<<< | Содержание | >>>

ГЛАВА III. 
ПРОСВЕЩЕНИЕ, ОБРАЗОВАНИЕ И ОБУЧЕНИЕ В РОССИИ В XVII В.

1. ГРАМОТНОСТЬ И ОБРАЗОВАННОСТЬ РАЗЛИЧНЫХ СОСЛОВИЙ

Объективной предпосылкой роста грамотности среди населения и распространения светских знаний явилось социально-экономическое развитие страны, с середины XVI в. вступившей в фазу позднего феодализма, а также укрепление и усложнение ее государственного аппарата. Род деятельности каждого феодального сословия – занятость в производительной, управленческой, торговой, военной, идеологический сфере – требовал соответствующего уровня грамотности и культурного развития, без которого невозможно было освоение специального комплекса знаний.

Процесс централизации Русского государства в первую очередь оказал влияние на перестройку и усложнение органов государственного управления. Сфера производства, достаточно стабильная при феодализме, претерпевала малозаметные изменения. При отсутствии в стране, в XVI в. еще полностью не преодолевшей пережитков феодальной раздробленности, развитого центрального управленческого аппарата Боярская Дума соединяла в своей деятельности функции совещательные (при монархе), законодательные и управленческие. С увеличением в XVII в. количества приказов, занимавшихся текущим государственным управлением, в Думу из них передавались наиболее важные или запутанные дела, по которым члены Думы давали окончательное заключение.

К концу XVII в. с возрастанием абсолютной власти монарха, опиравшейся не на сословные органы представительства, а на развитой бюрократический аппарат и армию, Боярская Дума не утратила своего значения. Постепенно она превращалась из соправительствующего с царем представительного органа феодальной аристократии в высший приказно-бюрократический орган государства, в высшую распорядительную и судебную инстанцию [141, ч. I, 311].

Процесс бюрократизации деятельности аристократии и высших кругов дворянства, в конечном итоге существенно повлиявший на уровень их образованности, приводил к психологической ломке традиционных представлений знати об отношении к светским знаниям. В раннефеодальный период основной функцией боярства в государстве была военная служба, охрана и защита владений своего князя. Бюрократическая же деятельность считалась делом людей незнатных – дворцовых слуг, в дальнейшем – дьяков, Как государь, так и бояре считали унизительным для себя заниматься писанием бумаг. В случае нужды речь бояр и государя записывали дьяки. Но нежелание и часто неумение писать отнюдь не означали неумения читать. Не только большая начитанность, но и склонность к литературной деятельности проявилась у таких бояр, как Федор Карпов, Андрей Курбский, Иван Хворостинин.

В XVII в., хотя бояре и окольничие стали заниматься приказной службой, она по-прежнему не считалась престижной. Но уже и сам царь Алексей Михайлович фактически втянулся в приказную деятельность, встав во главе созданного им Тайного приказа. Не считал он зазорным и писать собственной рукой, но в редких случаях, обозначая таким образом особую милость к адресату.

В целом рост грамотности высших слоев дворянства во второй половине XVII в. прослеживается по документам. По наблюдениям Н. В. Устюгова, «в первой половине XVII в. встречаются неграмотные воеводы. Дворяне, посылаемые для выполнения правительственных поручений, были либо неграмотными, либо малограмотными и поэтому ездили с подьячими. В 30-х годах XVII в. Соликамский воевода Д. Е. Остафьев не умел даже расписываться. Во второй половине XVII в. неграмотных или малограмотных воевод не встречается» [212, 77].

Московское государство, оправившись после Смутного времени, наладило дипломатические контакты с зарубежными странами и активно включилось в сферу европейской политики. Необходимость в знании западной культуры, науки и техники стала очевидной. Ему нужно было военное и техническое оснащение, чтобы успешно противостоять военным силам Запада. Умелая экономическая политика должна была защитить экономическую независимость страны. Государство остро нуждалось в грамотных и образованных людях, квалифицированных мастерах, но не менее нуждалось оно и в умных, образованных руководителях, проводниках государственной политики. Расширяющаяся государственная деятельность думных людей, осуществлявших внутреннюю и внешнюю политику страны в XVII в., потребовала от них широкого кругозора и многих специальных знаний.

Существует мнение о боярах как о людях косных, невежественных, приверженных православной старине. Еще в XVII в. подьячий Посольского приказа Г. К. Котошихин писал, что «иные бояре» сидят в Думе перед царем и, «брады свои уставя, ничего не отвещают» и «многие из них грамоте не ученые и не студерованные». Но было бы неверно относить высказывание Котошихина ко всем думным людям. Сам же Котошихин писал, что в Думе «сыщется и окроме их кому быти на ответы разумному из больших и из меньших бояр» [99, 24].

О грамотности думных людей можно судить по подписям под Соборным уложением 1649 г. Только двое (из 29 бояр) не поставили подпись собственноручно.

Красноречиво говорит об уровне просвещенности верхних слоев общества приобретение книг. Исследование С. П. Луппова показало, что 66,7 % покупателей книги «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» (1650–1651) составляли знать и дворянство, Соборного уложения – 60%, миней месячных – 25,9 %. Покупались в значительном количестве и другие книги. Записи приходных книг Печатного двора, отмечает С. П. Луппов, определяют круг лиц, «проявлявших особый интерес к книгам». Среди них – основатель Андреевской школы окольничий Ф. М. Ртищев, бояре Г. Г. Пушкин, Н. И. Романов, Б. И. Морозов [112, 52].

Многие бояре имели неплохие библиотеки. Так, у Н. И. Одоевского были книги «Учение и хитрость ратного строения...» [112, 126], «Прения с греками о вере» Арсения Суханова [23, 243], книги на латинском языке, лечебники, историко-родословные сочинения. Пять книг из своей библиотеки он преподнес царю Федору Алексеевичу. Среди дворовых людей Одоевского имелись профессиональные переписчики книг [111, 39; 112]. Сам он имел «основательные познания в славянском языке и некоторые сведения из истории польской» [215, 297]. Большой и разнообразной по содержанию библиотекой владели бояре Ромодановские [219]. Заметен интерес к светской литературе, особенно историческим сочинениям. В сборнике из библиотеки боярина Н. И. Романова отразился читательский вкус владельца: рукопись включала извлечения из Степенной и Родословной книг, летописные сказания и летописцы разных времен, «Послание Ивана Грозного к Курбскому», различные жития. Повелением боярина П. М. Салтыкова было составлено «Астраханское сказание» – сочинение о восстании Степана Разина [31, 271]. Появляются в библиотеках и переводы иностранных авторов.

О том, что книги в кругах московской знати становятся насущной потребностью, показывает и личная переписка того времени. Так, в своем письме окольничий И. И. Чаадаев (70-е гг. XVII в.) просил сестру дать денег «на мою покупку на книги... а чаю, надобе рублев 12 или 15» [228, 450]. Не мог обойтись без книг и находившийся в 1642 г. за границей будущий знаменитый дипломат, «канцлер» и «великия государевы печати оберегатель» боярин А. Л. Ордин-Нащокин. Он писал в Москву своему покровителю боярину Ф. И. Шереметеву: «Пришли ко мне, в ряду вели купить книгу московские печати словеть (называется) «Свиток многосложный». Да у князя Михаила Петровича Пронсково возьми книжицу, што списана во Пскове у Онтонья попа «О иконном поклонении»... Бога ради, государь, те книжицы пришли – не на час я приехал, впредь тем и утешатца» [42, 23].

Чтением книг серьезных, а не только развлекательных гордились. Это видно из слов стольника И. Бегичева в послании к боярину С. Л. Стрешневу, с которым он спорил по ряду богословских вопросов. Бегичев высокомерно осудил круг чтения Стрешнева и его друзей, увлекавшихся «легкой» литературой, в частности повестью о Бове-королевиче и сатирой «О куре и лисице»: «И все вы, кроме баснословные повести, глаголемые еже о Бове королевиче, и мнящихся вами душеполезна быти, иже изложено есть от младенец, иже о куре и о лисице и о прочих иных таковых же баснословных повестей и смехотворных писем – божественных книг и богословных дохмат не читали» [239, 4].

