Вологжане – узники фашистских концлагерей

Все, что будет рассказано ниже, мне довелось услышать от бывшего лейтенанта Советской Армии Петра Васильевича Коротких. Двадцатилетний офицер, уроженец Алтая, ныне живущий и работающий в Вологде, встретил первый день войны подо Львовом. В 1941 году, окончив военное училище, в которое поступил по призыву комсомола, он прибыл для прохождения службы в Западный особый военный округ. В тяжелейших условиях окружения в первые месяцы фашистского нашествия, с присущей советскому человеку выдержкой, храбростью и находчивостью, он в боях с группой солдат пытался выйти из кольца врага на Большую землю.

В одном из боев, тяжелораненый, лейтенант попадает в лапы врага. Долгий плен. Лагеря для военнопленных, тюрьмы, камеры-одиночки, Освенцим. Неоднократные побеги – это единственный путь к свободе, пусть через грозящую смерть. Голод, холод, каторжный труд, нечеловеческое отношение. И все это под неусыпным дулом фашистского автомата. И не день, другой, а целые годы. Какой силой воли надо обладать, какой верой в победу, чтобы выжить и победить врага и смерть?

На днях Петр Васильевич вернулся из Польши, где проходила международная встреча бывших узников Освенцима, этой «фабрики смерти», отнявшей у мира около четырех миллионов человек. Встретились люди разных стран, проведшие долгую темную ночь в фашистском логове. Они встретились, чтобы еще раз сказать свое «Нет!» войне и потребовать справедливого суда над теми палачами-гитлеровцами, что еще до сих пор ходят по земле ФРГ.

Убеленные сединами, ветераны минувшей битвы, узники Освенцима, чудом выжившие, но не сломленные, они через двадцать с лишним лет, как родные, обнимались и без слов понимали друг друга. Скупые слезы их говорили больше, о чем стучат человеческие сердца. Срок их памяти не истек. «Никогда не будет больше Освенцима! Нацистских преступников под суд! Нет никакого срока давности для палачей!» У памятника жертвам, погибшим мученической смертью, еще раз прозвучал призыв к миру, клятва живых.

Нелегкими были для Петра Васильевича послевоенные годы. Нелегкими, как и для многих, прошедших плен. Теперь все позади. Он коммунист. И пусть партбилету еще невелик партийный стаж. На самом деле, он таков, как вся жизнь П. Коротких с его комсомольской юности.

Проходят годы, но у отцов по-прежнему болят раны сердца. И не тускнеет память. Предать такое забвенью? Никогда!

Такое не забывается. Как вспомнишь, так сердце уже не в груди, а в горле бьется, и тяжело становится дышать. Но дети и внуки, и внуков внуки должны об этом знать, чтобы никогда не повторились и эта ночь, и огненный вал!

...Теплый, светлый вечер мая 1967 года. Усталый, вернувшийся только что с работы, Петр Васильевич, заметно волнуясь, рассказывает о днях пережитых. Многое сохранила память. Почти все. А тело хранит раны и еще фашистскую татуировку. На левой половине груди № 10702... Номер узника Освенцима.

I. ИДУЩИЕ СКВОЗЬ ГРОЗУ

Линия фронта уходила все дальше на восток. Полусожженная каштановая зелень Львова осталась позади. Наши части в тяжелых боях отступали. Солдаты и командиры отдельными группами, теряя в боях товарищей, унося раненых, держали путь на восток. Продвигались больше ночами, вдали от дорог, заранее высылая вперед разведку.

У реки Оржица Полтавской области отступающие части вновь оказались в окружении. Командир стрелкового батальона лейтенант Коротких получил приказ командира полка – прикрыть выход из кольца. Это означало – задержать врага даже ценою собственной жизни.

Выполняя приказ командира полка, солдаты двух неполных рот стрелкового батальона заняли огневой рубеж на стыке конопляного поля и редкого кустарника. Изнуренные ночными переходами, постоянными стычками с врагом, почерневшие от пороховой гари, молчаливые и суровые, они были готовы ко всему. Назревал бой. Он мог стать последним для каждого, последним для всех.

Лейтенант Коротких находился в роте Петра Полищука. Этот молодой командир из украинцев нравился лейтенанту. Всегда веселый в минуты фронтового затишья, смелый в бою, хитрый в разведке, он походил характером на командира. Они по-мужски любили друг друга, понимали с полуслова. Кто-кто, а солдат знает, что такое друг на войне.

– Идут!

– Патроны беречь! Огонь вести только с близкой дистанции! – Лейтенант, как и весь батальон, думал только об одном: «Пехоту сдержим, пока есть патроны, но если пойдут танки...».

Со стороны белых хат-мазанок, через поле шли немцы. Шли во весь рост, уверенные, с автоматами наперевес, как в учебном бою.

