Константин Коничев. Повесть о Верещагине

Константин Коничев. Повесть о Верещагине. – Л., 1956.

назад содержание вперед

На избранный путь

Весной 1860 года кончилась строгая и планомерная муштра в Морском корпусе. Настали экзамены. Старый мореплаватель, адмирал Федор Петрович Литке, с лицом строгим и суровым, обросшим седыми бакенбардами, важно сидел за длинным столом в окружении сановных представителей. С углов стола, покрытого зеленым сукном, свисали густые кисти на позолоченных толстых шнурах.

– Верещагин Василий Васильевич!

– Я!

– Подойдите к столу.

– Слушаю, ваше высокопревосходительство! Четкими шагами гардемарин Верещагин приблизился к экзаменаторам.

– Вот вам билет, отвечайте, – предложил Литке. Верещагин взял билет из рук адмирала и прочел вслух:

– «Распределение теплоты и холода на земной поверхности».– Задумался, быстро соображая, нахмурил брови.

– Сколько вам нужно времени на размышления? – спросил Литке. – Обдумайте, можете не спешить.

– Я готов отвечать, ваше высокопревосходительство... Верещагин сразу четко и правильно ответил на вопрос, доставшийся ему в билете.

– Хорошо, прекрасно, – сказал Литке, внимательно выслушав обоснованный ответ.

Это была первая, но не единственная похвала на экзамене, однако одобрение адмирала Литке – замечательного географа, отважного мореплавателя, исследователя Ледовитого океана и новоземельских берегов – стоило многих похвал. Василий благополучно сдал все экзамены. Сразу же после экзаменов его отец устроил небольшую семейную пирушку. Были званы родственники, кое-кто из близких знакомых. Отец и мать радовались успехам сына.

– Ну, чадо мое строптивое, – сказал отец на семейном торжестве, – ты уже теперь взрослый. Поздравляю тебя с благополучным окончанием учения в корпусе, желаю быстрого восхождения по служебной лестнице. Выпьем за твои дальнейшие успехи!

Все подняли бокалы с шампанским. Виновник торжества, прежде чем выпить, ответил отцу:

– За мои успехи в живописи, в творчестве, которого я жажду всей душой и добьюсь!..

– Я тоже за это, – присоединился Николай, старший брат Василия.

Николай учился за границей маслоделию и сыроварению. Он только что вернулся в Петербург с намерением поехать в тверские деревни и там на деле применить свои знания.

– Я выпью за то, – добавил Николай к словам брата, – чтобы Вася с избранного пути не сворачивал, а, преодолевая все препятствия, продвигался дальше, вперед. Желаю тебе, Вася, успехов и надеюсь – успехи будут.

– А служба? – строго посмотрел отец на сыновей.

– Служба отпадает, – ответил Василий.

– То есть как? Кто тебя отпустит?

– Найду способ вырваться.

– Не рассчитывай на мою поддержку, – строго сказал отец.

– Не рассчитываю. Буду пробиваться сам.

– Ах, опять все те же разговоры, – вмешалась мать.– Я не даю благословения Васе покидать морскую офицерскую службу, не даю!.. Кому нужен «свободный» художник! Да, да! Свободный от счастливой жизни, свободный от хороших друзей, от высшего общества. И как ему хочется стать прощелыгой! Кто, приличный, пустит его через порог своего дома? Разве пьянчужка Седлецкий! Будь, Вася, морским офицером! А живопись – это так, ради потехи... рисуй себе в часы досуга...

И пока говорила мать, отец искоса глядел на сына. Василий встал, подойдя к матери, обнял ее, поцеловал в лоб и сказал:

– Спасибо, мама, за добрые пожелания! Однако я поступлю так, как мне рассудок подсказывает. – И, обращаясь к отцу, добавил: – Папа, прошу не мешать мне. Я сам перед собой буду отвечать за свои правильные или неправильные поступки.

Отец выдавил тяжелый вздох и проронил только одно слово:

– Пожалеешь!..

А через несколько дней на Дворцовой набережной, в строгом и величественном здании Мраморного дворца состоялся банкет выпускников-гардемаринов. Адмиралы и капитаны произносили торжественные поздравительные речи. Все веселились. Один лишь Верещагин с тяжелой задумчивостью смотрел на общее веселье. Случилось так, что шеф Морского кадетского корпуса великий князь Владимир Александрович мимоходом заметил грустного гардемарина и снисходительно спросил его:

– Зачем нос повесил, почему мой офицер не весел? Верещагин встрепенулся от неожиданного обращения высокопоставленной особы, вытянулся – руки по швам, – ответил:

– Ваше высочество, позвольте обратиться к вам, кратко доложить мою просьбу?

