Воинские части, военно-санитарные поезда и эвакогоспитали

Бабаевские школьники военных лет вспоминают о своей работе в госпитале № 293

Из воспоминаний К. Г. Семиной (Харкевич)

Теперь в нашей школе будет госпиталь, а мы будем учиться в две смены – в начальной школе и в Доме культуры. Будем шить тапочки, вышивать салфетки на тумбочки, дежурить в палате, читать бойцам. У нас сейчас будет много нелегкой, но благодарной работы. Наконец-то в некоторой степени исполняется моя мечта – работать среди раненых. Мама выбрана в комиссию по оборудованию госпиталя. Это меня очень радует.

Мы входим в школьный зал с двумя знакомыми большими трюмо по углам. В этом зале всегда проходили наши школьные вечера, а сейчас на полу стояла большая банка с клейстером, лежали подшивки старых газет и палки, обмотанные на одном конце тряпками. У стен группами стояли наши старшеклассницы.

– Вот вам задание, – сказала медсестра. – Нужно склеить из газет плотные толстые шторы для затемнения. Измерьте размеры окон и клейте!

Задание нас, откровенно говоря, разочаровало. Мы готовились чуть ли не перевязывать раны, а нам дали клейстер да газеты... Но раз нужно, значит нужно – и работа закипела. Да как! Скоро весь отпущенный газетный материал был превращен в надежные шторы, но мы не хотели уходить со своего первого «дежурства» и попросили еще работы, и тогда нам принесли большой таз с вилками и ложками, которые мы добросовестно перечистили золой и мылом.

Уходя, мы спросили медсестру, почему так тихо в палатах? Она улыбнулась и ответила, что палаты еще пустые, и только в одной из них – это был наш бывший кабинет биологии – размещены сейчас раненые.

– Скоро здесь будет шумно, – вздохнув, добавила она.

...Прошло около недели, и начались наши регулярные дежурства. Кто-то из руководителей, собрав нас, рассказал о госпитальных порядках, о характере помощи, которую рассчитывают получить от нас.

Халатов нам не хватило, и мы, по совету начальника госпиталя, работали в мужских нижних рубашках, надетых поверх платья, и в белых косыночках. Рубашки мы должны были приносить из дому, и я работала в папиной. Дежуря в палате (а иногда в двух или трех сразу), мы выполняли различные просьбы раненых: поили и кормили тяжелораненых, поправляли им постели, разносили градусники, подавали судна, утки, выносили их, читали вслух газеты, иногда писали письма. Почти каждый раз мы приносили с собой патефон с пластинками и за время дежурства его успевали послушать во многих палатах.

Когда прибывала новая партия раненых, мы работали в приемном отделении. Подойдя к носилкам, осторожно снимали с раненого шинель, шапку, сапоги, гимнастерку, все это свертывали в определенном порядке, связывали, писали и прикрепляли бирку к этому узлу, на которой указывали имя, отчество и фамилию раненого. Вещи хранились в спецпомещении, а мы, подставив плечо, помогали раненому (если он мог идти сам) дойти до своей палаты.

Приемное отделение размещалось в двух смежных комнатах первого этажа – раньше в них были учительская и канцелярия. Помню одну историю. Работая на приеме раненых, я провожала их в палату, находящуюся на втором этаже. Коек там еще не было, тюфяки, заправленные постельным бельем, лежали прямо на полу. Приведя в палату больного, я старалась как можно больше сделать для него приятного: взбивала подушку, поправляла простыню, рассказывала, что раньше я в этой школе училась, что наша школа счастливая, что он здесь быстро поправится. И, уходя, каждому улыбалась и говорила: «Приятно оставаться».

Одним их первых я привела молодого солдата, чуть старше меня по возрасту. Он лежал с сомкнутыми губами, видимо, боли мучали его. И когда, уложив очередного раненого, я снова сказала: «Приятно оставаться», этот солдат вдруг взорвался и зло сказал мне: «Ненормальная! Чего ты нам желаешь? Не хотим мы здесь оставаться! Мы хотим поправиться быстрее и опять на волю! А оставаться тут нам ни к чему!»

Другие раненые, постарше заступились за меня, но я поняла свой промах, мне было очень стыдно, и я чуть не расплакалась. Не этот случай научил меня быть внимательней к каждому своему слову в разговоре с людьми, которых боль нередко делала раздражительными.

Иногда нас приглашали в перевязочную. Она находилась в бывшем 10 классе. Там я однажды «оконфузилась». Меня попросили, надев марлевую повязку, держать поднос с хирургическими инструментами возле врача, делающего перевязки. Хирург был немолодой, строгий и не лишенный юмора. На перевязку привели молодого коренастого солдатика, у которого снарядом почти начисто была снесена ягодица.

