Вологжане – Герои Советского Союза

«Над Доном возвышается курган. Обрывистый, седой курган. Ветер обтачивает его каменистую твердь, и на гребне кургана дрожит зыбкое марево.

Кончится суровое шествие войны, страна залечит раны; польются, как вешние воды, свободные песни, и на месте решительных боев у деревни Дерезовки на гребне кургана люди соорудят памятник. Скульптор высечет из мрамора стремительную фигуру русского воина Василия Прокатова, Героя Советского Союза.

Путник, сняв шапку, остановится у памятника, девушки положат у его подножия букеты живых цветов, а юноши молча поклянутся любить свою Родину так, как любил ее бесстрашный воин Василий Прокатов».

Так заканчивался мой очерк о человеке, который подвигом увековечил свое имя.

А произошло это в декабре 1942 года на Среднем Дону.

 

***

 

В тревожном ожидании боя солдаты коротали ночь. С рассветом они пойдут в наступление. Первый батальон располагался в защищенной от ветра низине, под горою. Крышей над головами было небо – огромное и холодное.

Со своими товарищами сержант Прокатов сидел у костра, разведенного вблизи дуплистой дикой груши. Тонкие прутья валежника потрескивали на огне, как стручки переспевшего гороха, и языки пламени то укорачивались, то вытягивались, освещая лица бойцов. Перевалило за полночь, бойцы противились сну, занятые своими думами...

Одни безустанно смотрели на небо, на холодные, колкие звезды, другие то и дело нервно выпускали изо рта дым и, не докурив папироску, заминали ее в пальцах, потом снова принимались курить. Василий Прокатов, подложив в костер пучок сучьев, при свете разгоревшегося пламени взглянул на рядом сидящего пулеметчика-украинца. Тот был угрюм и задумчив.

– Чего такой грустный? – спросил Прокатов.

Худ был пулеметчик, лопатки выпирали. Он молча вынул из нагрудного кармана пожелтевшую карточку, подал Прокатову. С карточки глядел, хмуровато сдвинув бровки и оттопырив губы, малыш. Сержант Прокатов посмотрел на товарища, подумав: «Семьей обзавелся, видать, рано. Уже сын... А я и девушку не целовал», – При этой мысли ему вдруг стало до боли горько и обидно.

– Добрый хлопец,– проговорил, вздохнув, Прокатов.– Вылитый батька!

Пулеметчик стал еще угрюмее, лицо его казалось окаменелым.

– А зачем печалиться? – спросил Прокатов.

– Как не печалиться,– ответил пулеметчик.– Был у меня сын, и нет теперь у меня сына. В полону у немчуры остался мой сын.– Помедлив, заговорил тяжко: – Детишек я жалкую. Когда вижу сироток детишек, не могу утерпеть, слезами обливаюсь. И хочется мне зубами рвать фашистов. Потому и в пулеметчики пошел.

– Сын у тебя мировой,– еще раз взглянув на карточку, произнес Прокатов,– Но ты не грусти, отобьем твоего сына у немцев. Повидаешься...

У сержанта Прокатова не было ни жены, ни детей. В том году ему сравнялось только двадцать лет. Кажется, незаметно пролетели годы. И сейчас, сидя на пне, Прокатов подпер ладонями подбородок; думы уносили его в село Кузовлево, что в лесном Вологодском краю, уносили в родной дом, затерявшийся в крутых сугробах. Виделось: палисадник утопает в снегу, низкорослая береза, покрытая пушистым инеем, задумчиво свесила ветви над окном. И, быть может, в этот поздний час родные вспоминали о нем...

Пулеметчик, посмотрев на сержанта, спросил;

– А ты сам-то чего зажурывся?

– Это я так... Замечтался,– встрепенулся Прокатов.

Костер погас. Робко и медленно, словно крадучись, наступал серенький зимний рассвет. Скоро – бой.

На первый взгляд тот, противоположный берег безлюден и тих. Но так только кажется. Немцы прочно укрепились на берегу. Стоит поднять голову, как с кургана, из окопов, вырытых на склоне, из заснеженных кустарников – отовсюду откроется пальба. Под огнем, на виду у неприятеля придется перебегать скованный льдом Дон, не всем посчастливится остаться в живых, не всем удастся попасть на тот берег...

Ощущение опасности ни на минуту не покидало Василия Прокатова. Он знал горькую истину: в бою без крови не обойдешься. И чем ярче разгоралась заря, тем тревожнее было на душе у сержанта. Но тревоги свои он старался скрыть от товарищей. Сержант пусть и невесть какая шишка, и бойцов у него раз, два и обчелся, а все же не имеет права выказывать волнение перед другими.

