А. Энгельмейер. По русскому и скандинавскому северу5)

      Кому на водопад Кивач? Господин! На Кивач не поедете ли? Вот я подрядился бы свезти? У меня лошади отличные! – кричали извозчики на петрозаводской пристани, когда пассажиры сходили с парохода.
      - Да ведь вы, господа, на одиночках, так как же? – возразил я. – На одиночке на Кивач не доедешь. Ведь, говорят, шестьдесят семь верст до Кивача.
      - Даже больше считается, но это ничего не обозначает. Мы пару или тройку приведем.
      - Так вот тройку хороших лошадей, да чтобы и тарантас был хороший. Отвезти и обратно в Петрозаводск к пароходу привезти. Сколько возьмете? – начал рядиться я.
      - Ночевать там будете? Сколько седоков поедет? – засыпали вопросами извозчики.
      - Поедем трое. Понравится, так ночуем, а нет, так пробудем три-четыре часа и обратно.
      - Двадцать два рублика не дадите? – спросил рыжебородый извозчик, как бы пробуя.
      - Я за двадцатку повезу. Прикажите лошадей приводить! – кричал черный возница.
      - За семнадцать рублей, господин, хотите? – протискался молодой парень с еле пробивающимися усиками и бородкой совершенно льняного цвета.
      - И я за семнадцать, барин, и я! – подхватили другие извозчики.
      - Прикажите мне, господин, лошадей привести. Я за пятнадцать рублей довезу, - взял меня за рукав молодой парень.
      - Чего ты цену-то, леший, сбиваешь! Ведь лошадям-то два дня отдыхать надо! – накинулись на него извозчики.
      - Мне в Кончозерске у дяди побывать надо. Там дядя почтовую станцию содержит. До Кончозерска я сам повезу, а дальше дядя на своих лошадях прокатит. Прикажите, барин, за пятнадцать рублей. Дешевле уж никто не повезет.
      Я не торговался. На пароходе мне сказали, что обыкновенно возят на Кивач и обратно на тройке за двадцать, двадцать два рубля.
      - Только чтобы тарантас был крытый, - выговаривал я, подрядив возницу. – Видишь, дождь собирается.
      - Крытых тарантасов во всем Петрозаводске и в заводе нет. А что насчет дождя, то Бог вымочит, Бог и высушит. Под елкой где-нибудь в лесу укроемся.
      - Ну, так приезжай сюда скорей на пристань, - решил я.
      Парень засуетился. Извозчики, как водится, принялись ругать его, зачем цену сбивает.
      - У него, господин, и тарантаса-то своего нет! Ему придется побираться насчет тарантаса! – кричали они.
      - Не ваша забота. Достанем.
      Парень, приехавший на пристань в легковой упряжке, на одиночке, крикнул мне: «Так вы собирайтесь, а я сейчас», - стегнул лошадь и помчался за тройкой и дорожным экипажем.
      Через полчаса тройка стояла у пристани. Возница, бывший раньше в обыкновенном извозчичьем армяке, для чего-то перерядился в пиджак, новый картуз, сапоги бутылками и даже выпустил часовую цепь поверх жилетки. Так как я был предупрежден, что как по дороге к Кивачу, так и на самом Киваче ничего кроме молока и хлеба не достанешь, то я распорядился взять с собой в дорогу из буфета провизии, чаю и сахару.
      Через четверть часа мы тронулись в путь. Сначала в тарантасе сидеть было как будто тесно, но потом все как будто умялись, как будто съежились, и сделалось удобнее. Явление обычное для того, кто езжал в компании в тарантасах. Мешал только большой мешок с чем-то твердым, который возница положил нам в ноги.
      - Нам и без того в тарантасе тесно, а ты еще какую-то кладь дяде везешь, - сказал я вознице, пихая ногою мешок.
      - Это не кладь, а корм лошадям.
      - Как корм? Лошадиный корм мягкий, а тут что-то твердое.
      - Хлеб. Караваи хлеба. Четыре каравая. В Кончозерск приедем, вот я и стравлю их лошадям.
      - Да разве у вас лошадей хлебом кормят?
      - Когда овес дорог, то завсегда хлебом. В прошлом году овес-то у нас не уродился, не вызрел. Почем ноне овес-то! Страсть! А хлеб дешевле. Господа ноне своих лошадей у нас хлебом кормят. А в такую дальнюю дорогу ехать да кормить одним сеном нельзя.
