Вологжане – узники фашистских концлагерей

Список длинный – более пятидесяти фамилий. Внимательно всматриваюсь в графу «год рождения»: 1938-й, 1940-й, 1941-й, есть даже 1943-й. Расспрашивать людей этого возраста о том, что помнят они из сорок третьего – сорок пятого, бессмысленно.

Ну, а Галина Ивановна Талалаева помнит что-нибудь? Она оказалась за колючей проволокой Кенигсбергского концлагеря в шестилетнем возрасте.

Мы встретились с Галиной Ивановной у нее дома, в поселке Молочное, на улице Емельянова. Для большой семьи Талалаевых трехкомнатная квартира явно тесна. Мелькнула мысль, как же в этой обстановке готовились к лекциям два преподавателя Молочного института? Кстати, кандидат технических наук Геннадий Данилович Талалаев и сейчас еще работает.

– Мы с мужем стоим на очереди, – словно угадав мой невысказанный вопрос, сообщает хозяйка. – Надеюсь, скоро заживем попросторнее.

Для беседы облюбована узкая, плотно заставленная комнатушка, куда на время запрещено заходить внучатам. Разговор ведем о событиях пятидесятилетней давности. Слушая собеседницу, никак не могу отрешиться от мысли, что вот так же, наверное, рассказывала бы и моя сестра Света. Ей тоже шел седьмой год, когда в сорок третьем мы оказались в концлагере. Но семейной любимице не суждено было выжить в тех условиях.

Все, что рассказывает Галина Ивановна, мне xoрошо знакомо: и страх перед колючей проволокой, в несколько рядов опоясывавшей территорию лагеря; и двухъярусные нары, тянувшиеся по обе стены длинного деревянного барака; и ни на час не отпускавшее чувство голода; и непостижимые для шестилетнего сознания запреты на смех и плач, такие естественные для детей.

– Стоило кому-нибудь из нас, малышей, захныкать, – говорит Галина Ивановна, – как тут же следовал удар хлыстом, с которым надзирательница никогда не расставалась. А поводов для слез было немало. Зимой в бараке мы очень мерзли. К матери бы, вдвоем под двумя тонкими одеялами все же было бы потеплее. Отделял нас от взрослых только узкий проход между нарами. Но сделать эти несколько шагов – боже упаси. Так накажут, что ни стать, ни сесть.

– Нам часто делали какие-то прививки, – продолжает собеседница. – И больно, и страшно. Иногда матери тайком, чтобы не заметила надзирательница, успевали выдавить введенную ребенку вакцину. Но это удавалось не всегда и не всем...

Галина Ивановна на время умолкает. Да объяснений никаких и не требуется. Сегодня уже всему миру известно, зачем нужны были нацистам дети с оккупированных территорий. Те, что постарше и поздоровее, использовались как рабочая сила, а младшие... Их кровь стала донорской кровью для сотен раненых гитлеровцев. Тут и пресловутая теория о чистоте арийской расы побоку, лишь бы спасти своего вояку. Сотни маленьких существ, лишившиеся большей части своей крови, уходили в небытие, а им на смену подвозили все новых и новых. Маленькие невольники служили и «опытным» материалом, на их неокрепших организмах испытывались различные биологические и химические препараты. И кто знает, может, первопричина многочисленных недугов, снедающих сегодня Галину Ивановну, приведших ее к инвалидности, – в тех давних лагерных прививках. Во всяком случае, те годы не прошли бесследно для здоровья.

– А как оказались в Вологде? – пытаюсь вопросом переключить внимание собеседницы на более поздние годы.

Из-под толстых стекол очков смотрят на меня чуть удивленные близорукие глаза (минус семнадцать диоптрий), дескать, это же так понятно.

– Закончила Молочный институт, предложили преподавательскую работу на средне-технологическом факультете. Так и осталась. А вообще-то это тоже длинная и грустная история. Когда нас освободили из лагеря, мы, естественно, поспешили домой, в Мариуполь, к моей старшей сестре, которой в сорок третьем удалось укрыться от угона в Германию. Я пошла в школу, мать устроилась на работу. О прошлом в семье – ни слова, будто его и не было вовсе. Но недолго длилось наше спокойствие. Сестра вышла замуж и вскоре с горечью призналась матери: «Мужа в партию не принимают из-за того, что я была в оккупации, а тут еще вы со своим лагерным прошлым...». Мы с матерью уехали на Урал, но там ее парализовало, и сестра забрала нас обратно. Закончив семилетку, я поспешила покинуть Мариуполь. В техникуме училась в Ленинакане, в Армении, пару лет поработала в Винницкой области и в шестидесятом году приехала поступать в Вологодский молочный. И все эти годы о концлагере ни словом не обмолвилась даже с самыми близкими подругами...

Да, нелегко брать интервью у людей с таким искалеченным прошлым. Хотела отвлечь женщину от тяжелых воспоминаний, а получилось наоборот, ввергла в новые, еще более тяжкие.

Знаю, что так же нелегко мне будет беседовать и с Петром Васильевичем Изотовым. Знаю, и все же еду к нему на окраинную улицу Вологды.

