называется Тихим. Тихий, так уж…
      Молодой человек несколько смутился.
      - Мне рассказывали, - произнес он. – Рассказывали люди вполне достоверные.
      Здесь на пароходе я только что узнал о существовании «Путеводителя на водопад Кивач». Эту брошюрку мне любезно предложил один из пассажиров.
      Брошюрка эта издана опрятно, в ней есть карта следования от Петербурга до Петрозаводска, план Петрозаводска, карта пути от Петрозаводска до Кивача, чертежи самого водопада Кивач, но описания пути она дает сравнительно очень мало и в ней есть даже неверные сведения. Так, например, в брошюре сказано, что лица, отправляющиеся на водопад Кивач, получают билеты первого класса со скидкою 20%, при условии возвращения на одном и том же пароходе, а между тем пароходный кассир даже и не слыхал о таком распоряжении со стороны пароходного начальства. Пассажиру, прочитавшему брошюрку и рассчитывающему проехать путь от Петербурга до Петрозаводска и обратно в первом классе за 19 р. 20 к., придется все-таки заплатить 24 р., по 12 р. в конец.
      В 6 часу вечера мы подъезжали к Шлиссельбургу. Вот и пристань. На пристани в самых разнообразных лохмотьях так называемые «шлиссельбургские кадеты», то есть бродяги и нищие, высылаемые сюда из Петербурга. Они столпились на пристани для прошения милостыни у пассажиров. По большей части это народ молодой. Некоторые из них были уже препровождаемы в Шлиссельбург на жительство более десятка раз, но тотчас же уходили в Петербург обратно. Дело в том, что при отправлении из Петербурга в Шлиссельбург этапным порядком их до известной степени обмундировывают – дают им сапоги, шапку, армяк, рубаху и порты, а зимой даже валенки и полушубок, - и все это остается в их владении. Но явившись в Шлиссельбург и не находя себе дела или просто по лености не отыскивая дела, они постепенно проедают и пропивают свою обмундировку и чуть не нагие идут обратно в Петербург, дабы быть вновь выслану этапным порядком и при этом вновь получить обмундировку. Перекочевка их в Петербург совершается обыкновенно летом. Они идут по двое, по трое по Шлиссельбургскому почтовому тракту, ночуя в кустах и придорожных канавах и питаясь милостынею в лежащих по пути деревнях. Крестьяне и вообще жители по Шлиссельбургскому тракту не отказывают «шлиссельбургским кадетам» в милостыне и вообще обходятся с ними ласково из опасения, чтобы те не пустили им «красного петуха». В Шлиссельбурге «кадеты» эти, как они мне сами рассказывали, имеют даже своего старосту, которого выбирают из своей среды и уж вполне ему подчиняются. Некоторые из «кадетов», не вполне обленившиеся, пробираясь из Шлиссельбурга в Петербург, на пути подряжаются на кой-какие работы: пилят на реках Мойке, Мге и Тосне дрова, пригнанные в устья этих рек сплавом, нанимаются косить сено. Но им дают за эти работы только половинную плату против других рабочих, так как «кадеты» бредут в путь-дорогу в большинстве случаев без паспортов. Дающие им работу очень характерно отвечают, почему «кадеты» получают дешевую плату. Ответ их такой:
      - Потому они дешево и берут, что знают, что у них «неучтиво» спрашивать про паспорты.
      Дает и сам «кадет» очень характерный ответ на вопрос, чем он занимается:
      - Чем занимаюсь? Да по этапу хожу, - обыкновенно отвечает он.

     Долго мы будем здесь стоять? – спрашивали пассажиры капитана, когда пароход причалил к Шлиссельбургской пристани.
      - Около часу простоим, а полчаса уже наверное. Это будет зависеть от количества груза, который нужно принять на пароход. Сойти на берег и посмотреть кое-что во всяком случае успеете, но здесь в Шлиссельбурге в сущности и смотреть-то нечего.
      В Шлиссельбурге достопримечательного действительно немного. По своим административным учреждениям он хоть и уездный, но самый убогий городишко: грязные улицы, грязные плохо ремонтируемые дома. Шлиссельбург (Ключ-город) по своему водному сообщению считается даже портом. Все грузы, идущие в Петербург с восточной стороны России системою рек, озер и каналов, не могут миновать Шлиссельбурга. Но и это не может поднять город, который, как говорят, было время, предполагали даже разжаловать в заштатный город, и уезд его, разделив пополам, присоединить одну половину к Петербургскому, а другую к Новоладожскому уездам. Как и все маленькие города и местечки под Петербургом, Шлиссельбург завоевывается жидами, что ярко бросается в глаза даже их присутствием на пристани. Евреи, которым не дозволяют жить в Петербурге, поселяются здесь и отсюда преспокойным манером ездят в Петербург делать свои делишки.
      Сквозь толпу шлиссельбургских оборванцев некоторые пассажиры, не бывавшие в Шлиссельбурге, отправились осматривать каменную часовню, находящуюся близ пристани, при устье Александровского канала, где находится древний образ Казанской Божией Матери. После отнятия у шведов Петром Великим в 1702 году шлиссельбургской крепости, называвшейся в то время Нотенбургом, образ этот, как гласит молва, был найден в стене крепости и затем находился в крепостной церкви до открытия Новоладожского канала. У часовни поражает масса действительно убогих нищих: слепых, безногих, безруких, покрытых ранами. Филантропам, имеющим возможность давать приют калекам, много бы можно было сделать здесь доброго дела. Положим, что среди этих калек есть много и нищих по профессии, которые в приют не пойдут, предпочитая свободу, но добрая половина благословила бы филантропа, давшего им угол и кусок хлеба.
      Тут же около часовни есть и стеклянный сарай, в котором помещается ботик Петра Первого. Осмотрев наскоро ботик, некоторые пассажиры хотели было направиться к канальным шлюзам, которые по своему сооружению действительно представляют много любопытного, но тут с парохода раздался первый свисток, и все бросились на пароход. За первым свистком следовал второй.
      Пароход не стоял у пристани и получаса и стал снимать причалы.
      - Грузов самые пустяки. Что нужно было взять, то и взяли, так чего же ждать! – сказал капитан, и вскоре пароход входил уже в Ладожское озеро.
