Военные действия на территории области. Оборона Ошты (Вытегорский район)

Он не успел даже по-настоящему стряхнуть с себя дорожную пыль. Он очень спешил, этот высокий, плотный, уже изрядно поседевший человек. Кто-то из однополчан, приехавших с ним, окликнул его, кто-то, поравнявшись с ним, по деревенскому обычаю бросил негромкое «Здрасте!» Но он никого не замечал. Шел быстрым широким шагом солдата. Уже у самой деревни остановился, перевел дыхание и попытался утихомирить сердце.

Осмотрелся, ища глазами знакомые ориентиры. Но где же этот дом?

И в памяти поразительно четко, до мельчайших деталей всплывают откуда-то из глубины давно, как ему казалось, забытые картины...

...18 октября 1941 года. Вечером во всех подразделениях читали приказ о наступлении. Задача дивизии: сковать резервы противника и не дать ему возможности перегруппироваться.

Весь следующий день прошел в непрерывных атаках. Их третьему батальону 1065 полка предстояло выбить щюцкоровцев из деревни Симаново...

Человек грустно улыбнулся. В третьем батальоне в те дни едва ли можно было насчитать одну полнокровную роту. Ведь дивизия с первых дней войны вела непрерывные и тяжелые бои. А финские части здесь, на Оштинском направлении, были совсем свежие.

...Наконец, командиру восьмой роты лейтенанту Бондарчуку удалось с небольшой группой бойцов ворваться в деревню. Однако основные силы батальона финны тотчас отсекли минометным огнем. Его, младшего лейтенанта Буханца, неоднократно вызывал по телефону командир полка, требуя немедленно поднять оставшихся людей восьмой роты и очистить Симаново.

Но только на рассвете 20-го они сумели выполнить приказ. Еще не улеглось волнение от только что утихшего боя, как к нему подбежал молодой боец.

– Товарищ младший лейтенант, там, в сарае...

Они побежали вместе. Потом он увидел на земле окровавленные, растерзанные тела лейтенанта Бондарчука и его бойцов. Они были так изуродованы, что их трудно было узнать.

Похоронили погибших тут жe, у ближайшего дома... Сейчас Буханец искал глазами тот самый дом и не мог найти. Он понял: деревня новая, отстроенная после войны. Но он все стоял и смотрел на дома, на подросший вокруг молодой лесок и перед его взором будто заново проходила вся бесконечно длинная череда невыносимо трудных и непередаваемо ярких дней сорок первого года. Точно не было после этого двадцати девяти прожитых лет, и он опять совсем молодой, безусый младший лейтенант должен поднять людей в атаку...

Г.Е. Буханец вместе с другими ветеранами 272-й дивизии приехал в Ошту в самый канун празднования 25-летия окончания оштинской обороны. Несколькими часами раньше ленинградцев приехали сюда и сибиряки, бывшие воины 368-й дивизии.

Местные жители тепло привечали гостей, всматривались в каждого, стараясь узнать знакомых.

Бывший командир госпитального взвода 461 медсанбата, майор медицинской службы Валентина Ивановна Попова заметила, что к интернату, где их поселили, уже несколько раз подходила сухонькая, сгорбившаяся старушка.

– Вы кого ищете, бабушка? – спросила Попова, когда та снова появилась во дворе.

– Да вот, милая, говорят, медсанбатовские приехали. Так я ищу своих девушек. На квартире у меня жили, девушки-то.

– А как звали их?

– Не помню, милая, не помню. Память вот уж совсем ослабла. Красивые такие были девушки. Домой приходили редко. Часок-другой вздремнут и опять к своим раненым. Раненых-то, сказывали, много у них было.

Попова внимательно всматривалась в лицо старушки, стараясь воскресить в памяти какое-то другое, очень знакомое лицо.

– Вот только в байенке попариться любили, – продолжала старуха. – Наверно, потому, как из Сибири были. Я истоплю байенку, так обязательно домой прибегут.

