Город краеведов

Крутой берег реки отмечен несколькими храмами. Белов выбрал отлогое место и, несмотря на мои предостережения, смело спустился по снегу на шершавый стеклянный лед. За спиной остался небольшой заснеженный город Углич. Морозный ветер на открытой и хорошо продуваемой местности остановил задумчивого гостя у края реки и заставил поднять невысокий потертый воротник дубленки.
Давно они не встречались так близко... Белов и Волга. С тех самых пор, когда писатель возглавлял Общественный комитет спасения Волги.
Тогда израненная цивилизацией великая русская река позвала его на помощь, и он не мог не услышать ее стона, пройти мимо, он держал бой с технократами в дискуссиях и на митингах, вел переписку с учеными и общественностью о путях спасения реки. Несколько лет жизни были посвящены ей. Безвозвратно. Но и без сожаления. Выбор народа пал на него, конечно же, неслучайно. Активисты экологического движения «Комитет спасения Волги» знали: если поручить Белову серьезное дело, то он отнесется к его выполнению весьма ответственно. И не ошиблись: неуемная энергия писателя-трибуна расходовалась, будто энергия ледокола, бурно, весомо, с пользой в деле оздоровления Волги.

— Красивая река! — вырвался из груди Василия Ивановича радостный восторг от увиденного раздолья.
Вместе с реставратором Александром Рыбниковым я спустился к Белову, загребая снег под брюки и в ботинки.
— Летом здесь лучше, — мне хочется заинтриговать гостя. — Город утопает в зелени. Волга играет синими волнами.
— А я люблю природу и зимой, — признался Белов. — В зимнем пейзаже есть своя прелесть. И у зимней Волги, посмотри вокруг, свое очарование, своя неподражаемая красота.
— Вы зиму любите?
— Люблю. Чего же ее не любить?! Вон она какая интересная, не хуже лета! Хорошо, что человек не может отменить ни снег, ни лед, ни иней.
На горизонте писатель заметил отчетливые контуры городской плотины. По верху моста-шлюза двигались автобусы, легковые автомобили.
— Какая самая большая беда нынче у Волги? — задал мне вопрос Василий Иванович, лукаво прищурив голубые глаза. — У вас вот на Рыбинском водохранилище, известно, зимой от частых заморов, нехватки кислорода гибнет рыба. Летом там цветет вода, размножаются опасные водоросли... Гибнет все живое — от зоопланктона до донных червячков. А съезди в Калязин, там вода зеленая-зеленая. Скажи, откуда эта гибель пришла на Волгу?!
— Водохранилища виноваты, гидростанции, — попытался объяснить свое видение проблемы я. — Изменились гидрологический и температурный режимы.
— Закупорка реки произошла, понимаешь?! — потряс рукой Белов. — Гидростанции — как тромбы, на реке. Они закупорили ее, остановили течение. А в течении — здоровье реки. Течением самоочищается река. А каково рыбе пройти через эти мощные, высокие шлюзы?!
— Отравляют Волгу заводы и колхозы...
— Гидростанции изменили, испортили жизнь реки. В них причина гибели...
— Рыба исчезает напрочь... Волжскую красную рыбку уже и не встретишь. Мы тут подсчитали, сколько видов трав исчезло в последние годы в нашей области... Ужаснулись. Исчезло пятнадцать видов растений. Еще восемьдесят — под угрозой...
— Видишь, какая беда. А государственные чиновники наши не хотят замечать изменений в природе.
Давно Белов так не волновался, как в этот зимний день. То ли из-за неожиданной встречи с широкой могучей рекой. То ли оттого, что деятельность его комитета бесследно поглотили перестройка и демократические реформы, превратившие в одночасье страну в вотчину олигархов. Все полезные проекты и наработки ушли в небытие.
Единственная вещь, которая не могла так запросто и бесследно исчезнуть, это человеческая память. По инициативе председателя Общественного комитета спасения Волги Василия Белова в каждом приволжском городе работало отделение этого комитета, и память людей, трудившихся там, конечно же, жива до сих пор. Памятны и расчистка родников, и борьба с браконьерами, и выпуск молодняка рыбы в волжские притоки. В Ярославле отделение данного комитета возглавил боевой журналист Андрей Солеников. Он работал в областной газете «Северный рабочий», потому на ее страницах постоянно публиковались отчеты о работе защитников Волги. Привлек Солеников к работе в отделении и меня. Вместе с другими природолюбами мы следили за нерушимостью границ водоохранных зон, охраняли родники и ключи, питающие великую реку. Отношение к общественным нагрузкам даже в то давнее советское время было прохладным. И тут дело спасал безукоризненный авторитет Василия Белова, нас воодушевляло любое его напутственное слово, мы оставляли уют домашних очагов и выходили в рейды, зная, что где-то рядом вот также в ущерб своему времени борется за чистоту реки великий русский писатель. Если ему это надо, значит, надо и нам.
