Вологжане – узники фашистских концлагерей

Все дальше уносит время суровые годы войны, и кое-кто из молодых начинает думать о ней как о захватывающем, но не столь уж страшном испытании. Звериное лицо фашизма до того размывается в сознании некоторой части молодежи, что иной малоумный отпрыск не прочь нарисовать свастику на заборе. Публикуя очерк ответственного секретаря Вологодской писательской организации Сергея Багрова, редакция рассчитывает еще раз напомнить всем суровую правду о фашизме.

Не количество прожитых лет, а количество принятого страдания определило у Брилинского потребность жить, довольствуясь самым скромным, не завидовать никому и отказываться от благ, привилегий, славы и выгод, если путь к ним кривой и лежит через совесть и честь, которыми надобно поступиться.

Леонид Владимирович Брилинский был среди педагогов области человеком заметным. Заслуженный учитель РСФСР, директор тотемской школы № 1. Коммунист. К слову его прислушивались на всех собраниях, конференциях, педсоветах.

Было ему 55 лет, когда он ушел из школы...

Сейчас Леониду Владимировичу 66 лет. За 32 года работы в школе квартиры в райцентре не заимел, потому и жил в Черникове, старой, с глубоким оврагом деревне, откуда, казалось, он, как родился, так никуда и не уезжал.

А путь выпал ему в жизни долгостранствующий и страшный.

Поначалу была обычная служба в частях Красной Армии, где обслуживал самолеты. Войну увидел на третий день. Самолеты со свастикой. Вой моторов...

Аэродром в Борисполе был почти полностью уничтожен. Сохранившиеся в складах авиабомбы решено было срочно эвакуировать в тыл. Загрузка бомб в подогнанные по железной дороге вагоны шла ночью. Ночью же тронулся и состав, с которым отправилось шесть бойцов специальной охраны. Старшим группы назначили Леонида. Ехали к станции Леонидовка тайно, кружным путем.

Было много в пути нелепиц и происшествий, однако бомбы в назначенный пункт состав доставил благополучно. Возвращаясь со станции Леонидовка, Брилинский вновь и вновь перечитывал письмецо. Получил он его за день до войны от Зоеньки Лихачевой, своей подруги из Чернякова, которая сообщала, что страшно соскучилась по нему, ждет его и надеется, что он скоро приедет домой.

Штаб в Борисполе, куда Леонид был обязан явиться с докладом, срочно снялся, уехав в неведомом направлении. Брилинский, проходя по дымящимся улицам, сосредоточенно думал: «Куда мне теперь?»

День был пасмурный, низко придавленный облаками. Однако на западе, как от солнца, горела малиновая заря. Это был приближающийся к городу фронт.

В те осенние дни 41-го года Леонид в составе стихийно сколоченных групп, не имевших оружия, боеприпасов, снабжения, связи и командиров, проделал многие сотни степных километров по украинской земле, пытаясь выйти из окружения.

Оказался Брилинский в группе, которой командовал политрук Шаповалов. Шли без сна и еды третьи сутки. В довершение набрели на болотную хлябь, оказавшись в воде по самую шею. Тут-то их и достала воздушная «рама», стреляя прицельно из пулемета.

Из всего отряда к сухому месту выбралось только тринадцать бойцов. В два раза меньше, чем было. Почти безоружные. Два пистолета ТТ, лопаты саперные и штыки да граната, которую Брилинский сохранил на печальный конец, если вынудят их сдаваться. Но гранату пришлось пустить в дело этой же ночью, когда отряд, подходя к полтавской станции Яготин, наткнулся на скрытный дозор. Поднятый от пистолетных выстрелов и гранаты шум был услышан на станции. Бойцы попытались уйти, да наткнулись в ночи на болото, где всех тринадцать и схватили. Прикладами и собаками выгнали на проселок. И повели.

Местечко Гоглево. Обнесенное проволокой сжатое поле, куда было согнано несколько сотен красноармейцев. Холод по ночам. Проливные дожди. Свистящие ветры. Спали, кто как сумеет. Пищи не было. Лишь иногда охранники добивали из пистолетов бродивших в поле раненых лошадей.

От сырого мяса болели желудки, да и не каждый мог его есть. Чтобы разжечь костерок и испечь в нем мясо, нужно было сходить в деревянный сарай, надрав там от стен и пола стружек, волокон и щепок. Однако охранники по ночам регулярно бросали туда гранаты. И кое-кто из того сарая не возвратился.