Фашистская пулеметная очередь ворвалась в предгрозовую тишину. В мгновение все вокруг застонало, заскрежетало. В диком вое пуль, в стрекоте пулеметов на поле дыбилась земля. Психическая атака немцев захлебнулась. Живые залегли. И тут лейтенант увидел, как Петр Полищук, поднявшись во весь рост, нажал гашетку немецкого трофейного автомата.

– Ложись!

– А-а-а, гады! Поползли! – продолжал строчить автомат ротного.

Вскипевшая злоба подняла с земли Полищука, еще мгновение, и он ринется в атаку, поднимутся его солдаты. А это смерть. Коротких бросился к Полищуку.

– Ложись!

Пулеметная очередь. Лейтенант не успел. Рухнул подкошенный ротный. Теперь поднялись немцы, и снова вскипела земля. Несколько раз фашисты ходили в атаку. И столько же раз отступали, оставляя трупы на поле.

У Полищука навылет раны в груди, прострелена нога. Оттащив ротного за кустарник, к лесу, лейтенант разорвал на нем гимнастерку от ворота, наложил бинт.

– Петро! Петро! Ты жив?

Пульс слабый. Полищук открыл глаза. Сквозь туманную поволоку он узнал лейтенанта:

– Как там наши хлопцы?

– Держатся, друг. Стоят. Крепись.

Кровь промочила бинт. Полищук слабо стонал.

– Послушай, лейтенант, если прорветесь...

– Мы тебя не оставим, слышишь, Петро!

Как из-под земли рядом вырос фашист. Лейтенант увидел его, когда немецкий штык коснулся плеча:

– Тихо! Молчать!

«Обошел, гад, прополз», – мелькнула мысль, – «один, или?..» Осторожно положив Полищука на землю, высвободив руки, лейтенант Коротких поднялся.

– Рюки! Рюки! – зашипел фашист.

«Живым надумал взять...» Решение пришло быстрое, как молния.

– Курить. Понимаешь, закурить хочу? – почему бы в такой момент не улыбнуться фашисту. – Понимаешь?

– О-о-о! Рюсский шютить... Орюжие!

На какое-то мгновение немец чуть отвел в сторону штык. И в это время лейтенант головой нанес ему удар под челюсть, а в следующий миг выстрелил из пистолета в упор. Залег. Осмотрелся. Никого. Оставался один патрон. Рядом шел бой. Но это уже была не психическая атака. Через поле грохотали танки...

...В минуты, когда сознание возвращалось к лейтенанту, он мучительно напрягал память, пытаясь вспомнить, что с ним и где он. Но только рваные языки огня и черного дыма мелькали перед глазами. Лейтенант чувствовал, что он лежит на голой земле, где- то в сарае. Пытался встать, но от первых движений появлялась резкая боль, и он снова терял сознание. Липкая, как клей, кровь застыла на лице, в волосах.

– Встать! – грубый окрик из темной, как ночь, пропасти. – Встать! – и еще какие-то непонятные слова на чужом языке.

Били по груди, по ногам. То ли прикладом, то ли кованым сапогом. Удар по голове. И снова тьма. Ни голосов, ни ударов, ни боли... Пустота.

II. ЛИЦО ВРАГА

Лейтенант не помнил, сколько пролежал на земле. Когда вернулось сознание, он понял, что наступает утро. Косыми лучами пробуравил щели сарая солнечный свет. Скрипнула дверь. В ярком отсвете, широко расставив ноги в кованых сапогах, с автоматом на груди появился немец:

– Шнель! Шнель!

С трудом поднявшись, лейтенант вышел. Резкий свет резанул по глазам, тупая боль прошила голову. «Только б не упасть». Автоматное дуло уперлось в спину. «Расстрел? Убить могли и раньше». Во pтy сухо. Хотелось пить.

В одной из хат на окраине села за столом немец-офицер. Рядом навытяжку два солдата. Допрос короткий:

– Комиссар?

Лейтенант молчал. Он знал, будь комиссаром – сейчас же пуля в лоб. Комиссаров, политруков фашисты расстреливали на месте.

– О-о-о! Молодой командир! – заулыбался вдруг немец, увидев на обшлаге гимнастерки левой руки галуны. У политработников были звезды. – Командир отвоевался. Германия – победа! Россия – капут! Ха-ха-ха! Хочешь жить, пойдешь в Германию. Будешь работать. Увести, – небрежный жест в сторону двери.

Так начинался плен. Да, они чувствовали себя победителями. Высокомерные, наглые, уверенные. Но не верило сердце русского солдата, что война проиграна. Из уст в уста среди пленных летела последняя новость: «В Москве в Октябрьскую проходил парад. Надо держаться, товарищи». По невидимым каналам просачивались новости, и они, как кусок хлеба, как глоток воды, бодрили людей. Шел ноябрь 1941 года. По дорогам шли колонны пленных. В одной из них был лейтенант Коротких.