      Направо лежал островок с крепостью, построенной некогда новгородцами и называвшейся Орешек. Крепость эта, как известно, служит нынче местом тюремного заключения. За стенами виднелся шпиль церкви, ярко выделяющийся на солнце. Ветер стих. Погода разгулялась. Грозное Ладожское озеро было спокойно. Вдали на озере то там то сям виднелись гальоты под парусами и без парусов.
      - Вон первый Кошкинский маяк. С этого места, мы считаем, начинается Ладожское озеро, - указывал мне один опытный купец-дровяник, по нескольку раз в год делающий путешествия по Ладожскому озеру.
      Открывалась прелестная картина безбрежного водного пространства, картина, находящаяся только в каких-нибудь 60 верстах от Петербурга и столь мало знакомая петербуржцам. Петербуржцы в большинстве не ценят да и не знают ни красот своей Невы, ни озера, из которого вытекает эта река. Можно смело сказать, что семи восьмых прирожденных петербургских жителей, уже состарившихся, еще ни разу не проехали по Неве от ее устья до истока, не говоря уже о том, чтобы поднялись посмотреть Ладожское озеро, а между тем имеются дешевые и удобные сообщения на пароходах разных обществ. Петербуржцы ездят смотреть модный водопад Иматру в Финляндии, едут за границу прокатиться по Рейну, а своей красавицы Невы, которая в некоторых местах, пожалуй, и живописнее Рейна, еще не видали, не доезжали даже до половины Невы, до так называемых Ивановских порогов.
      Ладожский водоем по своему объему и глубине есть единственный в Европе. Это скорее море, чем озеро, и только вода у него пресная. Ладожское озеро принимает в себя почти все пресные воды в северо-восточной Европейской России. В одной Олонецкой губернии насчитывается до 4000 больших и малых озер, и все они избыток своих вод несут в Онежское озеро, которое, приняв еще несколько значительных рек (Водла и Вытегра), вливает свою воду рекою Свирь с притоками в Ладожское озеро. Река Сясь несет ему же воду тихвинской системы, а река Волхов – с озера Ильмень и со всех его притоков; наконец, водные системы Финляндии, наполненной также множеством озер, имеют сток тоже в Ладожское озеро, не считая прибрежных речек, ручейков и канавок.
      О пространстве Ладожского озера делаю маленькую выписку из «Путеводителя к водопаду Кивач».
      Площадь Ладожского озера занимает пространство в 15922 квад. Верст; длина озера достигает 194 версты; ширина около 122 верст. Уровень Ладожского озера на 59 футов выше уровня Финского залива. 59 футов составляет почти 8,5 сажень – высота для 60-верстного падения реки Невы громадная.
      Омывая прибрежья трех губерний – Петербургской, Олонецкой и Выборгской, Ладожское озеро служит удобнейшим водяным путем сообщения между прилегающими к нему губерниями и путем рек и каналов является центром всех водяных сообщений между Каспийским, Белым и Балтийским морями. В древности Ладожское озеро называлось «Алда», «Алдога», и слово «Ладога» стало входить в употребление лишь во времена развития торговли Великого Новгорода с ганзейскими городами. Весь водяной путь, соединяющий Новгород с Финским заливом и идущий через Ладожское озеро, был известен тогда повсюду под именем Новгородского. С падением Новгорода и с открытием англичанами морского пути в Россию через Белое море, в 15 веке, новгородский путь утратил свое владычество на Неве и в Ладожском озере до тех пор, пока Петр Великий не возвратил России ее прежнего достояния.

      В 7 часов вечера мы уже были в открытом озере. Южный берег Ладожского озера, казавшийся сначала серенькой полоской с едва заметными зигзагами лесов, постепенно скрывался из вида. Через час перед глазами было уже только необозримое водное пространство и синее небо, по которому бродили молочно-белые облачки. Ветер разорвал тучи, прогнав их к югу и на небе приветливо сияло золотое солнце. На озере все-таки стояла зыбь, и пароход слегка покачивало. Я отправился на верхнюю площадку к рулю. Там было целое общество пассажиров и между прочим две дамы. Одна из них молоденькая, черненькая, с бледным лицом и несколько испуганными глазами, держась рукой за мужа, расспрашивала капитана:
      - Я в первый раз в озере. Вы мне только скажите… качка это или не качка, что теперь – и тогда я буду спокойна.
      - По-нашему это называется зыбь, - улыбаясь, отвечал капитан.
      - Ну что, не говорил я тебе? – подхватил муж. – Конечно же, зыбь, а не качка.
      - Почем ты знаешь! Ты так же, как и я в первый раз едешь на пароходе в Ладожском озере.
      - Нет, я езжал. Я езжал мальчиком на пароходе в Гельсингфорс по Финскому заливу, а что Финский залив, что Ладожское озеро, все равно.
      - Неправда. Не ври. Ладожское озеро бурнее. Ведь бурнее, господин капитан?
      - Это зависит от погоды, от ветра. Вот когда осенью дуют северные ветры…
      - Да ведь теперь северный ветер и есть. На пароходе все говорят, что северный.
      - Ну, не совсем. Теперь северо-восточный.
      - А это хуже или лучше?
      - Конечно же лучше, - опять вставляет свое слово муж.
      - А почем ты знаешь? Разве ты моряк? Всю жизнь просидел у себя в канцелярии.
      - Говорю тебе, что езжал по Финскому заливу и выдерживал качки.
      - Маленьким мальчишкой езжал и теперь, разумеется, ничего не помнишь. Да и не тебя я спрашиваю, а капитана. Так северо-восточный ветер, вы говорите, менее опасен? – снова обращается дама к капитану.
      - Такой легкий ветер даже и северный не представлял бы опасности.
      - Вы, кажется, мосье капитан, нарочно говорите, что это не качка, а зыбь, чтобы успокоить пассажиров.
      - Душечка, да ведь сама-то ты чувствуешь, - опять начинает муж.
      - Молчите. Не с вами разговаривают. Я чувствую, что качает. Даже и вас качает.
      - Слегка действительно качнуло, но ведь это так… Налетела маленькая волна – ну, и качнуло. Пойдем-ка в каюту и закажем себе ухи. Здесь на пароходе, говорят, уху прелестно приготовляют.
