Константин Коничев. Повесть о Верещагине. – Л., 1956.назад содержаниевпередПервое плаваниеУчебное судно «Камчатка» стояло на Неве против Академии художеств. В раннее июльское утро над Петербургом всплыло солнце и заиграло, отражаясь на золоченом куполе Исаакия, на шпиле Петропавловской колокольни, на белокаменных колоннах Биржи; и всюду, где оно появлялось, рассекая лучами дымное марево над городом, возникало оживление, принесенное светлым летним днем. Радостно и как-то по-особенному весело было на душе юного гардемарина Верещагина, и совсем не потому, что в тот день ему было объявлено о присвоении звания фельдфебеля. Чины его не прельщали, карьера военного не манила, но первое плавание за границу... Сколько нового, интересного можно будет повидать! Когда гардемарин Верещагин явился на корабль, там шли последние приготовления к отплытию. Кроме роты гардемаринов из Морского корпуса, на судно прибыли две команды моряков, направляемых адмиралтейством во Францию, в Бордо, где строились для России два быстроходных корабля. С каждым часом на «Камчатке» становилось оживленнее. Боцманы свистели в дудки. Гардемарины на верхней палубе занимались учебной практикой. Слышались отрывистые распоряжения старых морских офицеров: – По марсам!.. – На фок!.. Матросы складывали в трюмы остатки груза, драили палубу. Верещагин, расставаясь с Петербургом, стоял на корме и тоскливо смотрел на набережную Невы, на стройные ряды особняков, на величественное здание Адмиралтейства. Перед «Камчаткой» на берегу Невы толпились пешеходы, бродили крикливые лотошники, торговавшие сластями и сбитнем. В стороне от всех он заметил сидевшего на гранитной глыбе художника, который держал на коленях ящик с акварелью и поспешно изображал на листе бумаги «Камчатку». Любопытство заставило Васю спуститься с корабля на берег, подойти к художнику и спросить – где можно поучиться рисованию и совместимо ли это с учением в Морском корпусе. Художник на минуту отложил в сторону свою работу, пытливо посмотрел на гардемарина и ответил: – Вам, молодой человек, ни к чему это. Художника из вас не получится, а ради развлечения стоит ли тратить время? – Почему вы думаете, что я не могу быть художником? – Канты, аксельбанты – вся эта позолота на амуниции помешает вам стать художником. Одного непродуманного, невзвешенного хотения мало. Нужно подвижничество, самопожертвование. Без этого немыслим талант... Художник сложил кисти в ящик, закурил, посмотрел внимательно на гардемарина, выпустил из ноздрей две тонкие дымные струи и снова заговорил: – Да, одного стремления мало. Надо знать – куда, за чём стремишься и что ожидает? А ожидает, быть может, горькое разочарование. Хорошо, если оно скоро наступит. Тогда вы не потерянный человек; Можете снова надеть бушлат и – в плавание... С нашим делом не шутят. Знаете ли вы, молодой человек, – продолжал художник, дружески обратившись к Верещагину, – знаете ли, что наш брат, художник, одержимый единой целью, единой творческой мыслью, способен переносить любые лишения и тяжести. Живет он и в холоде, и в голоде... Кстати сказать, вы читали «Портрет» Гоголя? – Читал, – ответил Верещагин. – А вас не страшит судьба того самого Чарткова, что описан Николаем Васильевичем? – Нет. Я не думал об этом. – А невредно подумать. Прочтите еще раз внимательно. Пусть легенда, пусть фантастика, а вы уловите в этой легенде зерно горькой истины. Не обольщайте себя надеждами, даже если есть у вас склонность к рисованию и есть успехи. Не ищите славы, если встанете на этот путь невзгод и лишений. Тщеславие и честолюбие – немалая помеха в искусстве, зависть – тоже. Одна только сильная любовь к труду, любовь до самозабвения, может вывести к желанной цели. Не думайте' о богатстве. От трудов праведных еще никто не построил палат каменных. А горе-горькая нужда может подстерегать вас на каждом шагу... Верещагин слушал его, смотрел то на этюд, то на самого художника. Художник был невзрачен, лицо серое, с глубокими складками. Из-под распахнутого, затертого краска ми пиджака виднелась вышитая косоворотка. На брюках заплатки, на штиблетах – тоже... Отбросив окурок, художник прокашлялся, почесал лысеющую голову и, взявшись за кисть и ящик с акварелью, сказал: – Ступайте на судно. Вам сегодня в плавание, а мне бы успеть кое-что дописать... Но Верещагин не уходил и продолжал наблюдать за легким, умелым движением кисти. Чувствовалось, что у этого человека продолжительный опыт, специальное образование и весьма не блестящая жизнь. – Так вы говорите, офицерский чин несовместим с профессией