Много шума в чиновничьей среде наделала в конце восьмидесятых годов программная статья Белова «Защитное слово». Она была опубликована тогда в самой популярной и читаемой в стране газете «Советская Россия». Именно в редакции этой газеты временно размещалось правление Общественного комитета спасения Волги. Сторонники природоохранного движения жили в ожидании, какое направление работы изберет председатель, есть ли у него программа действий, какая вообще будет ставиться цель и окажется ли она реально выполнимой?! Первые же слова Белова намечали грандиозную задачу, стали не столько обвинением деятельности человека, сколько призывом к разуму человека — о самоограничении, о пересмотре отношений человека и природы. «Еще вчера большинство из нас даже не задумывалось о судьбе собственных детей, — писал он. — Никто не спрашивал, а хватит ли им чистой воды и свежего воздуха. Не станут ли они во цвете лет, а то и в материнском чреве задыхаться от дыма и чада наших заводов, не проклянут ли нас за такую цивилизацию? Ведь мы сами себе создаем тупиковые, безвыходные положения. Технический прогресс в современном мире подставил себя на место нравственного. Обольщенные бытовым комфортом и всяческими научными открытиями, мы сломя голову понеслись к собственной гибели. Чернобыль, взбесившийся у всех на глазах, осветил своим дьявольским факелом наше отнюдь не фантастическое, а вполне реальное и вполне близкое по своей возможности будущее».
Так как здоровье Волги, в основном, по мнению писателя, было подорвано стремлением человека насадить в волжском бассейне огромное количество гидростанций, перекрыть буйное, скоростное движение реки плотинами и заставить ее давать много-много энергии, то Василий Белов не мог не разъяснить своим сторонникам опасности энергетической ловушки. Он считал, что спор о том, какая энергетика лучше — атомная или гидротехническая — является почвой для создания фальшивой альтернативы. Лучше общество ориентировать на экономию электроэнергии, на создание учеными альтернативных, экологически чистых источников энергии. Белов констатировал опасность игнорирования волжских проблем: «На Волге уже нет живого места, все перерыто, все искорежено. Затоплены плодородные земли, пространства, равные некоторым европейским государствам. Волга (а вместе с нею добрая половина России, вместе с Россией с десяток других народов) попала в энергетическую ловушку, из которой нашему поколению ее не вызволить».
Призыв Белова стал для большинства российских экологов руководством к действию. «Сторонникам спасения великой реки надо готовиться к длительной, изнуряющей и, пожалуй, неравной борьбе, — настраивал он членов комитета. — Об этом напоминает и опыт байкальского движения. Нравственный дуализм, порожденный техническим прогрессом, махрово цветет как в нашем обществе, так и за рубежами страны, но мы отягощены еще и своими доморощенными болячками. Главная из них — это ведомственное, а не государственное руководство экономикой; корпоративное и узкопрофессиональное, а не философское мышление многих ученых; регионально-эгоистические, а не общечеловеческие взгляды в будущее. Можно ли жить с постоянным ощущением предстоящей, причем совсем близкой гибели мира? Вероятно, можно, только это будет странная, неустойчивая и какая-то неполнокровная жизнь. Мне кажется, что и русскому народу, и всем другим народам, живущим в бассейне Волги, совершенно не свойственно апокалиптическое сознание. Поэтому будем трудиться по мере сил наших, а кто сможет, то и сверх того. Мы выживем, если спасем свою землю и воду, колыбель России — Волгу».
Суровое слово правды было крайне необходимо. Каскад гидростанций, конечно, сильнее слова... Но стон Волги, крепкое желание людей помочь ей давали слову шанс быть услышанным, поддержанным, воплощенным. Известно ведь, любое полезное дело начинается со слова.
Привычным явлением вдруг стал настойчивый стук экологов в двери министров и чиновников-технократов. Белов отнял у них спокойную жизнь.