– Тетя Настя!..

Сколько человеческих чувств могут разом вместить всего два коротких слова!

Потом они, обнявшись, сидели, сидели прямо на крыльце интерната. И непрерывно слышалось: а помнишь?...

Да, Валентина Ивановна помнит, как трудно было в медсанбате в первые дни апрельских боев. Как они, медики, с ног валились от усталости, но старались вовремя помочь каждому раненому. И как те, едва заканчивалась перевязка, рвались снова в бой, уговаривая сестер и врачей отпустить их на передовую.

Не раз в те дни врач Валентина Попова удивлялась, откуда в этих молодых, почти мальчишеских сердцах, столько мужества, столько отваги? Какие силы помогали им совершать то, что потом, уже после их смерти, люди назовут подвигом?

Такие или очень похожие на эти вопросы задавали себе и мы, стоявшие 21 июня 1969 года у братской могилы, на мемориальных плитах которой высечено свыше шестисот имен.

Среди них есть имя лейтенанта Федора Дианова. Ему было всего 22 года, когда он впервые в апреле сорок второго вступил в бой. Несколько дней его рота вела успешное наступление. 17 апреля, смертельно раненый, он, собрав последние силы, приказал подбежавшему к нему Якову Варенцову.

– Веди вперед, политрук! Не задерживайтесь!

Смерть бывает разной только для живых. Для тех, к кому она приходит, – она одна. И то, как встречали ее на войне, не было продиктовано безрассудной, отчаянной храбростью, когда и воля, и разум подчиняются минутному порыву.

Был страх смерти, но сильнее было чувство долга.

Этим чувством долга пронизана и каждая строчка писем к родным лейтенанта Николая Соломкина, разведчика 272-й дивизии. Они написаны здесь, в оштинских лесах. Они написаны под пулями. А под пулями не лгут.

Вот они, три пожелтевших от времени листка.

«...Я пишу это письмо в походной полевой палатке. А за палаткой!...

Может случиться, Муся, что я не вернусь. Не убивайся, прошу тебя. Война есть война. Знай только, что смерть моя очень дорого обойдется врагам. Не один десяток я их уже уничтожил и еще уничтожу немало... Знай, что я дрался, как подобает советскому человеку...».

«...Война стала для нас сейчас ремеслом. И до тех пор, пока на нашей земле останется хоть один вражеский солдат, каждый из нас будет стремиться выполнять свою работу как можно лучше. Сегодня канун праздника Октября. Торжественный вечер. В этот вечер мы всегда шли с тобой в театр имени Пушкина. Сегодня ночью я пойду к врагам. “Поздравлю” и их...».

«...Только что возвратился с выполнения специального задания. До сих пор еще в напряжении каждый мускул. Операция была трудной. Я вырвался из лап смерти, победив ее и на этот раз.

Мы уничтожили около двадцати фашистов».

Одни могут назвать чувство, выраженное в этих письмах, чувством высокого долга перед Родиной, вторые – силой морального духа, третьи... Впрочем, так ли уж важно, как это назвать. Важно, что оно жило в каждом бойце, что оно помогало людям в самые критические минуты, помогало выстоять.

В самом начале войны один из первых взятых в плен гитлеровцев на вопрос, представляют ли они, против кого пошли воевать, бодро ответил:

– О, конечно! Россия – страна огромных территорий.

– И это все?

– А что же еще?

Тогда они еще не понимали. Это потом, уже на скамье подсудимых в Нюрнберге генерал-фельдмаршал Кейтль мрачно произнесет: «...Надо признать, что мы недооценивали силу Красной Армии...». И вслед за ним повторит генерал-полковник Иодль: «Мы страдали постоянной недооценкой русских сил...». И еще много лет спустя генерал-полковник Фриснер запишет в своих мемуарах: «Советский солдат сражался за свои политические идеи сознательно и, надо сказать, даже фанатично. Это было коренным отличием всей Красной Армии, и особенно относилось к молодым солдатам. Отнюдь не правы те, кто пишет, будто они выполняли свой долг только из страха перед подгоняющими их политическими комиссарами...».

