Вологжане – узники фашистских концлагерей

В Сокольском городском краеведческом музее есть два альбома, в которых записаны воспоминания женщин-сокольчанок – участниц Великой Отечественной войны. В одной из них помещен трагический рассказ Р.К. Гундалах – узницы фашистских лагерей смерти, умершей в прошлом году. Ее воспоминания – это волнующий документ о тех зверствах, которые творили фашисты в концлагерях, это призыв к людям никогда больше не допускать повторения подобных ужасов, это – проклятие фашизму.

Материалы подготовил к печати В.Козьяков. преподаватель ГПТУ №10.

I

Почти тридцать лет прошло с того майского вечера 1945 года, когда мы, узники концлагерей, были освобождены советскими войсками.

Свою горестную повесть о потере самых дорогих, самых близких мне людей, о зверствах немецких фашистов, о тех страданиях и унижениях, которые мне и другим узникам лагерей смерти довелось пережить, я начну с августа 1941 года.

Утром 29 августа мы получили назначение на эвакуацию из Ленинграда по направлению Мга – Тихвин – Вологда. Но не успели покинуть село Рыбацкое, как начался бой, и, буквально через два часа мы услышали страшное, невыразимо страшное немецкое слово «хальт» и впервые увидели фашистов. От ужаса я вся похолодела. В этот момент показалось: сердце перестало биться. Я инстинктивно схватила свою девятилетнюю дочь и судорожно прижала ее к груди. Однако немцы не обратили на нас никакого внимания – они были поглощены стремлением побыстрее попасть в Ленинград.

Беженцы разместились в лесу. Сколько же здесь было поднятых войной с родных мест людей! Жители окрестных, сожженных гитлеровцами деревень, эвакуированные ленинградцы и люди с разбомбленных эшелонов. Трудно передать картину, которую представлял собой этот лес, дающий временный приют людям: обезумевшие от горя матери искали потерянных детей, плачущие дети, отставшие от родителей, раненые, больные люди, напуганный ревущий скот.

Горе и страдания сблизили людей, сплотили в одну огромную семью. Они помогали друг другу, оказывали моральную поддержку, делились продовольствием. Из телег, веток сооружали шалаши, рыли землянки и так жили до середины октября, прячась от стрельбы и бомбежек где и как могли. Однако оставаться дальше было нельзя – наступали холода, да и стрельба в лесу раздавалась все чаще.

Пришлось перебраться в деревню, где мы расселились в нескольких уцелевших от пожара домах. Первое время жили более или менее спокойно. Но вскоре в деревне появилась немецкая военная часть, и мы воочию убедились в том, что гитлеровцы – не люди, это звери, даже хуже зверей. Они ходили по домам, грабили, отбирали скот, забирали последние крохи съестного у детей. Если люди умоляли оставить хоть что-нибудь детям, изверги наказывали «наглецов» плеткой или палкой, самым большим удовольствием для них было вешать людей, а если некого было вешать, то убивали собак, кошек, бросали их в горящую печь. Одно только появление гитлеровцев вызывало в людях ужас: все знали, что оно обязательно окончится какой-то жестокостью.

В феврале или марте 1942 года гитлеровцы начали отправлять людей в Германию. Мы с мужем и дочерью попали в переселенческий лагерь Кониц, где уже зверствовало гестапо.

II

В Конице я заболела малярией и меня перевели в соседний лагерь, где имелся барак для больных. Здесь впервые в жизни я услышала ночью душераздирающие крики истязаемых людей, лающие крики гестаповцев, лай немецких овчарок. Однажды двое заключенных, измученные, изнуренные недоеданием мужчины несли воду. Один из них, обессилев, пошатнулся и выплеснул немного воды.

К нему подскочил охранник и ударом палки сбил его с ног, а потом начал пинать сапогами. Несчастный потерял сознание и, окровавленный, остался лежать на земле. За что подобному наказанию подвергли человека? За несколько капель пролитой воды.

В лагере нас использовали на различных работах. Дневной рацион, состоящий из поллитра жиденького супа, 50 граммов хлеба и 10 граммов сахару, не мог, конечно. восстановить наши подорванные силы. Положение усложнялось еще и тем. что меня неоднократно вызывали на допрос в гестапо и все пытались доказать, что я еврейка, однако я упорно это отрицала.