Ярославские экологи ловили в то время каждое слово писателя. Что сказал Белов о строящихся Чебоксарской и Нижнекамской ГЭС, которые будут работать на покрытие потерянной энергии?! Почему энергетики не слышат предложения и замечания о несовершенстве технологии и техники передачи энергии на большие расстояния?! Зачем Белову так шумно ругать проектировщиков плотины Волгоградской ГЭС, не предусмотревших специальных рыбных ворот для миграции осетра, белуги, стерляди, и теперь вся эта миллионная головастая рыбная орда скапливается под плотиной и ожидает своей печальной участи?! Каким образом Белов намеревается запретить строительство новых ирригационных каналов «Волга—Дон», «Волга—Урал», «Волга—Чограй»?! Что думает Белов о создании в бассейне реки Волги региональных заповедников и национальных парков?!
Белов мыслился нам, в регионах, человеком-гигантом, к позиции которого прислушивалось большое кремлевское начальство. Почему-то казалось, что эти высокопоставленные начальники опасались его, а он, завоевавший всенародную любовь и уважение, знал ответы на самые трудные вопросы, знал, как наладить взаимоотношения человека и природы так, чтобы они не вредили друг другу. Мне, например, и в голову не могло прийти, что у Белова у самого могут быть экологические вопросы без ответа, что он сам порой мучался в поисках той истины, о которой могли знать сведущие люди. Пройдет время, и я открою эту правду сам в книге Белова, подаренной автором на одной научной конференции и наполненной острой страстной публицистикой. Название у нее будет многообещающим — «Внемли себе». Вышла она в год расстрела российского парламента — в 1993 году. Вместе с Беловым я сидел в то время за колючей проволокой в осажденном Доме Советов, вместе с ним выходил к солдатам на переговоры. И однажды вечером в заваленном книгами небольшом кабинете я взял с полки книгу Белова и прочел удивившие меня строки о тех самых злополучных экологических вопросах. Оказывается, Белова мучило отношение гениального Толстого к «новейшим экстремистским идеям», и то, как гений «со всей своей мощью сопротивлялся такому влиянию, сопротивлялся прежде всего с помощью проповеди нравственности, самоочищения и самосовершенствования». Белов задается вопросами, которые когда-то мучили меня, и пишет: «Что бы сказал Лев Николаевич о Чернобыле? О гибели Арала? О строительстве каналов Волга — Чограй и Дунай — Днепр, о затоплении обширных пахотных территорий и о гибели русских лесов?».
Книга не прошла незамеченной, как и давняя статья о битве за Волгу. Литературные критики зацарапали авторучками, лихорадочно приступая к навязыванию своего мнения газетам и журналам. Им разом захотелось заполучить молчаливого писателя, соглашающегося с политикой развала страны, ее экономики и культуры. Захотелось раскритиковать его за вмешательство в государственные дела, за его желание изменить политику по отношению к русскому крестьянству и к атомной энергетике, за его стремление защитить историю и литературу, философа Ильина и писателя Солженицына, русский язык и семейные традиции, реку Волгу и малые провинциальные города. Они задавали Белову одни и те же вопросы. Зачем известному писателю заниматься политикой? Почему он ушел в публицистику? И тут же советовали писателю: «Пиши рассказы и романы!». Он вынужден был дать им отповедь: «Корпеть над романом, когда твоя Родина оскорблена и истерзана? Увольте, друзья мои!».
И чем больше у критиков возникало претензий и однообразных, скучных пожеланий к писателю, тем чаще в газетах и журналах он выступал со смелыми статьями на злобу дня.
Особую тревогу вызывало у него ухудшающееся здоровье реки Волги. Потому встречи в министерствах и читательских аудиториях были для него одинаково значимыми. Общественное мнение — сильное оружие. Пренебрегать им, значит, отказывать себе в победе. Без поддержки народа трудно заставить чиновников изменить позицию. Белов хорошо помнил, как в борьбе против поворота и переброски рек ему, как и его коллегам Валентину Распутину, Сергею Залыгину, Анатолию Онегову, Вере Брюсовой, помогла одолеть губительный проект Минводхоза общенародная поддержка. Общаясь с людьми, просвещая их, вооружая знаниями, они смогли быстро получить армию единомышленников, готовых самостоятельно защищать родную землю. Оперевшись на общественное мнение, Белов начал борьбу и против антиэкологического проекта строительства канала Волга — Чограй. И снова технократы вынужденно пошли на уступки, услышали требования писателя, за которыми стояла серьезная озабоченность населения последствиями вмешательства человека в природу.
