Вологжане – узники фашистских концлагерей

Анна Васильевна Вороничева живет на Ивановом Бору, а в 80-х годах работала в совхозе «Николоторжский», была передовой дояркой, там ее многие и до сих пор помнят. Сейчас Анна Васильевна на пенсии, занимается с мужем огородом, хозяйственными делами, гостеприимно принимает детей и внуков, печет для них вкусные пироги. Хоть и нельзя нынешнюю жизнь назвать легкой, да и пенсия у Анны Васильевны невелика, но она не жалуется. А как станет вспоминать свою прежнюю жизнь, свою горькую юность, так нынешние проблемы и совсем мелочью покажутся. Нелегко даются ей эти воспоминания, слишком много было в жизни этой женщины боли и унижений. Но и не вспоминать не может, ведь не с чужим человеком все это приключилось, а с ней самой, и выпало на самые лучшие годы – на юность. По просьбе редакции сегодня Анна Васильевна делится своими воспоминаниями.

ПРОЩАЙ, УЛОМА!

Я уроженка Кирилловского района, моя родина – село Улома. Семья наша жила небогато. Нас у матери было много, но в живых остались только брат и три сестры. И всем нам выпало пережить войну. Брат Василий пришел с фронта по ранению, получил инвалидность, сестры пережили эвакуацию и вернулись домой, тут и работали в войну. А мне выпала другая доля.

До войны я училась в Кирилловской средней школе, в девятом классе. Условия были не как сейчас. На выходные ходили домой пешком за 15 километров. А с выходных надо было котомку еды нести, чтобы хватило ее на неделю. В столовой кормиться не было денег, да ведь еще и за квартиру приходилось платить.

Однажды я пришла домой на выходной. Смотрю – сидит дальняя родственница, это приехала из Петрозаводска тетя Шура Целигорова. Она и говорит моей маме:

– Марья, давай я Нюрку увезу в Петрозаводск.

Мама такое предложение встретила нерешительно:

– Не знаю, как будем ее учить. Совсем не на что, денег нет.

А я глупая еще была, говорю:

– Мама, отпусти.

И она согласилась. Так я очутилась в Петрозаводске. Приехала я с тетей Шурой, а у нее муж и трое детей, и все в одной комнате в бараке жили, даже повернуться негде. (Дочь и сын тети Шуры сейчас живут на Ивановом Бору – Аркадий Целигоров и Валентина Елагина. А тетя Шура и дядя Саша уже умерли, похоронены на Ивановом Бору).

В Петрозаводске меня никак не прописывали, потому что не имела документов. Потом все же повезло: курьер уходил в отпуск и потребовалась замена. Меня взяли на это место и дали временное удостоверение, по нему потом и прописали.

После меня с временной пропиской взяли на работу официанткой в столовую ремесленного училища Онежского металлургического и машиностроительного комбината. Затем меня перевели в столовую комбината. Сначала работала на хлеборезке, а затем стала подменять буфетчицу.

ПЕТРОЗАВОДСК ВОЕННЫЙ

Когда началась война, буфетчица вернулась из отпуска, и я стала продавать в столовой клюквенный морс из бочек.

Первое время жизнь в городе внешне была обычной. Но вскоре она стала круто меняться. Над городом стали кружить неприятельские бомбардировщики, они бомбили Петрозаводск. Одновременно к городу стали подступать финны, которые воевали на стороне немцев. И тогда людей стали из города эвакуировать. Отправили и жителей нашего барака, уехала и тетя Шура с детьми. Мы жили недалеко от воинской части, и военные помогали людям уезжать.

В опустевшем бараке я осталась одна. Наш завод все еще не был эвакуирован, действовал, и столовая должна была кормить рабочих до последнего дня. Когда завод стали сворачивать, в городе было уже совсем пусто. И вот в один из таких тревожных дней подъехала к нашему давно обезлюдевшему бараку легковая машина, из нее вышел военный и говорит мне:

– Гражданка Гвоздкова, быстро собирайтесь. Город в опасности, отходит последняя баржа, нужно эвакуироваться.

С ПОСЛЕДНЕЙ БАРЖОЙ

Я по-быстрому сбросала одежду в чемодан, и мы поехали. Когда приехали на пристань, там уже все, кто мог уехать, были на барже – и стар, и мал, и военные. Баржу прицепили к буксиру, и мы поплыли. Это был конец сентября 1941 года.