      - Оставьте. Вечно со своей едой! Мосье капитан, мне все-таки думается, что это уже качка? Смотрите, ветер усиливается. Я чувствую даже уже, что мне не по себе, - приставала к капитану дама.
      - Это просто от воображения, - успокаивает муж. – А вот ты скушай ушки из сигов.
      - Молчите же, говорят вам! Господин капитан! А как лучше в качку: ужинать нам или не ужинать?
      - Кушайте на здоровье, и все будет прекрасно.
      - Видишь, видишь, - снова подхватил муж. – кроме того, я советовал бы тебе выпить рюмку вина. Ведь хорошо ей, капитан, выпить рюмку вина?
      - Прелестно. Это придаст бодрости и успокоит.
      В это время налетел вал, и пароход качнуло.
      - Ай-ай! Что это? – взвизгнула дама, вцепляясь в рукав мужа. – Нет, как хотите, а это качка. Смотрите, смотрите… Ведь уж одну даму внизу тошнит.
      - Многие натуры, душечка, ведь и легкой зыби не выдерживают.
      - Ой-ой! И я не выдерживаю. Ведите меня вниз. Господин капитан, как лучше во время качки: лежать или сидеть?
      Капитан пожал плечами и не знал, что ответить.
      - Это как кто находит удобнее. Лучше прилягте и старайтесь так, чтобы голова ваша находилась возможно ниже, - сказал он.
      Ворча и придираясь к мужу, дама стала сходить на нижнюю палубу.
      На небе было хоть и ясно, но ветер свежел, и легкая качка действительно начиналась. Большинство пассажиров было спокойно, но некоторые хоть и бодрились, но ходили уже с бледными лицами, держались за грудь и поминутно поплевывали. Были уже и страдающие морской болезнью. Замечательно, что тот самый молодой человек, который еще при выходе от Воскресенской пристани советовал пассажирам перетягиваться поясом во время качки на озере, чтобы не страдать морской болезнью, захворал этой болезнью первый. Он сидел около рубки второго класса бледный, с посоловелыми глазами и сосал целый лимон, впиваясь в него губами.
      - Голова кружится? Тошнит? Перетянитесь же скорее ремнем-то, испытайте на себе ваше средство, - сказал я ему.
      - Перетянулся, но ничего не помогает, - еле дал он ответ.
      - Выпейте коньяку.
      - Три рюмки выпил, но никакого толку. Даже еще хуже.
      Купцы-дровяники и приказчики лесопромышленников держали себя бодро, ходили по палубе привычными людьми и, улыбаясь на страдающих морской болезнью, говорили:
      - Это что за качка! Это наплевать. А вот когда мы осенью ездим по озеру, да начнет ветер трепать, так вот это качка!
      Некоторые из них сидели в каюте второго класса и преспокойнейшим манером ужинали, уписывая ситник с крутыми яйцами и запивая все это чаем.
      - Когда колеса начнут работать в одиночку: сначала одно, а потом другое – одно загребает, а другое на воздухе вертится, дрова когда на пароходе волнами раскидывать начнет – вот это мы качкой называем, - продолжали они. – А это для развлечения удовольствия даже и приятно: будто театр.
      Качка усиливалась. Молодая дама, старавшаяся узнать у капитана, качка это или нет, окончательно набросилась на мужа и просто замучила его своим ворчаньем. Она уже, не стесняясь, ругала его.
      - И черт тебя понес в такую погоду! Не мог справиться с барометром! Дурак! Лысый пес! Старая калоша!
      - Душечка, да ведь барометры вообще врут и, наконец, я спрашивал тебя, ты сама пожелала, - оправдывался тот.
      - Молчите уж лучше, срамник бесстыдный! Не раздражайте меня… И без вас тошно…
      Всех больше неистовствовала чья-то нянька с ребенком. Она то и дело вскрикивала:
      - Ой, ой, ой! Не могу! Берите ребенка! Подержите ребенка!
      Она совала ребенка кому-нибудь из ближайших соседей, а сама бежала к борту парохода и перевешивала через борт голову.
      - Не понимаю, что за невыносливые пассажиры такие! – говорил мне капитан улыбаясь. – Ведь и качка-то невелика, а посмотрите, что с некоторыми делается. Качка-то килевая. Килевая качка всегда самая сносная, даже приятная. Спрашивается, что было бы с ними, ежели бы была боковая качка, ежели бы ветер в скулу судна дул! И наконец, посмотрите, какая погода прекрасная, как прелестно садится солнце!
      Солнце действительно садилось прелестно. Качка на меня не производила никакого действия. Напротив, стоя на верхней площадке у руля, я чувствовал что-то приятное, ласкающее, убаюкивающее и, нахлобучив как можно крепче фуражку, стал любоваться солнечным закатом. Золотисто-пурпуровый огненный шар опускался в безбрежную синеву озера, блещущую полосами как бы серебреного и золотого глазета. Жалкая картина солнечного заката, наблюдаемая с чахлого мыска Елагинского острова в Петербурге, была ничто в сравнении с этой величественной картиной.

      Парила летняя северная бледно-лиловая ночь. На горизонте розовой полоской виднелась заря. Зыбь на озере все еще продолжалась, пароход по-прежнему слегка покачивало, но нервные пассажиры, кажется, уже успели привыкнуть к этой качке. К тому же переход по Ладожскому озеру уже приближался к концу. Вдали мигали огоньки двух маяков, поставленных у устья реки Свири – Торпачок и Стороженский. О появлении огней маячков тотчас же распространилось по пароходу, и пассажиры двух первых классов высыпали на верхнюю площадку к рулю. Было около двенадцати часов ночи.
      - Скоро, скоро будем входить в устье Свири, - успокаивал капитан. – Вот мимо тех маяков так и пройдем, - оповещал пассажирам капитан. – Мимо одного из них – Торпачка – совсем вблизи пройдем.
      Лица пассажиров прояснились. Молоденькая черненькая дамочка, так много делавшая переполоха по поводу качки, через какие-нибудь четверть часа совсем уже переменила тон. Она перестала держаться за мужа и даже совсем отпустила его.
      - Я все-таки Ладожское озеро считала бурнее, - говорила она, слегка улыбаясь. – Я ожидала, что будет сильная качка, и я окончательно не выдержу. Ведь в открытом озере был сильный ветер.