Начальное образование получали дома, у какого-нибудь грамотея, чаще всего из духовенства. Заботясь об учении сына, А. Л. Ордин-Нащокин писал из-за границы: «...прикажите в домишко мое, штоб мальчика моево дали грамоте учить попу Григорью Опимахову и жил бы он у нево в дому» [42, 43]. Московского дворянина Бориса Плещеева «и трех сестер его девок учил грамоте и писать» их «старинной человек» (т. е. холоп) [67, 267]. Есть и другие указания на то, что женщины в кругах высшего дворянства обучались грамоте. Так, стольник князь П. И. Хованский получал обычно письма от жены, написанные ею собственноручно, что следует из его тревожного вопроса в письме к сыну: «Да отпиши ко мне, для чего (в полученном письме. – Авт.) не материна рука?» [228, 316]. А жена думного дворянина И. С. Ларионова обращалась к мужу с просьбой: «Да пиши, друг мой, и Катюшке (дочери. – Авт.) грамотки уставом, хотя небольшие» [66, 277]. Мать специально просила писать уставом, т. е. крупными, четкими буквами, а не скорописью, как обычно писались письма, чтобы ребенку легче было читать.

Детей московской знати отдавали в школу Чудова монастыря, находившуюся под покровительством патриарха, где было «много учеников» [81, 143].

Со второй половины XVII в. намечается стремление дать детям повышенное образование, в первую очередь знание иностранных языков. Но это новшество поддерживали далеко не все. Некоторые «старые бояре по зависти, что молодежь получит такие дары, которые из пренебрежения не хотели брать сами» [117, 112], выступали против повышенного обучения. Многие представители служилого сословия не могли да и не считали нужным учить детей чему-либо сверх умения читать и писать. Мальчики с детских лет начинали служить при дворе стольниками, спальниками, рындами, приучались к будущей службе. Сама атмосфера столичной и дворцовой жизни, где обсуждались внутригосударственные и мировые события, подготавливались заграничные посольства, вводился новый придворный этикет с чтением панегириков, постановкой пьес, вырабатывалось законодательство (Соборное уложение), образовался «ученый» ртищевский кружок, стала требовать различных знаний и широкого кругозора.

Появилась насущная потребность в чтении не только русских, но и иностранных книг. Возникла мода на домашних учителей – иноземцев. Они преподавали языки и направляли учеников в выборе книг. Латинскому языку учил боярина А. С. Матвеева и его сына переводчик Н. Спафарий. Сына А. Л. Ордина-Нащокина обучали пленные поляки. В. В. Голицын, будучи у власти, советовал дворянам «посылать детей в латинские училища в Польшу» и «нанимать для детей польских гувернеров» [71, 267]. Сетуя на распространение влияния «латинства», монах Чудова монастыря Евфимий считал, что этому способствовала знать, «которая в видах образования детей стала держать у себя домашних иностранных учителей и читать латинские книги» [233, 72].

Сторонники обучения «на иностранный манер» находили теперь поддержку в царской семье. Два сына царя Алексея Михайловича обучались языкам и разным наукам у Симеона Полоцкого. Возникло новое отношение к самой царской персоне. Неизвестный автор в 70-х гг. выразил его словами Платона: «Подданные благоденствуют тогда, когда или философ царствует, или царь философствует» [70, XL]. Подобная точка зрения имела и оппозицию, «...ритор ни философ не может быть христианин», – писал протопоп Аввакум в ответ на вопрос Ртищева: «Достоит ли... учитися риторике, диалектике и философии?» [59, 387–388].

В среде столичного дворянства уже появилось немало лиц с достаточно высоким образовательным уровнем. Они постепенно подготавливали почву для петровских реформ в области просвещения.
Центральное государственное управление (дипломатическое ведомство, хозяйственные и военные приказы, находившиеся в Москве) и местное управление (приказные избы, а в крупнейших городах – приказные палаты) также не могли существовать без огромного штата лиц, как просто грамотных, так и широко образованных. Система центральных и местных органов управления России сложилась ко второй половине XVI в. В связи с колоссальным территориальным ростом страны после присоединения казанских и астраханских земель, Сибири, а позднее – Украины эта система значительно усложнилась.

Со второй половины XVII в. государство все более приобретало черты абсолютной монархии с характерной для нее бюрократической системой управления. Происходил значительный рост группы населения, единственным занятием которого являлась государственная служба. Эта группа в отличие от других сословий не была сугубо замкнутой, т. е. хотя дьяческая профессия чаще всего была наследственной, ряды подьячих пополнялись и за счет других слоев населения, особенно из духовенства, так как нужда государства в служащих постоянно возрастала. Переход в разряд приказных людей привлекал освобождением от тягла, получением государева жалованья. Но для того, чтобы попасть в этот разряд, была необходима грамотность.

В течение XVII в. рост количества приказов был не очень значителен: в 1626 г. центральных приказов насчитывалось 45, а в 1698 г. – 56. Но сильно возросли их штаты: в 1626 г. в приказах насчитывалось 673 дьяка и подьячих, в 1698 г. – 2750. Рост приказных изб на местах шел быстрее: в 1626 г. было 185 изб, а в 1698 г. – 302. Если в 40-х гг. в приказных избах работали 748 подьячих, то в 90-х – 1873 подьячих [57, 120, 124, 128, 135].

Особую категорию составляли площадные подьячие – люди, кормившиеся тем, что писали различные прошения, челобитные и письма неграмотному населению. Такие подьячие сидели на городской площади или на рынке. В Москве местом работы площадных подьячих стала Ивановская площадь в Кремле: выгодное и почетное место, на которое мог быть назначен далеко не каждый [208, 256]. Социальный состав таких подьячих различен: и посадские люди, и мелкие духовные чины, и разорившиеся дворяне [109, 139–143].

Определив, хотя бы приблизительно, количество дьяков и подьячих, можно говорить о количестве людей, грамотность которых не вызывает сомнений. Но квалификация приказных людей, конечно, не была одинаковой. Более опытную группу государственных служащих составляли дьяки, за ними следовали подьячие. Дьяков было гораздо меньше, чем подьячих. В 1675 г. в московских приказах было 103 дьяка и в уездных приказных избах – 35 [56, 215]. От трех до десяти дьяков входили в Боярскую Думу, они назывались думными дьяками. Думные дьяки руководили крупнейшими приказами, были видными государственными деятелями. Они, как правило, владели иностранными языками. Так, «канцлер» Ивана Грозного дьяк Андрей Щелкалов говорил по-польски, думный дьяк Алмаз Иванов свободно мог «объясняться с персиянами и турками без переводчика» [133, 297], посольский дьяк С. Романчуков и думные дьяки Л. Голосов и Ф. Лихачев знали латынь [212, 82].

«Подьячие составляли основной корпус чиновничьего сословия, на них лежала главная тяжесть повседневной государственной работы; это были обладатели всех тайн канцелярского искусства, порой относившиеся иронически даже к такому крючкотворских дел мастеру, как дьяк. Они – главные авторы всех государственных документов, в том числе и по Посольскому приказу. «А лучится писати о чем грамоты во окрестные государства, и те грамоты прикажут готовить посольскому думному дьяку, а думный дьяк прикажет подьячему, а сам не готовит, только чернит и прибавляет, что надобно и не надобно» [13, 328; 99, 23].

Каждый приказ имел свою специфику работы, которая вызывала необходимость формирования особых навыков у служащих. При приказах создавались школы. Приказные люди должны были уметь не просто писать, но писать быстро, владеть скорописью, знать начала математики. Для 3-х подьячих главных московских приказов была специально организована школа Симеона Полоцкого. Наиболее образованные дьяки и подьячие работали в Посольском и Тайном приказах. К ним примыкали и служащие Приказа печатного дела. Не случайно при Печатном дворе находилась Типографская школа. О характере школы при Посольском приказе известно немногое (см. гл. IV.3), но именно там требовались писцы наивысшей квалификации для письма и подготовки международных документов.

В Посольском приказе была прекрасная библиотека, в которую входили книги не только на русском, но и на европейских языках. В ней можно было ознакомиться с произведениями, не одобрявшимися церковью, но при приказе содержавшимися «для внутреннего пользования». Библиотека (в основном книг духовного содержания) имелась и на Печатном дворе.