Сколько мы плыли – не помню. Берегов не было видно, кругом вода. Поднялся сильный ветер, пошли большие волны, нас всех укачало, с непривычки тошнило. Да еще и не больно сытые были, на дорогу нам дали только по килограмму хлеба, ведь и пекарня уже не работала.

Однажды услышали гул самолета, похоже было, что летел бомбардировщик. Мы очень испугались, ведь на воде бомбежка страшнее вдвое. А бомбардировщик стал кружить над баржой. Мы с замирающими сердцами смотрели на мелькающие в воздухе бомбы. Казалось, они все упадут на нас, и бежать было некуда. Бомбы одна за другой ложились все ближе к барже. От всего этого можно было поседеть, нервы не выдерживали. У нас поднялся невообразимый переполох. Но даже тогда, на краю смертельной опасности, мы и предположить не могли, что нас ожидает. То, что произошло в следующее мгновенье, не приснилось бы и в страшном сне. Капитан, находившийся на катере, распорядился, чтобы баржу отцепили. И катер ушел вперед. Стало ясно, что нас бросили.

Шкипер поставил баржу на якорь. Так и стояли мы беззащитные. Самолет улетел. То ли бомбы у него кончились, то ли Господь нас миловал, но мы от бомбежки не пострадали. Не помню, сколько мы так стояли, только знаю, что долго. Была сильная качка, и в конце концов, напереживавшись, все на какое-то время уснули. Проснулись от голоса шкипера:

 –  Мы спасены! Мы спасены!

Каждый старался выйти наверх и посмотреть, где мы находимся. Оказалось, мы были недалеко от берега, видно, якорь баржу не удержал. Кругом лес, а впереди по реке виднелись какие-то острова. Нас так близко прибило волнами к берегу, что был виден песок. И, тем не менее, попасть на берег невозможно – шлюпки не было.

Все мы очень замерзли, к тому же были голодные, а огонь развести негде.

Так прошло несколько дней. И вдруг мы увидели наш буксир. Видно, все-таки заговорила у экипажа совесть. Мы, конечно, очень обрадовались. Буксир подъехал, прицепил баржу. И опять беда: он сам сел на мель! Нам ничего не оставалось делать, как снова ждать. Правда, все понимали, что спасти нас теперь может только чудо, ведь о нашей беде никто не знал, и на помощь рассчитывать не приходилось.

ПЛЕН

Прошло еще несколько дней. Народу на барже было битком, люди терпели огромные не удобства, у малюсенького туалета всегда была очередь. И вот однажды мы услышали стрельбу из автоматов. Стреляли с берега: то по барже, то вверх. Мы глянули на берег  –  и обомлели: из-за кустов выглядывали солдаты, а шапки у них не со звездами, а с кокардами. Не наши... Мы были в такой панике!

Никто не знал, что делать. Я в первую очередь бросила в воду кошелек, потому что в нем лежал комсомольский билет. Подумала, что из-за него могут расстрелять. Военные, которые стояли на палубе, стали прыгать:          кто в воду, кто в трюм. По солдатам, прыгнувшим в воду, с берега строчили автоматы. Спускаться с палубы внутрь баржи по лестнице было некогда, и люди прыгали туда, как при пожаре  –  прямо друг на друга. Там военные стали переодеваться в гражданское, народ давал им одежду, кто что мог. Оружие прятали под сундуки, распихивали его по укромным местам, забрасывая всяким хламом. Торопились все сделать, пока те, с берега, не попали на баржу.

Столько уже лет прошло, а мне и до сих пор очень жаль тех солдатиков, которые прыгали в воду. Большинство были тут же на воде расстреляны. Их родные, наверное, так и не узнали, при каких обстоятельствах они погибли. И памятник этим ребятам уже никто не поставит.

Вскоре палуба опустела. Когда стрельба стихла, финны стали кричать, есть ли кто на барже, понимающий по-фински. Мы ничего не поняли. А вообще-то в Петрозаводске жило много семей карело-финнов, они финский язык знали. В конце концов и на барже нашлась женщина, понявшая, о чем кричали нам с берега. Она отозвалась. Тогда финны спросили, есть ли на барже военные. Она ответила:

 – Нет.