Оказавшиеся рядом несколько солдат из его батальона перевязывали, чем могли, раны. От контузии болела голова, не заживала рана на ноге. Временами, когда силы покидали, солдаты брали своего командира под руки, пробирались в самую гущу идущих. Так было спокойнее. Подальше от глаз конвойных – больше шансов выжить. Попробуй отстать на шаг, другой, упади – смерть. Гитлеровцы не предупреждали. Выстрел – и конец. Они хорошо выучили приказ командования: «В пленных следует метко стрелять без предупреждения. Стрелять для испуга – воспрещается». И еще: «Не следует допускать каких бы то ни было сношений пленных с гражданскими лицами, а в случае необходимости – применять оружие против последних».

И до сих пор Петр Коротких помнит эту трагедийную зверскую расправу. По дороге на Владимиро-Волынск многие пленные шли почти раздетыми, в лохмотьях босыми. За околицами деревень, полусожженных и разрушенных, их провожали молчаливыми взорами женщины, дети, старики. На одном из перегонов молодая мать с ребенком на руках выбежала из толпы сельчан и бросила в колонну кусок хлеба. Нет, она ничего не кричала, никого не звала. Просто, может быть, по велению своего доброго материнского сердца отдавала людям этот последний кусок. Короткая автоматная очередь. Женщина медленно осела на придорожную пожелтевшую траву, повалилась на бок, судорожно сжимая грудного ребенка.

Петр рванулся из колонны, но чьи-то железные руки схватили его и отбросили в глубь идущих. Как от шквального ветра, пошатнулась колонна, вскрикнув, замерла толпа сельчан, продолжали стучать немецкие сапоги. Плач ребенка повис в воздухе.

«Бежать, бежать!» – неотступная мысль. Но как? Днем не убежишь. Конвой спереди, сзади, конвой по бокам. А ночью сквозь колючую проволоку неусыпные дула автоматов. И боль по всему телу от ран, от побоев. Кошмарные дневные переходы. Кошмарные сны. Голод и холод. Приближалась зима.

Во Владимиро-Волынске пленных посадили в вагоны. Отдельно солдат, отдельно офицеров. Состав шел на запад. Ченстохов, Лодзь, немецкий город Хаммельбург и, наконец, рабочий лагерь под Кронах юго-западнее Берлина.

Нет рядом фронтовых друзей, надежных, проверенных товарищей. Одни остались лежать убитые на родной земле. Других рассеяли по лагерям и тюрьмам на чужой земле. Осторожно прощупывал Петр Коротких новых людей, оказавшихся в лагере фашистов. Не каждому можно раскрыть свою душу, не каждому довериться. Но первые шаги были сделаны. Созревал план побега.

III. ПОБЕГ ИЗ КРОНАХ

По дороге в Германию Петру Коротких не удалось бежать. Хотя однажды, имея в руках гвоздь и маленький перочинный нож, пленные вырвали несколько досок из пола вагона. Но немцы обнаружили оторванные доски. Бежавшие были пойманы. В вагоне их больше не видели. Измученные, истощенные, люди выжидали.

Один за другим идут долгие лагерные дни. Недалеко от барака, где жили пленные, находилась парцелярная фабрика. Она выпускала изоляторы, ролики, столовую посуду. Разбив пленных на группы – бригады, немцы в несколько смен гнали людей на работу. Изнурительные часы на подвозке песка, глины, растворов. В одной из бригад и он. Коротких.

– Будете здесь работать на Великий Рейх. Кто работает честно – ест и живет. Кто будет отлынивать от работы... – немец в гражданском выразительно подержал указательный палец у виска.

Но люди работали не торопясь, работали из-под палки. Присматривались друг к другу. Осторожно знакомились. В бараке на нарах, в короткие перекуры на работе, подчас в незаметном для охраны взгляде рождались невидимые для врага нити, которые сближали людей. А то вдруг неожиданное замыкание электродвигателей, задержка с доставкой раствора, слабый накал пламени в печах. Все это происходило не само по себе. Значит, есть люди, которым можно довериться. Спустя месяцы, создана тайная группа для побега. В нее входили Коротких, Новиков, Усов, Закурдыев, Панин, Алхимов. План побега продуман до мелочей.

Рядом с бараком пищеблок, лагерная столовая. Заранее предупрежден истопник, русский, бывший ветфельдшер. Петр Коротких еще днем шепнул ему:

– К вечеру выключишь все пробки в щитке электросети.

Щиток находится в столовой.

– Зачем? – не понял сразу больной фельдшер.

– Должен так сделать. Так надо. – Его знали. Свой.