Посольский приказ был главным светским культурным центром столицы. Сюда поступала европейская пресса, и здесь выпускалась первая русская рукописная газета «Вести-куранты», делались переводы пьес для первого русского театра (1671), актеры которого были в ведении Посольского приказа. Здесь же находилась Золотописная мастерская, занимавшаяся художественным оформлением посольских грамот и книг. В 70-х гг. XVII в. в Посольском приказе стали делать великолепные иллюстрированные рукописные книги светского содержания, многие из которых предназначались для обучения и просвещения царских детей. Особый размах и новый характер литературная переводческая деятельность в приказе получила в 80–90-е гг. XVII в., когда начался массовый перевод литературы по различным отраслям знании: по математике, астрономии, инженерному искусству и технике, естествознанию, истории и др. [125, 107–123]. Эти книги носили в основном элементарно-научный характер и имели для русского читателя значение учебных книг. Успешной просветительской деятельности приказа способствовало то, что его возглавляли люди, понимавшие необходимость преодоления отсталости России и стремившиеся освоить западную культуру (бояре А. Л. Ордин-Нащокин, А. С. Матвеев, В. В. Голицын).

Посольский приказ объединял людей разных специальностей, обладавших первоклассными навыками письма: подьячих, шифровальщиков, знавших различные виды тайнописи, художников, переводчиков и толмачей (людей, занимавшихся только устной формой перевода). Штат состоял из 1–4 дьяков, подьячих же – от 15 человек (в начале XVII в.) до 53 (в конце XVII в.). Переводчиков и толмачей в 60-е гг. было соответственно 8 и 70 [98, 86; 24]. Все это люди высокой грамотности.

Служащие не только Посольского, но и других приказов составляли светскую интеллектуальную элиту города. Они отлично владели пером, и в приказной среде сложилась даже особая, «приказная» школа поэтов, которые, впрочем, «не выходили за круг традиционных для православного книжника источников» [147, 51]. Ядром этой школы являлись справщики (редакторы) Печатного двора. Произведение, созданное в Швеции беглым подьячим Посольского приказа Г. К. Котошихиным о России его времени, свидетельствует об остром критическом уме, прекрасной осведомленности в различных областях действительности, умении четко систематизировать материал. Представляется, что уровень знаний и умений Г. К. Котошихина являлся достаточно типичным для московских приказных людей.

Дети московских дьяков, получавшие, как правило, чин стольника – один из высших служилых чинов, имели неплохое домашнее образование и стремились в дальнейшем к расширению своих знаний. А. Олеарий рассказывал о приставе, сопровождавшем его посольство в Персию через Россию, – сыне дьяка Посольского приказа Алексее Романчукове: он был «доброго разума и очень хитрый. Он мог назвать несколько латинских слов и, против обычного нрава русских, имел склонность к свободным искусствам, особенно к некоторым математическим наукам и к латинскому языку» [133, 410]. А. С. Романчуков был одним из ведущих поэтов «приказной» стихотворной школы [147, 35–39]. Сын думного дьяка стольник Ф. Г. Богданов в 1676 г. сделал перевод с книги польского философа профессора Краковского университета С. Петрици (1554–1626) «Экономики Псевдоаристотеля» [197, 16].

Приказные люди – наиболее грамотный слой городского населения, но и в целом уровень культурного развития горожан сильно возрос к XVII в. Это отразилось на росте грамотности посадского населения. Анализ подписей на мирских (т. е. написанных «миром», общиной) челобитных по московской Мещанской слободе, проведенный Н. В. Устюговым, показал, что в 1677 г. под приговором мирских сходов было 36 % собственноручных подписей жителей посада, в 80-х гг. – от 25 до 40 %, в 90-х гг. – от 36 до 52 % (при этом, правда, следует учесть, что население Мещанской слободы в большинстве состояло из выходцев юго- и западнорусских земель). Подсчет же личных подписей московского посадского люда на записях допросов в судебных делах за 1686 г. показал, что 23,6 % из них были грамотны [212, 78].

Школы в посадах обычно существовали при церквах. В Москве священником церкви Введения Богородицы в Барашах в 60-е гг. XVII в. была устроена на собственные средства начальная школа. Но были и светские частные учителя, жившие тут же, на посаде. Так, в описи 1677 г. «обывательским дворам» той же Мещанской слободы значился посадский, который «промышляет» тем, что «в школе учит детей грамоте» [231, 16].

Провинциальные города, даже совсем небольшие, также имели школы грамоты, но о них сохранилось немного сведений, в основном за последнюю четверть XVII в. Так, писцовая книга г. Боровска за 1685 г. сообщает, что на торговой площади и подле богадельни «построена школа для учения детям: строение та школа рождественского попа Ефима» [134, IX]. В Нижнем Новгороде школу грамоты организовал протопоп Иван Неронов, сподвижник протопопа Аввакума [172, 215]. Но в основном посадские дети учились у частных лиц. Кормление посредством учительства было распространено среди бобыльства (категории населения, не имевшей земли и не платившей государственных налогов). Указания на это встречаются в источниках. Например, в книге Кеврольского уезда 1673 г. значится «бобыль Якушко Павлов, прозвище Тренка, учит детей» [27, 137]. Среди бобылей «было много ремесленников, встречались и люди образованные, занимавшиеся учительством» [195, 110].

Исследования, ставившие целью выяснение уровня грамотности в XVII в. в определенных уездах и городах страны, показывают, что провинция имела значительный процент грамотных. Таких много было среди жителей г. Шуи, где, очевидно, существовала и школа [28]. В Соликамске в 80–90-е гг. среди посадских людей было до 49 % грамотных [212, 78]. В Вологде было немало писцов-профессионалов, ряды которых пополняли «посадские оскудалы люди», знавшие грамоту. Грамотными были и вологжанки: в основном монахини, но также и некоторые из мирянок. Известны три рукописные азбуки (1643, 1667 и 1701), написанные в Вологде и в Устюге Великом [204]. В последнем по документам 53 подьячих были из посадских людей [212, 78]. Намного увеличился в XVII в. и процент книгописцев из посадских людей (ранее этим занимались лица духовные) [97, 15].

Феодальный город являлся центром обмена и рынком, здесь же находились и административные учреждения. Город привлекал к себе большие массы людей, втягивал их в процессы производства, торговли, городской культурной жизни. Городская жизнь в отличие от сельской оказывала влияние на развитие грамотности и советской культуры. Особенно это относится к крупнейшим городам государства, каковыми в XVII в. являлись помимо Москвы Астрахань, Казань, Смоленск, Новгород, Псков, Архангельск, Тобольск и др. Характер деятельности горожан (ремесло, торговля, приказная служба) настоятельно требовал разнообразных светских знаний. Для осуществления крупных торговых операций необходимо было иметь знания в математике, географии (страноведении), мореплавании, иностранных языках. Ремесло и торговля в период позднего феодализма в основном развивались через рынок, это порождало определенную конкуренцию, а та в свою очередь стимулировала рост профессиональных знаний. Таким образом, город фокусировал в себе и развивал различные отрасли светских знаний, фактически выпадавших из-под контроля церкви. Город являлся главным фактором формирования светской культуры [183, 96–100].

В Москве сложился район, сосредоточивший большинство просветительных учреждений столицы, – Никольская улица в Китай-городе (ныне – ул. 25-го Октября). Здесь находились два древних (XIV в.) монастыря – Богоявленский и Никольский, являвшихся центрами греческой колонии в Москве. В них останавливались и жили приезжие из Византии иконописцы и ученые-монахи. Колония притягивала к себе и русских книжников, стекавшихся в эти монастыри, что, очевидно, и дало начало развитию в этом районе книжных и культурных традиций. При монастырях находился один из лучших скрипториев (книгописных мастерских) Москвы. Здесь же работали и иконописцы. Без сомнения, в монастырях проходило и обучение молодежи. Именно на Никольской улице было построено здание Государева Печатного двора, где работал Иван Федоров и печатание книг продолжалось в течение всего XVII века. Здесь же находилась книжная лавка Печатного двора и располагались Книжный и Иконный торговые ряды. В самом начале XVII в. от Никольского монастыря отделился Заиконоспасский монастырь (получивший свое название по местонахождению за «иконным» рядом). В нем была организована школа Симеона Полоцкого. На Никольской же находилась Типографская школа при Печатном дворе и Богоявленская школа братьев Лихудов. Не случайно первое в России высшее учебное заведение – Славяно-греко-латинская академия – было открыто именно в этом районе – в здании Заиконоспасского монастыря [92].