      Впоследствии я узнал, что это явление, не выходящее из ряду вон. В Олонецкой губернии урожай на овес бывает редко, в большинстве случаев он не вызревает, и лошадей большею частию в прибавление к сену кормят ржаным печеным хлебом.
      Путь лежал через Петрозаводск. Его пришлось проехать из конца в конец.
      Мы ехали по главным улицам детища Петра Великого, на которое он возлагал столько надежд. Петрозаводск основан Петром Великим одновременно с Петербургом в 1703 году и все, что в нем есть достопримечательного, относится к Петровской эпохе: пушечно-снарядный завод, старинной архитектуры собор, городской сад, когда-то разведенный самим Петром Великим. Мимо всего этого пришлось проезжать. Город не мощен, но дорога сносная, крепкая, так как улицы в топких местах засыпаются самым мелким булыжным камнем, которого берега Петрозаводского залива предоставляют в изобилии. Самые главные улицы – Соборная и Мариинская, по ним и лежал наш путь. Очень портит город овраг, по которому протекает каменистая речка Лососинка, в которой, к слову сказать, как уверяли меня местные жители, никогда и лососины не водилось. Овраг этот находится в центре города и, как меня уверяли, с каждым годом все увеличивается и увеличивается, так как железоделательный завод не останавливается делать из него выемку песку. Близ этого оврага отведен выгон для скота. Все это очень режет глаза, когда проезжаешь по главной Мариинской улице, на которой разводится бульвар, но насаженные деревья до того чахлы и убоги, что на них жалко смотреть. Очевидно, молодые деревца насадили, и совсем забыли о их поливке и вообще об уходе за ними. Не все деревца даже к кольям привязаны, хотя в такой лесной местности, как окрестности Петрозаводска, уж в кольях-то не должно бы быть недостатка. Проехали мимо памятников Александру II и Петру Великому, стоящих на двух площадях. Памятники эти прекрасные, и могли бы служить украшением даже столицы. Проехали дом, где когда-то жил поэт Державин, когда он был олонецким губернатором. Дом этот угловой и находится близ нынешнего губернаторского дома и зданий присутственных мест. Сейчас за присутственными местами стоит острог – тут и городу конец.
      Как мне сообщали раньше, так и вышло. Проехав весь город, я не встретил ни одного трактира, хотя питейных лавок в изобилии. Вывески гласят: «ренсковый погреб», «штофная лавка», «ведерная продажа водки», «оптовая продажа вина», но ни около этих лавок, ни около гостиного двора совсем не было видно ни продавцов, ни покупателей. Мы проезжали город в двенадцатом часу дня, а на другой день я бродил по его улицам вечером, но улицы были совершенно пустынны. Движения решительно никакого. У домов наглухо закрыты ворота, лают, высовывая из подворотен свои красивые умные морды, лайки. Действительно замечательные олонецкие собаки, несколько напоминающие породу шпицев, но только больше этих последних. В оба раза за воротами домов я не видел ни живой души, даже в окнах не видать обитателей. Не видал я и играющих детей на улицах. Улицы дают впечатление вымершего города. На главных улицах по концам их еще стоят городовые, попадаются проезжающие извозчики, но побочные улицы положительно были пустынны во все три мои прогулки по городу. Помню, что, пробродив с четверть часа по городу и встретив солдат с сапожной кожей под мышкой, я даже обрадовался этой встрече. Ежели еще есть какое ни на есть движение, то это у пристани в деревянных лавчонках, где жиды продают разное старье. Там в открытые двери лавчонок видишь вяжущих чулки жидовок, жиды, стоя на порогах, переругиваются друг с другом на своем жаргоне.
      Евреи эти, впрочем, как мне передавали, недавнее явление в Петрозаводске. Десять лет тому назад их совсем не было, а теперь численность их все прибывает и прибывает. Сначала приехал один еврей, повесил над своей лавкой вывеску «портной из Петербурга», стал брать дешевле местных портных – и дела пошли. Он тотчас же выписал своего родственника, часовых дел мастера. Часовых дел мастер выписал медника, медник – сапожника. Потом все заторговали старыми вещами и занялись тайным ростовщичеством, то и дело выписывая своих единоверцев. И вот еврей пошел, пошел и пошел, и теперь уж даже коренным олонецким делом начал заниматься – лесопромышленничеством.
      Миновав острог, мы выехали за город. Возница остановил лошадей и стал подвязывать под дугу коренника колокольчик.