В одиннадцать часов вечера конвойный привел бригаду смены за пищей в столовую. Дверь на улицу открыта. Ключ остался в замочной скважине.

– Свет! Включить свет!

Щелкнул выключатель, света не было.

– Стоять всем на месте, у котлов! Ты со мной! – указал конвойный на крайнего к нему Панина. Панин толкнул плечом впереди стоящего. Это означало: «Действуйте!» Он ушел с немцем к щиткам. Оставшиеся бросились к выходу. Поворот ключом. Дверь заперта. В столовой остался друг, который в крайнем случае должен убрать немца. А пока заградительная проводка концлагеря обезврежена от тока. Все по плану. Ночь. Впереди река, сопки, лес. Почти километра три бегом. В условленном месте встреча. Разбились на две группы. Простились. И ушли в болота.

Заранее скопили к побегу спички, табак, питание на ближайшие дни. Были добыты и тщательно сохранялись две карты для ориентировки в побеге. Одну где-то достал столяр-поляк Иоган. Вторую передала Петру Коротких лагерный повар немка Вали Диим.

Прошел месяц, теплый, летний, как Петр Коротких и Николай Новиков бежали из лагеря. В группе их двое. У группы свой маршрут. Первые дни, особенно беспокойные и тревожные, позади. Теперь они далеко от лагеря. Уже перешли границу Германии. Они идут по земле оккупированной Чехословакии. Днями отсиживались в лесах, кустарниках, болотах. И лишь когда наступала ночь, шли, держа курс на восток. У подъемов железнодорожных путей ждали поездов. И когда поезд замедлял ход, вскакивали на подножки вагонов. Но железнодорожные станции обходили стороной. Задача одна – не нарваться на немцев.

– Не так уж плохо пройти пешком по Европе, а, Николай? Чисто туристический поход, – шутил Петр.

– Одно плохо, – соглашался Новиков, – на турбазах питание неважное. А так ничего.

Оба внутренне радовались, что благополучно прошли такой путь. Приближалась Прага. А там граница. Своя земля! Шло лето 1943 года. И вдруг на одной из станций перед чешской столицей ранним утром чуть не попали в руки гитлеровцев. Нужно было быстро разойтись. Условились о встрече. Но больше с этой минуты Петр Коротких не встречал товарища. Может, сумел Николай выйти на родную землю, а может, его судьба сложилась иначе. Трудно сказать.

До позднего вечера поджидал Петр товарища на окраине деревушки. И вдруг мимо бежит парнишка. Окликнул его на немецком языке. За этот год в лагере Коротких неплохо подучил его.

– Послушай, сынок, немцы есть и деревне?

– Не-е, – протянул парень и любопытно уставился на Петра. – А ты кто?

– Ты меня не бойся. Я русский, летчик. Самолет, понимаешь, мой немцы сбили. Хлеба найдешь?

Парнишка доверительно подмигнул. Пришли вдвоем. Второй года на два постарше. Лет так пятнадцати. Принесли хлеба, сала.

– В Праге тоже немцев немного, – говорит старший, – говорят, всех в Россию отправили.

– А в деревне у вас немцев любят?

– Любят, – усмехнулся старший, – их везде одинаково любят.

Парням можно было довериться. На ночь спрятали Петра в душистое сено на сарае. Принесли брюки, куртку и даже деньги. А сами с интересом осматривают Петра. Как же – живой русский! Эх, жалко сбили его самолет.

Ранним утром Коротких ушел к Праге.

Пройдены пол-Германии, почти вся Чехословакия. Вот-вот граница Родины. Впервые Петр Коротких решил продолжить путь из плена днем. Уже за Прагой на одной из станций купил билет на поезд. Все шло хорошо. На переодетого русского никто не обращал внимания. Коротких сидел у вагонного окна и читал газету. И вдруг в дверях вагона остановился немец. Двое других из полевой жандармерии шли по проходу. Петр почувствовал, как собственное сердце участило ритм. Отложил газету, взглянул в окно. И в этот момент за спиной:

– Документы!

IV. ПОБЕГ ИЗ ТЮРЬМЫ ОППЕЛЬ

В комендатуре полевой жандармерии обыск. Но что могли найти, кроме ножа?

– Документы?

Коротких сказал, что он из села, что под Прагой, все документы остались дома, что ехал по делам своего маленького хозяйства, и что был бы очень благодарен, если господин начальник быстрее отпустил его.

– Для чего нож? Фамилия, имя?

Щелкнули наручники. Снова допрос:

– Хватит водить меня за нос. Говори, где работал? Куда бежишь? – у офицера на скулах ходят желваки.

– Был на работах у немца барина. Тяжело жилось. Слышал, что в Польше легче живется. Бежал.

То ли немцу надоело возиться с неизвестным, то ли некогда было, отправили Коротких в лагерь для военнопленных в Ламсдорф. А через две недели из лагеря в тюрьму Оппель.