Земные потребности, светские интересы горожан не только выводили их за круг традиционных церковных знаний, но и повлияли на развитие самой церковной жизни и церковного искусства, проявившись в «процессе обмирщения веры» [182]. Духовенство жаловалось на формальное исполнение прихожанами церковных обрядов, на утилитарный подход к церкви: бог вспоминался тогда, когда нужно было обратиться к нему за помощью в земных делах. В свою очередь и прихожане были недовольны церковным клиром: в XVII в. явно начало проявляться падение церковного авторитета. Среди произведений так называемой посадской литературы преобладала антицерковная сатира.

Церковь в XVII в. находилась в трудном положении. С одной стороны, государство стремилось ограничить ее богатства, контролировало деятельность ее органов с помощью созданного Монастырского приказа, ущемляло судебные функции церковников. С другой стороны, государству необходимо было усиление идеологической роли церкви: для поддержки и обоснования абсолютной власти монарха, для сдерживания народных движений, не прекращавшихся в течение всего XVII века, для идеологического обоснования внешней политики, имевшей своим знаменем защиту православия. Именно государство в первую очередь было заинтересовано в поддержании церковного авторитета и в грамотных, эрудированных представителях духовенства, служивших на благо государству.

Духовенство продолжало и в XVII в. оставаться самым грамотным сословием в России. По данным А. Соболевского, белое духовенство было поголовно грамотным, среди черного духовенства (т. е. монашества) процент грамотных составлял более 70 [196, 5–6]. Но уровень образованности был различен: в крупных монастырях, среди столичного клира были люди, знавшие грамматику, риторику и другие «мудрости», в провинции встречались попы, которые, как и во времена Геннадия Новгородского, «еле брели» по книгам. Духовенство, как мы видели, организовывало в городах школы и стояло во главе них. Школа без духовного пастыря не мыслилась. И тем не менее традиционной книжной культуры церковникам для решения стоящих перед ними задач в XVII в. было явно недостаточно. Решившись пойти на исправление церковных книг, государство и церковь сразу столкнулись с нехваткой подготовленных кадров. Более тесные контакты с Западом и присоединение Украины вынуждали духовенство вступать в участившиеся «прения» с иноверцами и отстаивать свои взгляды. При этом необходима была эрудиция, умение вести спор, знание иностранной литературы и иностранных языков. Не поддерживая в принципе светских «свободных мудростей», церковь стала нуждаться в них сама, хотя и в ограниченном объеме. И среди духовенства появились первые поклонники светских наук.

Несмотря на неудовольствие многих церковников, правительство Алексея Михайловича взяло курс на приглашение в Москву представителей украинского и белорусского православного духовенства, получивших образование в высших духовных коллегиях и знавших схоластическую философию, риторику, грамматику, иностранные языки. Они должны были осуществлять просветительскую и преподавательскую деятельность среди русского духовенства и молодежи. Недовольных нововведениями, во главе которых стоял протопоп Аввакум, подвергли репрессиям. Воплощением типа священнослужителя, требующегося абсолютистскому государству, стал Симеон Полоцкий – человек, искушенный во многих науках, начитанный, знавший языки, владевший пером и устным словом, имевший педагогический дар и направлявший свои таланты на прославление царской власти, на благо Русского государства.

Не только сферы государственного управления и городского производства требовали расширения знаний и повышения уровня грамотности. Аналогичные процессы шли и в более консервативной, но основной для феодального государства сфере сельскохозяйственного производства. В течение второй половины XVI–XVII в. в крупных боярских хозяйствах складывалась сложная система управления многочисленными вотчинами, расположенными в разных уездах, во многом копировавшая государственное делопроизводство. Она требовала значительного штата грамотных служащих. Центром управления был московский боярский двор, где работали главные приказчики. В хозяйствах крупнейших земельных магнатов на московских дворах были созданы специальные учреждения – «боярские приказы». Под началом главного приказчика здесь «сидели в избе у письма» по нескольку подьячих. Они должны были иметь профессиональные навыки письма и составления документов, умение производить вычисления для учета сельскохозяйственной продукции. В главный «боярский приказ» стекались многочисленные донесения сельских приказчиков, челобитные крестьян и т. д. Здесь оформлялись земельные сделки вотчинника, писались грамоты с его распоряжениями. Объем этой переписки был огромен. Если взять данные только по одной (хотя и очень крупной) вотчине – селу Павлову, то в его архиве за 1669 – 1673 гг. отложилось 379 грамот от имени вотчинника и 149 отписок приказчиков. Переписка боярина Б. И. Морозова с селом Павловским за 1652 г. составила 128 документов. Таких крупных вотчин у «больших» бояр было по нескольку десятков [124, 126–128]. Приказчики из центрального села вели переписку с приказчиками более мелких сел, с сельскими старостами и выборными крестьянами. По сохранившимся образцам этой переписки можно составить представление об уровне грамотности сельского населения. Иногда отписку или челобитную писал сам староста или выборные крестьяне, но чаще они обращались к земскому или церковному дьячку или священнику.

Небольшим аппаратом управления обладали средние вотчинники. Объем переписки у них был более скромен [131]. Провинциальные помещики, постоянно проживавшие в своих владениях, сами руководили хозяйством и, как правило, не имели специальных приказчиков, весь хозяйственный учет и документацию вели собственноручно. В дворянских архивах отложилось значительное количество различных черновиков челобитных, отдельных записей и т. д. Наиболее рачительные помещики заводили специальные записные книжки. Например, бежецкий помещик А. К. Глазатый в своей записной книжке вел учет посева и умолота зерновых, а также делал записи литературного характера: выписки из «Сказания о Мамаевом побоище», родословие смоленских князей и др. [126].

Не менее сложным, чем управление боярской вотчиной, было управление церковных и монастырских вотчин. Размеры церковного землевладения в XVII в. можно представить себе на основании следующих цифр: по переписным книгам за 1678 г. за патриархом числилось 7128 крепостных крестьянских дворов, за епархиальными архиерейскими домами – 11 661 двор, за монастырями и церквами – 97 672 двора. Всего в церковных владениях был 116 461 крестьянский двор [132, 122]. В монастырских деревнях и селах сидели приказчики, подчинявшиеся монастырским приказам. В монастырях переписывались не только книги духовного содержания, здесь аккуратнейшим образом велась весьма обширная хозяйственная документация. Для ее ведения был нужен штат грамотных специалистов-хозяйственников. Уже в 30–40-е гг. XVI в. «все текущее монастырское делопроизводство... начинает концентрироваться в руках дьяков, находившихся под повседневным надзором казначея, келаря, а подчас и самого игумена» [77, 167]. Штат таких монастырских приказов состоял из светских лиц – монастырских слуг, часто воспитанных и обученных грамоте здесь же, в монастыре. Они занимались не только деловыми бумагами, но и перепиской книг, в том числе и на заказ [77, 168; 97, 15].

Так же как и в крупных вотчинах, в больших торговых предприятиях необходим был аппарат хозяйственного учета. Знаменитые промышленники Строгановы уже в XVI в. имели обширный архив хозяйственных документов и привлекали специальных людей для его описания [32, 7–12]. Деятельность богатейших купцов – членов гостинной и суконной сотен Панкратьевых, Никитниковых, Калмыковых и других охватывала значительные регионы страны. Десятки приказчиков сопровождали караваны судов с товарами, следили за работой железоделательных заводов, соляных промыслов и др. О всех производимых операциях они регулярно докладывали хозяевам. Записная книга приказчика соляных промыслов купцов Панкратьевых за 1673–1703 гг. содержит копии 295 грамоток, адресованных в Москву, некоторые из них носят характер личных писем [47].

Наряду с привилегированными купеческими корпорациями торговой и промышленной деятельностью занимались сотни рядовых торговых людей – выходцев из посада и крестьянства. Сохранились материалы (росписи товаров, записи расходов), свидетельствующие об их приемах документирования своей деятельности. Как правило, они вели все записи самостоятельно, что подтверждает выводы А. И. Соболевского о практически поголовной грамотности в этой среде. Лучшие черты русского купечества воплотил в себе Афанасий Никитин. Из торговой среды вышли многие государственные деятели: протопоп Сильвестр, братья Н. и А. Чистые, Алмаз Иванов, Аверкий Кириллов, Данило и Григорий Панкратьевы и другие.

Купцы часто были людьми не просто грамотными, но и «книжными». Сосланный в Соловецкий монастырь «торгового чину человек Великого Новаграда Иван Козырев» в 1636 г. переписал там Диалектику Иоанна Дамаскина, сделав к ней «грамматическую справу» и оглавление [41, 97]. Торговое предпринимательство требовало разнообразных знаний. Необходимо было вести счет, знать меры и весы. Не случайно многие математические пособия предназначались именно для купечества. Средние слои купечества наиболее часто самостоятельно выезжали за границу, где не только занимались торговлей, но и выполняли тайные поручения правительства, а для этого необходимо было практическое знание иностранных языков.