По воле судьбы Брилинский оказался в группе особо надежных людей. Было их одиннадцать человек. Выкопали землянку, вернее, покатую яму, посыпав дно ее мусором и соломой и постелив плащ-палатку. Второй плащ-палаткой укрывались, как одеялом. Лежавшие по краям мерзли больше, поэтому им позволяли вторую часть ночи «блаженствовать» в серединке.

Один и одиннадцать. Одиночки гибли. А одиннадцать думали об отпоре лагерной смерти, что глядела на них оттуда, где автоматы на вышках, где холодное поле и ночь, где зловонное мясо коней, где апатия, паника и безволие. Каждый день меж собою распределяли, кто и что станет делать, дабы что-то подраздобыть. Кто-нибудь выходил из лагеря под конвоем на уборочную работу, принося с собой под одеждой стебли подсолнуха, щепки, морковь, солому и кукурузу. Кто-нибудь ошкуривал лошадей и обязан был тоже явиться с добычей. Кто-то, к счастью, сообразил вырыть в яме нишу для маленькой печки, на которой начали жарить овощи и конину.

Покормили в лагере только однажды. В последний день перед марш-броском до станции Васильково сварили баланды и расплескали ее по жестянкам, почти сразу, под лай и окрики, выгнали на дорогу.

Тысяча странствующих скелетов. Тут и там подгоняющий окрик: «Шнель! Шнель!». Но не все способны идти со скоростью шесть километров. Отстававших прикалывали штыками. Отупление и усталость были настолько сильны, что чужая смерть уже не пугала. И даже были такие моменты, когда дразнило возможностью никуда никогда не спешить, только вытерпеть миг резкой боли. «А быть может, и мне?» – поднималось отчаянное желание. И не каждый умел его подавить.

И еще на этом проклятом прогоне соблазнял вид приправленных инеем огородов, из гряд которых торчали капустные кочерыжки. Кто-то бросился из колонны. До гряды не успел. Грянул выстрел. Еще одного прибрала к себе смерть. Удержаться бы от соблазна. Да где?! Чувство голода было мощней всех опасностей и препятствий, и, взмахнув полами шинелей, подконвойные, как саранча, облепляли крестьянские гряды. Брилинский даже не удивился, когда над ним просвистела пуля. Куда больше его волновала пара вырванных вместе с землей подмороженных кочерыжек.

Марш-бросок принес утомление конвоирам. У колонны же он отобрал половину людей, разбросав их, как кочерыжки, по смертной дороге.

Из Василькова – в Житомир. В скрипучих вагонах товарного поезда. А потом рано утром под шелест дождя – выгрузка на платформу.

Поместили в угрюмое, с битыми стеклами помещение, где сделали сортировку на умирающих и живых. Живым объявили:

– Кто поедет на Запад, получит обед и хлеб!

И действительно, тем, кто решился поехать, выдали жидкую пшенную кашу и двести граммов черного хлеба. Брилинский не получил ни того, ни другого. На Запад он уезжать не хотел.

Вскоре оставшихся перегнали за город в огромный крестьянский овин. Через несколько дней провели еще одну сортировку. Распоряжались трое в опрятных германских шинелях и сухощавый востренький переводчик в коротком зеленом полупальто. Было велено: тем, кто из Киевской области, встать отдельно. Из Житомирской – тоже отдельно. И так по всем областям Украины. Тот, кто еврей или русский, стоять на месте и ждать дополнительных указаний.

Брилинский колебался, не зная, как поступить. Ясно было ему, что тех, кто останется здесь, ожидает черная неизвестность. И он с провально сорвавшимся сердцем встал под табличку с Киевской областью. Встал, опасаясь, что будут сейчас проверять и обман его обнаружат. Но проверять их не стали. Вместо этого выдали каждому пропуск и внятно сказали:

– Вы свободны! Идите теперь по домам! Хлебопашествуйте! – Немцы заранее видели в Украине колонию.

Среди отпущенных многие жили в России. Первой страстью было у каждого – одолеть, чего бы это ни стоило, все украинские шляхи и степи и оказаться среди своих.

Но через день всеми своими мышцами Брилинский ощутил убывание крохотных сил и понял, что до России ему не добраться. Предстояло зазимовать. «У кого и где?» – прикидывал он, ступая пустынной тропой. И вспомнил Анну Семеновну Вовк с ее сыном Володей. Жили они в днепропетровском селе Тепловка. Их адрес он знал назубок. Сам не однажды его подписывал на конвертах, чтобы отправить в них письма, которые сочиняла Александра Алексеевна Брилинская, его еще далеко не старая мать.