– Говори, я слушаю.

– Не до веселья мне, ваше высочество. Надо служить во флоте, а не могу, грудь болит, тяжело дышится... Пользы от меня не будет... Прошу освободить по слабости здоровья.

– Как фамилия? – осведомился князь.

– Верещагин, ваше высочество.

– Жаль, жаль. Мне тебя рекомендовали положительно. Ну что ж! Морская служба требует здоровых людей. Просьба твоя будет удовлетворена.

Верещагин чуть не привскочил от радости, но сдержался и, не выдав восторга, поклонился князю.

Отец и мать никак не думали, что сын их, не начав служить, так легко и скоро уволится. Анна Николаевна встретила известие об увольнении Васи слезами. Отец отмахнулся от сына и не без ехидства сказал:

– Как теперь жить будешь, отставной гардемарин? Не хотел по морям плавать, посмотрим, как будешь плавать по суше, без руля и без ветрил. На какие средства жить намерен? Картинки-рисунки тебя не прокормят, придется искать службу.

Верещагин был уверен в себе, в своих стремлениях, бодро держался перед отцом и матерью, но все же предвидел трудности. Выручил старший брат – Николай, который помог ему устроиться при конторе строительства Варшавской железной дороги. За полтора рубля в день бывший гардемарин раскрашивал чертежи железной дороги, с постройками, водокачками. Временная и случайная работа ради заработка отрывала Верещагина от учения. Но вскоре ему удалось выхлопотать двухгодичное пособие и получить в школе Общества поощрения художеств рекомендацию и направление в Академию, в класс профессора Алексея Тарасовича Маркова. Обрадованный таким оборотом дела, Верещагин накануне поступления в Академию в первый же воскресный день собрался вместе с отцом, матерью и братом Николаем на выставку картин художника Александра Андреевича Иванова. До этого он уже успел несколько раз побывать на выставке. Картина «Явление Мессии народу» произвела тогда огромное впечатление на петербургскую общественность. Правда, религиозная тема картины не волновала Верещагина. Однако он снова пошел на выставку с добрыми намерениями и чувствами. Люди толпились в античной зале Академии художеств, громко разговаривали, спорили; гневно звучали чьи-то слова о том, что Россия пока еще не имеет другого такого гиганта в живописи, что Иванов всю жизнь провел в жесточайшей нужде и, едва успев завершить работу, безвременно дошел в могилу, – только теперь, после смерти художника, царь пожелал приобрести для Румянцевского музея его двадцатилетний труд...

Семья Верещагиных – оба брата, Василий и Николай, и отец с матерью – из-за множества посетителей не сразу смогли подойти к картине и этюдам. Они остановились па лестнице.

– Какое прекрасное и огромное здание построено для обучения художников, – сказала Анна Николаевна. – Значит, еще во времена Екатерины заботились об искусствах, о воспитании художников. Но мало мы знаем художников отличившихся. За трудное дело наш Вася берется. Сомнения меня одолевают.

– Разочаруется! И чем скорей – тем лучше, – сказал отец и принялся осматривать вестибюль и статуи, стоявшие на площадках широкой каменной лестницы. – Да, это было нужно, – продолжал он, – и Академия, и искусства. Россия вставала с легкой руки Петра на путь цивилизации. В Париже – Лувр, в Лондоне – Национальная галерея, Рим – вообще сплошной музей... Петербург – отстал. Скажем, во Франции такие прославленные живописцы, как Ватто, Буше и Грёз... Да мало ли их?!. А мы только начинаем с нашего Иванова.

– Пожалуй, это верно, – согласился Николай, – Щедрин, Венецианов, Федотов и даже Брюллов не всколыхнули до такой степени русское общество, как Иванов. Смотрите, сколько народу идет преклониться перед его огромным талантом.

Семья Верещагиных поднялась по лестнице вместе с толпой и задержалась на площадке второго этажа. И опять Анна Николаевна с восхищением заговорила об Академии, о величии этого храма живописи, ваяния и архитектуры.

– Да, мама, здание Академии действительно прекрасно. Валлен-Деламот и наш Кокоринов постарались вложить всю силу своих знаний в строительство Академии художеств, – обращаясь к матери, заговорил Василий.

