Вологжане – узники фашистских концлагерей

3 мая 1945 года возле каменных стен фашистского лагеря смерти Маутхаузена покачивалась на дунайских волнах железная баржа. В ней на грязных клочках соломы, тесно прижавшись друг к другу, сидели раздетые донага, изможденные люди. Шел шестой день, как эсэсовцы загнали их в баржу. 27 апреля их было 650. Сейчас оставалось в живых не больше половины. Кто умер от голода, кто окоченел на обжигающе-холодной железной палубе. Все эти дни мертвые оставались рядом с живыми. И среди живых все до одного были калеками: кто без рук, кто без ног.

Всю неделю доносились с запада орудийные залпы. Сейчас они звучали совсем близко, и узники знали: приближаются американцы. Неужели они не успеют?

При этой мысли Соколова бросило в холодный пот. Неужели суждено погибнуть вот так, до жестокости нелепо, после того, как два с половиной года ежеминутно глядел в глаза смерти и все же уцелел?

От голода кружилась голова, грудь разрывало простудным кашлем. Он вытянул обрубки ног на редкой, не греющей подстилке и впал в забытье. И почти сразу же – в который уж раз! – из глубины слабеющего сознания выплыла давняя-давняя картина: по травянистой деревенской улочке бегут его дочурки. Они бегут к нему, прикрываясь ладошками от солнца, и весело смеются над чем-то своим, детским, непонятным отцу. А он стоит в дверях кузницы, скрестив на груди сильные руки, и тоже улыбается:

– Обед принесли, баловницы?...

Видение исчезло, и на смену ему пришла тоскливая мысль: что хотят сделать с баржой фашисты? Неужели это конец?

И снова в памяти – обрывки минувших лет. Как ты прожил, Василий, свою трудную жизнь?

Вспомнилось еще дореволюционное время, когда он, подросток, ушел из дома искать свое счастье. Работал на ремонте железной дороги, был продавцом газет, ломовым извозчиком, плотником. Всплыли в памяти обман, побои и издевательства хозяев. Как наяву ожил день, когда книжный торговец Башмаков выгнал его за чтение маленькой красной книжечки «Что такое республика?» В ней говорилось о том, что счастье простым труженикам не добыть в одиночку. Надо объединяться, чтобы прогнать купцов и капиталистов. Он читал, и в сердце его рождались то гнев, то ярость, то удивление...

А потом была империалистическая война. Он, Василий Соколов, превратился в номер – четвертый номер орудийного расчета, бессловесный живой автомат в серой шинели. Четыре года сырых окопов...

И вдруг – революция! Барабанили по рельсам колеса, унося Василия в неизвестность. Он и его друзья-однополчане спешили с румынского фронта в Петроград на поддержку революции. У них не было никаких колебаний и разногласий. Все считали себя большевиками, хотя многое и не понимали. Они верили своим товарищам-большевикам из дивизионного солдатского комитета. Верили сердцем их правде...

А полтора года спустя, в гражданскую войну, он, первый председатель Ухтомского волисполкома, не колеблясь, ушел на фронт. Даже не успел заехать домой из уездного города Кадникова. Только оставил волостную печать у военкома да написал записку жене. И уже в дороге жалел, что не простился с ней: «Вот как вышло, Ульянушка! Года не прожили после свадьбы, и опять разлука, кто знает, надолго ли. Может, навсегда...».

А потом начались годы яростного труда. Руки и сердце стосковались по земле, и он с головой ушел в бесконечные крестьянские заботы. В 1929 году организовал колхоз «Дружба» – первый в Вожегодском районе. Был председателем, а позднее, когда потребовался строгий учет в артельном хозяйстве, Василий Александрович пошел в счетоводы. Когда в колхозе стала прибывать техника и нужно было наладить ее ремонт, Соколов взялся за молот и напильник.

В те годы он был по-настоящему счастлив: у него была хорошая семья, работа по душе и искреннее уважение односельчан. Все это казалось таким прочным, постоянным...