В тридцатые годы на поселение в Еденьгу, неприметный поселочек, что за Тотьмой, был выслан Павел Григорьевич Вовк. Был Вовк на все руки мастер, особенно хорошо разбирался в машинах, и вскоре его пригласили главным механиком на льнозавод. Как только он получил от завода квартиру, к нему из Тепловки приехали Анна Семеновна с сыном. Жизнь, хотя и не сразу, но поворачивала на лад. Был достаток. Было и уважение. Как вдруг на заводе случился пожар. Пострадали льноволокно, помещение и машины. Виноватого не нашли. Но обвинили механика Вовка. Директор завода Рагозин знал, что Павел Григорьевич к пожару причастия не имел, и тем не менее за него он не заступился. Механика объявили врагом народа. Арестовали и посадили на десять лет. Анну Семеновну с сыном тут же, не мешкая, выдворили с квартиры. Где отыскать для жительства угол? К кому только бедная женщина не просилась! Обежала все еденгские дома. Оказалась с этой нуждою и в Чернякове. Не пускали не потому, что некуда поместить, а потому, что они – родня арестанту. Александра же Алексеевна Брилинская, глядя в страдающие глаза ни в чем не уверенной горемыки, не могла из себя жестко выдавить: «Не пускаю». Украиночка не уговаривала ее, лишь сказала потушенным голосом: «Может быть, возьмешь меня с хлопчиком на квартиру?» Обыкновенные жалобные слова, однако за ними Брилинская почувствовала такую предельную обреченность, что испуганно оробела, как если бы разглядела чужое несчастье до самого дна, и ей стало совестно перед гостьей.

– Куда же еще вам деваться?! – сказала с участливым пониманием.

И вот теперь, через четыре неполных года, подобным невольником по судьбе оказался и Леонид, когда-то красивый, с продолговатым лицом и доверчивым взглядом коричневых глаз холостяк. Костлявый и изможденный, будто выходец с того света, одетый в сморщенную пилотку, потерявшую вид и цвет, измученную шинель и разбитые кирзачи, Брилинский еле-еле переступил порог опрятно прибранной хаты. Если бы он не назвался, то ни Анна Семеновна, ни Володя его не узнали, настолько он изменился и почужел.

Но меньше чем за полгода Брилинский выправился и приготовился к дальнему переходу, в конце которого грезилась, как мечта, отеческая Россия. Однако навстречу мечте отправиться он не успел.

В майский день полицай Сберацкий собрал на майдане тепловских девушек и парней. «Повезут в Германию», – поняли все при виде грузовика с туго натянутым над бортами желтым брезентом.

Четверть часа спустя пятитонный автомобиль резко тронулся с места. Слезы, вопли, чья-то вскинутая рука и глаза обомлевшей толпы, как глаза единого человека, выражали бессилие и протест, неверие в то, что случилось на самом деле.

Нюрнберг. Улицы, флаги со свастикой, пешеходы – все здесь было чужим и надменным. Доставленных с Украины людей определили работать на фирму «Ной Майер», которой принадлежал военный завод, изготовлявший гильзы всех назначений.

Как не работать на фирму, где производится смерть для советских людей? Выход был найден. Невольники стали калечить себя. Раствором щелочи выжигали на теле кожу. К образовавшейся язве на ночь прикладывали листья подорожника. К утру ожоги имели зловеще пугающий вид. На заводе возникла паника. Появились врачи. Но лечение было бессмысленным, потому что ночью каждый, кто не хотел работать на немцев, накладывал вновь на рану траву. Какие последствия вызовут эти ожоги, никто из русских, понятно, не знал. Да и думать об этом не собирался, хотя и ходил мрачный слух, что всех заразившихся вскоре отправят поездом в крематорий.

Саботаж вскоре кончился. Утром на территорию, где находились больные, ворвался с двустволкой едва ли не сам глава фирмы. Размахивая ружьем, свистящим голосом прокричал:

– Расстреляю русских свиней! – Потом, успокоясь, добавил:

– Всех отправлю туда, где вас вылечат без лекарства!

Саботажников передали в руки гестапо. Допросы вели молодые люди в черных мундирах, которые знали русский язык безупречно. Были они из детей эмигрантов, а также из тех, кто пошел добровольно прислуживать немцам. Состояли допросы из приказательно-властных вопросов, глумливых насмешечек и побоев. Помимо того, заставляли смотреть не мигая на солнце.