      - Ну, какой же это сильный ветер… Такие ли сильные ветры бывают, - заметил молодой человек, советовавший в начале путешествия по озеру перетянуться ремнем, чтобы избежать морской болезни. – Вот морские офицеры мне рассказывали про ветер в Тихом океане, так это ветер! Там как рванет…
      - Помилуйте, да и здесь у одного пассажира ветром шляпу снесло.
      - Что шляпа! Шляпа ничего не доказывает. Шляпу может сдунуть самый легонький ветерок, ежели она небрежно одета.
      Огни маяков, то сливаясь в одну точку, то расходясь опять в две точки, делались все явственнее и явственнее. Виднелись уже темные полосы правого и левого берега устья Свири. Зыбь совсем прекратилась. Мы приближались к селению Сермакса, находящемуся при устье реки.
      - Вот тут сейчас будет мель, громадная мель… На эту мель когда-то сел государь Петр Великий. Поехал на гальоте да и сел. Теперь эта мель так и называется Царской мелью, - рассказывал кто-то.
      - Царские луды зовется, а не мель, - поправил другой пассажир.
      - По-здешнему луды, а по-нашему мель. Что луда, что мель – ведь это все единственно. Здесь всякую мель лудой зовут. Здесь и берег берегом не называют, а называется горой. Мы скажем: пойдем берегом, а они скажут: пойдем горой. Такое уж у них обыкновение.
      В первом часу ночи мы приставали к пристани местечка Сермаксы, где высадилась добрая доля пассажиров, ехавших только до этой пристани. В особенности поредела компания дровяников и лесопромышленников. Началась разгрузка и нагрузка. Загрохотали по пароходу ящиками и бочками, засновали с тюками.
      - До рассвета стоять здесь будем, - объявил нам капитан. – Желающие могут выйти на берег и посмотреть берег, хотя здесь решительно нет ничего, что можно было бы смотреть.
      - Охота здесь хорошая. По осени сюда в Сермаксы много охотников наезжает. В здешних лесах Рябов и тетеревей бери руками, - рассказывал мне пиджак купеческой складки из числа дровяников. – Когда мы по осени едем обратно в Питер, то завсегда здесь дичи накупаем. Выносят ее на пристань множество и цена ей грош. И рыбу тоже… Здесь пятифунтового сига можно за двугривенный купить.
      - Было да прошло, а уж теперь и здесь цену знают, - возразило купеческое пальто. – Да и кулаки запрещают рыбу и дичь продавать. На всех пристанях как по Свири, так и здесь, в Сермаксах, появились кулаки и скупщики. Как какой охотник или рыбак появляется на пристани и начнет пассажирам рыбу или дичь продавать – сейчас уж он у кулака на примете, и кулак его старается дошкурить. Ну, и отучили.
      - Чем он его может дошкурить-то? – спрашивал какой-то бакенбардист в фуражке с кокардой.
      - Очень просто: перестанет у него сам покупать. Да перестанет-то покупать зимой, когда сюда пассажиры не ходят, и рыбу, и дичь, окроме как кулаку продать, девать некуда. А ведь здешние крестьяне зимой только дичью да рыбой и живут. Куда ему тогда податься-то? Ни взад, ни вперед. Ну, и дошкурит.
      - Я еще нынешней весной ехал из Вознесенья, так жене во каких пяток сигов чуть не задарма купил! – стоял на своем пиджак.
      - Да уж это так как-нибудь, где-нибудь за углом, а то кулаки запрещают. «Коли, -говорит, - ты будешь продавать пассажирам, то вот тебе, прочувствуй…». И рыбаки их страсть боятся. Потому ведь кулак покупает огулом, покупает много и круглый год. Покупает и отправляет в Питер.
      - Не знаю. Право слово, по весне я у бабы пяток сигов купил, - уверял пиджак.
      - Так вот видишь, у бабы же, а не у мужика. Бабы нешто народ рассудительный? Нешто оне с понятиями о жизни? Стянула у мужа пяток рыбин да и понесла продавать на пристань, чтоб на кофеишко себе выручить.
      - А здесь бабы уже и кофей пьют? – спросил я.
      - Здесь-то? Да начиная вот с этих самых мест и по Свири, и по Онежскому озеру вся Олонецкая губерния кофей пьет. Первые кофейницы. И мужики кофей пьют. Здесь чай в пренебрежении, а кофей в лучшем виде… Какой уж это кофей, не взыщите, а все-таки кофей. Подбросит горсточку к фунту цикория – ну, и ладно… Вся Олонецкая губерния за последнее время стала первые кофейники и кофейницы. Да чего вам… В Петрозаводске из-за этого самого нет ни одного трактира. Чаю не пьют. А ведь Петрозаводск -губернский город.
      - Да что вы! – удивился я.
      - Как есть ни одного. Да вот увидите. Вы до Петрозаводска едете?
      - До Петрозаводска и даже далее.
      - Так вот увидите, что ни одного трактира. Ведь уж по Петрозаводску-то все-таки прогуляетесь. Нет трактира и нет.
      - Это уж совсем странно для русского города.
      - И пробовали там открывать трактиры, сколько раз пробовали, но как откроют – сейчас прогорят. Полированный народ по трактирам не ходит, потому у него два клуба есть, так там он у себя в клубах и благодушествует, а простой народ чаю не пьет, а водкой и пивом пользуется в кабаках.
      - Так трактиры могли бы вместо чаю кофеем торговать.
      - Не пьют по трактирам, да и что ты хочешь. В Олонецкой губернии простой народ – экономный народ. «Зачем, - говорит, - я буду в трактире переплачивать, ежели я могу дома дешевле»… И так у них все. Я в Петрозаводске-то кажинный год по три, по четыре раза бываю, так уж до тонкости его знаю, - рассказывало мне купеческое пальто. – А что насчет кофею, чтобы в трактире его продавать – и тут проба была. Попробовал немец один ресторан открыть, на манер кофейной. Посидел, посидел в своем пустом ресторане месяца три сложа руки, да и прогорел, с дымом и вылетел в трубу.
      - Но ведь бывает же в Петрозаводске приезжий народ, который чай пьет. Где такому народу напиться чаю? – допытывался я.