      – По городу у нас с колокольчиком запрещают ездить, ну, а за городом с колокольчиком много сподручнее. Да и зверь колокольчика боится, – сказал он.
      – Какой зверь? – спросил я.
      – Да волк, медведь.
      – А разве попадаются по дорогам?
      – Теперь мало. А по осени да зимой даже и очень часто. Осенью и зимой мы даже ездим с двумя колокольчиками. Ведь дорога идет все лесом. Направо лес, налево лес. Зверья у нас здесь много. Только бей. Ну, а колокольчиков зверь боится, так вот мы и привязываем, чтоб лошадей не пугал.
      Зазвонил колокольчик. Бойкие рыженькие лошаденки, очевидно финляндского происхождения, побежали шибко. Дорога была хорошая, каменистая. Под ногами лошадей встречались гладкие, как бы вычеканенные поверхности громадных диоритовых камней в две-три квадратные сажени. Вдали виднелось необозримое водное пространство Онежского озера. Дорога шла невдалеке от берега.

      На седьмой версте от Петрозаводска показалась на пригорке первая деревня.
      – Сулажгора... – отрапортовал возница, указывая кнутовищем на деревню. – Сейчас свернем на Повенецкий тракт.
      Из-за мелкого леска выглядывали большие двухэтажные избы. Некоторые были даже с надстройкой мезонина на двух этажах, и таким образом являлись уже трехэтажными. Перед деревней по правую и по левую сторону дороги в леске то и дело попадались, как оазисы, распаханные пространства, чем-то засеянные и огороженные частоколом. Я поинтересовался, что это такое растет.
      – Репа, – отвечал возница.
      – Да неужели все репа? Куда же столько репы?
      – Да на еду. Вот по осени ее наквасят, и будут зимой в щах есть.
      Впоследствии я узнал, что репа здесь вполне заменяет капусту. Репу квасят, репу парят и солят, из репы даже квас делают. Капусты же вовсе не разводят, так как она при обыкновенном посеве в грунт по кратковременности лета вызреть не может, а о парниках, где можно бы было выводить рассаду и уже рассадой сажать, не имеют и понятия.
      От Сулажгоры повернули на Повенецкий тракт. Сейчас за деревней идет крутой спуск, настолько крутой, что возница предложил нам выйти из тарантаса, а сам начал спускать лошадей шагом. Дорога направлялась в широкую долину, по которой извилистой лентой серебрилась река Шуя. С горы вид был настолько живописен, что от него не хотелось оторваться. Спускаясь с горы, саженей сто пришлось пройти пешком.
      – За лошадей боялся, что ли? – спросил я ямщика, снова усаживаясь в тарантас.
      – Лошади молодые. Храни Бог... – отвечал тот. – Долго ли до греха... и лошадей зарезать можно, да и господь зашибить.
      Более половины пути до Кивача идет по очень красивым местностям, мимо озер, возвышающихся друг над другом террасами. Озера эти по большей части продолговатой формы и проезжать приходится по узким перешейкам, отделяющим одно озеро от другого. Есть место, где перешеек настолько узок, что видишь одно озеро по одну сторону дороги, а другое по другую. Озера эти протяжением по нескольку верст. Первым озером показывается Укшозеро, лежащее параллельно с другим озером, называемым Кончозером, далее открывается Петрозеро или Пертнаволоцкое. На перешейке между Укшозером и Кончозером расположена деревня Косалма. Жители этой деревни занимаются добычей железной озерной руды для Кончозерского железоделательного завода, который и находится в нескольких верстах за Косалмой. Местность от Косалмы до Кончозерского завода, по которой приходится проезжать, самая живописная из всего пути на водопад Кивач. Дорога идет между громадными отвесными скалами, в расщелинах которых растут гиганты сосны и ели. Некоторые скалы так велики, что приходится задирать голову, чтобы видеть их вершины. Невольный трепет обхватывает, когда видишь такую скалу и на ней вековые деревья, стволы которых могут обнять только трое-четверо. Глядишь и не можешь надивиться, как такие деревья растут, откуда они берут соки для своего питания. Но вот и Кончозерский завод.
      Кончозерский завод основан Петром Великим для плавки меди, а не для железа, которое он теперь вырабатывает. Старинные разработки медных рудников, говорят, видны еще и поныне по берегам не далеко лежащего от завода Петрозера. Самый завод построен на перешейке, разделяющем Петрозеро от Кончозера и образующем естественную плотину, которая удерживает воды Петрозера на высоте четырех сажень выше уровня Кончозера.