художника? – снова решился спросить Верещагин. – Один покойный Федотов – да и тот был исключением, – не поворачивая головы, ответил художник. – Других я не знаю. А вы что так интересуетесь? Понемножку кистью балуетесь? – Нет, пока только карандашом. – Получается? – Если позволите отвлечь вас от дела, могу сбегать на корабль, принести рисунки. – Любопытно. Покажите. Верещагин кинулся по трапу на верхнюю палубу, спустился в общую каюту, достал из кожаного дорожного саквояжа небольшой альбом шекснинских зарисовок и опрометью побежал к художнику. Тот посмотрел прищуренным глазом на рисунки и заметил: – У вас, молодой человек, есть наблюдательность, точность изображения. Умеете до тонкости выписывать детали. Это неплохо! Вернетесь из плавания, ходите заниматься на Биржу, в школу рисования Общества поощрения художеств. Потом постепенно заводите знакомства с художниками. Бывайте у них, учитесь. Но если за это дело браться серьезно, то рано ли, поздно – форму морского офицера вам придется сменить на блузу свободного художника. Я.полагаю, родители ваши не из бедного сословия, помогут. На первых порах без их помощи было бы очень трудно. Пожалуй, невозможно... Ну, вот вам моя легкая рука: счастливого плавания!.. В первый раз отчаливаете? – В первый. – Вернетесь обратно, покажитесь мне. Спросите среди художников Седлецкого. Вам скажут, где меня можно встретить. Чаще всего – на Бирже, в школе поощрения. В Академии тоже бываю... Верещагин отнес альбом в каюту и бережно положил в саквояж поверх учебных пособий. Пробили склянки. «Камчатка», отдав концы, отвалила от берега. Художник стоял в стороне от толпы и махал рукой Верещагину. Тот заметил это и громко крикнул: – До встречи на Би-и-ирже!.. «Камчатка» с поднятыми парусами медленно проплыла мимо воронихинского здания Горного института, вышла к корабельной верфи в устье Невы и круто повернула на запад в Финский залив. Благоприятная погода способствовала учебному плаванию. Легкий северо-восточный ветер, солнечные дни, свежий, здоровый морской воздух и множество впечатлений в пути – всё это поднимало дух и радовало молодых путешественников, к тому же имевших немало свободного времени для обозрения попутных городов. Во время этого плавания гардемарины побывали в портовых городах Германии, Дании, Англии и Франции. В Копенгагене им было разрешено осмотреть Морское училище и университетскую библиотеку. Из музеев они посетили здесь только два – Северных древностей и Дворец принцев, где датчане не без гордости показывали им богатейшие коллекции монет и медалей, древних рукописей и гравюр. Особенно гардемаринам понравилось пребывание в Париже. Небольшими группами, по десять – пятнадцать человек, в сопровождении старших офицеров они беспрепятственно ходили всюду, куда только им было желательно. За несколько дней в Париже Верещагин с группой товарищей побывал в Люксембургском музее, в Лувре, в музее Клюни; осматривал важнейшие памятники готической архитектуры, гулял на бульварах и с интересом наблюдал, как весело умеют развлекаться парижане в дни праздников. Впечатлений было много. Они менялись на каждом шагу, вызывая не только размышления и переживания, но и потребность глубже и всесторонне познать жизнь одного из самых культурных центров Европы.
В записных книжках Верещагина появлялись торопливые заметки о тех незабываемых днях. В музее Клюни он понял и оценил искусство средневековой Франции. Здесь он увидел огромное количество редчайших предметов искусства. Изделия из слоновой кости и дерева с художественной резьбой, искусство эмали, выделка тканей и кружев, красочные фаянсовые статуэтки, тончайшая фарфоровая посуда, чеканка по стали и меди и многое другое привлекало любознательного Верещагина. Но ничто не подействовало на его воображение так, как Луврский музей. Невозможно было в один обход осмотреть свыше трех тысяч картин, размещенных в залах музея. Верещагин не мог оторваться от картин мастеров итальянского Возрождения, от полотен знаменитых художников Фландрии, Голландии и других стран. Наиболее сильное впечатление осталось у него от картин Рафаэля, Тициана, Веласкеса и Веронезе. Зачарованный работами гениальных мастеров, он подолгу стоял перед каждой картиной. Люксембургский музей, являющийся как бы продолжением Лувра, вместил в себя современную живопись Франции. Здесь Верещагин почувствовал резкий переход искусства из одного состояния в другое. Старое, достигшее высокого совершенства художество классицизма, превратилось в оторванный от жизни академизм, угодный вкусам господствующих классов