      - Да вот мы, например, приезжие, на постоялых дворах пьем, там, где останавливаемся. Наставят нам ведерный самовар, заварим мы своего собственного чайку да и пьем со своим сахаром. В овощной лавке, наконец, можно чаю напиться, коли уж так очень приспичило. Там заваривают, - закончило пальто купеческой кладки и направилось в буфет третьего класса, прибавив:
      - Пойти выпить рюмочку. Ведь озеро переехали.

      В Сермаксах пароход стоит только для сдачи и приемки кой-каких грузов, но так как таких грузов было мало, то через час мы уже поднимались вверх по реке Свири. Среди груза, доставленного в Сермаксы, насколько я успел заметить, было много бочек с пивом и даже ящики с пивом. Впоследствии я узнал, что все побережье Свири и Онежского озера питается исключительно петербургским пивом, так как своих пивных заводов в Олонецкой губернии нет.
      Картина берегов Свири ничем не замечательна. Художнику не на чем остановить взор. Берега низменные, направо – лес, налево – лес, местами погоревший. Есть и свежепогоревшие места. Нынешнее вначале сухое лето сильно способствовало уничтожению лесов пожарами в Олонецкой губернии. В некоторых отдаленных от административных пунктов местах леса, как говорят, горели без всякой попытки тушить их. То есть попытка являлась, но когда приезжало начальство, что предпринять меры тушения, то пожар уже сам собой кончался, уничтожив громадное лесное пространство.
      - Горели все больше казенные леса, так как здесь все больше казенные, - рассказывал мне один лесопромышленник. – А казенные леса крестьянин не пойдет тушить, пока его не погонят силой. Он рассуждает так: с какой стати я брошу свое дело и пойду казенное тушить? Ведь загорись мой дом и мое имущество, казна не придет его спасать. Старосты, разумеется, для очищения совести, гонят народ, но народ их не слушает.
      Под утро, в пятом часу, показалось Лодейное Поле, премилый с берега городок, и взор несколько отдохнул на его картине. Берег довольно высокий, на берегу красивая каменная церковь и несколько двухэтажных деревянных опрятных домиков. Я невольно залюбовался им.
      - Дальше будут все такие высокие берега, а в порогах уже встретите и совсем живописные места, - сказал мне капитан парохода.
      В Лодейном Поле при Петре I была верфь для постройки таких судов, которые бы могли служить для военного дела, но от исторической верфи этой, где когда-то работала рука императора-плотника, остались только сгнившие сваи. Был здесь и дворец Петра, но от дворца, как говорят, уже и следов не осталось. Нашелся, впрочем, один купец, который в 1832 году на том месте, где стоял дворец, поставил чугунный памятник с двуглавым орлом и на памятнике сделал следующую надпись: «Да знаменует следы Великого сей скромный простым усердием воздвигнутый памятник».
      Ближе к порогам по правую и левую сторону Свири начались возвышенные берега с громадными камнями-валунами, и начались действительно живописные места. Села стали попадаться все богатые с двухэтажными домами, хорошо окрашенными в яркие цвета, а некоторые даже убраны резьбой.
      - Богатый народ все живет в здешних селах, - кивнул мне один из дровяников.
      - Все больше рыбаки? – спросил я.
      - Рыбачат-то они рыбачат, но в самой Свири мало рыбы ловится. Рыболовство, главным образом, в истоке да в устье реки, а здешние крестьяне – судовщики, суда имеют, а кто не имеет судов, те служат на судах, лесом барышничают, дровами и перепродают их крупным торговцам. Кроме того, многие из них лоцмана, а это дело барышистое. Ведь ни одно судно в порогах не пройдет без лоцмана.
      Близ деревни «Подпорожье» и на нашем пароходе появились два лоцмана, пожилые мужики в купеческих пиджаках и картузах. Один из них был даже с серебряной медалью на Станиславской ленте в петлице. Они тотчас разместились у первого и у второго руля. С деревни «Подпорожье» течение реки делается уже настолько быстро, что пароход управляется двумя рулями.
      - Ведь здесь течение-то реки десять верст в час, - сказал мне дровяник.
      Первый порог называется «Сиговец». Пароход сделал малый ход. Река шла извилинами. У руля стояли, кроме лоцмана, двое рулевых и до того усиленно работали, что пот с них лил градом.
      - Пятнадцать-двадцать верст так пойдем… - повествовал мне мой собеседник. – Дальше даже еще тише. Где Медведицы, - пороги начинаются, там пароход будет еле двигаться. Ночью тут ни один лоцман не берется судно проводить.
      - Что лоцманам платят за провод судна? – задал я вопрос.
      - На это у них такса есть. Ведь они лоцмана присяжные. Вот этот пароход платит четыре рубля. В Медведицких порогах будут уж другие лоцмана. Хорошие деньги эти лоцмана зарабатывают, а теперь заработки их будут и еще больше. Прежде их артель была из восьмидесяти пяти человек, а нынче путейство их сократило до пятидесяти. Пришлось из своей среды тридцать пять лоцманов исключить.
      - И исключили?
      - Исключили. Исключенные-то как плачутся! От крестьянских работ отвыкли, только тем и занимаются, что суда проводили, а теперь опять к крестьянским работам привыкай. Да где привыкнуть! Не привыкнешь. Одно спасение – в люди идти. Я по себе знаю. Ведь вот я тоже крестьянин и дровами занимаюсь, а отними от меня дровяное занятие и заставь хлебопашествовать – мне невмоготу. И рад бы да невмоготу. Куда идти? В приказчики? Да из хозяев-то уж и в приказчики не гожусь.
      Пароход, между тем, все более и более замедлялся на ходу. Река сузилась и шла самыми причудливыми извилинами, течение делалось все быстрее и быстрее, в некоторых местах даже было видно, как бурлила вода, проходя между каменьев и еле прикрывая их. Вместе с сужением реки и берега делались круче, обрывистее… Местоположение делалось совсем живописным.