Многочисленные списки азбуковников – словариков иностранных слов, в большинстве своем рассчитанных на торговых людей, обращались в их среде. Не вызывает удивления сообщение А. Олеария о том, что новгородский купец Микляев всячески старался добиться разрешения для своего сына выучиться у него немецкому и латинскому языкам [133, 225]. А хозяйственная записная книжка новгородских купцов Кошкиных открывается шведско-русским словарем [20, 219].

Рядовые торговые люди сохраняли связь с городскими и сельскими общинами, к которым они были приписаны. Разъезжая по своим торговым делам по стране, они часто являлись источником информации для своего окружения. Например, крестьяне Яренского уезда Поморского края Шангины, осуществлявшие крупные торговые операции в Москве, привезли в родное село Лена список «Вестей-курантов» за 1697 г. с информацией о широком круге европейских событий [123].

Говоря о крестьянстве как о наиболее многочисленном и наименее грамотном сословии, не следует забывать, что оно не было однородно. Черносошные крестьяне (крестьяне государственных черносошных земель и промысловых сел), менее задавленные нуждой, чем крепостное население мелких дворянских владений, не были сплошь безграмотными. Это во многом объяснялось тем, что деятельность зажиточных крестьян была гораздо шире обычной крестьянской работы на пашне: они занимались торговлей и промыслами, активно участвовали в работе органов земского самоуправления. Имея большое хозяйство и наемных работников, такие крестьяне не могли обойтись без «ларца с письменными крепостями и кабалами» [96, 211].

Изучение документов, связанных с крестьянством русского Севера, позволило сделать следующие наблюдения: «Наличие дорогих тогда книг в частных домах свидетельствовало о высокой грамотности таких (зажиточных крестьянских. – Авт.) семей. Примером может служить семья Емецких. Нам известно, что три поколения ее – Андрей, Афанасий и Яков – были грамотными, так как сохранились написанные ими документы. В своей духовной Яков Емецкий уменьшает долю в имуществе двух старших сыновей на том основании, что они «изучены «промыслу» и изучены грамоте и пети и писати», а долю младших сыновей (12, 7 и 6 лет) увеличивает, ибо они «не изучены ни промыслу, ни грамоте». Но не пройдет и 6 лет после составления духовной, как на документах семьи мы встречаем подписи всех сыновей Якова Емецкого, в том числе и двух младших – 13 и 12 лет. Традиция освоения грамоты взяла свое: дети научились грамоте даже без отца» [96, 212].

В северных волостях существовала традиция покупать книги сообща на волостные деньги. Они хранились в церкви и являлись коллективной собственностью крестьян. Отсюда они брались грамотеями для чтения и для обучения детей [95, 394–399].

В XVII в. в связи с усилением крепостничества, разорявшего крестьян и отлучавшего их от грамотности и просвещения, «начинают прослеживаться все более и более углубляющиеся различия в культурном уровне крестьян северных и других районов страны» [181, 199–200]. На Севере, не знавшем крепостного права, среди крестьянства сохранялась книжная культура и грамотность.

Итак, во всех слоях русского общества «грамотности и книге принадлежало в XVII в. гораздо большее место в жизни общества, нежели в предшествующее время. Это означало, что для большого круга людей познание окружающего мира и выработка определенных представлений и понятий теперь уже не ограничивались тем, что они услышат или увидят, будь то в народном ли творчестве или в церковном храме. Теперь распространялась такая важная система передачи мыслей и знаний, каким было письменное (или печатное) слово» [183, 102].

Социально-экономическое и политическое развитие государства требовало во всех его сферах увеличения грамотных и образованных людей. И несмотря на ничтожное количество государственных школ, значительный рост числа таких людей в XVII в. налицо, что говорит о развитой системе внешкольного обучения. И тем не менее к концу века эта система уже не могла удовлетворить насущные потребности государства. Сложились объективные условия для петровских реформ в области образования и просвещения.

Наряду с общим ростом грамотности и культуры в XVII в. в среде крестьянской массы наметился и обратный процесс. Усиление крепостничества и приписка крестьян к заводам постепенно привели сельское население страны к нищенскому и рабскому состоянию и, как его результат, к падению грамотности и общей культуры крестьянства в XVIII–XIX вв. по сравнению с XVI–XVII вв.

2. ОБУЧЕНИЕ В XVII В. ПЕРВЫЕ МОСКОВСКИЕ ШКОЛЫ ПОВЫШЕННОГО ТИПА

Данные о начальном образовании в XVII в. не говорят о каких-либо значительных изменениях в этой области. Обучение грамоте по-прежнему осуществлялось в различных формах – в семье, приказе, индивидуально или у «грамотея», который мог иметь как одного, так и нескольких учеников, составлявших своеобразное начальное училище. Среди жителей городских посадов и слобод появилось значительное количество людей, занимавшихся обучением грамоте – специально или одновременно с ремеслом и торговлей. За право учительствовать платился налог в размере 5 алтын. Наиболее преуспевающие учителя нанимали для учеников особое помещение. Учительским ремеслом занимались практически все площадные и приказные подьячие. Наиболее состоятельные горожане нанимали к своим детям домашних учителей [15, 109–110]. Таким образом, обучение грамоте в городах переставало быть абсолютной монополией церкви.

Картину порядков и содержания обучения в начальных училищах рисуют школьные азбуковники (раздел II, гл. III. 3), но следует учитывать, что недостаточная текстологическая изученность их оставляет сомнения в том, что они отражают внутренний порядок школ Московской, а не Юго-Западной Руси.

В Москве имелись школы, заведенные иноземцами. С 1621 г. существовала лютеранская школа, переведенная в 1652 г. С Покровки в Немецкую слободу. В ней обучали чтению, письму, счету, музыке, немецкому и латинскому языкам.

Большинство лиц, желающих углубить свои познания после начального обучения, обращались к самостоятельному книжному чтению. Получить образование за границей вплоть до петровского времени было невозможно: правительство, как и в XVI в., продолжало придерживаться в этом вопросе запретительной политики. Г. Котошихин так объяснял ее причины: «Для науки и обычая в иные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веры и обычаи и вольность благую, начали б свою веру отменять, а приставать к иным, и о возвращении к домам своим и к сродичам никакого бы попечения не имели и не мыслили. И о поезде (поездке) ни для каких дел никому не позволено» [99, 53]. Но русские дипломаты, находясь за рубежом, иногда пользовались этим случаем для обучения своих детей. Так, стольник В. М. Тяпкин, русский резидент в Варшаве в 1674–1675 гг., взял с собой своего сына Ивана. На прощальной аудиенции у польского короля Иван на латинском языке, «переплетаючи с польским языком, как тому обычай наук школьных надлежит», благодарил «за хлеб и соль и за науку школьную, которую употреблял, будучи в его государстве», и «так явственно и изобразительно орацию свою предложил, что ни в одном слове не запнулся» (цит. по: [202, 521]). Не упустил возможности приобщиться к западным наукам и упоминавшийся уже А. С. Романчуков, отправившийся в Персию вместе с голштинским посольством А. Олеария. Олеарий записал о нем: «Он имел склонность к свободным искусствам, особенно к некоторым математическим наукам и к латинскому языку. Он просил, чтобы мы ему помогли в изучении всего этого. И действительно... прилежным вниманием, постоянным разговором и упражнениями в течение 5-ти месяцев он дошел до того, что мог выражать свои мысли, хотя не особенно складно; кроме того, он стал понимать употребление астролябии (определение) часов и высоты солнца, а также геометрию» [133, 410]. Резкое повышение интереса к европейским странам и усиление с ними контактов привели к тому, что многие стремились овладеть иностранными языками и различными науками с помощью домашних учителей – иностранцев. Это обучение было характерно для некоторой части наиболее прогрессивно настроенной и состоятельной знати. Купечество и посадские люди обучались языкам на практике при непосредственных деловых контактах с иностранцами и по специальным руководствам и разговорникам [180, 56–58].

Разрешался выезд за границу для обучения детям иностранцев, живших в русском подданстве, с тем условием, что они вернутся для работы в Москве. Так, при Михаиле Федоровиче для обучения медицине в Англию был послан сын переводчика Посольского приказа Ивана Фомича Алманзенова (Элмстона) [38, 154–155], а в Лейден – сын доктора Бильса [180, 39].