Брилинский после такого допроса пытался нащупать на теле здоровое место. Но не нащупал. И видеть не мог целый день. Впрочем, не только он – каждый, кто побывал у молоденьких палачей, был с проломленной головой, в синяках и кровоподтеках. И в довершение – знал, что он осужден на всю жизнь в фашистское заточение.

Через сутки отправили всех в тюрьму города Нюрнберга. Громадное здание. Стены камер исписаны карандашом или царапающим предметом. Чаще встречались записи русских: фамилия, год рождения, адрес, порой и причина, за что и когда посажен.

Неделю спустя обреченных под автоматами сопроводили в находившийся невдалеке от тюрьмы Нюрнберга концлагерь. Назывался он Флоссенбургом. Над входом в него, на железных воротах кричал печатными буквами мрачный аншлаг: «Всякому – свое».

На работу шли строем под радостный марш, исполняемый духовым оркестром. Проходили по обозначенному колючей проволокой длинному коридору, за которым были видны пулеметные точки, где лежали эсэсовцы, готовые по сигналу открыть огонь.

Заключенные лопатами и кирками вскрывали поверхностный слой стометровой горы, покуда не добирались до скального грунта. Немецкие специалисты рвали гранитные глыбы на более мелкие части, из которых потом тесали плиты, бруски и прочие стройзаготовки. Обработку камня вели в помещении. А остатки его от взрывов таскали вручную и в вагонетках к подножию горы, напоминавшему искусственное ущелье. Порой вагонетка сползала с рельсов и падала в ров. Перед узником тут как тут вырастал беспощадный капо – надсмотрщик – тоже из заключенных, но уголовник из немцев. Капо хлестал провинившегося дубинкой и заставлял спускаться за вагонеткой. Чаще того с тросов у кранов срывались громадные камни, давя под собой работающих людей.

Работа была рассчитана на постепенное истребление пленных, которых не надо и убивать. Они сами подохнут от перегрузки. Обыкновенно хватало недели, самое большое – двух, чтоб человек из цветущего превращался в последнего доходягу, поправить которого не могла уже и еда.

Голод свирепствовал злее заразной болезни, ежечасно подкашивая людей. Желание пищи было настолько острым, что многие, проходя по тропе за камнями, увидев зеленую траву, рвали ее и тут же с жадностью поедали. Брилинский тоже рвал и тоже был бит не однажды за это.

Кое-кто не выдерживал и искал себе смерти, бросаясь к высокому, в острых колючках забору. Остальное было за пулей, которую слал за смертником меткий охранник.

Возвращались с работы снова колонной, и опять при входе в лагерный двор энергично встречал духовой оркестр, исполняя фашистский марш. Замыкали колонну самые слабые, которым товарищи по несчастью помогали идти. А за ними, отстав от всех, срывая дыхание, спотыкалось несколько заключенных, таща на носилках трупы отмучившихся людей, которых ждал лагерный крематорий.

Положение узников было разным. Уголовники жили вольготнее, чем остальные. Различался каждый от каждого номерным знаком. На пиджаке, так же как и на правой штанине, белела матерчатая кайма, где рядом с номером был нашит символический треугольник. У уголовников он зеленого цвета. У русских, как и у всех политических, – красного, а порою и черного, что означало – вредитель и враг. У евреев из Польши и СССР треугольника не было: заменяла его звезда с шестью выразительными концами.

Как-то ночью на нарах, слушая в душных потемках дыхание сотен смертельно уставших людей, Брилинский думал: «Почему до сих пор я живой? Сколько дней мне еще осталось?».

Рановато Брилинский подсчитывал дни. Наутро ему повезло. Вместо того, чтоб идти со всеми к каменоломне, он по собственной воле забрался на крышу пристройки, где работал пленный маляр. Стал на пару с ним покрывать кровлю краской. Работы было на час, не больше. Однако они на крыше продержались весь день. Вопреки немецкому педантизму, их почему-то не проверяли. И они на другое утро снова взялись за малярное дело, но уже не на этой крыше, а на соседней, которую их никто, естественно, красить не заставлял. Таким образом, удалось им волынить почти неделю. Возможно, сумели бы здесь продержаться они и дольше, да кончилась краска. И предстояло за нею идти. И вот тут-то, когда ее получили и возвращались назад, неся свою ношу в ведре на палке, приключился глупейший конфуз. Ведро, едва они тронулись по уклону, поехало дужкой по палке и опрокинулось с плеском на комья земли. Испугались волынщики. Что должно последовать дальше, объяснять никому было не надо. Обоих, как саботажников, полагалось зачислить в штрафную команду.