      - Нынче еще легче проходить в порогах по Свири, а прежде было куда трудно. Министерство недавно уширило реку в порогах, повзорвало камни, углубило фарватер, целые мыски на берегу срезало, чтобы извилин-то этих было поменьше. Землечерпальные-то машины, видите, стоят. Это все оне работали. Да и посейчас работают. Эти машины нарочно для Свири и заказывали, здесь обыкновенными землечерпальными машинами ничего не поделаешь, потому приходится уж не землю со дна черпать, а булыжные камни. Булыжник и булыжник… Видите, сколько булыжнику навалено, - продолжал повествовать дровяник.
      По берегам грядами действительно лежали целые горы булыжного камня.
      - Медведицы, Медведицы! Самые большие свирские пороги… - заговорили на пароходе, и пассажиры, интересующиеся путем, стали высыпать из кают к рулю на верхнюю площадку.

      Пороги кончились, лоцманы сошли на берег, и пароход пошел полным ходом.
      Там, где кончаются пороги, Свирь делается хотя и шире, но окончательно теряет свою живописность: берега становятся отлогими, болотистыми, с редким населением и потому отличаются однообразием. Охотники до красот природы сошли с верхней площадки и, удалившись в каюты, принялись за истребление ухи и жареной рыбы. Я перекочевывал из класса в класс, из каюты в каюту.
      В каюте второго класса давно уже обратили на себя мое внимание два брата, два молодых человека – один лет двадцати пяти, а другой лет девятнадцати. Из разговоров их с другими пассажирами я узнал, что оба они служат приказчиками – старший где-то в рынке в суровской лавке, а младший – в фруктовой. Оба они ехали к родным на побывку в деревню и должны были сойти на берег где-то между порогами и Вознесенской пристанью, где на берегу реки расположена и самая их деревня. На пароходе они ехали одетые совсем по-дорожному: в высоких сапогах, в картузах, в купеческих пиджаках, застегнутых на все пуговицы и без знаков воротничков и манжет, но, переехав пороги, вдруг пришли в движение и стали переодеваться. Из коробов выглянули на свет божий шляпы котелком, штиблеты с вострыми носками, визитки, пестрые брюки. Братья удалились куда-то из общей каюты второго класса и явились обратно переодетые франтами. В особенности отличался пестротою наряда старший брат. На нем появились желтые штиблеты в виде лыж, летний светлый пикейный пиджак, красный галстук, часовая цепь через шею с зеленым камнем в задвижке, изображающим изумруд, пестрые брюки, а из кармана визитки торчал кончик голубого фуляра. Младший брат был одет скромнее, но все-таки пестро. Все невольно обратили внимание на такое переодевание. Мрачный на вид приказчик-дровяник, наливавшийся чаем до седьмого пота, долго рассматривал братьев и, наконец, спросил старшего:
      - На побывку в деревню?
      - Да. Я три года не бывал у себя дома, а брат целых шесть.
      - Из какой деревни?
      Он назвал деревню и прибавил:
      - Тут по берегу. Через полчаса сходить. Надо будет лодку кликать. Капитан нас на лодку спустит.
      - Родители есть?
      - Мать и дядя, сестра замужняя. Вот подарки везем. Дикая дикость и серая серость. Ничего-то у них нет настоящего. Писали: привези лимонов, привези икры паюсной. Дядя-то живал в Питере на лесном якоре, так привыкши к питерским порядкам, а матушка никуда и не выезжала дальше монастыря Александра Свирского. Вот дяде коробочку сардинок в подарок везу, коньяку, хересу. Пусть попробует и старину вспомнит. Ведь в нашей деревне даже селедок и стеариновых свечей не найдешь, хотя и лавочка есть.
      - Знаю. Глухая деревня, - кивнул дровяник и, еще раз подозрительно посмотрев на братьев, прибавил, - к чему же вы оба так вырядились?
      Старший брат несколько покраснел и смущенно отвечал:
      - Да так уж… чтобы во всем параде. У кого что есть, так чего же стесняться? Пущай смотрят. Мы в Петербурге отполировались и всегда ходим чисто одемшись.
      - Неужто хозяин позволяет в таких шлепанцах в лавке быть? – опять кивнул дровяник на штиблеты из желтой кожи. – Ведь это на манер поярца.
      - В лавке ходим в обыкновенных сапогах, а эти надеваем коли ежели на гулянье в Аркадию или Зоологический сад. Эти штиблеты – последняя новомодность.
      - Так деревня-то ваша нешто Зоологический сад? Там по грязи придется такими поярскими сапогами шлепать.
      - Теперь сухо. А загрязним, так вычистим. Ведь эти полусапожки даром что из желтой кожи, а они в лучшем виде чистятся. Их мокрой тряпкой отер и довольно.
      - Деревенские-то, поди, рот разинут на такие сапоги, - не унимался дровяник.
      - На то и надели, чтоб рот разевали. Пущай смотрят, как полированные люди в Питере ходят, - на этот раз, уже не смущаясь, ответил молодой человек и прибавил: - Да и что же тут такого удивительного? Сапоги как сапоги.
      Не довольствуясь тем нарядом, который на нем был, он стал надевать на руки ярко-желтые перчатки с широким белым швом, достал из кармана кошелек, вынул оттуда большой перстень с красным камнем и вздел его на указательный палец правой руки поверх перчатки. Очевидно, он хотел поразить земляков своим петербургским франтовством. Он осмотрел и одежду брата и сказал:
      - Возьми щетку и почистись. Смотри, спина-то у тебя, как у борова. Да и рукав тоже…
      Сказав это, он полез в саквояж за щеткой и, подав брату, все еще продолжал копаться в саквояже. Вскоре по каюте распространился крепкий запах духов. Оказалось, что молодой человек опрыскался духами.
      Дровяник понюхал воздух и произнес:
      - Эк, тебе землякам пыль-то в глаза пустить хочется! Смотри, какие духи распустил.
      - Кто к чему привычен, так зачем стесняться! – был опять ответ. – Ежели от человека пахнет дегтем и потом пахнет, так нешто это лучше по цивилизации? – отвечал франт и, обратясь к брату, он сказал: - Ну, Васютка, забирай вещи, да надо наверх… Скоро к деревне нашей подъезжать будем. Постой…
      Он взял новый дождевой зонтик, снял с него клеенчатый чехол и сунул чехол в саквояж.
      - Ну, теперь все в порядке. Тащи вещи наверх. Через час дома будем.