Прокатов приставил ко лбу развернутую ладонь и пытался разглядеть село на той стороне реки. Но село было упрятано за грядою холмов. Только кровли хат да долговязый журавль колодца виднелись из-за холмов.

– Поглядите. Вон за рекой крыши, видите? показал рукою Прокатов.

– Видим,– отозвались бойцы.

– Это – Дерезовка.– Повысив голос, Прокатов спросил: – А вы знаете, что это такое? – И, не дождавшись ответа, продолжал: – Это дорога на Украину.

– Шлях на ридну батькивщину,– не удержался пулеметчик.

– А разве то Украина начинается? – удивился другой боец.

– Нет, но Дерезовка открывает нам путь на Украину,– сказал Прокатов и, будто разом охватив всех взглядом, спросил: – Так что же, пойдем без оглядки или как?

– Оглядываться теперь вроде несподручно.

– Только уговор,– предупредил Прокатов, воевать по правилу: один за всех, все за одного.

С утра начала бить артиллерия, и над рекой, на десятки километров в округе, безмолвие было взорвано. Разрывы снарядов сотрясали землю. С деревьев сметало снег, и он крутился над землей вихрями.

Через некоторое время немецкие позиции заволокло пеленой черного дыма. А гул нашей артиллерии нарастал, и сейчас он был настолько могучим, что товарищи по окопу не слышали друг друга, как ни кричи, голоса терялись в неумолкаемом гуле. Бойцы держали рты открытыми, чтобы не оглохнуть.

Взрыла, вспахала неприятельскую оборону наша артиллерия. Перенос огня вглубь, за курганы, был сигналом для пехоты.

– Пора! – увидев взметнувшуюся красную ракету, сказал сержант Прокатов. Он вымахнул па бруствер окопа и почему-то поглядел на сапоги, будто желая убедиться, прочны ли, и побежал. Вместе с ним к реке бросились товарищи. Огибая заросли кустарника, они пробежали по сыпучему снегу, потом перемахнули через неширокую полынью и оказались на льду.

Сквозь дым, окутавший позиции, немцы сразу и не увидели цепи наступающих, и пулеметный огонь, особенно губительный на льду, пока не вели. Только посреди реки нечасто падали мины и снаряды, глубинные взрывы тяжко поднимали столбы воды, вниз летели осколки металла и льда.

Стонала и трещала река.

Дым разрывов, прежде висевший над вражескими позициями, рассеялся, будто сполз в сторону. И показался крутой скат кургана, в который был врыт дзот, замаскированный ледяными глыбами. Из амбразуры выметывались лезвия пламени. А здесь, под ногами наступающих, пули метили зеленый лед белыми бороздками.

Опасно бежать. Страшно. Злой огонь из дзота свирепел. Упал один боец. Падая, вскрикнул:

– Мать родная...

Упал еще один. Этот не вскрикнул. Вытянул перед собой руки, длинные и захватистые, хотел уцепиться, чтобы подтянуть тело. Лед скользкий, как стекло. Боец протащил себя на шаг, другой – и замер.

Лицо Прокатова перекосилось. «Детишек я жалкую»,– вспомнились ему слова этого бойца-украинца. Не дошел до своей «ридной батькивщины», не свиделся с малышом...

– За мной, ребята! Наше село, родное! – крикнул Прокатов.

Дзот бьет внахлест. По льду. По цепям атакующих. Им не укрыться, не залечь: ледяное поле ровное и гладкое. Нелюдимое поле.

Редели цепи, как посеченные градом посевы. Много было убитых. Трупы лежали обмякшие, не успевшие захолонуть на морозе. Раненые стонали и продолжали ползти туда же, к лютому берегу. Бойцы бежали неустрашимо, пока кого-то из них не вырывала свинцовая смерть.

Неотвоеванный берег близко. Но кажется, что так еще далеко!

За спинами наступающих ударили пушки, над головами с характерным шелестом – будто молодая листва на ветерке – пролетели снаряды.

– Наша! Эта спасет! – крикнул один.

– Кладет в самую точку – радостно подтвердил другой.

Султанами разрывов покрылся курган.

Чужой дзот отрыгнул еще очередь и замолк, будто подавившись.

Цепи двигались дальше. Казалось, еще минута, другая – и бойцы пройдут ледяное поле, уцепятся за берег и кинутся на решающий штурм.

Но снова ожила пулеметная точка. Теперь пулемет бил с еще большим остервенением. Надежно укрепили немцы береговую оборону. Намеревались отсидеться на Дону. Вон сколько огневых точек вновь ожило после налета советской артиллерии. Не огонь – сплошная горящая завеса.