Около двадцати дней один в камере. Голые стены. Цементный пол. Высоко под потолком крошечное окошко с железной сеткой. Попробуй, убеги. Надо ждать. Теперь только не сознаться, кто ты. Забыть свою фамилию. Васильев. Да, да, Васильев. Нет Коротких. Не знаю такого. Ни в каких лагерях не бывал. Работал у барина в Германии. Только там. И ждать, ждать.

Допрос. Камера. Допрос. Камера. Через несколько дней вывели на вечернюю прогулку в тюремный двор. Один за другим на расстоянии проходят по кругу заключенные. А из окон подвалов тюрьмы душераздирающие крики. Что там? Кто там? Ясно одно – люди встречают смерть. Может, сегодня, завтра там будешь ты? Страшны эти минуты прогулки. Тюремные изверги без нервов и сердца делают свое кровавое дело. И вдруг в одну из таких вечерних прогулок с противоположного края цепочки заключенных:

– Петр! Петр!

Невольно обернулся. Но конвойные сразу же схватили кричавшего и затолкали в темную пасть тюремного входа. Кто? Что? Коротких не успел рассмотреть. Опустел двор. И до сих пор Петр Васильевич не знает, кто кричал, но крик был обращен к нему.

Через час допрос у гестаповцев.

– Так, так, лейтенант Коротких! Хватит комедии. Забудьте роль простачка Васильева. Вы бежали из лагеря в Кронах. Но мы не будем спрашивать у вас, где остальные. Есть дельное предложение. Ты смел, ловок, умен. Должен понять. Война вами проиграна. Предлагаю пойти к нам на службу. Ты молод. Впереди будет красивая жизнь. Ну?

– Я солдат.

– О! Мы все солдаты. Похвально, лейтенант.

– Я советский солдат!

Удар по лицу. Неожиданный, сильный. Лейтенант отлетел в угол кабинета, ударился головой о цементный пол. Здоровенный солдат-гестаповец, стоящий у двери, поднял Коротких за ворот и вновь замахнулся.

– Стоп! – офицер вплотную подошел к Коротких. – Не торопитесь, лейтенант. Зачем такое упрямство? Идите, отдохните, подумайте. У вас голова. А мы, немцы, ценим такие головы.

На следующем допросе лейтенант попросил, чтобы его допустили к работе вместе с остальными, что над предложением офицера он подумает. Ему разрешили.

Коротких выжидал. Может, на работе, вдали от тюремной камеры, удастся что-нибудь придумать. Надо осмотреться, побыть с людьми. Мысль о побеге не покидала лейтенанта.

Недалеко от тюрьмы заключенные убирали кирпич из развалин разбомбленного дома. И вдруг мысль осенила лейтенанта. Он стоял над люком-колодцем водостока. Уйти днем в люк, а ночью бежать. Присыпал крышку люка щебнем. Но кто поможет закрыть его? Кто? Присмотрелся. И вдруг решился. Будь, что будет. Подошел к одному:

– Перед концом работы я спущусь в люк. Задвинь крышку и засыпли ее щебнем.

Заключенный утвердительно кивнул.

И вот лейтенант под землей. Надо дождаться ночи. Кажется, нет конца этим минутам, часам. Время как будто остановилось. И вдруг собачий лай. Немецкий говор. «Ищут! Сейчас откроется крышка люка, и прощай, Петр. Будет из тебя отбивная». Как в эти минуты замирает душа и колоколом стучит сердце. Но все смолкло, и только журчит где-то глухо вода.

По расчетам, должно быть около двух часов ночи. С трудом, осторожно поднимает Коротких крышку. «Спасибо, друг!» Щебенки и кирпича наложено достаточно.

Куда теперь? Города не знает. Подальше от люка. От стены к стене, от подъезда к подъезду. Начало светать. Вот уже окраина города, и тут ракета. Лай ищеек. Рев мотоциклов. Немцы!

Собака грудью сшибла Петра с ног. Полетели клочья одежды. Сапог и приклад заходили по телу. Били до исступления, злобно, безжалостно. Потом раскачали за руки и за ноги и бросили в кузов машины.

Через неделю, не раз битого, голодного, истерзанного, босиком вывели в тюремный двор. Кропил холодный ноябрьский дождь. Потом вывели еще одного. Одними наручниками сцепили запястье руки с рукой неизвестного, приказали молчать и повели. Куда?

V. ПОД ДЫМОМ ПЕЧЕЙ ОСВЕНЦИМА

Через тюрьмы и лагеря для военнопленных прошел Петр Коротких. Не раз смотрел смерти в глаза. И не раз отступала смерть. Но то, что пришлось пережить, увидеть и испытать в зиму 1943-44 года, почти недоступно человеческому воображению.