Штрафники – те же смертники. Их можно было узнать по пришитым к спине и груди пиджака красно-белым кругам. Штрафников на работе сопровождали солдаты СС, в одной руке у которых была резиновая дубинка, в другой – на поводке немецкая овчарка. Возили они, как правило, тачки с камнями или землей. Возили не шагом, как все, а бегом и только бегом. Бегал и сам охранник с собакой. Тихо бежишь – получай по затылку удар дубинкой.

Кто пролил краску? С этим вопросом охранники тщательно проверяли всех заключенных. И нашли бы, пожалуй, если бы Брилинский и его товарищи не сумели смешаться с людьми карьера, предварительно счистив с одежды и рук мельчайшие набрызги пролитой краски.

Обмани палача – иначе не проживешь. В этом крылся не только смысл терпеливого выживания, но и стимул к борьбе за еще один день, который таила в себе угрюмая неизвестность. Палачами же были не только люди в фашистской форме, но и свои.

Однажды один из русских увидел, как Брилинский прятал пайку дневного хлеба в свой шкафчик. Хлеб выдавали раз в сутки, и Леонид хотел съесть его попоздней. Но соглядатай решил его хлеб присвоить, для чего пригласил из дежурки кого-то из немцев и показал на Брилинского рукой: мол, этот тип украл его хлебную пайку. Немец поверил лжецу и стал не спеша закатывать на рубахе рукав, чтобы тут же Брилинского избить. И избил бы, но в эту минуту в барак вошли соседи Брилинского по нарам чехи Германек и Каспарек. Узнав, в чем дело, они объяснили немцу, что он обманут. Охранник мигом рассвирепел. Опрокинул доносчика с ног и начал топтать его, вымещая па нем свою ярость.

Как и все изнуренные голодом и работой, Брилинский понимал, что выйти из лагеря на свободу можно только через трубу. Трубу крематория, отправлявшую в чистоту германского неба голубой человеческий дым. В лице Германека с Каспареком Брилинский приобрел настоящих друзей. Как часто они его выручали! И поддерживали его. Однако избавить от тяжкой работы в каменоломне не могли и они. Вероятность гибели с каждым днем нарастала. Впрочем, Брилинский был готов уже ко всему.

Неожиданно в лагере объявились люди из Польши – выбрать из узников тех, кто когда-то работал на шахте. Собеседование велось в блоке № 1. Леонид сказал, что работал забойщиком в Караганде, хотя ни в шахте, ни в этом городе он никогда не бывал. В отобранной партии оказалось 60 заключенных. Выдали всем двухдневный сухой паек, погрузили в вагон – и в дорогу.

Привезли в польский лагерь Явишевитц. Здесь были поляки с евреями из всех оккупированных фашистской Германией стран.

Условия жизни в этом лагере были несколько лучше, чем в предыдущем. Однако и здесь продолжались глумления и побои и ощущалась нехватка еды. В свободное после работы время не возбранялось спускаться в подвал, где находились картофель и брюква, и ножичком чистить то и другое для лагерной кухни. Брюква спасала от голода. Незаметно для стражи грызли ее и этим слегка насыщались. В первые месяцы гибели среди русских не наблюдалось, тогда как евреи из заключенных чахли, болели и умирали. Возможно, спасала молодость (большинству было 20-27 лет) да закалка невзгодами, какую они прошли, испытав все виды сверхчеловеческого терпения.

На шахте Брилинский был подручным подсобного рабочего поляка Яна Сикоры. Занимались они ремонтом штреков. Сикора часто делился с Брилинским принесенным из дома обедом. Преисполненный благодарности, Леонид не знал, как ему расплатиться с Яном за доброту. И тут его взяли в забой для загрузки угля.

Поляков в забое не было.