      Он кивнул дровянику и, вооружившись зонтиком, стал подниматься на палубу. Я заинтересовался братьями и пошел за ними.
      Они стояли на палубе у борта около своих саквояжей и чемоданов и внимательно смотрели на берег, ожидая селения.
      - Ты, Васютка, с мужиками-то не очень запанибрата. Держи себя на деликатной ноте, - делал наставления старший брат младшему, стараясь говорить тихо.
      - А ежели двоюродные братья? Ведь он двоюродные братья, - возразил брат.
      - И с двоюродными братьями особенно якшаться нечего. Ты уж отполировавшись, а они люди серые. Держи себя на точке, вот и все.
      - Нельзя же, коли ежели потчивать будут.
      - Ты и выпей, и съешь, а только будь в аккурате… Я ведь три ода назад был, помню. Они сейчас в городки и в бабки начнут предлагать играть в праздник, так ты уж полировки не порть. Шашечницу дяде и карты везем в подарок – в шашки можешь. Да вот еще что: ежели будут спрашивать про меня, сколько я у хозяина жалованья получаю, так ты говори, что полторы тысячи. А про себя можешь сказать, что шестьсот.
      - да ведь тогда мать пристанет, чтобы в деревню еще больше денег высылали.
      - Ну, уж это не твое дело. Я сумею как фасон отвести. Деревня! Наша деревня! – воскликнул старший брат. – Во показались избы. Махай платком, чтобы с берега лодку подали.
      И оба брата, вынув из карманов платки, принялись махать ими.
      Деревня выяснялась все отчетливее и отчетливее. Показалась колокольня.
      - С попом, с попадьей, с их семинаристами можешь компанию водить. Эти люди хоть и не полированные, но при своем образовании, - все еще научал старший брат младшего. – Кроме того, там теперь Порфирий Михайлыч из Москвы на побывку приехал и проживает. Мать ведь писала нам. Вот для нас и компания.
      Подъехали к деревне. Пароход замедлял ход, чтобы спустить пассажиров. С берега заметили махание платками и уже ехала лодка к пароходу. Гребли усиленно три мужика.
      Лодка у парохода. В лодку спустили двух братьев и их багаж, и она поехала обратно. Младший брат тотчас же сел на скамейку, а старший, надев шляпу на бок, стоял в лодке во весь рост, подбоченившись, смотрел по сторонам орлом и покуривал папиросу.

      Ближе к истоку Свири находятся острова, голые, безлесные или покрытые мелким кустарником и зарослью ольхи. Острова эти очень напоминают невские острова, находящиеся при устье Невы, как Крестовский, Петербургский, Аптекарский и Елагин, такие же низменные, болотистые, да и сама река Свирь, хотя протяжением она более чем втрое Нева, имеет очень много общего с Невой. Пройдя мимо Свирских островов, часов около 6, мы были у Вознесенской пристани* (*Поездка эта была совершена в 1891 году).
      Вознесенская пристань находится на левом берегу Свирского истока, при селе Намойные Пески, расположенном на очень низменной местности. На противоположной стороне реки находится селение Вознесенский погост, а все вместе известно под именем Вознесенья. Вознесенская пристань – место очень населенное, переполненное пришлым народом из других губерний, благодаря заработкам, которые дает Онежский канал, оканчивающийся у Вознесенья, канал, по которому проходит ежегодно более 3000 судов, приходящих с низовых пристаней и нагруженных хлебом. На рейде Онежского озера также стоит немало гальотов, пришедших с онежского побережья и перегружающих свои грузы в малые речные суда. Чистых, коренных олончан, живущих в Вознесеньи, как мне передавали, не наберется и четверти всего населения. Вознесенье напоминает более город, чем село. По набережной село обстроено довольно порядочными домами, в которых то и дело видишь вывески черных трактиров, портерных лавок, питейных домов. Тут же приютились жид-портной, жид-часовой мастер. Есть и аптека. Из правительственных учреждений в Вознесеньи имеются почтово-телеграфная станция, метеорологическая станция, даже станция спасания на водах, а также и мореходные классы, из которых выпускают шкиперов и штурманов для каботажного плавания.
      В Вознесеньи две церкви: одна по одну сторону реки – старая, другая – по другую сторону – новая. Эта новая церковь построена на средства местного лесопромышленника, крестьянина Сердешного. Освящение ее, как мне передавали, долго тормозилось из-за каких-то капризов, но ныне церковь освящена, и в ней происходит богослужение.
      Близ самой пароходной пристани в Вознесеньи находится и вход в Онежский канал. Так как пароход должен был стоять у Вознесенья часа четыре, то я пошел на берег посмотреть этот канал. По каналу протаскивали лошадиной тягой барки с хлебом для дальнейшего следования по Свири. Было воскресенье. По бичевнику сновали взад и вперед целые толпы мужиков и баб, бродили торговки с хлебом, с подсолнечными зернами. Звенела отборная крупная ругань на одной стороне канала, откликалась на другой, раздавалась с барок, из уст рулевых, переливалась с самыми утонченными вариантами у погонщиков лошадей, тянувших барки. И среди всего этого пищали несколько гармоний, а женские голоса визжали какие-то песни. Так как плавучий мост через канал был разведен, то желающих попасть на другую сторону канала перевозили за копейку маленькие мальчишки в лодках, лавируя между проходящими барками. И с лодок также раздавалась трехэтажная крупная ругань. Ругались мальчишки, перевозящие «публику», ругалась переезжающая публика.
      Барки, выходя из канала, чинно строились в реке, становясь на причалы и якоря. Их ждали уже буксирные пароходы, грязные, закоптелые, с помятыми трубами.
      Интересно самое отправленье в путь барок на буксире. Вот пароход, пыхтя трубой, зачалил канатом несколько барок, и шкипер кричит с парохода на барки «смирно!» Звеневшая до сих пор на все лады ругань на барках мгновенно прекращается. Барочные мужики вылезают из закрытых мест барок и становятся на бортах ее.
      - Молись! – снова раздается команда стоящего уже у руля шкипера буксирного парохода.
      И мгновенно обнажаются головы, как у мужиков на барках, так и у пароходной прислуги. Все обращаются на восток и крестятся, долго крестятся, делая усердные поясные поклоны.