А те с берега стращают:

 – Если наврешь  –  расстреляем всех!

Финны сделали трап на баржу, прошли, посмотрели. Видят  –  военных нет. (На самом- то деле они были, но никто не выдал, и потом они ушли вместе с нами). Убедившись, что военных нет, финны не стали ничего искать, а принялись выгонять нас по трапу с баржи. По обе стороны трапа стояли солдаты с автоматами. Мы уходили с пустыми руками, нам даже ничего из вещей не разрешили взять.

Так под автоматами нас и повели. Шли лесом. Наконец показалась деревня. Названия ее мы не знали, но потом те, кто понимал по-фински, сказали, что это Шокша.

Деревня была безлюдна, одни успели эвакуироваться, другие ушли в лес. Было видно, что все в домах оставлено, даже кровати стояли заправленные. В одном из домов на столе виднелась швейная машина, которая в те времена была для сельчан редкостной вещью. По всему было видно, что деревня взята недавно. Кормить нас оказалось нечем, и мы жили только тем, что удавалось найти в домах. Потом однажды услышали, как финны кричали:

 –  Петровской! Петровской!

Мы поняли, что они уже взяли Петрозаводск. После этого нас посадили в грузовики и повезли лесом, где шел бой. По нам опять стали строчить с самолетов. Мы спрыгивали с машин и ложились на землю. Когда стрельба стихала, ехали дальше. На поле боя нагляделись таких страстей, как будто побывали на войне. Стояли наши зенитки с поднятыми к небу стволами, и казалось: вот-вот они начнут стрелять. Кое-где мы видели еще не убранные тела наших солдат, многие были изуродованы –  без руки или ноги, а то и без головы. Тут же лежали сложенные стопой шинели, снятые с наших бойцов. Бродило много бесхозных лошадей. А лес стоял странно голый. Деревья были, как карандаши, все ветки сорвало снарядами.

При виде всего этого нас охватил ужас. Что ждет всех впереди  –  никто не знал. Потом лес кончился, машины вышли на дорогу. В конце концов нас привезли в Петрозаводск, который мы совсем недавно покинули. Там и правда вовсю хозяйничали финны.

ГОРОД ПРИ НОВЫХ ХОЗЯЕВАХ

Привезли нас прямо в комендатуру, она была в центре города. Некоторые финны, видно, русских женщин никогда не видели, приходили специально, чтобы на нас посмотреть, кричали:

 – Русские матушки, русские матушки!

И вот нас, русских, стали отсортировывать от своих родственников, от карелов и вепсов. Нас потом поселили на одну сторону реки Неглинки, карелов и вепсов  –  на другую. Им дали по 300 граммов хлеба, а нам только по 150 граммов. Работы нам еще не давали, жить было нечем. Чтобы не умереть с голоду, приходилось разрывать снег на огородах и искать кочерыжки от капусты. Потом я вспомнила, где находилась наша столовая. Мы пошли туда и нашли в подпале бочку, в которой осталось немного соленых помидоров. Финны их не взяли, видимо, из-за того, что там лежали дохлые крысы. Их мы выкинули, а помидорам были очень рады

Голод – самое гадкое чувство, голодный человек на многое способен, он становится, как зверь. Мы были голодными всегда. Ни кошек, ни собак во всей округе не было, всех их съели. Приходилось воровать, хотя до этого за всю свою жизнь я ни разу не взяла ничего чужого. А тут голод заставил. Ходила с ребятам ровесниками на хлебозавод. Там они лазили за тестом, а девчонки, сторожа отвлекал Нам было тогда по 17 – 18 лет, самые лучшие годы юности. А что вспомнить? Голод, доводящий до умопомрачения, плен, унижения.

ХУЖЕ КАТОРГИ

Однажды вызвали в комендатуру. Оказалось, финны уже хозяйничали на реке Свирь и где-то там надо проложить через болото дорогу. Отобрали кого им нужно, и под конвоем повезли к месту работы. Нас поместили во временные бараки в лесу. Бараки огорожены колючей проволокой, везде проведены звонки, кругом конвой. Фронт, видимо, был не очень далеко, потому что часто довольно близко от нас рвались снаряды. Мы даже знали, что бьют наши, и от этого было не так страшно.