Только русские. Кто-то смекнул, что если уголь кидать на лотки энергичнее и быстрее, то машина может остановиться. Так и стали работать – старательно и торопливо. И вот машина уже не тянет. Форштайгер машет длинным, почти с метровою рукояткой молотком, каким проверяют прочность породы, и властно кричит, заставляя толкать в такт машине сверх меры загруженные лотки. Заключенные делают вид, что они помогают машине. Толкают лотки, но не в такт ее оборотам, а против такта, нарочно сдерживая движение. Брилинский тоже старался упорствовать ходу груженых лотков. Старался, видимо слишком активно и не заметил, как немец-форштайгер подкрался сзади к нему и ударил его молотком по спине. Удар был такой, что боль пронзила весь позвоночник.

Фашисты умели использовать пленных людей до предела. И все-таки главным в их практицизме было стремление подавить человека морально, унизить его до ущербного состояния, при котором жизнь вообще теряет свой смысл.

Побеги из лагеря были редки. Да и трудно было уйти, ибо каждый имел хорошую метку. Головы узникам стригли машинкой. Кроме того, от затылка до лба проводили бритвой или нолевкой полосу шириною в три сантиметра. Если бы кто из лагеря убежал, то по этой полосе можно было бы и обнаружить. Брилинский помнит лишь три побега. Во время бомбежки ушел под колючей проволокой один отчаявшийся еврей. Его поймали на третий день, возвратили и вздернули на веревке. Затем на пару с немецким узником убрался из зоны Кравченко. Их тоже поймали через неделю, но не повесили, как еврея, а навсегда приковали друг к другу общим наручником и куда-то вскорости увезли. Третий побег был удачный. Украинец Дмитрий Чумак и бывший учитель географии из Воронежской области Александр Барсуков ушли из лагеря, когда заключенных вели на работу. В этом побеге им, вероятно, помог кто-то из польского населения. Иначе бы их, как и всех беглецов, возвратили в Явишевитц.

В концлагере существовала подпольная организация. Возглавлял ее один из помощников Эрнста Тельмана немецкий коммунист Кристьян. В лагере был он шеф-поваром. В окрестностях Явишевитца действовал партизанский отряд, во главе которого стоял советский капитан. Был и связной, осуществлявший связь меж лагерем и отрядом. Партизаны имели радиоприемник, и потому довольно оперативно узнавали о положении на фронтах. Когда в отряде стало известно, что в лагерь пригнали группу советских военнопленных, то Кристьяну было приказано: повнимательней присмотреться к русским с тем, чтобы в срочном порядке из самых надежных сформировать подпольный отряд.

Отряд создавался из групп по три человека. Леонида как комсомольца вовлек в такое звено киевлянин Александр Беленький. Был в этой группе еще и москвич Александр Баранов.            Беленький регулярно снабжал информацией о войне, о победах и поражениях, с какой речью выступил Сталин, когда и где был убит заточенный фашистами в лагерь Эрнст Тельман.

Благодаря Кристьяну многие заключенные сохранили себе в этом лагере жизнь, ибо подпольщик, как зав. столовой, распоряжался всеми продуктами, поступавшими в Явишевитц. Брилинский время от времени по заданию Беленького ходил на кухню. Возвращаясь, нес под полой пиджака то кусок вареного мяса, то колбасу, то половину хлебного каравая.

И все-таки жизнь в концлагере опиралась чаще всего на случайность. Однажды Брилинский вместе с Беленьким и одним горняком из немецких цыган по окончании смены в забое направилась к месту подъема из шахты чуть раньше, чем полагалось, и этим так возмутили форштайгера Врубеля, что тот замахал на них кулаками и заорал, понося грязнейшей бранью. Ответная ненависть выплеснулась наружу. Беленький с силой толкнул немецкого мастера в грудь. Брилинский бросил в него шахтерскую лампу. Цыган обругал его по-немецки.

Вечером их привели в канцелярию. Первым скрылся за дверью Беленький. Вышел оттуда с проломленной головой. Несмотря на боль, негромко предупредил:

– Учтите, дают и походного!

Леонид зашел в канцелярию. Два офицера-эсэсовца, три солдата. Минуты не минуло, как повалили его поперек гимнастического коня, соединили ноги и голову так, что они сошлись где-то снизу и, привязав их друг к дружке ремнем, стали по голой спине отпускать резиновым шлангом 25 приставучих ударов. Брилинский помнил из них лишь 15. Очнулся, когда на него проливалась вода. Выходя, разглядел у дверей солдата с темневшей в руке рукояткою пистолета. Мелькнуло в мозгу, что это и есть тот походный, каким угощают по голове. И пулей выметнулся за дверь, спасая череп от рукоятки.