А ведь знаешь, Павел Первый хотел закрыть Академию и здание это уже определил было под казармы. Но однажды, придя сюда, он посмотрел на картины художника Угрюмова, прославлявшего своей живописью царский род, и нашел, что Академию следует сохранить.

– Под казарму такое здание? – удивленно пожал плечами отец. – Только Павел и мог так глупо решать. Другое дело, если бы под военное министерство! Ведь в ту пору Главного штаба против Зимнего не было. Под казарму такие хоромы – слишком жирно!..

– Одним словом, Угрюмов спас Академию. Кстати, его Ян Усмарь мне очень нравится, – продолжал Василий. – Сколько силы и красоты в этом могучем Усмаре, рвущем кожу на разъяренном быке!.. «Венчание Михаила Романова на царство» тоже хорошо исполнено. Но Ян Усмарь всё же по своей теме значительно интереснее исторического венчания Романовых.

Толпа на выставке немного поредела. Верещагины подались ближе к этюдам и стали не спеша рассматривать их.

– А ты бы, «будущая знаменитость», – не без колкости обратился отец к Василию, – заменил бы нам гида. А мы послушаем.

– Что ж, если это всерьез, то могу, – охотно согласился Василий. – Могу. Ну, родители, и ты, Николай, следуйте за мной, становитесь ко мне поближе. Чтобы не говорить громко, прошу вашего внимания. Александр Андреевич Иванов, сын художника и профессора Академия художеств, родился здесь, в этом здании, – начал рассказывать Верещагин, располагая сведениями, слышанными им не раз от старших товарищей в школе поощрения художеств. – Отец знаменитого Иванова был человек высоконравственный; о художниках он судил как о людях, достойных большого уважения. Ясно, что при таком родителе у Александра Андреевича были все благоприятные условия, чтобы учиться живописи, к тому же он рано начал проявлять склонность к художеству и явное дарование. Александр Андреевич воспитывался здесь, в Академии. Учителя приходили в восторг от его первых работ. Прошли годы ученичества, и Академия направила Иванова учиться за границу на три года. Но судьбе было угодно задержать его там на двадцать восемь лет. И возвратился он вроде бы для того, чтобы отчитаться в своей титанической работе перед русским народом, отчитаться и умереть. Жизнь его была полна всяческих лишений. Но он не сдавался, а поставил перед собой единственную и высокую цель – создать немеркнущее произведение и доказать, на что способны русские. Были нередки дни, когда, работая над картиной, он жил впроголодь, довольствуясь чечевицей и водой из фонтана. Помогли Гоголь и Жуковский. Благодаря им он сумел закончить картину. А теперь посмотрите на это сокровище искусства...

– Да, нелегко ему досталось такое огромное и великолепное полотно, нелегко, – заметил отец. – Всю жизнь человек пожертвовал. Да, это подвиг. Хватит ли у тебя, мое чадо, – пытливо взглянул он на Василия, – терпения и умения на подобные дела?

– Поживем – увидим. Думаю, что хватит у меня сил и терпения учиться, работать и не отступать от задуманного, – сказал Василий и продолжал свои пояснения: – Вы посмотрите все этюды голов, выставленные здесь, проследите внимательно – сколько труда, сколько ума и таланта вложено тут Ивановым! Поистине, для такого великого труда слишком коротка человеческая жизнь. Вот почему настоящий художник вынужден работать затворнически, иногда позабыв обо всем на свете... Так и ему приходилось. Еще в молодые годы в спорах с отцом он доказывал необходимость свободы и независимости художника. Высокое жалованье, квартиру при Академии он считал бременем. «Долг художника, – говорил он, – наблюдать натуру, не сидеть сиднем на месте». Он так и говорил отцу: «Купеческие расчеты никогда не подвинут вперед художества, а в шитом золотом, высоко стоящем воротнике тоже нельзя ничего делать, кроме как стоять вытянувшись».

– Ну, такие суждения он имел в молодые годы, – возразил отец, – под старость, вероятно, он стал более покладист.

– К сожалению, как мы знаем, он не дожил до глубокой старости и, к счастию, не менял своих взглядов. Он был в этом глубоко прав...

– Вася, верно ли, что живописец Иванов был человек тронутый, или, как говорят, поврежденный? – тихонько спросила Анна Николаевна, чтобы не услышали ее слов посторонние, толпившиеся в зале Академии.

