Вологжане на фронтах Великой Отечественной войны

Три недели в Сталинграде прошли, как кошмарный сон. Ни минуты без стрельбы. Днем и ночью рвутся бомбы и снаряды, свищут пули, воют мины. Редкий день в нашем маленьком отряде обходилось без жертв. Потом тех, кто останется в живых, всю жизнь будут преследовать эти         пережитые наяву кошмары.

На двадцать второй день мне, младшему сержанту, пришлось принять командование взводом. Правда, это уже был не взвод, а чуть больше половины его. До меня уже трое сменилось на этой должности. Вначале, когда я после госпиталя прибыл в Сталинград, взводом командовал        младший лейтенант Соболев, после его гибели несколько дней командиром был старший сержант Архипов, которого сменил старшина Егоров. Их обоих, раненых, переправили за Волгу. Да и вообще в это время люди менялись на передовой настолько часто, что порой мы не успевали узнать имя ночью прибывшего соседа по окопу, как его вечером, раненого, отправляли в медсанбат или хоронили тут же на правом берегу.

Наш участок обороны был длиной около четырехсот метров по овражистому склону, в трехстах метрах от Волги. Слева, примерно в километре, в глубоких берегах тихо подкрадывалась к великой реке маленькая речушка Царица. Недалеко справа высилась небольшая сопка, занятая противником, оттуда днем и ночью поливали нас очередями из крупнокалиберных пулеметов и обстреливали из минометов. Тогда мы не знали, что эта беспокойная сопка называется Мамаевым курганом, ставшим теперь знаменитым на весь мир.

Основным укрытием от мин, дождя, снега и холода было здание бывшей парикмахерской с толстыми каменными стенами и глубоким просторным подвалом. Здесь у нас были и столовая, и казарма, и красный уголок, и медсанбат. Тут круглые сутки что-нибудь горело для освещения: или светильник из гильзы пушки-сорокапятки, или трофейный телефонный провод, подвешенный к потолку от стенки к стенке. От такого огня было не столько свету, сколько копоти.

Шла вторая половина октября 1942 года. На дворе становилось все холоднее, а бои – все жарче. От огромного приволжского города к этому времени, по сути, оставались одни развалины. Прямо против нас выше по склону, чуть левее, стояло двухэтажное каменное здание, которое заняли немцы.

До него всего-то было чуть больше пятидесяти метров, иногда слышны были даже не очень громкие разговоры.

Преимущество высоты у гитлеровцев обходилось нам дорого. Мы постоянно находились под прицелом их снайперов и ротных минометчиков. Много раз говорили о том, как бы вышибить оттуда фашистов. Только вот силенок маловато было, и артиллерию привлечь невозможно: свои рядом, могут пострадать. Поверхность перед этим домом ровная, и скрыто подползти к противнику было очень трудно. Правда, мы несколько раз ночью подползали к немецким окопам, забрасывали гранатами замеченные нами днем огненные точки. Немцы тоже делали ночные вылазки к нашим позициям. Такие рейды большого эффекта не давали, но и безобидными их нельзя было назвать.

Вечером в первый день моего командирства к нам пришли младший политрук Скворцов и комсорг батальона Хоменко. Поговорив с красноармейцами, полазив по окопам, Скворцов спросил меня о том, что больше всего беспокоит. Я показал на немцев, засевших в доме напротив. Тогда он спросил мое мнение, как избавиться от их соседства?

У меня был план, довольно смелый, но выполнять его, по-моему, должны были добровольцы. Я считал, что надо использовать время ужина фашистов. Он у них начинался ровно в 22 часа. В это время число дозорных постов уменьшается до минимума, да и ракеты не так часто пускают. Об этом я и рассказал Скворцову, план мой понравился, и он предложил осуществить его сегодня же вечером.

Сколько у вас комсомольцев? – спросил он.

– Девять, – ответил я.

– Давай собирай комсомольское собрание! – предложил младший политрук.

– Я все равно хотел проводить сегодня у вас собрание, – сказал Николай Хоменко. – Надо принять в комсомол Николая Сорокина. Заявление и рекомендации сегодня утром принесли к нам в штаб.

Во взводе была одна молодежь. Самому старшему, Рашиду Гасанову, нашему пулеметчику, парню из-под Баку, было 22 года. Через полчаса в подвале началось собрание. Здесь присутствовали и комсомольцы, и некомсомольцы, все, кроме дозорных. У нас секретов не было. Вопрос был общим: «Как отбить у немцев здание напротив? Незадолго перед этим все защитники Сталинграда дали клятву. Запомнил такие слова в ней: «Стоять насмерть! За Волгой для нас земли нет!» Мы тоже давали эту клятву.