И вдруг – война. В первый год, по просьбе правления колхоза, Соколову дали броню, как лучшему кузнецу в округе. Теперь он один обслуживал семь деревень. Только к весенней посевной подготовил 140 плугов и 160 борон. Дневал и ночевал в кузнице. Бывало, за ночь успевал подковать 27 лошадей.

Но когда стали приходить с фронта вести о погибших соседях, у него закипело в сердце: «К черту броню!». Серым октябрьским днем он в последний раз пришел в кузницу. До соринки вымел земляной пол. Подобрав кувалду, долго смотрел на нее. И внезапно изо всех сил ударил ею по наковальне – так, что уши заложило звоном...

А потом были бои. Непрерывные, яростные, изнурительные бои за Ленинград. 12 января 1943 года, при прорыве блокады Ленинграда возле него разорвалась немецкая мина...

Он пришел в сознание от резкой боли в ногах и ужасного звона. Казалось, звенит все тело. Первая мысль была: «Где я? Неужели в кузнице? Но почему такая боль в ногах?»

Он застонал и с трудом приоткрыл глаза. Лучше бы он их не открывал: четверо немецких солдат тащили его на плащ-палатке...

Потом его долго везли в трясучем мотоцикле с коляской. Потом, полуживого, допрашивал какой-то человек в русской шинели:

– Триста двадцатый?

Соколов молча закрыл глаза.

– Много артиллерии?

– Я не считал...

Его швырнули на ночь в блиндаж. А на другой день Соколова и еще 18 раненых русских бойцов погрузили в товарный вагон с колючей проволокой на окнах. До Кингисеппа из 19 человек остались в живых только семеро. Обе ноги Соколова распухли, почернели и, когда он стучал по валенкам, были бесчувственны к боли, как поленья.

В Кингисеппе пленные врачи ампутировали их. И начались для Василия Александровича скитания по лагерям. Авшовицы, Люблин и, наконец, Маутхаузен – самое страшное место. Семиметровые каменные стены в виде буквы «П» спускались к самому берегу Дуная. С четвертой стороны прямоугольник замыкала высокая тюрьма для «особо опасных политических преступников». Говорят, в одной из этих клеток некоторое время находился Эрнст Тельман. Позднее немцы привезли сюда генерала Карбышева и, после долгих пыток, насмерть заморозили его.

День и ночь дымилась высокая труба крематория. Отсюда не было выхода...

Потянулись кошмарные дни, похожие друг на друга, как паутина. На каждом шагу умирали от истощения сотни людей: при выгрузке из прибывшего эшелона, во время бритья, по дороге в барак. Идет-идет человек, вдруг сядет – смотришь, уже мертвый.

Здесь и убивали людей легче, чем мух. Через день комиссия врачей отбирала 300 заключенных – на топливо для крематория. Это называлось – «селекция». Далеко не все узники знали, что означает этот отбор. По баракам ползли слухи, что людей, отобранных комиссией, переводят в третий лагерь для выздоровления. Там, дескать, кормят лучше, даже хлеб дают. И находились несчастные, попадавшиеся на удочку. Один заключенный на глазах у Соколова умолял комиссию перевести его в третий лагерь. Эсэсовцы захохотали, потом втолкнули его в толпу обреченных.

Вскоре один украинец рассказал под большим секретом:

– Третий лагерь – это три комнаты. В первой человек раздевается. Во второй его встречает врач, спрашивает:

– Фамилия? Имя? Чем болен?

В третьей комнате – газ. Минуты – и нет человека...

Тот украинец тоже был обречен и знал об этом. Он работал в крематории – возил на вагонетках трупы. Таких людей немцы уничтожали через месяц...

С первых же дней Соколов понял: выжить в этом аду, не потеряв человеческого лица, очень трудно. Об активной подпольной борьбе не могло быть и речи. В шести бараках по 1200 человек – и ни одного здорового. Все безрукие да безногие, или изможденные до такой степени, что ветром с ног сбивает.