      Здесь мы сделали привал. В Кончозерске земская почтовая станция, и наш возница решил передать нас для дальнейшего следования другому вознице.
      – Дядя мой земскую почту тут держит, – сказал он. – Дядин работник свезет вас на Кивач, вы там побудете, вернетесь сюда на дядиных лошадях обратно, а уж назад в Петрозаводск опять я вас повезу. Мои лошади поедят сенца и хлебца, и к тому времени отдохнут здесь.
      Начали перепрягать лошадей, а мы по скрипучей лестнице поднялись во второй этаж, в комнату для приезжих. Комната была настолько громадна, что железная печь, помещавшаяся в ее углу, казалась маленькой бородавкой, и на стенах были прилеплены старые лубочные картины, засиженные мухами. В углу помещались иконы в серебряных окладах и рядом с ними шкаф со стеклами, сквозь которые виднелись разнокалиберные стаканы и чашки. Заглянула баба.
      – Можно криночку молочка получить? Здесь мы хотим закусить, – сказал я.
      – Можно, можно. Сейчас я принесу, – отвечала она. – Можно и ушицу сварить, ежели желаете. Рыба есть.
      Через минуту она явилась с кринкой молока.
      – А посуду вон берите сами из шкафа, которая на вас ласково глядит. Тут у нас и ложки лежат, – прибавила она и скрылась, оставив нас одних.
      Меня удивила такая простота.
      – Послушайте... зачем же мы сами полезем в шкаф? Вы достаньте нам, что надо, – проговорил я ей вслед.
      – Самим вам лучше. Что ласково глядит, то и доставьте, – отвечала баба из другой комнаты.
      – Очень уж вы просты. А другой заберет вашу посуду, да и уедет.
      – Нет, у нас здесь этого не случается. У нас тихо.
      Подкрепив себя, мы вышли на улицу. Здесь поразили меня дерева, из которых были рублены постройки. Некоторые бревна были положительно десятивершковые.
      – Сколько у вас стоят такие дерева? – спросил я пожилого мужика.
      – Дерева-то? Нынче дороги. Нынче за полтину не купишь, а прежде можно было купить по двугривенному за штуку. Дешевле еще покупали, – был ответ.
      Вся местность около Кончозерского завода чрезвычайно живописная. В особенности хорош вид на озеро с пригорка, близ церкви. Отсюда открывается великолепная панорама. Все озеро видно как на блюдечке на расстоянии десяти-пятнадцати верст. Оно покрыто множеством маленьких зеленеющих островков. Это целый архипелаг островов. Говорят, их насчитывается в озере больше трехсот. Острова эти, как и самое озеро, узкие и длинные, и вся масса их лежит вдоль озера и только один из них расположен поперек. Этот остров больше других и называется у местных жителей «Дурак».
      – Отчего же такое название? – спросил я.
      – А зачем он не в порядке лег? Компанию нарушил – вот и дурак, – был ответ.
      Звон колокольчика под дугой дал знать, что свежие лошади уже запряжены в тарантас.
      – Пожалуйте. Готово! – кричали нам, и мы отправились дальше.
      От Кончозерска до Кивача дорога суживается, и путь идет между дремучим лесом, верхушки которого упираются в небо. Хвойный лес уже перемешивается с лиственным и начинает преобладать. Дорога делается настолько узка, что чтоб разъехаться по ней двум повозкам, одна из них должна остановиться. Деревья удивляют своей громадностью. Это положительно вековой лес. Высота его такова, про которую говорят: закинешь голову, чтобы посмотреть на верхушку – и шапка с головы валится. Лес этот принадлежит Горному ведомству. Меня поразило небрежное содержание: свалившиеся гиганты сосны, ели, осины, березы гниют, поросшие мохом. Некоторые деревья навалились друг на друга и представляют непроходимую чащу. Жалко смотреть, что пропадает такой ценный строевой материал.
      Новый ямщик наш был из корел, мальчишка лет шестнадцати и говорил по-русски плохо. В противоположность первому ямщику франту, он был одет в рваную пестрядинную рубаху и в сермяжный армяк.
      – Не опасно здесь по дороге ездить? Смирно? – спросил я.
      Он не понял вопроса.
      – Не шалят тут у вас по дороге? – повторил я.
      Вопрос опять не понят.