25 июля 1942 года моей дочурке исполнилось десять лет, а на другой день фашистские изверги разлучили нас, и я потеряла ее навсегда.

В тот страшный день явился комендант барака и приказал мне идти в комендатуру. Я хотела взять с собой дочку, но мне запретили. Дочурка, испугавшись, вцепилась в меня ручонками и кричала: «Мама, мамочка, куда ты? И я с тобой!» Я обняла ее, стала успокаивать. Полицаю, видимо, надоело ждать и он вырвал девочку из моих рук и с криком «Раус» («Вон!») швырнул в сторону. В последний раз услышала я крик моей дочурки: «Мама, мамочка! Куда тебя?» и тотчас же сильный удар по голове бросил меня на пол.

В тот же день 26 июля нас с мужем и еще нескольких человек отправили в лагерь смерти – Штуттоф.

III

В Штуттоф мы прибыли вечером. Нас выгнали из машины и поставили лицом к стене одного из бараков. Позади нас проходили колонны заключенных, гремя пантинами (обувь, состоящая из деревянной подошвы и матерчатого бортика или ремешка), шли грузовые машины, но с чем, мы не видели. Зато на следующий день мы поняли, что в них возили трупы с места работы.

С наступлением темноты нас затолкали в какой-то темный сарай и закрыли на замок. Часовой сделал жест вокруг шеи, давая понять, что утром нас повесят. Меня уже ничего не пугало: я видела перед собою полное отчаяния лицо дочери и в ушах все еще стоял испуганный крик: «Мама, мамочка!»

Можно похоронить своего ребенка – это очень тяжело. Больно смотреть на дитя, страдающее тяжелыми недугами. Но все же десятки раз страшней оставить ребенка на растерзание этим диким зверям и не знать, что с ним: жив ли, или его уже нет на свете; здоров ли, страдает ли чем; а если вырос на чужбине, то сумел ли сохранить память о своей короткой жизни на родине, о своем детстве, которое так внезапно оборвалось при слове «Хальт!»

Эти ужасные мысли не дают мне покоя вот уже почти 30 лет. Они бесконечно сверлят мой мозг, разрывают душу: «Доченька, где же ты? Что они сделали с тобой, изверги?».

Находясь в Штуттофе, я стала искать возможности написать в лагерь Кониц, чтобы хоть что-нибудь узнать о дочери. Денег для того, чтобы через капо (старшая по бараку) достать открытку у меня не было. Правда, во рту был золотой зуб и коронка. Ночами, лежа на верхних нарах, я раскачивала зуб и, наконец, мне удалось его вытащить, За это золото капо дала мне открытку. Через некоторое время я получила ответ из Коница, что девочку мою отправили сначала в концлагерь Штутгарт, а затем перевели в Кельн. Больше ничего о ней я не слышала.

Итак, первую ночь в Штуттофе мы провели в сарае. Утром нас вывели на лагерный двор и стали «оформлять». Первую в своей жизни пощечину, такую, что у меня из носа хлынула кровь, я получила здесь. И первый удар плеткой, от которого, казалось, лопнула кожа, я тоже получила здесь за то, что отрицала свою еврейскую принадлежность.

Я хорошо знала, что с коммунистами и евреями они расправлялись в первую очередь и поэтому упорно твердила о том, что воспитывалась в детдоме и родителей не помню. После допроса меня вытолкнули в другую комнату. Здесь стащили одежду и коротко остригли волосы (мужчинам выстригали полосу от лба до затылка).

Вместо своей одежды я получила старые, рваные брюки, нижнюю мужскую сорочку, синюю, видавшую виды гимнастерку с крестом во всю спину, сделанным масляной краской и красный винкель (уголок) с латинской буквой «R» (русская). Дали также рваные рабочие ботинки. И стала я, как и многие десятки тысяч людей различных национальностей, заключенным под номером 15309.

Так как я боялась назвать свое подлинное еврейское имя, то называла себя Лина Гундалах и под этим именем числилась в лагере.

На территории лагеря стояло несколько бараков. Мужской лагерь находился рядом. Он отделялся колючей проволокой, по которой пропускался электрический ток. Все заключенные расселялись в бараках по национальностям. Поднимали нас в три часа ночи. Нужно было моментально убрать двухэтажные нары, перетряхнуть наполненный стружками тюфяк, аккуратно застелить одеялом, получить 20-30 граммов березового или каштанового хлеба и немного чуть теплого кофе и поскорее бежать на «аппель», то есть пересчет.