Новые тенденции в области образования начали появляться со второй половины XVII в. не в сфере начального, а в сфере повышенного обучения. Они нашли выражение в том, что государство и церковь стали предпринимать робкие шаги по организации специальной подготовки лиц со знанием иностранных языков и различных наук. В 30–40-е гг. делалось несколько попыток пригласить опытного греческого «дидаскала» в Москву для обучения при Патриаршем дворе молодежи греческому языку и другим наукам. Но все они не увенчались успехом. В 1632 г. протосингелу александрийского патриарха греку Иосифу было поручено «учити на учителном дворе малых робят греческого языка и грамматике», но никаких сведений о том, как осуществлялась деятельность Иосифа, до нас не дошло. Известно только, что она длилась недолго, так как в 1634 г.; Иосиф умер. Аналогичную миссию собирался взять на себя константинопольский архимандрит Венедикт, но не сумел завоевать в Москве доверие властей и был вынужден ее покинуть.

Так же неудачно окончилась учительская деятельность Арсения Грека, приехавшего в Москву в 1649 г. вместе с иерусалимским патриархом: через несколько месяцев по прибытии по навету этого патриарха он был уличен в измене православию и сослан в Соловецкий монастырь. Известно, что Арсений успел начать обучение латинскому языку дворянина Степана Олябьева и Федосея Евтихеева [22; 203; 127; 180; 174].

В эти же годы на подмосковных Воробьевых горах окольничий Ф. М. Ртищев основал Андреевский монастырь с целью организовать в нем обучение по типу украинских и белорусских училищных монастырей с традиционным для них содержанием обучения. Обострившаяся в 30–40-е гг. XVII в. обстановка на Украине привела к усилению гонений на православное население католическими властями. С украинских земель в Россию выезжали целыми монастырями. Митрополит киевский, глава Киево-Могилянского коллегиума, в 1640 г. обратился к московскому правительству с просьбой «построить в Москве монастырь, в котором бы старцы киевского братского монастыря учили детей боярского и простого чина грамоте греческой и славянской» [201, 458].

Деятельность Ф. М. Ртищева по созданию подобной школы-монастыря не была его частной инициативой, как об этом сообщает автор его Жития [61]. Она явилась первым шагом в новой правительственной политике, начавшейся с воцарением Алексея Михайловича Романова (1645). Ее творцом был воспитатель царя ближний боярин Б. И. Морозов, который при юном Алексее стал фактическим главой правительства. Морозов лояльно относился к западной культуре, покровительствовал «киевским старцам», ученым грекам и другим иностранцам, приезжавшим в Москву. Без его согласия невозможна была бы организация школы в Андреевском монастыре и приглашение туда учителей из Юго-Западных русских земель. Деятельность Морозова в области образования поддерживал царский духовник Стефан Внифантьев.

Ф. М. Ртищев, человек незнатный, но выдвинувшийся при дворе благодаря тому же Морозову, как дипломат был причастен к проведению московской политики в Малороссии. Наряду с интересом к языкам и наукам это обусловило роль Ртищева в организации Андреевской школы. В Андреевский монастырь принимали далеко не всех старцев, стремившихся в него попасть, – необходим был именной царский указ. Платили старцам за их труды из денег Посольского приказа – факты, говорящие о заинтересованности и прямом участии государства в деятельности монастыря [173, 180, 183].

Попытки наладить в Москве обучение церковно-богословского характера прямо связаны с намечавшейся подготовкой церковной реформы, которую в 1653 г. начал осуществлять патриарх Никон. Для нее были необходимы грамотные переводчики, хорошо знакомые с церковной литературой. Однако, несмотря на возросший в московском обществе интерес к иностранным языкам и наукам, многие не одобряли наплыв в Москву украинских и белорусских «учителей» и не без подозрения относились к их «учености». Сам Ф. М. Ртищев, очевидно, не раз укоряемый в сомнительных нововведениях, вынужден был обратиться к духовенству с вопросом: «Достоит ли... учитися риторике, диалектике и философии?» Вопросы дальнейшего пути развития образования в России стали предметом острой идейной борьбы в русском обществе (см. гл. III. 3).

Чему же учили в Андреевском монастыре? По единственному сохранившемуся рассказу одного из учителей, бывшего родом из Полоцка, он «два года учил малых детей полской и латинской грамотам» [173, 182]. Исследователи полагают, основываясь на Житии Ф. М. Ртищева, что в монастыре существовало и повышение обучения грамматике, риторике и богословию [173, 183].

Помимо Андреевского монастыря обучение молодежи киевскими старцами, наиболее известными из которых были Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и Дамаскин Птицкий, проходило в стенах Московского Кремля: в кремлевском Чудовом монастыре, на Государевом и Патриаршем дворах, а также при кремлевских храмах [Источники указывают на ученика кремлевской церкви царя Константина [172, 215]. Возможно предположить, что другие кремлевские соборы тоже имели учеников]. Отрывочные и разрозненные сведения не позволяют составить четкое представление о том, как проходило обучение, каково было количество учеников, обучались ли одновременно в нескольких местах, или ученики переходили от одного учителя к другому. Наиболее содержательная информация об обучении у киевлян содержится в одном из судных дел 1650 г. [Очевидно, в деле упоминаются имена учеников и Андреевской, и кремлевских школ [180, 41–42]]. Из него ясен контингент учащихся: подьячие московских приказов, посадские, низший церковный клир, дворяне (всего около 10 человек) [172, 217–218]. Все они были уже взрослыми, хотя и молодыми, людьми, имевшими начальное образование. Известно, что обучали их латинскому и греческому языкам, а также, возможно, грамматике и риторике.

В 1653 г. в Патриаршей школе в Кремле возобновил свою учительскую деятельность Арсений Грек, вызволенный с Соловков патриархом Никоном, который сделал его первым справщиком Печатного двора. Здесь Грек учил «малых детей». Сохранился специально написанный им для своих учеников рукописный учебник греческого и латинского языков [94, 88]. О самом Арсении Греке, его жизни и деятельности, о его библиотеке дошло до нас немало сведений, что позволяет достаточно живо представить личность этого учителя – человека способного и трудолюбивого, упорно стремившегося к знаниям и ценившего их превыше всего [94, 88].

Патриархом Никоном была открыта школа для детей и при патриаршем, построенном в 1652 г., Иверском монастыре. О содержании обучения в ней можно судить только по одному известному факту: восемь «школьных робят» получили вознаграждение за «речи», произнесенные перед патриархом [110, 86]. Вероятно, школ при патриархии и крупных монастырях было больше, чем мы имеем о них сведений. Подтверждение этому можно найти в словах чеха Иржи Давида, посетившего Москву в 1684 г.: «Патриарх содержит многих учеников... Больше всего здесь таких, которые готовят себя к церковному званию» [81, 143].

Другой иностранец, голландец, записал свои впечатления о кремлевском монастыре, под которым подразумевался Чудов монастырь: его «скорее можно назвать дворянским учебным заведением, чем монастырем; там редко увидишь кого другого, как детей бояр и важных вельмож. Их помещают туда, чтобы отдалить от дурного общества и научить благонравному поведению. По исполнении шестнадцати лет от роду они снова могут уйти» [158, 521]. Монастырь находился на территории Кремля, в стенах которого или поблизости и располагались хоромы знати. Здесь, в Чудове, жили Епифаний Славинецкий, которого многие исследователи считают главой Чудовской школы, Дамаскин Птицкий, Карион Истомин и ряд других лиц, занимавшихся переводческой деятельностью и учительством. Монастырь, основанный еще в XIV в., имел большую библиотеку, свой скрипторий и безусловно древние традиции воспитания и обучения подростков. На этой основе и было предпринято расширение круга преподаваемых знаний – введено обучение греческому языку, риторике, диалектике.