Не пробились наши к берегу. Залегли прямо на льду. Пушки, сопровождая пехоту, стреляли не переставая. Теперь они били не по кургану, а чуть в сторону: вероятно, в изгибах высокого берега ожили новые огневые точки, но менее опасные.

Прокатов оглянулся, приподымая голову: весь батальон лежал, невесть чего ожидая под огнем. Нет, не мог Василий в эту напряженную минуту удержать себя, думать об опасности, когда гибли товарищи.

И он пополз. Один. Навстречу бушующей смерти. Когда пулеметные очереди стихали или огневые трассы переносились в сторону, Прокатов вскакивал и, петляя между воронок, наполненных водой, перебегал по льду. Пули веером ложились над рекой, и, скорее чувствуя, чем сознавая, что следующая пулеметная очередь ударит в него, сержант падал на лед, безустанно работая руками, ногами, всем телом, и полз вперед.

Из расщелин и лунок от взорванного местами льда проступала вода. Сержант промок. Колени пристывали ко льду – не оторвать. А надо ползти. И Прокатов полз не сворачивая. И не беда, что ватник покрылся чешуйками льда, не беда, что за голенища набралась ледяная вода и сапоги стали тяжелыми, как подвешенные к ногам гири.

Он почти не чувствовал тяжести. Ему вовсе не холодно. Наоборот, жарко. Горело в груди, дышал часто, хватая ртом воздух. Опасность не тревожила, только близость врага – вот он перед глазами! – лихорадила, переполняла душу гневом.

От взрыва мин и снарядов, ложащихся нечасто, но в самой цепи бойцов, лед и вода с адским треском и кипением взметывались столбами, которые тотчас рушились на головы. Пулеметный огонь из дзота высекал на льду вихри смертельных искр. Вновь и вновь Прокатов слышал стоны раненых...

Он был один. Товарищи остались позади. Надо было скорее добраться до вражеского берега, подползти к дзоту, взорвать его и спасти товарищей, спасти батальон, залегший под огнем. И сержант неустрашимо полз, напрягая физические и душевные силы.

Многие бойцы, лежа на льду, с остановившимся дыханием следили за сержантом. Вот он подполз к заснеженному берегу и, цепляясь за обледенелые кусты, начал взбираться на курган. Будто предчувствуя угрозу, фашистские пулеметчики застрочили еще злее.

На позиции батальона вдруг наступила тишина; прекратил стрельбу пулеметчик, прикрывавший своим огнем сержанта, не шевелились товарищи, лежавшие на льду. И вот многие увидели, как Прокатов подполз сбоку к зияющей пасти дзота, встал в полный рост – и метнулся саженным шагом, бросил всего себя на дзот, закрыв грудью амбразуру.

Вражеский пулемет оборвал начатую было длинную очередь.

Батальон поднялся и пошел на штурм – по льду, на курган и дальше, жестоко платя немцам той же смертной платой за кровь, за жертвы, за своего бесстрашного товарища Василия Прокатова.

На кручах Дона лежит русский парень из села Кузовлево Вологодской области Василий Прокатов.

Не жалея жизни, собственной гибелью творя добро, он увековечил свое имя. О нем слагают песни, идет народная молва.

Мне, писавшему еще в годы войны о подвиге Василия Прокатова, горестно сознавать, что юноша погиб. Утешает одно: сбылась моя мечта о памятнике герою.

Несколько лет назад я получил письмо из Новой Калитвы. В нем сообщалось, что местные жители – юноши, которым Прокатов доводился в свои годы ровесником,– разыскали мой очерк военных лет и решили на средства колхоза и на личные сбережения возвести памятник герою. И уже давно свое желание осуществили. Памятник стоит у Дерезовки, на высоком берегу Дона.

Однажды приехал сюда инвалид войны, старый солдат Иван Никитович Гудеренко, однополчанин Василия Прокатова. Подошел к памятнику, обнял его и долго стоял, не разымая рук. Затем, не вытирая слез, посмотрел на собравшихся жителей и промолвил:

– Вот и свиделся... Как живой Вася Прокатов. За нас полег...

Да, в народной памяти навсегда останется образ героя. Он живет не только в теплом мраморе, но и в делах людских. Сельские парни разбили у памятника небольшой парк, посадили березы. Начинающееся от берега Дона поле назвали Прокатовским. Здесь трудится комсомольско-молодежная бригада, собирающая высокие урожаи. Плывущие по Дону пароходы, поравнявшись с памятником, дают три гудка – салют в честь героя. И всегда у подножия скульптуры лежат букеты полевых цветов и в них рдеет, словно кровь, цветок невянущего бессмертника.