Проверку проводила аузиерка. Стояли мы по пятеркам на расстоянии вытянутых рук – в стороны, вперед и назад. Ни в коем случае нельзя было пошевельнуться, повернуть голову. Руки по швам, взгляд устремлен вперед. Если только аузиерка замечала, что зрачки глаз скошены в сторону, провинившуюся ожидала жестокая расправа.

Если проверка проходила благополучно, счет сошелся, снова раздается сирена, нас выстраивают в колонну по 5 человек в ряд. Блоковая капо сдает нас конвою с собаками, и мы отправляемся на работу. Посылали нас в лес корчевать пни, таскать бревна, песок, камень, просеивать уголь, возить его на тачках. Выполнять нормы надо было обязательно.

В 12 часов на место работы приезжало лагерное начальство. К этому времени многие обессилевшие от голода и непосильного труда, а также больные лежали на земле. Проклятый эсэсовец, пересчитывая заключенных, просто шагал по этим несчастным, наступая на горло каждому своим кованым каблуком.

После команды: «Ан транспорт!» («На машину!»), он уходил, а людей мертвых и полумертвых бросали на машину, не обращая внимания на то, что с бортов свешивалась то рука, то нога, то голова. Колонны шли на обед, а завершала это печальное шествие машина, заполненная телами. И так два раза в день. Перерыв длился полчаса, а потом опять работа до 6 часов вечера.

По окончании работы вечером измученные, уставшие и голодные люди опять стоят на «аппели». Если все в порядке на проверке, то простоим часа два, потом умываемся, получаем поллитра кофе и крохи хлеба и по сирене в 9 часов вечера спать.

Если погода не дождливая, сухая, то спим в одежде, если же возвращались с работы в промокшей одежде, то развешивали ее на нарах для просушки, а сами забирались по двое под одеяло и согревались. А уж какое тепло в наших-то высохших телах. Но мы дышали – значит, жили. И так день за днем.

В случае какого-то происшествия в лагере, нас оставляли стоять голодными, изнемогающими от усталости, в любую погоду на целую ночь и даже не отпускали для отправления естественных надобностей. А если случался побег, то стояли мы до тех пор, пока не поймают беглеца. Нам приходилось наблюдать расправу над пойманным беглецом. Его в изорванной овчарками одежде волокли за ноги, и голова глухо билась о камни. После пыток несчастного вешали. Но как только он терял сознание, его вынимали из петли, делали укол, а когда возвращалось сознание, вновь вешали. Так повторялось несколько раз.

В нашем бараке было много девочек-подростков 13-15 лет. Они подвергались таким же истязаниям, как и взрослые. Их вывезли в начале войны с Украины и продали немецким помещикам. Когда же они, не будучи в состоянии переносить издевательства, пытались бежать, их задерживали и отправляли в концлагерь.

Для наказания провинившихся в лагере был бункер. «Посчастливилось» побывать в нем и мне. Однажды я задержалась в туалете и опоздала на «аппель». Когда капо стала за опоздание бить меня по лицу пантинами, я не выдержала и побежала. Шедшая навстречу аузиерка ударила меня сапогом в живот. От невыносимой боли я застонала и упала.

После «аппеля» меня бросили в бункер. Там я получила 15 ударов плетью и сидела... нет, валялась (сесть-то я не могла) там целую неделю на полу. Чаще всего попавшие в бункер уже назад не возвращались, но и на этот раз я выкарабкалась от смерти.

Скоро мне объявили, что мой муж умер от разрыва сердца. Конечно, его замучили фашисты, как это они сделали с тысячами других. Я потеряла последнего родного мне человека.

В феврале или марте 1943 года гестаповцы начали готовить новый транспорт для отправки в другой лагерь. Нас, женщин, заставили раздеваться догола и на улице пройти перед комиссией из мужчин-эсэсовцев. Они сортировали нас – кого на отправку в другой лагерь, кого – в крематорий. Устраивая эти «смотрины», они хотели еще раз унизить наше достоинство, уничтожить нас морально, но это им плохо удавалось.