Финны заставляли нас рубить бревна и таскать их на дорогу. Водили под конвоем. От голода мы совершенно обессилели, еле передвигали ноги. К бревну вставало очень много народа, лишь бы пристроиться. Я, держась руками за бревно, делала вид, что несу его. А сама только что ноги передвигала. Вместо хлеба нам давали галеты, правда, норму увеличили до 300 граммов. Да варили суп из нечищенной картошки. Летом еще добавляли крапиву. Разве с такой кормежки будут силы? Зимой и летом мы ходили в больших резиновых сапогах. Ночами было холодно, а посушить одежду и обувь негде.

Кормили нас один раз в день. На обед водили в деревню за два километра. Там у них, видно, была столовая, заодно варили и для нас барду. Сама не понимаю, как только я тогда выжила!

Когда делали дорогу, немного спасали случайные подачки. По дороге, которую мы строили, время от времени проезжали солдаты на конях. Мы научились просить у них хлеба. Кричали:

- Ана лейба! Ана лейба!

Как увидим, что солдаты едут, так и закричим. А им, видно, интересно. Кидают нам куски из своих сумок, как собакам, а мы хватаем. За куском бросались все сразу, получалась свалка, настоящая куча мала. А финны смеются. И конвой нас не отгоняет, тоже смеется. Голод заставлял многие унижения сносить, и таким вот брошенным солдатами ради собственного развлечения кускам мы были рады. Нахватаем их, подвяжем к животу, радостей сколько!..

Потом, видно, фронт стал подпирать. Позднее мы узнали, что наш лагерь в лесу был недалеко от Гоморовичей. Был поставлен понтонный мост через реку Свирь, и нас перевели на другой берег. Деревня стояла на высоком месте. Для нас оградили проволокой два больших дома. Чтобы все вместились, в домах сделали нары. Неподалеку финны поставили свой оружейный склад. Расчет был, видимо, на то, что русские его бомбить не станут, коль рядом свои же пленные поселены. Но все равно наши этот склад взорвали. Когда он горел, зрелище было жуткое. Казалось, огонь сметет все, снаряды рвались, как при бомбежке, осколки летели во все стороны. Но нас опять Господь миловал! Видно, все рассчитали и предусмотрели наши, чтобы при взрыве пленные не пострадали.

Перед этим однажды в столовой я встретила наших разведчиков. К нам подошли два парня в формах финских солдат и стали потихоньку спрашивать по-русски, где что расположено: где дороги, где мост? Мы сообщили им все, что знали, сказали и про склад. Напротив нас неподалеку стояли финские надзиратели в военной форме, по-фински – лотты. Они что-то заперешептывались. Мы это заметили и говорим ребятам:

 –  Вас заподозрили, скорее уходите.

Видим, лотты быстро смылись. И мы не дураки, ребята тотчас же ушли. Через какое- то время, смотрим, прибежали военные с собаками, но наших разведчиков уже не было. Так и не узнали мы ничего об их судьбе, но бомбежка была после этого. Склад взорвали хоть и не сразу но, тем не менее, сделали умело, может, это тоже заслуга тех разведчиков.

В нескольких километрах от нас по реке был лесопильный завод. И там тоже были пленные. Как и у нас, дома, где их поместили, огородили проволокой. Однажды оттуда к нам приехал какой-то начальник. Не знаю, что это был за чин и чем он распоряжался, но был это старый толстяк с огромным животом, со звездочками на плечах. Умел говорить по-русски. К нам он приехал выбирать себе прислугу, и я ему приглянулась. Я долго протестовала, ведь была тогда еще совсем девчонка, очень испугалась. Потом стала просить, чтобы он взял еще кого-нибудь. Тогда толстяк сказал, что возьмет еще двух прачек. Так мы попали втроем к нему в услужение.

Дом у него был двухэтажный. Точнее, не его, а наш, пока финны не захватили. Хозяин жил на верхнем этаже, а я с прачками на нижнем. Хозяин очень скоро стал ко мне приставать. Что же делать? Рассказала обо всем переводчику карелу Мише, и он написал командованию батальона. Тогда по распоряжению командования меня из прислуг убрали, а взамен прислали пожилую женщину.