Мне лично тогда не приходилось встречать людей, сомневающихся в том, что мы отстоим Сталинград, хотя Волга была совсем рядом. Мы котелками воду из нее косили себе в окопы.

Я доложил о своем плане захвата дома. Он заключался в том, чтобы обойти дом с левого фланга, подобраться к окнам и забросать гранатами фашистов. С нашей стороны все окна были заделаны деревянными щитами со смотровыми щелями, через которые охотились за нами немецкие снайперы. В такие окна гранату не забросишь, отскочив от щита, она взорвется рядом с тобой.

Для прикрытия слева выдвигался несколько вперед станковый пулемет Рашида Гасанова. Но он не комсомолец, а было условлено, что в операции будут участвовать только комсомольцы. Тогда свои услуги предложил младший политрук Скворцов. Но тут же находившийся Рашид категорически возразил:

– Так нехорошо, – заговорил он с сильным кавказским акцентом, – я «максим» свой знаю, как никто не знает. Я стрелять знаю куда. Почему только комсомольцы? – продолжал он все громче. – Война – всех дело. «Максим» свой не отдам. Сам стрелять буду!

И тут раздались аплодисменты.

Так и решили: «Операцию проводить всей группой».

Кроме Николая Сорокина, в комсомол мы приняли на этом собрании еще двоих. Два Павла – Галайчук и Григорьев попросили, чтобы их тоже приняли. Рекомендующие тут же нашлись. Хорошие ребята, проверенные, не подведут!

В штурмовую группу вошли одиннадцать человек. С нами пошел и комсорг батальона Хоменко. Политрук остался в группе прикрытия на правом фланге. До выступления оставалось около полутора часов. Наскоро поужинав, мы выползли наружу и стали наблюдать за противником.

Вдоль берега Волги, влево и вправо над передовой висели сотни ракет. Не успеет одна сгореть, как на смену взлетает другая. Проспекты городов в мирное время не были так освещены, как линия фронта в Сталинграде. С той и другой сторон неслись цветные цепочки пулеметных очередей. Со стороны Мамаева кургана то и дело прилетали в наше расположение мины. Тяжелая дальнобойная немецкая артиллерия практически бездействовала из опасения накрыть своих. Войска стояли друг против друга в нарушение всяких уставных требований войны: ни интервалов, ни нейтральной полосы. Иногда разделяющей линией фронта были междуэтажные перекрытия и межкомнатные перегородки одного и того же дома.

Двадцать два часа. Те, кто должен был прикрывать штурмовую группу, заняли свои места. Мы подтянулись на исходную. У всех нас было по пять-шесть гранат и по автомату. Осторожно, по одному, в промежутках между вспышками ракет начали продвигаться, забирая левее здания. Впереди ползли двое саперов, прокладывая путь в минном поле. Дом остался справа, позади. Теперь мы уже двигались к дому со стороны противника. Сначала все шло, как было задумано. Окна первого этажа светились слабым, едва различимым светом. Иногда в них мелькали человеческие тени. Можно было расслышать приглушенные голоса ужинавших немцев.

Когда до цели оставалось не больше двадцати метров, по ту сторону дома, то есть с нашей стороны, послышалась пулеметная стрельба. Немцы насторожились, притихли. Затаились и мы, но вот стрельба прекратилась, в доме опять все ожило. Приблизившись к дому, заметили часового, но и он заметил нас. Часового прикончили автоматной очередью, а сами бросились к окнам и дверям дома. Борьба была короткой. После взрывов гранат мы через окна и двери ворвались в помещение. Кромешная темнота. Ощупью, натыкаясь на трупы и раненых немцев, мы продвигались в глубь здания. Через узкий коридор одной из комнат напротив, стреляя на ходу, выбежало трое автоматчиков. Пока мы сообразили, что к чему, двоим из них удалось выскочить. Потом в доме все стихло. Зато на улице поднялась такая пальба, что, казалось, стреляет каждый бугорок, каждый камень. Но нас это уже не очень беспокоило. Дом был наш. Нашим он и оставался до конца.

С нашей стороны было четверо раненых, погибли двое. К утру, не приходя в сознание, умер вновь принятый комсомолец Павел Григорьев. Еще погиб младший политрук Скворцов. Мы его все очень любили за его простоту, доступность и за то, что он всегда находился там, где всего тяжелее. Утром, когда мы зарывали нашего комиссара в могилу, мне хотелось сказать что-то значительное, но решительно ничего на ум не приходило. Да и говорить было трудно. Только и сказал: «Товарищ комиссар! Мы все сделали, как ты хотел. Мы выполнили решение нашего собрания».