В середине 1660-х гг. учителю царских детей белорусскому дидаскалу монаху Симеону Полоцкому было поручено обучение трех подьячих Тайного приказа (который по сути являлся личной царской канцелярией). Вместе с ними занятия посещал приехавший из Киева певчий Иван Репский. Возможно, в школу к Полоцкому посылали получиться и некоторых лиц из патриарших служащих [110, 87]. Учение проходило в Спасском монастыре и продолжалось около четырех лет, до отъезда обучавшихся подьячих в 1668 г. вместе с русским посольством за границу. Курс обучения включал в себя латинский язык, грамматику, риторику, поэтику, логику, философию, богословие [174, 110]. Ученики Полоцкого в дальнейшем соперничали с учениками Чудова монастыря, отстаивая «латинское» направление образования. Существовала ли школа с 1668 по 1682 г., неизвестно. Но в 1682 г., после смерти Полоцкого, занятия возобновились под руководством любимого ученика и последователя Полоцкого Сильвестра Медведева. Он ходатайствовал перед царем об открытии в монастыре новых специальных палат для школы. В 1686 г. в Спасской школе Медведева было 23 ученика, изучавших грамматику, латинский язык, риторику [180, 43–44].

В 60-е гг. при участии Полоцкого проводилась работа по организации крупного училища при церкви Иоанна Богослова в Бронной слободе [До настоящего времени ошибочно считалось, что училище предполагалось открыть при церкви Иоанна Богослова, что под Вязом в Китай-городе (см.: Лаврентьев А. В. К истории организации славяно-греческого училища в московской Бронной слободе//История СССР (в печати).] с преподаванием «грамматической хитрости, языков словенского, греческого, латинского и прочих свободных хитростей» (см. подробнее гл. III. 3). Однако вопрос о том, действовало ли это училище, до сих пор остается открытым.

Первым учебным заведением в России со значительным числом учащихся была Типографская школа [Текст о Типографской школе написан Л. В. Волковым.]. Ее основание относится к 1681 г., когда из Константинополя в Москву возвратился иеромонах Тимофей, в 1666 г. направленный к константинопольскому патриарху. Русский по происхождению, Тимофей хорошо знал греческий язык [86; 193; 152]. Под школу была отведена «старая правильная палата» (палата, где проходила правка рукописей) Печатного двора: в марте 1681 г. «велено... построить на Печатном дворе в полате греческаго учения... всякого строенья» [29, 27]. Строительные работы, завершившиеся, очевидно, к сентябрю [Об этом свидетельствует тот факт, что в 1681–1682 гг. школьному сторожу был выплачен оклад за год [221, 73]], велись с целью приспособить уже существовавшие палаты под школу.

В школу первоначально было набрано «от всякого чина малых детей числом яко 30». Тимофею было поручено «яко ректору назирати над ними, а учить греческого чтения, письма и языка греку Мануилу мирянину, мужу свободных наук искусну, а по нем греку же иеромонаху Иоакиму», – сообщает ученик школы, видный деятель просвещения Федор Поликарпов [151, 296]. Однако ни Иоаким, ни Мануил не владели русским языком [В получении жалованья в 1684–1687 гг. они расписывались по-гречески, причем за Иоакима в 1684 г. по-русски расписывались учащиеся Типографской школы [222, 68-68 об.; 223, 46 об.; 225, 43]]. Обучать «малых детей», не знавших греческого языка, им, естественно, было затруднительно. Мануил пришел на Печатный двор лишь в декабре 1684 г. [226, 1]. Первоначально в Типографской школе, видимо, преподавал лишь один иеромонах Тимофей.

В июне 1683 г. в качестве учебных книг Тимофею было отпущено из Приказа печатного дела 50 азбук, 10 учебных псалтырей и 10 часословцев [227, 1]. Это были именно те книги, с помощью которых в России давалось начальное образование. По словам немецкого ученого Э. Кемпфера, посетившего Типографскую школу 6 августа 1683 г., «в первом отделении или классе было около пятидесяти мальчиков, которые обучались славянской грамоте; в другом отделении сидело десять больших мальчиков, которые только что читали», причем «хорошо наблюдали ударение» [4, 354]. Число учеников младшего класса школы, указанное Кемпфером, соответствует количеству азбук, отпущенных для школы накануне ее посещения немецким ученым, а число «больших мальчиков» – количеству учебных псалтырей и часословцев. Азбуки предназначались для младшего класса, псалтыри – для старшего. Следовательно, в августе 1683 г. в Типографской школе давалось лишь начальное образование, а греческий язык еще не изучался. Тогда в ней было около 60 учащихся.

Число учеников Типографской школы значительно возросло к 1684 г., когда ей были предоставлены новые помещения. Кроме двух перестроенных палат Печатного двора был сооружен «сарай для учения детей книгам» [220, 72–72 об.]. Очевидно, в нем занимались младшие ученики. На 15 января 1684 г. в школе было не менее 194 учащихся. 23 из них изучали греческий язык, причем учились «словесному» (чтению). Остальные были учениками «словенского языка», обучавшимися «словесному и писать» [65, 1114]. К концу июня 1685 г. тех, кого учили «греческому языку и письму», стало 44 человека. Они подразделялись на две «статьи». Ученики первой «статьи» (11 человек) получали жалованье по 3 деньги в день, а второй – по 2. Прочие учащиеся в начале июля 1685 г. обучались «греческого и словенского языка книжному писанию» [65, 392]. К концу января 1686 г. в Типографской школе было не менее 67 учеников «греческого писания» и 166 учеников «словенского писания» [192, 40]. В ней соблюдалась традиционная последовательность обучения: сначала учили читать («проходили... курс словесного учения»), а затем писать. Это относится к изучению как «словенского», так и греческого языка. Ученики, обучавшиеся «словесному», упоминаются только в 1684 г. В дальнейшем учили главным образом «писанию». В 1684 г. школа получила из Приказа книгопечатного дела «Апостолы», использование которых в качестве учебной книги было характерно только для обучения царских детей [58, 223].

В 1684 г. иеромонах Тимофей обучал учеников Типографской школы церковнославянскому и греческому языкам. С марта 1684 г. он получал довольно значительное жалованье (50 руб. в год) [222, 68]. С этого же времени и до осени 1685 г. [192, 39] в школе вел занятия также иеромонах Иоаким, которому предоставлялся «поденный корм» по 1 гривне в день [222, 68 об.]. В 1685 г. стал преподавать грек Мануил Григорьев, получивший такой же «поденный корм» [224, 48 об.]. По свидетельству Ф. Поликарпова, учителя-греки не преподавали одновременно, но документы говорят о том, что некоторое непродолжительное время они работали вместе [65, 392].

Существенную роль в учебном процессе в Типографской школе играли старосты. В 1684–1687 гг. их одновременно было 3 человека [65, 1114; 223, 59–59 об.; 224, 53–54; 225, 50–51]. Старосты школы характеризовались как первые ученики и «над прочими надсматривальщики» [65, 1114]. Они, очевидно, должны были выполнять все те обязанности старост, которые указаны в азбуковниках XVII в., в том числе «спрашивать уроки у товарищей» [58, 233; 192, 42]. Помощь старост Типографской школы иеромонаху Тимофею в обучении многочисленных учеников была, как представляется, совершенно необходима. С сентября 1684 г. старостам выплачивался «поденный корм», составлявший 4 коп. [223, 59–59 об.]. Известны имена семи учащихся Типографской школы, которые в 1684 – 1687 гг. являлись старостами.

В Типографской Гпколе поддерживалась суровая дисциплина. В мае 1685 г. «в школьную полату» была даже «куплена чепь железная... для смирения детей» [223, 143].

Можно выделить два этапа в истории Типографской школы, грань между которыми приходится на последнюю треть 1683 г. На первом этапе (1681–1683) школа была начальным учебным заведением с числом учащихся 30–60 человек. К 1684 г. число ее учеников значительно возросло, в школе стал преподаваться греческий язык. Она превратилась в своеобразное учебное заведение, которое одновременно было и начальной школой, и училищем для подготовки переводчиков Печатного двора.

В связи с планами правительства открыть высшее учебное заведение – академию, Привилегия для которой создавалась еще в 1682 г., были приглашены из Константинополя два ученых грека – Иоанникий и Софроний Лихуды, учившиеся в Италии [192]. Сразу по приезде в сентябре 1685 г. братья Лихуды, поселившиеся в Богоявленском монастыре, начали обучать учеников «греческому книжному писанию» [110, 88]. Первыми были переведены к Лихудам пять старших учеников Типографской школы – Алексей Барсов, Николай Семенов-Головин, Федор Поликарпов, Федор Агеев и Иосиф Афанасьев, а также монах Чудова монастыря Иов и иеродиакон Богоявленского монастыря Палладий Роговский. К декабрю 1685 г. в монастыре была построена специальная школьная палата, в которой занималось уже около 30 учащихся из разных сословий, а к 1687 г. число учеников превышало 40. Братьям Лихудам было разрешено преподавать «все свободные науки на греческом и латинском языках» [151, 298] (см. гл. III. 3).