      Молитва кончена.
      - Готово? – кричит барочникам шкипер.
      - Готово, - отвечают ему с барок.
      - Тихий ход! – командует шкипер своему машинисту.
      Винт забурлил, около парохода заволновалась вода, пароход тронулся, тронулись и барки, сильно действуя своими рулями, дабы пройти, не задев стоящих на якорях других судов. Шкипер, стоя у руля, кричит снующим по реке лодкам:
      - Дорогу!
      Лодки плохо слушают его команду. Он берет рупор и кричит в него:
      - Дорогу, черти окаянные!
      Мало пользы. Лодки не внимают. Шкипер в третий раз кричит в рупор «дорогу» и уже на сей раз с прибавлением трехэтажных слов.
      Мужики на барках как бы ободряются, услыхав трехэтажные слова, и сами начинают сыпать ими. Сыпят встречную ругань на соседних барках, откликаются руганью с лодок. Гулко воздухе по реке на вечерней заре – и далеко, далеко несутся эти отклики.

      Вознесенская пристань с двумя своими селениями, раскинутыми на двух берегах истока Свири, существует на сельском положении, но жители ее ждут со дня на день, что им дадут городские права, и многие этим недовольны.
      - Помилуйте, уж и так с нас податей страсть что сходит, а будем городом, так городская управа и совсем нас новыми налогами замучает, - говорили мне несколько вознесенцев, ехавших со мной на пароходе, и с которыми я успел сойтиться в разговорах.
      Вознесенье по своему типу напоминает Усть-Ижорское селение, что на Неве, с тою только разницею, что здесь каменных строений меньше, чем на Ижоре, больше все деревянные, опрятные дома, хорошо выкрашенные и даже отделанные резьбою. Они изредка чередуются с жалкими развалюгами, вросшими в землю. Один из домов мне пришлось встретить даже убранным вьющимися растениями и с цветником под окнами. Так называемый дикий виноград застелил всю стену дома и стремился под крышу. Так же, как и в Ижоре, здесь множество трактиров и всяких питейных заведений, так же шумно и так же пьяно, с тою только разницей, что Ижора переполнена рабочими, работающими на кирпичных заводах, а здесь – людом пришлым на барках и занимающимся разгрузкой и нагрузкой судов. Все вознесенские трактиры, разумеется, такого свойства, что в них только пьют, но не едят. Зная Вознесенье за рыбное место, я зашел в один из трактиров и хотел заказать себе порцию рыбной селянки или ухи, но буфетчик с удивлением посмотрел на меня и отвечал:
      - Извините-с, у нас этого нет-с… Вы толкнитесь на постоялый двор.
      Побродив по улицам Вознесенья, я вернулся на пароход и застал там много новых лиц. Все они сидели в каютах, пили пиво и ели пароходную стряпню.
      - Однако, пассажиров-то поприбавилось, - заметил я буфетчику, заказывая себе ужин.
      - Это не пассажиры-с, а это так пришли попить и поесть. Которые ежели здесь в Вознесеньи почище – всегда у нас на пароходе пользуются, - отвечал тот. – Как пароход стоит у пристани – они уж к нам пображничать. Сегодня к тому же воскресенье, день праздничный. От них вообще хорошая прибавка к торговле.
      Пароход, между тем, заканчивал нагрузкой. Таскали дрова для топлива, перегружали в трюмы из барки мешки с ржаной мукой для отправки в Петрозаводск, который, главным образом, потребляет муку, идущую из Рыбинска.
      В час ночи мы должны были выйти в Онежское озеро. Погода стояла тихая, прекрасная. Царила светлая северная ночь. На небе светились одинокие самые яркие звездочки. Капитан начал давать свистки… Вот первый свисток, второй, третий, но пароход все еще стоит. И здесь, так же, как и в Петербурге, поджидали каких-то Иванов Ивановичей.
      - Скоро тронемся? – слышны вопросы.
      - Не все еще пассажиры собрались, - отвечала пароходная прислуга. – Иван Иваныч играет в карты у лесничего. Должно быть заигрался и не слышит свистков. За ним уже послали. Карадеева еще нет. Тот тоже едет в Петрозаводск.
      - Да ведь у вас, господа, так называемое срочное пароходство. В который час назначено, в тот надо и ехать.
      - Нельзя-с… Сердиться будут, ежели не подождать. Пассажиры постоянные. Они сейчас… За ними уже послано. Ведь тут недалеко.
      Наконец, пароход вышел в озеро. Онежское озеро было спокойно. Стояла только самая легкая зыбь. Приветливо мигали звезды. Мы были на 267 футов выше Белого моря и на 240 футов выше уровня Балтийского. Онежское озеро принадлежит к разряду высоких, так называемых, альпийских озер. Занимаемое им пространство в наибольшую длину 220 верст ив ширину 90 верст.
      Путь из Вознесенья до Петрозаводска идет параллельно западному берегу озера и не далее 4-5 верст от него. На пути от Вознесенья до Петрозаводска встречаются три маяка: Сомба, Брусно и Ивановский. Также имеются две бухты: Шокшинская, берег которой славится местонахождением порфира, и Бруснинская, находящаяся у маленького островка того же имени, на берегу которого имеется древняя полуразвалившаяся деревянная церковь во имя святого Николая чудотворца, построенная, как уверяют, в 1612 году. В эти бухты во время бури суда, застигнутые бурей, могут заходить на стоянку, что с нами и случилось на обратном пути.
      Западный берег Онежского озера, который уже явственно был виден, когда совсем рассвело, местами возвышен и с хорошими дикими видами.
      - Все корелы живут вот по этому берегу, - рассказывал мне едущий в Петрозаводск тамошний житель лесопромышленник. – Чудной народ. По-русски еле понимают, а ругаются так уж куда ловко по-русски и русские песни поют. Спроси его: что ты поешь? Не знает. Коверкает слова и поет. Понаслышке. Своих-то песен нет, ну, они от русских мужиков и перенимают. Подальше-то от берега есть и русские деревни. Вы спать не будете? – спросил он меня.
      - Я уже выспался.
      - Ну, так не прозевайте, когда будете подъезжать к Петрозаводску, Ивановские острова. Вид от Ивановских островов на Петрозаводск очень отличный.