По прошествии нескольких лет мэр города Москвы решил оживить канувший в небытие проект поворота рек. Мысль заработать в рыночное время на торговле пресной
водой не могла оставить в покое не только чиновников министерства водного хозяйства, но и столичного градоначальника. Первым защитником, к кому бросились журналисты за комментариями, вновь оказался Василий Белов. В центральной прессе с еще большей тревогой зазвучал его строгий голос: «Сторонники этой идиотской идеи проиграют — я в этом глубоко убежден. Дискредитация передовой науки здесь неминуема. Борьба за чистоту и экономию воды нынче еще больше обострилась... А ведь в былые годы мы победили — я хорошо это помню, так как сам участвовал в этой схватке. У Лужкова слишком коротка память. Забыл он, как в стране шли митинги, как весь народ протестовал против этого безумия. Мелиорация на юге за счет северных рек, увы, невозможна и преступна».
История никак не может ничему положительному научить политиков. Не желают они оставить в покое свою идею покорения природы, отказаться от увеличения средств в бюджете за счет откровенного преступного разграбления и распродажи ее ресурсов.
Давно русским лесам, рекам и лугам пришел бы конец, не окажись на пути расхитителей народного достояния честных и смелых писателей-патриотов.
Волга всю жизнь притягивала Василия Белова своей красотой и могучим нравом. Он считал ее символом России.
Вот и сегодня, несмотря на пронизывающий ветер, он не обошел стороной реку, а наоборот, решил пройтись пешком по ее обледеневшему берегу и широкому ковру изо льда. У него была своя манера общения с природой, с незнакомыми, впервые открывшимися ему местами, — тихая, молчаливая и созерцательная. Мне даже неловко было стоять рядом с писателем, душа которого в отличие от моей пела от восторга затаившейся, белоснежной реки. Тяжелое дыхание глубокого водоема то и дело доходило до наших ушей потрескиванием льда и натужным уханьем. Впереди нас открывался громоздкий шлюз, перегородивший Волгу. Василий Иванович почему-то не обращал на него внимания. Интерес к тому, чем живет река подо льдом, поглотил его полностью. Какая здесь водится рыба?
Любят ли здешние горожане удить окуней и щук? Насколько стремительно течение? Какие промышленные предприятия сбрасывают свои отходы в реку? На десяток любопытных вопросов приходилось отвечать быстро и коротко. А они появлялись снова и снова. На миг мне показалось, что он забыл, куда мы ехали и какая главная цель нашей поездки. Я видел по глазам, припорошенным инеем, что он никуда не торопится. Мороз его не смущает. Дорога дальняя не вызывает тревоги.
Тишина зимней Волги вскоре пробудила и во мне радостные чувства. Эта радость общения с природой перешла от Белова. Он заставил по-новому взглянуть на привычный суровый пейзаж реки. Присматриваясь к не запорошенным снегом местам, я увидел сквозь смеженные веки, как отражались в ледяных окнах далекие, разноцветные сполохи зимних зарниц. Речные берега сверкали полосками серебра, а горизонт манил к себе кристально-прозрачными далями.
— Наши предки умели почувствовать реку, — сказал Белов. — Они знали ее характер, силу, знали, где ставить плотину, а где мельницу, когда ловить щуку, а когда налима. Относились к ней, как к кормилице.
— Василий Иванович, а приходилось рыбачить на Волге, купаться, плавать? — спросил я.
— Приходилось. А как же?! Я одно время работал на заводе в Ярославле. Там и доводилось купаться, ловить рыбу. Волга запомнилась мне хорошо.
— Вы раньше ничего не говорили про работу в Ярославле. В ваших биографических очерках что-то ни слова я не встречал об этом. На каком заводе работали?
— Название не помню. У меня и сейчас в Ярославле много родственников. Завтра можно будет на обратном пути заехать к ним. К твоему сведению, я не только на ярославском заводе трудился. Доводилось ходить в Тугаев плотничать.
— Интересно. Тутаев до революции имел другое, красивое название — Романово-Борисоглебск. Что же вы там строили?
— Ремонтировали, рубили жилые дома.
— А до моего родного поселка Борисоглебский не дошли?! До Углича и Мышкина тоже не добрались?!