      – Не грабят тут у вас проезжающих? Не нападают на седоков?
      – Не...– пробормотал он, кажется не поняв и этого вопроса, крикнул на лошадей «оуй», ткнул каждую из них кнутовищем в зад, и лошади понеслись вскачь.
      Впоследствии мне объяснили, что не было и примеров, чтобы когда-нибудь по Повенецкому тракту кто-нибудь нападал на путников.
      – Помилуйте, кому тут нападать, ежели иногда на пятнадцать-двадцать верст нет жилья. Да и на кого нападать, ежели не каждый день есть проезжающие.
      И в самом деле. Пока мы ехали к водопаду Кивач, на 67-верстном пространстве нам встретилась только две повозки: ехал мужик в одноколке, очень напоминающей чухонскую, и проезжал священник на паре в тележке, нагруженной рыболовными сетями.
      Сейчас вслед за Кончозерским заводом лежат по дороге две деревни, но уже далее на расстоянии слишком двадцати пяти верст не попадается никакого селения, кроме деревни Викшицы, которая лежит уже в 2–3 верстах от Кивача. Уже подъезжая к этой деревне, слышишь легки шум водопада, то приближающейся, то удаляющийся, смотря по густоте леса, который приходится проезжать. Проехав Викшицу, шум делается уже слышнее. Его не заглушает и стук колес повозки о дорогу. Через 2 1/3 часа пути от Кончозерска мы уже подъезжали к самому водопаду. Показался деревянный мост, перекинутый через реку ниже водопада. К мосту дорога спускалась со скалистой крутизны. Ямщик остановил лошадей.
      – Господа всегда тут слезают.
      Мы слезли и направились к мосту пешком. Водопад ревел, но видно его еще не было.

      Шум водопада все усиливался и усиливался, когда мы, спускаясь с крутого берега, приближались к деревянному мосту, перекинутому через реку Суну. Из-за густого леса водопада все еще не было видно. Воздух делался все влажнее и влажнее. Сырость тотчас же дала себя знать на платье, и оно начало сыреть. Ближе к мосту – и в воздухе уже носилась водяная пыль, распространяемая брызгами водопада. Мириады комаров облепили нас и принялись жалить. Не было возможности даже отмахиваться от них. Они лезли в ноздри, попадали в рот, десятками садились на лицо и на руки. Но вот мы ступили на мост, весь влажный от водяной пыли, и перед нами открылась величественная картина водопада Кивач. Река Суна летела с высоты семи сажен, образуя из себя водяную гору, клокочущую, пенящуюся, выбрасывающую столбы брызг, которые, ударяясь об отвесные скалы, высящиеся по одну сторону, дробились в свою очередь в водяную пыль. Невольно немеешь при виде этой величественной картины и останавливаешься, как одеревенелый.
      С моста, находящегося саженях в 50–60 от водопада – лучший вид на водопад, хотя деталей падения реки здесь не видать. Тут наблюдается водопад только в общем и en face. Детали же падения Суны надо видеть с деревянного трапа, идущего от моста к беседке, расположенной на громадной скале над водопадом, и из самой беседки. На этом трапе водяная пыль становится все гуще и гуще по мере приближения к беседке. По лестнице, ведущей к беседке, становится уже мокро, и ступени ее, чем выше, тем делаются более скользкими. Отсчитав ступеней 70–80, мы уже в беседке, с колонн и перил которой буквально струится вода, осаждаясь от водяной пыли, выбрасываемой водопадом на высоту 14–15 сажен. Здесь происходит невольное умыванье. Весь человек покрывается водяною пылью, пыль эта, соединяясь на теле, превращается в капли, и они текут потоками по лицу. Я попробовал закурить папиросу в беседке. Спичка вспыхнула, папироса закурилась, но после двух-трех затяжек намокла и потухла.
      Из беседки этой наблюдается темя водопада, если можно так выразиться. Отсюда видно, что река, прежде чем сброситься с высокой скалы, проходит два порога, расстоянием один от другого на сажень, два порога, представляющих из себя ступени не более аршина вышины. Река эта, шириною в 25 сажень, падает, впрочем, не вся, с отвесной скалы, а только одна половина ее, другая же половина дробится между скал на несколько частей и падает отдельными водопадами, проходя несколько более или менее высоких ступеней. Один из этих маленьких водопадов превращен в водопровод и спущен в деревянный желоб с сажень ширины. Когда-то по этому желобу спускали сплавлявшиеся по реке Суне бревна, направляя их в Онежское озеро, но ныне желоб обветшал, подгнил, непослушная вода подмыла и подняла доски и струится под желобом.