Утром, холодным, ноябрьским, с группой военнопленных его привели к воротам, на арке которых немецкими буквами было начертано: «Освенцим. Работа делает свободным». А точнее говоря, за этими словами крылась фраза: «Здесь ты умрешь». Да, именно здесь, на «фабрике смерти», погибли от пули, голода, холода, умерщвлены газами, сожжены в крематориях около четырёх миллионов человек. Люди разных национальностей, разных профессий, разных политических убеждений и вероисповеданий. В газовых камерах погибли дети, отцы и матери, старики. Тысячи военнопленных. В отношении последних как-то адмирал Канарис заметил, что «....целью плена не могут быть ни месть, на наказание, и он является лишь предохранительным арестом, единственной целью которого является недопущение военнопленных к дальнейшему участию в войне..., что умерщвление или же какое-либо изувечение беззащитных людей противоречит военной традиции...» На что фельдмаршал Кейтель ответил: «Настоящие возражения выходят из понятия о рыцарской войне. В данном случае дело идет об уничтожении определенного мировоззрения. Поэтому я принимаю к сведению и одобряю изданное распоряжение». Это касалось распоряжения об умерщвлении советских военнопленных. Около шести тысяч фашистов на протяжении четырех лет существования Освенцима с великим усердием выполняли приказ бесноватого фюрера. И не было случая, чтобы кто-нибудь из них отказался выполнить этот приказ.

За колючую проволоку этого лагеря вошел Петр Коротких. Дюжий эсэсовец, пристально глядя в осунувшееся, с кровоподтеками лицо Коротких, бросил:

– Отсюда ты уйдешь только через трубу крематория. И ты! Ты! Ты! Все! – орал фашист.

Если б тогда знал этот палач, что спустя полгода Коротких действительно уйдет из-под носа фашистов, и спасет его именно труба, но не труба крематория...

Шла процедура накалывания номеров. В левой верхней части груди каждому прибывшему ставили клеймо. Лейтенант уже не чувствовал боли от игл. Замерли нервы. Кожа обтянула ребра. Он стоял перед немцем – «только не упасть». И вдруг удар по лицу.

– Как смотришь? Я тебя научу смотреть на арийца!

Коротких упал. Немец поднял его, притиснул к холодной стене, ударил еще и еще. Что-то хрустнуло во рту. Захлюпала кровь. Фашист продолжал докалывать номер. 10702.

Выгнали во двор. Построили пятерками. И босых, полураздетых, голодных погнали за четыре километра в Биркенау, барак для военнопленных. Шел первый предзимний снег.

Еще двое суток без еды в карантинном блоке. Редели ряды, умирали пленные. Через два дня санобработка. По пятнадцать человек пропускали в душевую. Раздетых, по цементному холодному полу, людей толкали под ледяной душ. И тут опять многие не выдерживали. Падали под струями воды, умирали. Трупы тут же вытаскивали во двор, складывали одного к другому в штабеля. Умерших и обессиленных, потерявших сознание и умирающих. «Стоять, стоять!» – одна мысль сверлила голову. И Петр выстоял. И тот, кто остался на ногах, теперь получал порцию баланды – жидкого брюквенного отвара и маленький кусочек хлеба. Все от начала до конца было подчинено одному – добить человека. Тот, кто выжил, – рабочая сила.

О, как вкусна эта бурда, называемая супом, после стольких дней голода! Только успел Петр сделать первые глотки, как за спиной слабый голос:

– Товарищ, товарищ...

Обернулся. Один из умирающих среди трупов пытался поднять руку. Коротких осмотрелся. Эсэсовцы стояли в стороне, улыбались, курили. Петр подошел, наклонился к человеку.

– Послушай, товарищ... Если кто-нибудь останется жив, увидит вновь Родину, пусть передаст, что комиссар Кудряшов... честно дрался с врагом... У меня в Москве...

Удар по спине, по голове. Сноп искр из глаз. Петр упал. Подошедший сзади эсэсовец бил палкой. Почти без памяти, вслепую, опираясь на плечи идущих, дошел Коротких в строю до барака № 8, где предстояло прожить долгую зиму. А что «У меня в Москве...» Так и не дал дослушать коммуниста гитлеровец, а может, и сам умирающий не успел бы сказать.

Над лагерем днем и ночью висел дым из труб крематориев. Огненное пламя до четырех метров высотой вырывалось в небо. Все это наблюдал в длинную зиму лейтенант Петр Коротких. Мертвые молчали. Живые седели.

Коротких определили в разгрузочную бригаду. Работали на разгрузке вагонов, на подвозке кирпича и песка, на разборке изрешеченных в боях немецких самолетов. Что только не приходилось делать, чтобы выжить, чтобы окрепнуть и изо дня в день искать пути к новому побегу? Единственное спасение – побег. Солдат и в аду оставался солдатом. Тайно люди объединялись в тройки, четверки, пятерки. Ширился фронт Сопротивления...