– Что ж это ты, дружок, снаряду зад свой подставил? Удирал, что ли? – с добрым смешком сказал хирург и плеснул на широкую рану перекиси водорода, которая тут же закипела на ее поверхности, Мне стало как-то не по себе. Закружилась голова, поднос покачнулся на моих ладонях, а я отвела глаза от раны и стала смотреть в сторону.

– Смотри! – коротко и сердито крикнул на меня врач. – Смотри на рану, а не в потолок! Ты в госпиталь пришла работать! Нервных барышень у нас тут не бывает. Смотри, говорят тебе!

Я вытаращила глаза над марлевой повязкой, от страха боялась пошевелиться. Тут и хирург, и сестра расхохотались. Видимо, уж очень комично я выглядела.

В другой раз на перевязке молодому парню этот же хирург маленькими щипчиками отщипывал обмороженные пальцы на обеих ногах. Мне снова стало не по себе, но я сдержалась.

В перевязочной мы работали лишь тогда, когда штатных медработников не хватало. Основная наша работа была в палатах.

Нередко нас просили остаться на индивидуальный пост у постели тяжелораненого. Мы оставались. Помню, я целую ночь просидела возле раненого в живот пожилого солдата. Он лежал один в палате, где раньше у нас был кабинет химии. Он был без сознания, с кожей темно-коричневого цвета, с глубокими темными глазницами. Мне сначала стало страшно, но я сказала себе: «Кричать о любви к защитникам Родины легче? А когда нужна реальная помощь одному из них – так сразу в кусты?!» И страх пропал. Я просидела рядом с ним всю ночь при свете коптилки. Он тяжело умирал и на рассвете скончался. Я шла домой по еще почти ночному зимнему парку, через три часа мне надо было уже идти в школу. Страха не было, было горько: вот еще один наш солдат погиб. На моих глазах.

Мы вышивали кисеты, приносили их в палаты, дарили. Регулярно выступали с концертами (иногда давали по два-три концерта в день), доставали друг у друга и в библиотеке книги, которыми интересовались раненые, а иногда, с разрешения врача, приносили кому-либо из них соленый огурчик для аппетита.

И еще один случай помню. Однажды я разыскивала медсестру, рывком открыла дверь служебной комнаты в вестибюле и – остолбенела: перед входом, у противоположной стены, стояли в вертикальном положении три или четыре некрашенных, но хорошо выструганных белых гроба, видимо, приготовленных для очередного захоронения. Я быстро захлопнула дверь и убежала.

Госпиталь есть госпиталь. Там и боль, и кровь, и смерть, к сожалению. Но в госпитале она особенно горька: ведь человек умирает не на поле боя, а в тылу, казалось бы, уже в безопасном месте. Всю зиму мы активно работали, в начале весны – тоже, но в середине апреля наша помощь нужна была все меньше и меньше. В мае или июне госпиталь перебазировался.

Из дневника Гали Швец

На каждое дежурство я несла с собой книги из личной библиотеки отца. Дежурила сначала в палате, где лежали рядовые солдаты. На первых порах овладевал страх и жалость при виде искалеченных людей. Стон, услышанный во время дежурства, застревал в сердце, и хотелось что-то сделать, чтобы облегчить людские страдания. Во время моих дежурств я видела двух умирающих. Картины эти до сих пор перед глазами.

Я никогда не забуду юношу, который заплакал отчаянно, по-мужски, когда мы писали письма бойцам на родину по их просьбе. Этому было горько: у него не было левой руки и обеих ног, он хотел, чтобы его считали погибшим.

Потом меня брали в перевязочную. Сначала скатывали бинты, а потом приходилось поддерживать раненых во время перевязки. Это были трудные часы, потому что не скоро привыкаешь к специфическим запахам, окровавленным бинтам, мучениям людей. Иногда наступало обморочное состояние, врач гнал выпить холодной воды и просил додежурить.

Никогда девочки не забудут увиденное и услышанное. Навсегда останется в памяти актовый зал, переполненный обмороженными бойцами. Страшно было заглянуть в зал на вновь привезенных. Они лежали прямо на полу, на носилках, вплотную. У многих подняты вверх от нестерпимой боли руки и ноги. До сих пор стоит эта ужасная картина перед глазами.

Школьники старались облегчить страдания раненых. И взрослые, и дети старались в меру своих сил помочь фронту, помочь Отечеству выкарабкаться из огромной и страшной беды.

Материал подготовили Алексей Башкиров и Андрей Сальников