Брилинский с Беленьким и цыганом были повязаны по судьбе, принимая свою обреченность как совершившийся факт. Назавтра их ожидало следствие, а следом за ним – и стремительный суд, который всегда и для всех венчался единственным приговором – повесить.

Повесить их не успели. Стоял сентябрь 1944 года. Дела на фронте переменились. Фашистская армия отступала. И лагерь был спешно эвакуирован из Явишевитца в Освенцим.

Кирпичные трубы огромного крематория. Запах горелого мяса. Бараки. Нары – одни на двоих. Брилинский спал на пару с больным французом. Голод неимоверный. Зачем и кормить, если каждый, кто здесь оказался, должен был отправиться в печь.

Брилинский чувствовал: жизнь его на исходе. Однако первым на нарах скончался француз. Леонид никому не сказал об этом. Спал две ночи лицом к лицу с мертвецом. Спал специально, чтоб получить еще одну порцию жидкой похлебки, какая французу была уже не нужна. И снова выпутался из смерти. А на тринадцатый день всех русских, работавших в Явишевитце в шахте, отправили поездом я Австрию.

Серый туман над серой дорогой. В конце дороги – скрытый высокой стеной Маутхаузен. Ритуальная, из красивого камня лестница. На высоких столбах в блеске острых колючек проволочная ограда.

Этот мрачный концлагерь, где над каждой душой висела созревшая смерть, послужил для прибывшей партии русских временным станом. Отсюда месяц спустя их перегнали за пять километров в так называемый Гузен-2, филиал Маутхаузена, где по плану фашистской ставки недалеко от крупного города Линц намечалось построить подземный завод по выпуску самолетов. Потому-то в двух последних, самых смертных концлагерях, и сохранили жизнь советским военнопленным, что решили использовать их, как бывалых специалистов, знающих толк в строительстве под землей.

Брилинский стал работать с проходчиками тоннеля, Беленький – слесарем в цехе, где клепали для самолетов Гитлера корпуса. Бдительность стала уже не той. Мастера и охранники понимали, что крах Германии неизбежен и на работу своих подопечных смотрели сквозь пальцы. Беленький как-то сказал Леониду, что фюзеляжи они клепают настолько небрежно, что в случае, если их самолёт и поднимется в воздух, то так и так развалится на куски.

Однако близкий конец войне приносил заключенным и уйму страданий. В лагере специально поддерживались такие условия, при которых выжить было нельзя. По железной дороге время от времени привозили новые партии заключенных. Но людей от этого больше не становилось. В Гузене не было крематория, и мертвецов отправляли в тех же вагонах, в которых сюда доставляли живых. В лагере процветал изощренный садизм. Украинца Николая Куца за маленькую провинность под гогот эсэсовцев стали обмакивать в бочку с водой, и он на глазах у всех захлебнулся и умер.

Поразила Брилинского и жуткая сцена заморожения. Человека раздели и посадили голого в снег. Затем приказали лечь на лопатки. Лечь и подняться! Лечь и подняться! – раздавалось распоряжение. В конце концов человек потерял свои силы и тихо лежал, пошевеливая руками, и вскоре замер, как бы прислушиваясь к земле.

Но еще страшнее была аккуратная вежливость лагерных санитаров. Время от времени они выбирали из узников самого слабого, подзывали к себе, брали за руку и вели в туалет, где снимали с себя узкий брючный ремень и помогали узнику делать для шеи нужную петлю.

Было и массовое убийство. Происходило оно в блоке № 16. В отличие от остальных этот блок обнесен колючей проволокой. Проникнуть туда невозможно. В блок отбирали тех заключенных, которые были истощены и находились в лагерном лазарете. Расправлялись с жильцами этого блока, как правило, после отбоя. Свет отключался, и группа убийц из хорошо откормленных уголовников-немцев, вооружившись железными прутьями, вваливалась в барак и умерщвляла несчастных. Безысходно и скорбно летели в ночи предсмертные вопли. А после всех мертвецов загружали в вагон и отправляли, чтоб сжечь в крематории или во рву. Блок же № 16 вновь заселялся людьми, отобранными для смерти. За всю историю Гузена-2 из этого блока бежал лишь один человек, который об этом все и поведал.