И Соколов собрал всю свою волю, все мужество, чтобы сохранить в себе черты человека до самого конца – каким бы этот конец ни оказался. Трудно было переносить издевательства эсэсовцев. Но еще больше страданий причинял голод. Каждый узник получал в день лишь пол-литра баланды – жидкой похлебки из свеклы и турнепса. Соколов, весивший перед войной 80 килограммов, теперь еле-еле тянул 37. Многие не выдерживали голода, жадно лизали чужие миски после обеда. Соколов ненавидел таких. Выпив баланду, он швырял свою миску в угол и думал: «Будь ты проклята!».

Лизуны почти все умерли, а он выжил. Так неужели теперь ему суждено погибнуть, так и не увидев освобождения? Нет, черт возьми, не может этого быть!..

Услышав рядом какое-то движение, Соколов открыл глаза. Люди, превозмогая слабость, цеплялись за борт баржи и выглядывали наружу.

– Сухари несут, сухари! – воскликнул кто-то.

Соколов встал на колени. Странно, почему охранники не стреляют? Они убивали всех, кто высовывался из баржи. Он приподнялся, сколько смог, над бортом. Охраны на берегу не было. Лишь двое эсэсовцев тащили к реке тяжелые мешки. Но вместо того, чтобы подняться на баржу, они бросили мешки в воду и побежали в сторону леса.

Люди в барже заволновались. Видя, что на берегу никого нет, из последних сил стали выползать на причал...

Пятого мая пришли американцы. Толстый низенький полковник, чисто выговаривая по-русски, выступил перед узниками Маутхаузена. Он говорил о том, что немцы сожгли в этом лагере смерти 280 тысяч человек. Участь оставшихся была предрешена: их должны были взорвать вместе с баржой те двое эсэсовцев, которые бросили мешки в воду. Мешки были набиты не сухарями, а взрывчаткой.

– За то, что они не выполнили приказ, мы оставим им жизнь, – закончил полковник. Узники молчали...

С тех пор минуло 20 лет. И не было за это время ни одного дня, когда, Василий Александрович не помнил бы о той проклятой войне. Не дают забыть о ней ноющие обрубки ног и страшные сны, воскресающие по ночам ад Маутхаузена. Не дают забыть синие цифры – 10742, выколотые на груди. Для таких, как он, война не прекратилась – слишком тяжки для них ее последствия.

Именно поэтому и тянет Соколова к людям. Именно поэтому и не может он сидеть без дела в свои семьдесят с лишним лет...

Когда летом 1945 года он вернулся домой, односельчане предложили:

– Принимай счетоводство. Ходить не сможешь – на квартиру все бумаги привезем.

И действительно, на следующий день перевезли канцелярский шкаф в его избу.

Достать протезы в те дни было невозможно. Василий Александрович сам сконструировал и сделал себе протезы. И вот уже двадцать лет продолжает он путь хлебороба. Впрочем, славится он и как мастер на все руки. Почти каждый дом в округе обогрет печью, сложенной этими умелыми ладонями...

Год назад в клубе колхоза «Дружба» справляли семидесятилетие Василия Александровича. Как и полагается в таком случае, в адрес юбиляра высказали много теплых слов, преподнесли ему подарки и Почетные грамоты.

Наконец, слово предоставили юбиляру. Он поднялся – рослый, жилистый и по-молодому стройный. Сильно прихрамывая, шагнул к трибуне.

Помолчал. А когда заговорил, в серых глазах блеснули слезы:

– Спасибо, товарищи. За внимание спасибо, за чуткость...

Он явно не умел говорить длинно и к тому же был слишком взволнован. Это выдавали его покрасневшие щеки и растерянная улыбка на лице, сохранившем следы настоящей русской красоты.

А потом начался концерт. Когда Соколова спросили, какую песню исполнить по его заявке, он задумался. В зале стало тихо-тихо. Было слышно, как звенит неуспокоившаяся гитарная струна. Юбиляр попросил:

– Если можно, спойте песню «Хотят ли русские войны»...