Многие ученики Типографской и Богоявленской школ продолжали свое учение. Некоторые из них в дальнейшем сами начали заниматься преподавательской деятельностью, например Федор Поликарпов и Николай Семенов-Головин.

Каково же значение в истории русского просвещения факта появления первых школ с повышенным курсом обучения? Их организация явилась, с одной стороны, результатом правительственной политики, направленной на обеспечение государства и церкви образованными кадрами, с другой – новым отражением интересов и потребностей прогрессивной части русского общества. Образцом для московских школ послужили традиционные средневековые схоластические школы Запада, опыт которых был воспринят через учебно-школьную практику южнорусских и западнорусских земель, откуда и приглашались учителя для организации школьного дела. Но время появления первых русских школ – XVII в. – для большинства европейских стран ознаменовалось общим кризисом феодально-средневекового мировоззрения, а вместе с ним и переходом от схоластики к культуре нового времени, к новым гуманистическим формам образования, интересом к опытной науке. В Европе схоластические школы начинают уходить в прошлое, менять свою суть. В России они появляются как новшество – процесс, в общем сходный с тем, что происходило с переводом западной литературы. «В XVII в. Россия усваивала второразрядную «народную книгу», которой давно пренебрегла образованная Европа» [146, 167]. Объясняется это тем, что «русской словесной культуре, «пропустившей» беллетристику XVI в. (впрочем, и в XV в. мы видим лишь беллетристический ручеек), поскольку она отказалась от мысли о национальной замкнутости – сначала нехотя и непоследовательно, потом все решительнее, предстояло пережить период литературной учебы» [146, 167]. Такой же период «учебы» происходил и в школьном деле, но и он оказался непродолжительным.

Во второй половине XVII в. в Русском государстве светские элементы культуры стали явственно теснить старые, церковные традиции. Однако для появления специальных светских школ не было еще достаточных предпосылок – светские школы появятся несколькими десятилетиями позже, в результате петровских реформ. Назревавшая необходимость в их создании проявлялась в противоречии между схоластически-церковным характером московских школ и в значительной степени светским контингентом обучавшихся в них лиц, многие из которых по окончании школы принимали духовный сан.

Содержание образования в московских школах 40–80-х гг. XVII в. в целом сводилось к изучению классических языков (греческого и латыни), а также предметов тривиума – начальной ступени схоластического курса – грамматики, риторики и, возможно, диалектики. Овладение этими знаниями могло иметь ограниченный диапазон практического применения. Поэтому кадры государственного аппарата (приказные люди) продолжали получать специальные знания и навыки в основном в приказах, в процессе ученичества на месте своей будущей деятельности. Наиболее крупная из новых школ, Типографская, была создана именно на основе этой традиции при Приказе печатного дела, что отличало ее от всех других школ, созданных при монастырях. Возможность получения образования несводима только к обучению в новых школах – в гораздо большей степени оставалось развитым частное, индивидуальное обучение.

Дальнейшая линия исторического развития первых московских школ шла в направлении церковного высшего образования. Они подготовили создание Славяно-греко-латинской академии, превратившейся затем в Московскую духовную академию. В начале XVIII в. школы, подобные московским, продолжали создаваться крупными церковными чинами. Например, известна школа митрополита Иова в Новгороде, школа Дмитрия Ростовского в Ростове и др.

И тем не менее, несмотря на богословскую в целом направленность московских школ, их значение трудно переоценить. Именно они явились знаменательным фактом, характеризовавшим развитие культуры нового времени. Московские школы стали важным и, что особенно примечательно, санкционированным церковью и государством явлением в преодолении культурной замкнутости России. Школы, хотя и в крайне урезанном виде, давали основы классической западноевропейской образованности, создавали возможность разговора с иной культурой на общем языке. Без них был бы невозможен достаточно быстрый переход к светской культуре и науке нового времени, произошедший в петровскую эпоху.

Философия древнерусской православной церкви строилась на иных, чем западноевропейская схоластика, принципах, обусловивших неприятие школ западноевропейского схоластического типа в церковной образовательной практике Древней Руси. В XVII в. церковь оказалась вынужденной обратиться к преподаванию языков и некоторых из «семи свободных мудростей». Этот шаг был вызван не стремлением перенять чуждую схоластическую науку, а необходимостью иметь людей, разбирающихся в «западной учености» в связи с процессом быстрого преодоления изоляции Русского государства от других неправославных стран. Этот процесс стал влиять и на саму церковь, веками поддерживавшую изоляцию страны. Обучение наукам тривиума и латыни вызывало резкое осуждение у многочисленных приверженцев старины как отход от русского православия. «Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступков и обычаев!» – восклицал протопоп Аввакум. Получившие образование в московских школах ученики составили в церковной среде новую прослойку духовной «интеллигенции», апеллировавшей в вопросах веры к разуму, рационализму и образованию. По окончании школ они становились справщиками (редакторами) Печатного двора, переводчиками иноязычной литературы, учителями. Таковы Сильвестр Медведев, Карион Истомин, Палладий Роговский и другие.

Изучение предметов тривиума, в своей основе восходивших к наукам античности и в средневековье поставленных на службу богословской схоластике, приобщало русских людей к традициям античной образованности. Важным для развития русской культуры было и то, что «школы, которыми руководили Симеон Полоцкий, Сильвестр Медведев, Дмитрий Ростовский и Стефан Яворский, играли роль литературных центров. Пиитика была обязательным предметом, а вирши, стихотворные драмы и орации – школьными упражнениями» [147, 140].

Особое значение имело изучение греческого и латинского языков, которым в школах уделялось преимущественное внимание. Латынь – международный язык науки – была в России в течение долгого времени под негласным запретом. Желающие изучить язык делали это тайно. Так, например, сын окольничего В. П. Головина в начале XVII в. «тайно держал у себя одного из немцев, живших в Москве, нашел также поляка, разумевшего латинский язык; оба они приходили к нему скрытно, в русском платье, запирались в комнате и читали вместе книги латинские и немецкие» [189, 59, 67]. Неприятие латыни объяснялось тем, что с точки зрения церкви на ней могли быть написаны только «ложные» и еретические книги и уметь их читать было совершенно незачем. Начавшееся официальное обучение латыни в школах поколебало такое отношение к этому языку и дало возможность желающим изучать его открыто и даже ездить в Киев «доучиваться» по-латыни. Но преодоление сложившегося в сознании общества отрицательного отношения к латыни было трудным, многих учащихся продолжали одолевать страх и сомнения, о чем свидетельствуют слова ученика Андреевской школы Л. Голосова: «...вперед учиться никак не хочу, кто по-латыни научится, тот с правого пути совратился» [201, 491–492].

О значении для русской культуры и науки факта введения в школьное обучение латинского языка возможно судить по той роли, которую он сыграл в научной деятельности М. В. Ломоносова. Библиотека, которую Ломоносов начал собирать еще в годы учебы, включала в себя латинские книги по физике, химии, медицине, риторике, философии, античной литературе. Изучение древних авторов Ломоносов считал основой своей образованности. Латинские трактаты дали ему возможность овладеть научной терминологией и лексикой. Большинство работ ученый писал по-латыни, на ней он также вел переписку с коллегами из других стран. В своих проектах, относящихся к области образования, Ломоносов отводил важное место изучению латинского языка, считая его обязательным предметом для среднего образования [103].

Историческое значение московских школ заключалось в том, что их создание означало возникновение нового социального института – школы. Теперь с помощью этого института государство могло контролировать и развивать сферу просвещения и образования. Организация новых школ ознаменовала поворот русского общества в сторону европейской системы образования, перелом в образовательной политике правительства. Это новое направление в политике в конце XVII в. проявилось и в том, что если ранее выезд за границу запрещался, то теперь туда посылали учиться не только добровольцев, но и в принудительном порядке. Новые тенденции были обусловлены начавшимся переломом в общественном сознании в сторону культуры нового времени. Следующим шагом правительства стало создание чисто светских школ для формирования технических, военных и научных кадров. Однако нельзя забывать, что в XVII в. в школах учился ничтожнейший процент населения, в целом же те, кто желал иметь начальное образование, вынуждены были обращаться к старым, традиционным способам его получения.

<<< | Содержание | >>>