Франции. В то же время в залах Люксембургского музея можно было ознакомиться с новыми художественными исканиями... «Нет, это не то, что нужно, – думал Верещагин, глядя на эти работы, – наши Венецианов и Федотов тоже не в ладах с академическими канонами, но у них другие приемы борьбы, иное направление. В их картинах показывается жизнь народа, правда изображается доступными для понимания средствами...» Свои впечатления и мысли он занес в записную книжку и, не удовлетворенный живописью некоторых современных французских художников, вышел из музея вслед за группой шумных гардемаринов... В воскресные дни русские гардемарины любили потолкаться в толпе многочисленной гуляющей публики на Больших бульварах Парижа. Верещагина привлекали магазины, картин, сосредоточенные на улице Лаффитт в районе шумных бульваров. Ему хотелось видеть в этих магазинах-галереях картины свободных художников, правдиво отображающих жизнь парижских низов, художников, ищущих новых путей в живописи, беспокойно рвущихся вперед. Но этого не было. В магазинах продавались подлинные полотна и копии классических и академических знаменитостей, для солидных клиентов, озабоченных тем, чтобы украсить свои интерьеры ценными редкостями. Пребывание учебного судна «Камчатка» в заграничном плавании подходило к концу. Несмотря на разнообразие впечатлений, гардемарины стали скучать по родине. Все были рады, когда «Камчатка» покинула прекрасную Францию и направилась к русским берегам. И попутный ветер, и исправность паровой машины, и желание всей команды скорей добраться до Петербурга – все способствовало быстрому возвращению. Но приходилось еще не раз сворачивать с прямо взятого курса, заходить в попутные портовые города. В самых небольших городах на кратковременных остановках гардемарины, пользуясь тем, что в таможнях и на контрольных морских пунктах их личные вещи никем не просматривались, стали тайком от своих офицеров добывать запрещенные в России герценовские издания. Несколько свежих листов «Колокола» раздобыл и Василий Верещагин. И тогда в кубриках и каютах «Камчатки» стали разгораться горячие споры между гардемаринами, читавшими призывы Герцена к борьбе против крепостничества. Многие из молодых людей, невзирая на свое дворянское происхождение, высказывались сочувственно, одобряя идеи славного революционера. – Да, не за горами то время, когда крепостной порядок рухнет и крестьянин будет трудиться свободно на принадлежащей ему земле, – говорил Верещагин в кругу близких товарищей, одобряя Герцена и соглашаясь с ним. Он много раз перечитывал «Колокол» и старался запомнить те строки, где говорилось, что иногда люди, брошенные в борьбу, исходят страстной верой и страстными сомнениями, истощаются гневом и негодованием, перегорают быстро, впадают в крайность, увлекаются и умирают на полдороге, много раз споткнувшись. «Как знать, быть может и мне придется и спотыкаться и падать, – рассуждал Верещагин, – но я пойду учиться живописи. Будь что будет!..» После этого плавания Верещагину оставалось еще немного учиться до экзаменов, а дальше – или служебная карьера с продвижениями до самой отставки, или же увольнение и предрешенный им нелегкий путь художника. Окончательно и бесповоротно выбрал последнее. И как только после возвращения из плавания Верещагин обосновался в Морском корпусе, он не замедлил пойти на Биржу в школу Общества поощрения художеств и там разыскал живописца, которому показывал перед отправкой в учебное плавание свои зарисовки. Художник узнал гардемарина и приветливо встретил его: – А я о вас, молодой человек, частенько думал. Наконец-то вернулись... Давайте теперь познакомимся ближе. Моя фамилия, если изволите помнить, Седлецкий, – разумеется, духовного звания... из вологодских поповичей. Пойдемте в мои хоромы, я покажу вам свое малевание... «Хоромы» Седлецкого оказались тесной конурой на чердаке купеческого дома. Бедность и беспорядок поразили Верещагина. Но многие рисунки Седлецкого, выполненные безупречно, со знанием техники и мастерства, понравились ему. Не спрашивая у начальства разрешения, он тогда же пожелал в свободное время учиться у Седлецкого. В ту пору отец и мать Верещагина переехали из Пертовки на жительство в Петербург. В ожидании отмены крепостного права отец выгодно продал часть своих владений череповецким купцам, часть же оставил, поручив надзор управляющему и старостам. За мизерную плату Седлецкий обучал Верещагина живописи. Только после многих и долгих домашних уроков Седлецкого он поступил в школу рисования на Бирже. назад содержаниевперед |