VI. ПОБЕГ ИЗ ЛАГЕРЯ СМЕРТИ

Групповой побег готовили к майским праздникам. Но неудавшаяся вылазка трех военнопленных накануне изменила план. Руководство Движением Сопротивления в лагере перенесло сроки побега. На несколько дней замолкли звуки лагерной сирены, зловеще возвещающей на километры вокруг лагеря о побегах пленных. Немцы усилили охрану.

Три зверски изуродованных трупа были привезены в лагерь. Трудно было узнать трех бывших товарищей. На шеи им накинули веревочные петли, на грудь кусок картона с. надписью: «Мы бежали из лагеря». Заключенных барака, из которого бежали узники, выгнали во двор. Фашисты приказали каждому заключенному взять в руки по тяжелому камню и, сидя на корточках, держать камни над головой. Тех, кто не смог вынести этой процедуры и падал на землю, эсэсовцы, «капо» – фашистские уголовники, били кольями, дубинками. Все было подчинено одному – запугать людей, отказаться от мысли о побеге. Но не сдавались люди. Готовился к побегу и Петр Коротких.

Каждое утро большую группу узников выводили из лагеря на работу в песчаный карьер.

Жребий на очередной побег свел в тройку Серафима Рубана, Михаила Бусоргина и Петра Коротких. Это было 13 мая 1944 года. На площадке карьера в земле зарыт деревянный ящик, в котором вплотную друг к другу могли уместиться три человека. От ящика выведена замаскированная крематорная труба. По ней поступал воздух.

До конца рабочей смены оставался один час. Трое легли на дно вагонетки. Подталкиваемая по узкоколейке товарищами по лагерю, она медленно приближалась к площадке, где зарыт спасительный ящик. И вот уже все трое под землей. Закрылись сверху доски. Зашуршал песок. Тишина. Долгие томительные минуты. Тревожные и полные неизвестности. И вот сирена, страшная там, на земле, глухая, эхом проникающая через трубу в ящик. Лай ищеек. Топот фашистских сапог. Проклятия. Затаив дыхание, ждали. Минуты, минуты… Все стихло. По плану побега трое узников должны находиться в ящике двое суток и лишь на вторую ночь побег. Но решение пришлось изменить.

Спасительный ящик в земле мог стать могильным склепом. Не хватало воздуха. По всей вероятности в наружное отверстие трубы попал песок. Невозможно становилось дышать. Не выдерживали нервы.

– Откроем доску… Воздуха! Дайте воздуха! – уже теряя сознание, в поту, обессилевший шептал Михаил.

– Тише, только тише! Спокойнее, друг. Ну, дотерпи!

Двое других сдерживали товарища. В ящике тьма, духота. Не повернешься. Затекли руки и ноги. Мучила жажда. Терпение, только терпение. В этом спасение. Каждый понимал, что сейчас там, во дворе барака, немцы проводят очередную экзекуцию. Их товарищи принимают бой и боль за них троих.

По времени под землей стоял глубокий вечер, вдруг в узкую щель досок сверху посыпался мелкий песок. Крошечное отверстие. Пошел воздух. Снова часы ожидания. Около двух ночи узники вышли из ящика.

Ночная тишина. Прислушались. Никого. Закрыли ящик. Присыпали песком. Очистили входное отверстие трубы. Оставили в условленном месте записку. Теперь пройти часовых. Трое ползком по земле держали путь на сторожевую вышку. Впереди Коротких, чуть сзади Бусоргин, за ним Рубан. Все ближе, ближе. Вспыхнет сейчас огонь у пулеметного дула и все. Смерть! Каждый метр – ближе к смерти, каждый метр – ближе к жизни…

Узники прорвались! Дальше лесом бежали к реке.

О! Эти дни на свободе! Радостно стучали сердца. Сделав крюк на запад, через несколько суток повернули на восток. Шли ночами. Днем отсиживались в болотных местах, в кустарниках, вдали от сел. Питались картошкой, посаженной по весне в полях, травами. Иногда удавалось добыть кусок хлеба. Но особой радостью полнились сердца и возвращалась сила, когда узнавали о победах родной армии. Огненный вал войны откатывался на запад.

Но все могло случиться. Бывшие узники по-прежнему находились в окружении врага. Однажды раздобыли тушь. Нужно было уничтожить номерные знаки Освенцима. Лагерный номер Петра Коротких – 10702 скрылся за татуированной наколкой самолета. Так было безопаснее. Так было спокойнее.

У железнодорожного моста через Вислу все трое чуть не погибли. Ночью прошли мост, но у насыпи их встретил шквальный дождь фашистских автоматных очередей. Легко раненые, чудом спасшиеся, ушли в леса. Целый день по горло в воде, сидели беглецы в болоте, выжидали. А ночью вслепую шли дальше.