Меня же отправили в лагерь при лесозаводе. Там мы, женщины, ворочали бревна, как каторжные. У меня от работы воспалились мускулы на руках. Однажды к нам в лагерь приехал с осмотром военный врач, и меня по его распоряжению увезли из лагеря в Петрозаводск. Там направили в столовую при военной части мыть котлы с пригоревшей кашей. Тут было полегче и посытнее. Наотскабливаю каши и наемся.

Потом эту столовую ликвидировали, а мне приказали идти с каким-то военным. Вижу – идем к железной дороге. Подошли к товарняку, военный показывает на вагон с углем: мол, забирайся. Потом заставил меня разгребать уголь. Я поняла, что меня куда-то повезут. Но почему нужно залезать в уголь? Решила, что, наверное, от ветра надо укрыться. А оказывается, меня прятали, чтобы перевезти через границу.

НА ЧУЖОЙ СТОРОНЕ

Приехали в какой-то финский городок. Военный завел меня в здание, оно было пустое и похожее на сборный пункт. И сказал:

 – Сидите и ждите. За вами придут.

Потом вышла женщина и объяснила, что за мной придет хозяйка, у которой я буду работать на станции Сейнаеки. У нее свой ресторан, и требуется судомойка.

Через несколько часов приехала старая дева, я даже запамятовала ее имя, то ли Майре-Лиза, то ли Анна-Лиза. На вид была очень злая, такой потом она и в самом деле оказалась. Меня сразу с ненавистью назвала «рюсся», что означало русская.

В ресторане меня поставили мыть посуду. Поговорить мне было не с кем, русского слова не услышишь. Спала я тут же, в ресторане, только в раздевалке. Видела, что напротив посудомоечной была раздаточная. Туда приходили официантки за обедами, среди них были две наши. Одна – карелка Маруся, другая  –  вепска Анна Они со мной не общались, хозяйка такого не любила. Говорили обе со всеми на финском языке.

Для меня потянулись томительные дни, недели, месяцы. Не с кем слова сказать, некому выплакаться. Что делалось в России, я не знала, и что ждет меня в будущем, вернусь ли когда-нибудь на Родину  –  не ведала. Так прошло больше года. Это было самое мучительное время, хотя и не голодала, как в лагере, и не изматывалась физически, как на лесоповале. Но я оказалась одна в чужой стране, среди людей, говорящих на чужом языке, у хозяйки, которая русских ненавидела. К тому же я не знала, долго ли этот кошмар будет продолжаться: год, два или всю жизнь? И если б представилась возможность, я бы с радостью вернулась в лагерь, пошла на самые тяжелые работы в лесу. Пусть тяжело и голодно, но лишь бы быть со своими. Только об этом тогда я могла лишь помечтать. Что делалось на фронте, не знала. Да и как узнаешь, если за все это время ни одного русского слова не услышала. По ночам мне часто снились наша деревня, дом, мама... После таких снов просыпаться и возвращаться в действительность было особенно тяжело, чужбина приводила в отчаяние. Уже казалось, что впереди не будет никакого просвета. И вдруг...

Однажды в такой вот безрадостный день слышу, кричит буфетчица:

 – Анья, к телефону!

Аня по-фински произносится как Анья. И я поняла, что к телефону приглашают меня. Конечно, очень удивилась, ведь звонить было некому.

Подошла все же к телефону, взяла трубку. И вдруг слышу русскую речь!.. Я прямо вся обомлела! Мужской голос говорит:

 – Гражданка Гвоздкова, хотите ли Вы ехать в Россию?

А я как заплачу от радости! Говорю сквозь слезы:

 – Да как же я не поеду, если у меня там отец и мать, братья, сестры! Там моя родина!

Тогда он сказал, что должен со мной побеседовать, пояснил, что Россия заключила с Финляндией мир, есть договор о ненападении. А потом велел прийти в гостиницу в комнату № 6. Я, бросив мыть посуду, прибежала в гостиницу, разыскала шестой номер. Смотрю, сидит русский офицер. Красивый, ремень через плечо, звездочки на погонах. Я гляжу на него и глазам не верю, и взгляд оторвать боюсь: а вдруг все исчезнет, как во сне? Гляжу и думаю: Господи, он красивый еще и из-за того, что свой!