Из лазарета – в дом для заведомо обреченных. Такой стремительный выход к смерти был мало кому в Гузене-2 не знаком. Потому и боялись все лазарета. И Леонид боялся его. Однако не уберегся. Случилось это зимой, накануне нового, 1945 года. Начальник лагеря объявил, что пора проводить санитарную обработку. Заключенных пригнали в крайний барак, всех раздели, остригли волосы и по морозу нагими направили через лагерь к дальнему блоку, где выдавали одежду. После такой экзекуции многие заболели. Помимо того, ночь предстояло пробыть в неотопленном блоке. Койки были все заняты. Лежали на них испанцы и немцы. Новоприбывшим пришлось угнездиться кому на цементном полу, кому на пороге, кому на балке под потолком. Леонид нашел себе место под койкой испанца. Наутро многие как лежали, так и остались лежать, испустив еще ночью последние вздохи. Леонида в чувство привел тяжелый пинок в живот, вышибая его из-под койки. Удар принес но только тягучую, как бы застывшую навсегда в костях позвоночника боль, но и потерю вкуса к еде. Надо было съедать хотя бы тот скудный, со спичечный коробок кусочек черного хлеба. Но Леонид не хотел его. Пропал аппетит, а вместе с ним пропала и вера в любую другую, лучшую жизнь. Хорошо, что пришел к нему Беленький. Увидев его в таком удручающем виде, стал думать, как ему выручить друга. Сутки спустя он снова его навестил, принеся в барак полбуханки белого хлеба. Это «чудо» он выменял где-то у немцев на сигареты. Сигареты же он получил в награду за якобы ревностный труд по выпуску фюзеляжей.

Белый хлеб возвратил Леониду былой аппетит. Однако не спас от угрюмого лазарета, куда его вскоре, перевели.

Через несколько дней к больным явился эсэсовский офицер. Стал отбирать кандидатов для блока № 16. Проходил коридором, высокий и мрачный, с презрительною гримаской на тонкогубом, чуть бледном лице, точь-в-точь посланец иного мира, и жестом уверенно резкой руки показывал, кто и в какую сторону встанет. Вправо – значит, останешься тут. Влево – пойдешь вслед за ним в 16-й блок. Леониду он показал налево, где уже ни на что не надеясь, стояло несколько человек. Брилинский, цепенея от мысли, что это конец, хотел было что-то сказать в защиту собственной жизни. Но эсэсман шел дальше по коридору. И Леонид (была не была!) вдруг прыгнул не влево, а вправо. И затаился, испуганно сознавая, что если эсэсовец обернется, то сразу все и поймет. Однако тот ничего не заметил и жестом руки продолжал выделять остальных.

Опять Леонид обманул палача. Опять подарил себе несколько дней хоть и кошмарной, но все-таки жизни.

Стояла весна 1945 года. До дня свободы было недалеко. А когда он настал, Леонид из окна лазарета увидел подъехавший белый автомобиль. Из дверцы вышел щегольски одетый американец. Поднял приветливо руку и что-то громко сказал. В ответ по всей территории лагеря прокатилось восторженное «Ура-а!!!».

Домой, в свое Черняково Брилинский возвратился попавшим без вести человеком. Его не ждали. Думали, что погиб. Мать дала ему письмецо от дяди Василия, в котором тот бесконечно жалел племяша, считая его погибшим, и клялся за Леньку как следует отомстить. И вполне вероятно, что отомстил. Но узнать об этом уже невозможно, так как сам на одном из военных полей оказался убитым.

Мать с сестрой не могли наглядеться на Леонида, так были рады его возвращению из скитаний по дальним тюрьмам и лагерям. Была сама не своя от счастья и Зоенька Лихачева, которая вскоре стала его женой. Начиналась мирная жизнь.

Больше всего утешает Брилинского сейчас мысль о том, что сберег он себя на войне не напрасно. Сберег для школы, которой отданы лучшие годы. И то, что он ушел раньше времени из нее, говорит не о слабости, а о силе незаурядного педагога, который привык жить и действовать только честно.

Я сижу в деревянном доме у раскрытого настежь окна, за которым – красивая Сухона, а за ней уходящие к горизонту зеленые сосны. Напротив меня мой учитель, у кого в начале пятидесятых я учился в Тотемской средней. Брилинский тоже глядит за реку. Его коричневые глаза внешне приветливы и спокойны, тогда как побитый сетью морщинок рисунок около глаз рассказывает о былом, через которое он прошел, как проходят под дулом винтовки невыбираемую дорогу.

Пока готовился очерк, из Тотьмы пришло известие: Брилинский на территории льнозавода, в трехэтажном здании, получил однокомнатную со всеми удобствами квартиру.