Это был третий побег Петра Коротких. Но и ему не суждено было стать последним. В одной из схваток, спасая товарищей, он был схвачен полицейскими, передан в руки гестаповцев. Дни допросов и одиночка в Краковской тюрьме. Болезнь и истязания.

VII. ЗДРАВСТВУЙ, ЖИЗНЬ!

Может, и спасло еще раз от смерти то, что случайно удалось скрыть под татуировкой самолета номер узника Освенцима. И еще пригодились воспоминания далеких школьных дней, когда Коротких учился в аэроклубе, готовясь поступить в авиационное училище.

На допрос у гестаповцев в Краковской тюрьме лейтенанта привели больного, избитого. Опять задача – выдержать, выстоять, забыть свою фамилию. Нет Коротких.

«– Фамилия?» – «Васильев». «Специальность?» – «Летчик». «Марка самолета?» – «У-2».

Долго детально спрашивали по техническим данным, по конструкции самолета. Спасибо памяти. Не подвела.

– Почему бежал из Германии?

Старая версия – работал у бауэра, было тяжело, слышал, что в Польше легче, бежал.

Снова несколько дней в тюрьме. А затем отправили в Познань. Из Познани в рабочий лагерь в город Кёттен под Лейпцигом. И чего только опять не пришлось испытать и пережить... Тяжелая работа, полуголодное существование. Побои и наказания. И вновь созревал план побега. Появились новые друзья. Думали сообща.

Как-то немец-конвойный сказал Коротких:

– Смотри, Васильев, побег – тюрьма.

Откуда мог знать он о готовящемся побеге? Все было в тайне. Может, предательство? В лагерь не раз приезжали бывшие офицеры из армии Власова. Агитировали советских военнопленных идти на службу рейха. Значит, дела у фашистов идут совсем плохо. Все чаще над лагерем проносились советские самолеты. Все слышнее становилась канонада.

В то утро, 15 марта 1945 года, Петр Коротких с группой заключенных работал на вывозке шлака от котельной. Медленно двигалась телега-бричка, подталкиваемая военнопленными. Два пожилых немца-охранника торопили рабочих. Но уже не то обращение с ними, что год назад. И все же один из конвоиров ударил прикладом в плечо лейтенанта:

– Шнель! Шнель!

Не выдержал Петр. Резко повернулся и схватил за цевье винтовки.

– Ты что, гад?

Немец опешил. Столько ненависти и злости вдруг промелькнуло в глазах лейтенанта. Но в следующее мгновение Коротких увидел, как дуло пистолета мелькнуло и застыло у лица. Немецкий офицер бросил:

– Видишь? Твоя жизнь в расстоянии нажатия спускового курка.

В полдень Коротких бежал. Перепрыгнув по доске колючую проволоку под напряжением, отойдя от лагеря, он сбросил рабочую рубашку с крупными буквами «SU». В голове одна мысль: «Сейчас будет погоня. Далеко ли уйду? Скорей, скорей...». И в это время наши самолеты начали бомбить ближнюю железнодорожную станцию. В грохоте разрывов лейтенант бежал в самое пекло.

Развернувшись, самолеты ушли на восток. Лейтенант уже находился у вокзала станции. Никого. Лишь у каменной стены стоял неизвестный человек в рабочей спецовке. Пожилой. В руке ящик, в каком носят слесарный инструмент. Рядом со взрослым мальчишка. Они не видели лейтенанта. «Подойти?» Секундное колебание. Подошел:

– Помогите. Бежал оттуда. Если можете, скажите куда теперь?

Человек молча снял комбинезон, подал Коротких:

– Одевайся! – потом отдал кепку. – Этот товарняк пойдет на запад, – неизвестный взглядом показал на состав. – Если пути не разбомблены, прорвемся.

Часа четыре ехали в товарном вагоне. Потом Коротких по совету неизвестного, а им оказался рабочий поляк, выскочил на перелеске. Ушел в лес.

Это был четвертый побег. И не просто четвертый. Счастливый побег.

Ночь провел в разбомбленном доме. Рано по утру прошел по маршруту, что рекомендовал поляк. Село. Немцев не видно. Осмотрелся. И вдруг, услышал чистую русскую речь. Наши! Да, да, наши! Это были бывшие пленные. Военные и гражданские. Уже с неделю освобожденные из лагерей американскими частями.

...Немецкий приемник. Впервые за несколько лет Петр Коротких слышал голос далекой Москвы.

– Здравствуй, Родина. Здравствуй, жизнь!

Потом была встреча на Эльбе, где у Магдебурга соединились с частями Советской Армии.

...Поезд шел на восток. И шел май 1945...