Офицер усадил меня и велел рассказать, как я попала к финнам и всю мою жизнь у них. Я стала рассказывать, а он все писал и писал. Когда все расспросил, то сказал, что сейчас отправить меня не сможет, потому что сборный пункт полный. Я стала умолять его отправить меня на сборный пункт сейчас же, говорила, что с радостью буду спать там на полу, только бы быть со своими. В конце концов он согласился, велел мне прийти завтра утром в гостиницу к шести часам. Сказал, что отвезет меня туда на легковой машине. И даже пригласил меня на вечер в кино, все было, как в сказке!

В кинотеатре как раз показывали русский фильм «Волга- Волга». Сидящие рядом с нами финны смотрели не столько на экран, сколько на нас  –  русского офицера и русскую девушку. Им это было в диковинку.

СВОБОДА!

Наутро около шести часов я уже была в гостинице. Офицер свое обещание выполнил  –  отвез меня на сборный пункт. Там было очень много русских. Как я была рада!.. Спала на полу и была счастлива, что нахожусь среди своих.

Перед отправкой всех перевели на сборный пункт на станции Сейнаеки. Там нас кормили уже хорошо, приодели. У кого какой одежды не было –  все дали. Помню, мне дали сапоги с деревянными подошвами.

И вот пришел состав, нас посадили по вагонам. Поезд тронулся. Провезли через границу, а в Выборге поезд остановили, сделали обыск. Потом раздалась музыка, это заиграл духовой оркестр. Тут стало, как в кино: кто обнимается, кто целуется, кто танцует.

Мы дома!!!

А потом раздалась команда: «По вагонам!» И мы снова тронулись в путь. Поехали, не знаем куда, никто ничего не объясняет. И еды нет. Едем, ничего понять не можем. Наконец привезли нас в Новгородскую область, на станцию. А есть не дают. Я была такая голодная, что только и думала о еде. Думала, да что же это такое? Ведь мы на Родине! Не такого приема мы ожидали, не такой встречи с ней. Как мы радовались в первые дни, что стали свободными, что кончилась наша каторжная жизнь! Да, видать, рано стали радоваться и строить планы на будущее.

ВСЕ РАВНО ПОМИРАТЬ

Сейчас я уже мало что помню о жизни в этой ссылке. Наверное, потому не помню, что всю жизнь я старалась забыть о ней, не расстравлять свою душу воспоминаниями о том, как с нами несправедливо и жестоко обошлась Родина.

Помню, что дали нам по топору, по 3 килограмма муки на месяц  –  и все. Это было хуже тюрьмы. Поместили меня в избу, где жила женщина с девочкой. Мать ездила собирать милостыню, а девочка в школу еще не ходила и вообще из избы никуда не выходила. Стояли холода, изба была нетопленая, а с голоду и вовсе было холодно. От такой жизни силы мои с каждым днем таяли. И вот однажды сошла я в лес, но была такая голодная и обессиленная, что рубить деревья уже не могла. Тогда я пошла в ближнюю деревню и променяла на еду свою последнюю чего-то стоящую вещь – финские сапоги. Потом пошла опять в лес, надрала бересты и стала плести лапти. В какой-то момент я поняла, что все равно умру. Тогда я взяла у хозяйки какие-то опорки и решила добираться домой, будь что будет. Документов никаких не было, нам их не дали. Но меня уже и это не остановило. Голодная, я сделалась хуже зверя, я уже ничего не боялась.

Пошла открыто, по дороге, и даже волков не боялась, а их там было много. Место незнакомое, только видно, что тут была дорога. Шла медленно и все равно очень быстро уставала. Лягу на снег, полежу, а может, и посплю и опять иду. Где я брела, какие населенные пункты проходила  –  не помню. Помню только, что по дороге набрела на землянку, там жила женщина. Она меня немного накормила и этим спасла от смерти. До сих пор вспоминаю о ней с большим теплом и благодарностью.

Сколько я шла, не знаю. Наконец пришла на станцию Бологое. Смотрю, идет состав на Вологду. Я забралась в товарняк, а на улице мороз. Как только голодная и холодная все вытерпела в дороге, не знаю, но тем не менее до Череповца я доехала. А как быть дальше? Решила пойти на телеграф. Там я все рассказала, и телеграфистки меня пожалели. Они бесплатно телеграфировали обо мне на Улому. Оттуда ответили, что меня встретят. Оказывается, в то время как раз пришел с фронта из-за ранения домой мой брат. Я не могла ждать и голодная, обессиленная пошла пешком до Иванова Бора. В Надпорожье люди пустили меня переночевать. По дороге заходила в деревнях в дома, просила милостыню. Давали кто картошку, кто кусок жмыха, которым кормят скот. И все же это была хоть какая- то еда.