      Стоя в беседке и наслаждаясь видом бушующего, ревущего водопада, я повторял мысленно стихи Державина, воспевшего этот водопад еще в прошлом столетии в бытность свою губернатором Олонецкого края:

      Я наблюдал водопад в 6 часу дня, при пасмурном небе, но, говорят, он представляет собой еще более грандиозное зрелище при восходе солнца, когда яркие лучи его, пронизывая водяную пыль, производят радугу, играющую всеми цветами. Замечательна также пена, которою покрыта река у водопада. Пена эта, образуемая водопадом, лежит сплошною массою около берегов, струится по течению реки и долго-долго не рассеивается. Вид пены, напоминающей снег, особенно красив от контраста его со свежею и густою зеленью обоих берегов. Говорят, что эта пена встречается в реке даже за несколько верст от водопада.
      Но как ни прекрасна картина водопада из беседки, долго в этой беседке по причине чрезмерной мокроты оставаться было нельзя, не рискуя простудиться, и мы отправились в так называемый павильон, находящейся на другой стороне водопада.
      Павильон этот находится на левом берегу водопада, на зубчатой скале. Он двухэтажный, состоит из трех больших комнат внизу и одной вверху, и был построен Горным ведомством, в ведении которого находится Кивач, в 1858 г., к приезду на водопад государя Александра II вместе с принцем Виртембергским.
      При павильоне имеются два строения: кухня и сторожка для караульного. Дабы приютиться в павильоне, нужно достать в Горном ведомстве в Петрозаводске билет, что я и исполнил. Живущий при павильоне сторож отобрал от нас билет и впустил нас в комнаты.
      Из павильона открывается третий вид на Кивач, но уж гораздо худший, чем два первые. Здесь видны в деталях те малые скалы, по которым низвергается вода отдельных малых водопадов. Поместившись на террасе павильона за чаепитием, я наблюдал эти скалы. Некоторые из них, непокрытые водою, были испещрены надписями, сделанными мелом или белою краскою. Крупными буквами было выведено: «Элиз и Вольдемар, Петя и Нюта, Люба и Саша» и т. п. Перила террасы были также покрыты надписями. Здесь уже были вырезаны перочинным ножом и записаны карандашом целые воспоминания о проведенном на Киваче времени какими-то Nicolas, Annette'aми и т. д., с обозначением года и числа. Были здесь, как водится, и нецензурные слова и выражения.
      Странно, что Горное ведомство, впуская в павильон по билетам, не завело книгу, которая могла бы храниться у сторожа, и в нее-то бы и записывали свои фамилии посещающие водопад. За границей такие книги находятся везде у сторожей, состоящих при каких-либо достопримечательных местах или зданиях. Уж ежели павильон делали по заграничному образцу (говорят, он скопирован с такой же постройки у Рейнского водопада), то отчего же не завести по заграничному образцу и книги.
      – Ушицы не прикажете ли сварить? Рыбка свежая есть, – предложил нам сторож, когда мы окончили чаепитие, но мы от ушицы отказались, решив ехать обратно, ибо погода не благоприятствовала: было пасмурно, холодно, горизонт заволакивало еще большими свинцо-серыми тучами. Сырость проникала до костей.
      Пробыв на Киваче три часа, мы уезжали изжаленные комарами до опухоли, до волдырей. Комары искусали нас в тысячах местах. Проезжая еще раз по мосту, мы еще раз полюбовались величественным зрелищем водопада и въехали в просеку дремучего леса. Звенел колокольчик под дугой нашего коренника, тише и тише становился шум Кивача и вскоре совсем перестал быть слышным.
      Уезжая с Кивача, я сравнивал его с другими виденными мною водопадами. Я видел Рейнский водопад, я видел Наровский водопад, но, по-моему, Кивач, где высота падения воды значительно более, производит неизмеримо более сильное впечатление на зрителя. С так называемым водопадом Иматрой, который я тоже видел, Кивач и сравнивать нельзя, так как Иматра прежде всего не водопад, а только водоскат, гигантские пороги, которые, несмотря на свою живописность, все-таки уступают Кивачу и в самой живописности и далеко не производят того потрясающего впечатления, которое производит Кивач своею дикостью и своим величием, вселяя в взирающего на него даже какое-то благоговейное чувство.