Основное, что осталось в памяти Петра Васильевича из тех лет, это работа. Как только их орловское село Веснины (теперь это Калужская область) оккупировали фашисты, всех жителей они согнали в какой-то подвал, а спустя некоторое время выгнали на рытье окопов. С этого дня так и пошло: в одном месте работа заканчивалась, перегоняли на новое – расчищать дороги, разбирать завалы. Так дошли до самой Орши. Из Орши – недолгий путь до Польши, а там «сортировка». Специальная комиссия «обследовала» каждого. Если здоровье вызывало сомнение, делали отметку на лбу и – в сторону.

Шестнадцатилетний Петр был коренаст, крепок сложением, но невысок ростом. И мать, не задумываясь, при регистрации уменьшила ему возраст на два года. Младшие ее сыновья-близняшки тоже «комиссию» прошли, и всех четырех Изотовых отобрали в группу для отправки в Германию. Никого из знакомых по прежнему этапу рядом не оказалось.

Группу доставили в Дахау. Здесь и провел Петр Васильевич долгие двадцать месяцев, работая чаще всего на разборке завалов после ночных бомбардировок, которые с открытием «второго фронта» уже не прекращались.

Общие воспоминания у моего собеседника в основном те же, что и у каждого, побывавшего в фашистской неволе, – голодно, холодно, тяжело, страшно. Но есть у него в памяти и особый эпизод. В лагерь приехали представители армии генерала Власова. Вербовать. Вот когда он мог облегченно вздохнуть, ведь он значился в лагерных списках подростком.

В апреле сорок пятого, наконец, освобождение. И первая большая радость: американцы всех вдоволь накормили.

В Вологду Петр Васильевич приехал вместе с вернувшимся с войны отцом в сорок девятом после нескольких лет скитаний по стране, – ведь родное гнездо в деревне было уничтожено. А на Турундаевском торфопредприятии работали родственники, они и написали, что здесь можно получить хоть какое-то жилье. Их разместили в бараке, сюда они потом вызвали и мать с остальными детьми. Отсюда он уходил на службу в армию, сюда и вернулся. Позже перешел на льнокомбинат да так и проработал здесь до самого выхода на пенсию.

Третья моя встреча – с Анной Мироновной Фарфель. Слушая ее рассказ, я уже ничего не сравнивала, не примеряла услышанное на себя и других бывших малолетних узников, а только думала о том, какими же силами наделен от природы человек и есть ли предел страданиям, которые он способен вынести? Месяцы под открытым небом (из родного дома семью тринадцатилетней Ани выгнали сразу же, как только их местечко было оккупировано), на голой земле, под дождем, а потом и на морозе под снегом, питающиеся только подаянием местных жителей, сотни женщин и детей ждали своей участи.

– Мужчин, среди которых был и мой пятидесятилетний больной отец, – вспоминает Анна Мироновна, – еще летом однажды построили, выдали лопаты и сказали, что ведут на работу. Ни один из них больше в лагерь не вернулся. Нас повели этапом тоже под предлогом – на работу. Только было это уже в декабре. Мы понимали – это конец, расстреляют так же, как мужчин. Но большинство уже, кажется, было безразлично к своей судьбе. Медленно, тупо ковыляли на своих обмороженных, гангренозных ногах, обмотанных тряпьем, желая только одного, чтобы скорее все кончилось.

В один из вечеров измученным людям повезло. На ночь их завели в конюшню, полную лошадей.

– И знаете, – с горестной улыбкой произносит Анна Мироновна, – лошади оказались добрее наших мучителей. Они облизывали несчастных, согревали нас своим дыханием. Ни один человек не пострадал в ту ночь от конского копыта или от конских зубов, хотя мы очень беспокоили животных, лезли под их морды, жались к их ногам...

Суеверная мама Ани считала, что их семью оберегает тень погибшего отца. Подтверждением тому она считала и ту счастливую случайность, когда в одну из остановок на ночь пошла в деревню попросить милостыню и вдруг увидела женщину, с которой накануне войны лежала вместе в больнице. Женщина тоже узнала ее. Ночью, под покровом темноты, она вместе с мужем забрала семью Ани к себе в дом, накормила, обогрела, потом вывела на дорогу, сказав: «До города Балты тут всего несколько километров. Там гетто. Там евреев не убивают...».

На следующий день они были в Балтах.

Что такое гетто?

Это большая территория, обнесенная проволокой, с хибарами, лачугами, сараями, – всем тем, что попало в очерченную зону, где селились евреи, согнанные из Молдавии, Одесской области и даже с Румынии. Сравнительная свобода передвижения, но с обязательным знаком – желтой звездой на одежде. Голодное существование или мало-мальски сносное, если румынское оккупационное начальство предоставляло работу, за которую давали хлеб или мамалыгу.

В этом гетто и прожила Анна Мироновна до самого освобождения. А в Вологду приехала уже в шестидесятые годы в связи с назначением мужа…

Таковы три судьбы, выбранные мною случайно из более чем пятидесяти. Судьбы разные, но и такие схожие, потому что оставила на них свой неизгладимый отпечаток война. И не потому ли мои собеседники, вопреки всему пережитому сохранившие интерес к жизни, человеколюбие, доброту и сердечность, как заклинание, произносили: «Только бы никогда не повторилось подобное...».