– Как сказать, мама, – возразил Василий. – Работая над этой картиной, Иванов был весь охвачен только вдохновенным творчеством, он вместил в эту картину все своя познания жизни и искусства. Когда работа подходила к концу, он всё больше и больше чувствовал неудовлетворенность.

– Почему это? Ему бы радоваться и торжествовать, что недаром жизнь прожил, – проговорил Николай.

– Обождите, скажу, – улыбнулся Василий и снова стал рассказывать о таланте и нравственной красоте Иванова.

– Во-первых, – продолжал он, – картина, конечно, не лишена некоторых, почти неуловимых, недостатков. Сама тема ее стара, грубоваты краски, в картине недостаточно света, воздух тяжеловат. Или возьмите такую подробность, как крест в руках Иоанна Крестителя. Крест этот ни к чему, он даже противоречит так называемой «истории Нового завета». Ведь крест – символ крещеного христианства – появился после того, как на нем был распят этот «богочеловек». В Римской империи крест то же самое, что в Российской два столба с перекладиной...

– Васятка! – грозно оборвал отец,– не забывайся!.. Говори дело. Религии всуе не затрагивай!..

– Постараюсь, – ответил Василий отцу. – Но суть не в отдельных недостатках картины, а в том, что, отойдя от затворнической жизни, Иванов посмотрел на живую жизнь, общественную, и увидел многое такое, что заставило его разочароваться в общественных и государственных порядках. И не случайно года четыре тому назад он писал, что его труд, то есть эта большая картина, более и более понижается в его глазах... потому что художник далеко ушел вперед. Живопись нашего времени, говорил Иванов, должна проникнуться идеями новой цивилизации. Как видите, это высказывание свидетельствует о положительных чертах в его характере. Художник перестал быть религиозным созерцателем. А разве неизвестно, что передовые взгляды на жизнь среди закостенелых, топчущихся на месте консерваторов считаются чудачеством, а носители их – «тронутыми».

Отец с матерью переглянулись. Николай стоял в стороне, скрестив руки. Он смотрел на картину Иванова и, слыша разговор брата, довольный, во всем соглашался с ним, еле сдерживая торжествующую улыбку. На Верещагина обратили внимание многие из посетителей, прислушивавшихся к его словам. Подошел конференц-секретарь Академии, Федор Федорович Львов. Верещагин учтиво поклонился и познакомил его с родителями и братом. Львов похвалил Верещагина и сказал его родителям, что еще на Бирже, в школе Общества поощрения художеств, он приметил за их сыном большие, многообещающие способности.

– Надо, – веско проговорил Львов, – учить его, ни в коем случае не останавливаясь на полпути, ибо путь художника для него правильный и вполне определенный на всю жизнь..

Семья Верещагиных долго и внимательно рассматривала знаменитую картину Иванова, все этюды и рисунки. С этого дня отец и мать Василия по-иному стали относиться к склонностям своего сына. Но сомнения всё еще одолевали их: да, Иванов велик, достоин всеобщего уважения и признания, но будет ли схож с ним их упрямый и строптивый сынок? Не окажется ли его увлечение временным? А потом, через год-два, отстав от своих сверстников-офицеров, не пойдет ли проситься к начальству, чтобы приняли его в плавание на фрегат? Анна Николаевна материнским сердцем почуяла наконец, что не надо перечить сыну, не надо мешать – пусть будет так, как подсказывает ему разум. Тайком от скупого и крайне расчетливого мужа она частенько совала деньги в карманы юноши. На стипендию в двести рублей в год нелегко прожить в столичном городе. Мать знала, что деньги нужны на учебники, на бумагу, на краски... В Любцах, на Шексне, дядя Алексей, узнав о том, что его племянник поступил в Академию, остался весьма доволен и, расчувствовавшись, писал брату:

«...Я рад, что ты смирился с желанием Васятки. Так оно и быть должно. Как знать, может такое случиться дело, что из фамилии Верещагиных только он один, наш Васятка, и будет славен в народе. А нас с тобой, так же как и предков наших, никто добрым словом не вспомянет, да и за что вспоминать? Разве мы лучше других господ-бар, про которых мужики слагают насмешливые и похабные сказки? Не лучше нисколько!.. Пусть Васятка учится художеству. Желаю ему вознестись высоко. А кроме пожелания, скажу, что наследников у меня нет. Умру когда, так ты из вырученных за мое добро денег отдай часть Василию, на предмет образования и на поездки в чужие страны, ибо поучиться и там есть чему...»