Разве мы, советские женщины, истязаемые, презираемые ими, разве мы могли видеть в них людей? Мы только еще более ненавидели их за нашу поруганную честь и за попранное женское достоинство, за то, что своим поганым сапогом, залитым кровью невинных детей, топтали нашу священную землю и наши души!

В новый лагерь нас то гнали в сопровождении полицаев, то везли в вагонах. Наконец, мы добрались до лагеря. Открылись ворота и поглотили колонну узников.

IV

Фашистский концентрационный лагерь Равенсбрюк состоял из 30 деревянных бараков (блоков). Каждый блок разделялся умывалкой на две половины, и в каждой половине размещалось 450-500 женщин. Старшие по блоку назначались чаще всего из полячек.

Заключенные расселялись по национальному принципу. Кого здесь только не было: поляки, чехи, югославы, французы, но больше всего было русских. Когда за нами закрылись ворота Равенсбрюка, нас выстроили на площади, а затем стали загонять в какое-то помещение по сотням. Мы заметили, что оттуда обратно никто не выходил и решили, что это крематорий или «душегубка». Но позднее узнали, что это баня. Там нас снова «оформляли»: гоняли от одного к другому, размахивая плетками и покрикивая: «Шнель, шнель!»

Потом нас стригли. В отличие от Штуттофа здесь стригли наголо. У тех, кто пытался бежать отсюда, лагерный номер выжигали на руке или ноге. В Равенсбрюке я числилась под номером 18329.

В лагере постоянно пахло горелым мясом и жженой костью, так как беспрерывно дымили трубы крематория и работала газокамера. Баня одновременно служила здесь и газокамерой.

Равенсбрюк отличался не только своими размерами, но и более жестоким режимом. По лагерю слонялось множество эсэсовцев и аузиерок с собаками. Заключенным еще чаще приходилось стоять «штраф». Бывали дни, когда некоторые бараки совсем снимались с питания, хотя заключенные на работу все-таки выгонялись.

Бывали также дни карантина: из барака увозили все вещи, нас раздевали догола, выключали воду, еда не выдавалась, за исключением кофе – и так продолжалось дня два, пока из дезокамеры не привозили наши вещи и одежду.

Случалось, ночью вдруг заревет сирена, залают собаки, и в барак с криками врываются аузиерки. В полной темноте нас выгоняли из барака под дождь, выстраивали, пересчитывали и снова загоняли в барак. Ради того, чтобы лишний раз поиздеваться над заключенными, прерывается короткий, почти не приносящий отдыха, сон.

Был здесь и барак «кроликов», где на узниках производились всяческие эксперименты. Мы видели этих несчастных с одной высохшей ногой. Палачи долбили своим жертвам кости голени, после чего нога высыхала. Такая же участь ожидала и меня. Однажды меня забрали в этот барак, и я очнулась после наркоза с заклеенным бедром, которое невыносимо болело. Боли продолжались долгое время. Мне удалось спасти ногу благодаря девушкам, работавшим в бараке-медпункте, которые доставали для меня лекарства, рискуя своей жизнью.

Наши физические силы иссякали. Мы с каждым днем все более ослабевали и все чаще падали на работе. Однако униженные и обессиленные, мы искали средства вредить нашим мучителям, саботировать работу. Особенно большое распространение среди заключенных получил тайный саботаж. Мы вызывали на своем теле язвы, нарывы, загоняя под ногти иглы и запуская туда гной. Те, кто работал в лагерной больнице, приносили в портновскую тифозных вшей. Этих насекомых мы помещали в пошитую для немцев одежду, которая упаковывалась и отправлялась на фронт.

К концу 1944 года участились налеты нашей авиации. Просыпаясь ночью, мы по звуку узнавали наши самолеты, будили друг друга, плакали от радости, обнимались, целовались и желали летчикам успеха. С каждым налетом наши палачи становились все более жестокими и бесчеловечными, чаще давали «штраф», оставляли без еды, били, вешали, расстреливали, терзали...

Видимо, они чувствовали свое бессилие даже перед нами, своими жертвами. Вести с фронтов и частые налеты советской авиации вызывали в них ярость и в то же время растерянность. Наконец, в одну из мартовских или апрельских ночей 1945 года наши бомбардировщики уничтожили все, что окружало лагерь. Перестали дымить крематории, прекратили работу газокамеры, но вместе с тем нас прекратили и кормить. Правда, периодически приходили откуда-то эшелоны с посылками Красного Креста. За бараками мы сложили печи и на них готовили пищу. Никакого режима у нас не было. Иногда мы слышали, как полицаи говорили друг другу: «Аллес капут» («Все кончено»).