Так я дошла до Иванова Бора. Там в деревне Шаврово жила тетя Паша – наша, уломская. Я только забралась у нее на печку, как вдруг в избу зашел в белом полушубке, какие были у военных, мой брат. Нет слов, чтобы рассказать, какая это была радость!..

Я ДОМА!

Брат привез мне валенки, полушалок, одел меня в тулуп. Когда мы приехали домой, было уже темно. Тем не менее мы издалека услышали громкие крики в деревне, как на свадьбе:

 – Едут! Едут!

Оказывается, вся деревня давно уже собралась у нашего дома и с нетерпением ожидала нас. Всем хотелось узнать о моих приключениях, тем более что всю войну от меня не было ни весточки. Мама меня даже в церкви отпевала, решила, что уже нет в живых

Когда я вернулась, отец болел, у него была водянка. Увидев меня, он заплакал от радости и сказал:

 – Ты привезла здоровья.

Весь наш деревенский народ вслед за нами набился в избу. Сидели на скамейках и прямо на полу, слушали о моих злоключениях, расспрашивали. Все мне сочувствовали, очень жалели меня, охали и ахали, что на семнадцатилетнюю девчонку столько всего свалилось!

А потом прослышал о моем возвращении директор школы Брюшинин. Он жил один в школе, не имел ни жены, ни детей. Это был очень злой человек. Как только узнал, что я приехала, сразу позвонил в город, наверное, в милицию или в военкомат. Помню, вскоре приехал в нашу деревню то ли прокурор, то ли следователь.

Меня вызвали в сельсовет, долго и подробно допрашивали. Через несколько дней опять вызывают, теперь уже в город. Снова допрос. Мама уже насушила сухарей, говорила:

 – Ну, Нюрка, тебя, наверное, заберут.

Но, слава Богу, разобрались, признали меня невиновной. Когда все выяснилось, мне дали временное удостоверение и мобилизовали на работу в водный транспорт. Целую навигацию работала матросом на земснаряде на Кубенском озере. А зимой меня отправили на лесозаготовки.

ЖИЗНЬ ПОСЛЕВОЕННАЯ

Отработав там, я уехала на торфоразработки. Так и пошла моя послевоенная жизнь, была она тяжелой, голодной и безрадостной. Полегче стало только, когда я вышла замуж. А вышла поздно, в 29 лет. Я была очень бедная, поэтому замуж никто не брал. Вышла без любви, а только для того, чтобы не быть одной. Одиночество очень страшная вещь, обязательно нужно, чтобы кто-то был рядом. В войну муж воевал, был в артиллерии наводчиком! Его ранило в обе ноги, шесть месяцев лежал в госпитале на животе. Война крепко подорвала здоровье, и в 1979 году он умер от инфаркта.

С мужем я прожила 26 лет, все годы работала. Но сведений с мест работы не собирала, не знала тогда, что потребуется, и много лет моего трудового стажа пропало. А теперь и не восстановить  –  нет уже свидетелей, вот и получаю маленькую пенсию.

Пожив одна, я снова вышла замуж. Сейчас у меня девять внуков, есть и от родных детей, и от неродных, я их не делю. Все внуки и дети ко мне ходят, всех принимаю.

Я очень благодарна работникам военкомата за то, что они хлопотали за меня, посылали запрос в службу безопасности, откуда и пришло подтверждение, что я была в плену. Спасибо работникам райсобеса, особенно К.М. Рябковой. Это очень добрая и отзывчивая женщина. Она много раз приглашала меня в райсобес, все выясняла и уточняла, добивалась, чтобы все было по закону.

Много я о себе рассказала, может, и лишнее, но только хочется, чтобы молодые знали, каково нам, бывшим в то время тоже молодыми, было в войну, сколько пришлось пережить и тогда, и в послевоенные годы. Мы не видали ни молодости, ни счастья. Мы были в те трудные годы всего лишь дешевой рабочей силой.

И пусть на долю нынешних молодых, на долю моих внуков и правнуков никогда не выпадет такое.