Здесь, на оштинском фронте, эту же мысль высказал, по-своему, правда, еще в сорок втором году один пленный финский солдат:

– Мы были уверены, что после такой артиллерийской обработки уже ничего живого на высоте не осталось. Потому так смело и поднялись в атаку в полный рост. Но просчитались. Только наши цепи проскочили мертвую зону, как высота снова заговорила. Это было какое-то наваждение. Можно было подумать, что там за пулеметом засел сам дьявол...

– А дьявол-то оказался всего-навсего советским парнем в солдатской гимнастерке, – комментировал два десятилетия спустя это признание врач 1224 полка 368-й дивизии Петр Алексеевич Крысов.

– Впрочем, – продолжал он, – пленный был прав в том смысле, что дрались наши ребята там, действительно, как черти.

У Петра Алексеевича свои, особые воспоминания о той, Карпинской высоте.

...Было это весной сорок третьего года. К нему в блиндаж вошел улыбающийся, раскрасневшийся, прямо-таки сияющий молодой боец.

– Не узнаете? – удивился он, когда Крысов, выждав несколько секунд, поднял на него вопросительный взгляд.

– А ведь я ваш брат, доктор!

Теперь настал черед удивляться Крысову, у него никогда не было братьев.

– Во мне же течет ваша кровь, доктор, – видя недоумение врача, пояснил боец, – вспомните, вы дали мне ее во время операции.

Великая вещь – человеческая память. Стоит только чуть-чуть нажать на дверцу, и она тотчас впускает тебя в свою кладовую. И уже плывут перед глазами носилки.

– Откуда? – спрашивает хирург.

– С карпинского гарнизона, – коротко отвечает санитар.

– Открытый пневмоторакс, ток, – тихо говорит сестра и только одними глазами спрашивает:

– Что будем делать?

Крысов молчит. Что делать он знает. Прежде чем закрыть пневмоторакс, нужно переливание крови. А крови нет. И все же он приказывает:

– Готовьте к переливанию.

– Но у нас же... – Сестра недоговаривает. Крысов уже придвигает свободные носилки и ложится рядом с раненым.

Потом, когда поднялся, закружилась голова, предательски задрожали колени.

«В мирной обстановке в таких случаях человеку дают возможность отдохнуть», – только и подумал он.

Нужно было собрать силы, чтобы помочь раненому...

И вот он стоит перед ним, здоровый, улыбающийся. У и Крысова что-то дрогнуло в груди. Значит, не зря он тогда отдал этому парню свою кровь...

Пощадила ли пуля этого парня потом, когда он снова ринулся в бой? Этого Крысов не знает. Не знает и сегодня, спустя двадцать пять лет после того, как отгремели здесь, у стен Ошты, последние выстрелы. Еще много месяцев после этого шагали оштинские защитники по дорогам войны. Шагали и падали в пути. Многие не встали и не пришли к праздничному столу. Но никто из них не забыт. Имена их не только на мемориальных плитах. Имена их в сердце у каждого живущего сегодня. Это их памяти посвятил свое стихотворение бывший боец 272-й стрелковой дивизии, ныне секретарь Карельского республиканского Союза писателей, поэт Александр Иванов:

«...А те, кто в атаки ходили,

Фашистов отбросили вспять,

Приходят к солдатской могиле

И прошлое видят опять.

Болота, леса, переправы,

Страду фронтовую свою.

Товарищей смелых, бывалых,

Что насмерть стояли в бою.

Стояли... Но в гуле сражений,

Сраженные пулей легли

У ближних и дальних селений.

От дома родного вдали...

Мы снов их тревожить не будем.

Мы память о них сохраним.

Мы самые мирные люди

И мир на Земле отстоим!»