Как тяжело было смотреть на тех, кто умирал, кому не суждено было дождаться освобождения. А умирали многие: раздетые догола трупы лежали штабелями между бараками. Их уже никто не убирал.

В двадцатых числах апреля частями стали выводить узников из лагеря. Люди выходили, но обратно не возвращались. Неужели расстреливают? Наконец, прошел слух: на волю, но никто этому не поверил.

27 апреля, вечером, блоковая капо объявила, что рано утром или даже ночью из лагеря уведут всех, кто сможет идти. Тяжело было расставаться с товарищами, уходить, зная, что они обречены на верную смерть.

Нас, а также оставшихся в живых узников других лагерей, выстроили в колонны и в сопровождении полицаев, аузиерок и собак вывели за проклятую «браму».

Так начался наш поход на свободу, но мы пока об этом не знали. Пять дней вели нас лесом. По дороге мы читали надписи на воротах концлагерей: Равенсбрук, Фюрстенберг, Мекленбург. В нашу колонну вливались узники других лагерей. Кругом гремела кононада. Мы понимали, что кольцо советских войск вот-вот замкнется. А колонны продолжали редеть. Длительный переход отнимал последние силы. Люди падали все чаще и чаще – последние жертвы фашизма. А второго мая уже не было никаких колонн.

Узники двигались бесформенным потоком, но полицаи не покидали нас. Вечером на огромном, уставленном скирдами поле, нас остановили на ночлег, приказали брать со скирд солому и ложиться спать – впервые за последние дни. Нам показалось это подозрительным.

Мы насторожились: а вдруг они решили уничтожить всех нас. Решили всю ночь дежурить по очереди. Но... наши израненные и окровавленные ноги так болели, а нам, измученным, истерзанным, так нужен был отдых, что едва коснувшись соломы, мы засыпали. А проснувшись утром увидели – никакой охраны поблизости не было.

Мы не верили своим глазам. Смешались все – мужчины, женщины, подростки. Как быть? Что предпринять? Куда идти? Вокруг слышались разрывы и выстрелы. Вскоре группами начали расходиться. Я и мои товарищи вечером добрели до какого-то сарая. Прислушались – разноязычный говор доносился оттуда.

Оказалось, что в нем нашли укрытие такие же, как и мы, узники других лагерей. Решив здесь ночевать, мы закрыли накрепко ворота и зарылись в солому. Вдруг слышим конский топот, затем стук в ворота и... русскую речь.

– Кто здесь? Откройте!

Мы так и замерли... от неожиданности никто не двинулся с места. И снова:

– Да откройте же, не то брошу гранату!

Ворота открылись – и прямо на коне в сарай въехал солдат в советской форме.

– Так что же вы? Выходите на улицу!

И снова никто не двинулся с места.

– Да вы что? Живые или мертвые? – снова спросил солдат.

И люди стали несмело, потихоньку выходить из сарая, все еще не веря в свое окончательное освобождение.

К сараю приближалась группа конников и вдруг, где-то совсем рядом, грянула русская гармошка. Сомнения рассеялись. Свобода, свобода!!! Трудно передать словами, что тут началось: смех и слезы, радостные крики и причитания. Солдат буквально стаскивали с коней, обнимали, целовали. Свобода!

3 мая 1945 года в 6 часов вечера нас погрузили в большие крытые машины и повезли в тыл, в эти минуты, опомнившись от огромной радости, пришедшей, наконец, к нам, каждый из нас думал о чем-то своем: о наших долгих мучениях, о товарищах, погибших в лагерях. Думала и я, простая советская женщина, четыре года проведшая в фашистских лагерях смерти, женщина, у которой фашисты отняли мужа и дочь, и шептала про себя слова, которые повторяю вот уже почти тридцать лет: «Да будет проклят тот день и час, когда фашистская Германия обрушилась войной на нашу мирную свободную страну! Да будут прокляты фашисты, эти изверги, человеконенавистники, превратившиеся в кровожадных псов! Проклятие им и еще раз проклятие!».