— Давай сейчас пойдем смотреть город Углич.
— У нас времени мало. В Мышкине, в библиотеке, назначена встреча с вами. Опаздывать нехорошо.
— Исторические памятники все равно надо посмотреть. Вот же они, рядом.
Над волжским берегом возносились к небу голубые церковные купола, разукрашенные небесными звездами. Угадывались очертания знакомой церкви царевича Димитрия «на крови». Древние мастера поставили ее на самом опасном краю реки. Но она прекрасно вписалась в здешний ландшафт и всем видом демонстрировала свое стремление подняться к небу. А купола со звездами позволяли ей слиться с глубокой синевой небесного пространства. Другие церквушки Углича также открывались нашему взору в тихом, смирном стоянии.
Порывистый ветер задувал наш путь вверх, сыпал снег в лицо. Воспоминания Белова о работе в Ярославле заняли на некоторое время все мои мысли. Раньше мне не могло прийти в голову то, что писатель когда-то ходил по моей ярославской земле, рубил дома, удил в Волге рыбу. Из его устных рассказов и автобиографических очерков известно было, что он после окончания ФЗО работал столяром, мотористом передвижной электростанции, электромонтером. Даже успел потрудиться на одном из каких-то далеких уральских заводов. Каким образом судьба заманила его к уральским хребтам?! Неизвестно. После скитаний по стране он приобщился к литературному труду, стал сотрудником грязовецкой районной газеты, а затем секретарем райкома комсомола в том же вологодском городке Грязовце. Василий Иванович про те времена юности неохотно рассказывал. Сегодня выяснилось, что и его плотничанье на ярославской земле остается загадкой.
Мы вышли на расчищенную тропинку, вдоль которой голыми ветвями топорщились деревья. Василию Ивановичу идти стало легче. В последнее время он что-то часто жалуется на боли в позвоночнике — надорвал здоровье, когда восстанавливал церковь в Тимонихе. Потому двигается не спеша, осторожно, будто прислушивается к этой неожиданно появляющейся боли. В неблизкую дорогу он берет с собой деревянную трость, на нее слегка и опирается.
Справа от нас, будто богатырь, вырос из снега Спасо-Преображенский собор. Весь его облик, и особенно богато украшенные аркатурными поясами барабаны глав, выполнены мастерами в традициях древнерусского зодчества. Белов застыл на месте, внимательно осматривая каждую архитектурную деталь собора. Кажется, мороз прибавлял силу, и следовало бы поторопиться, быстренько все осмотреть и юркнуть в тепло машины. Однако от внимания писателя не ускользали ни наличники, ни закомары, ни лопатки. Индивидуальность старой постройки все больше притягивала его.
— Зайдем в собор, — предложил Белов. — Он, наверное, открыт.
— Здесь осмотр лучше начать с церкви царевича Димитрия, — возразил я.
На территории кремлевского ансамбля располагалось несколько значительных памятников — колокольня, княжеские палаты, церкви, археологические раскопки. Приезжая с гостями в Углич, мы всегда вначале посещали главную городскую святыню — церковь, построенную на месте гибели малолетнего царевича Димитрия, последнего удельного князя Углича. К тому же в этом ансамбле она являлась единственным памятником архитектуры семнадцатого века.
Еще секунда, и Белов согласился бы идти к церквушке с красными стенами, одетой в строительные леса. Его намерение следовать за мной остановили слова реставратора Александра Рыбникова, сопровождающего нас в поездке с самого утра.
— В этом соборе есть знаменитая фреска «Преображение». Как понимаете, это главная храмовая фреска. Она является копией работы Рафаэля.
— Тогда идем в собор, — настойчиво произнес Василий Иванович.
— Идемте, — соглашаюсь я.
— По-моему, вот эти узкие колонны на фасадной стене говорят о том, что собор не очень древний?! — обратился
с вопросом к реставратору Белов. — В этом стиле я угадываю барокко.
— Да, колонки выполнены в стиле позднего нарышкинского барокко, — блеснул знаниями Рыбников. — Видите, как они симметрично разделяют стену на три части. А какая красивая над ними каменная резьба!
Белов снимает шапку. Держит ее в руке и долго смотрит на достопримечательности собора. Ветерок взлохматил его седые, помятые головным убором, волосы.
— Василий Иванович, надень шапку, — командую я, незаметно перейдя с привычного «вы», на «ты». — Морозно на улице. Простынете.
— Не простыну, — заупрямился Белов.
— Вы же недавно болели?!
Белов молчит, делает вид, что не слышит. Раньше он мне часто делал выговоры за мое нежелание перейти в разговоре на «ты». По правде говоря, для меня особого труда в этом вопросе не было. Если разрешают называть на «ты», значит, расположены к тебе с уважением, позволяют общаться на равных. Только равенства-то я как раз и не испытывал. Наоборот, высокое чувство уважения и почитания живого классика не позволяло сказать ему «ты». Неожиданно вырывающееся за более чем десяток лет общения это слово тут же жгло мне грудь и щеки, я стыдился сказанного.
Перед приездом ко мне в гости я обещал жене писателя Ольге Сергеевне следить за его здоровьем. И когда мои просьбы надеть шапку оставались невыполненными, я решил прибегнуть к запрещенному приему. Пришлось сослаться на клятвенные заверения Ольге Сергеевне... Тут он согласился не подводить меня и нахлобучил шапку на свою белую голову. Правда, стоило мне отвернуться, засмотреться на закомары и колонны, расчленяющие фасадную стену, как он ловко шапку стаскивал.
— Перед святым храмом в шапке не ходят, — проворчал он на брошенный мною сердитый взгляд.
— Подойдем к храму и снимайте тогда шапку.
Двери собора оказались не на замке. Белов перекрестился, низко поклонился православному храму и первым вошел
внутрь. Последовали за ним и мы, предварительно осенив себя крестным знамением.
В холодном соборе едва улавливался приятный густой запах ладана и свечей. Видимо, службы здесь проводились редко. Мы оказались тут почти одни. Никто из угличских прихожан и музейных работников, исключая пожилую женщину, сторожа-смотрителя, не посетил утром столь тихий и красивый храм.
Рыбников указал гостю на знаменитую фреску. Она действительно напоминала работу Рафаэля. Колоритные краски. Знакомый динамичный сюжет. В самом верху фрески — задумчивый, погруженный в свои мысли Иисус Христос, сходящий с небес, в белых одеяниях и в лучах ярко-золотистого света.
— Откуда вы приехали? — поинтересовалась женщина-смотритель, заметив любопытство седовласого посетителя.
Я коротко поведал смотрителю, какой высокий гость, чудесный писатель посетил их город. Она отнеслась к моему представлению писателя самым серьезным образом. Рассказала ему историю ссылки в город царевича с матерью Марией Нагой, про набеги Батыя, про пожары, про то, как знаменитая артель живописца Тимофея Медведева расписала этот собор перед нашествием Наполеона на Россию. Разговорившись с писателем, она быстро почувствовала к нему особое расположение. Все, о чем он ее спрашивал, она знала. Попросил показать самые почитаемые угличанами иконы, и она подвела его к иконостасу. Указала на нижний ряд. Почитаемыми иконами оказались лики царевича Димитрия, князя Романа, преподобного Кассиана Учемского.
— Святого Кассиана Учемского почитают также и наши соседи из города Мышкина, — похвастала старая женщина.
— Мы следуем сейчас как раз в Мышкин, — отметил Белов.
Иконостас собора вызвал у Василия Ивановича неподдельный интерес. Он пристально изучал каждую икону. Рыбников объяснял тот или иной сюжет икон ветхозаветных первосвященников, смысл закрытия царских врат, символизирующих лишение людей из-за их греховности небесного рая.
Через несколько минут в разговор вмешался и я.
— Василий Иванович, посмотрите на эти семь больших икон с сильно вытянутыми грациозными фигурами. Не правда ли их четкий рисунок, гибкость линий напоминают руку Дионисия?! По крайней мере, ученые предполагают, что это вполне возможно. Местные работники музея и его директор Виктор Ерохин говорили мне, что сравнение фресок у вас на Вологодчине в Ферапонтовом монастыре с силуэтами этих икон позволяет также утверждать, что данные работы принадлежат единому мастеру. Помните, мы приезжали к вам в гости и ездили потом в Ферапонтов монастырь?! Так я полчаса искал это сходство... Кажется, нашел. И здесь, и там та же торжественность, изящная удлиненность фигур.
— Можно, пожалуй, с тобой и согласиться, — несколько раз кивнул Белов. — Сходство есть, как раз в этих полнофигурных иконах. Дионисьевская выразительность образов, нарядность, плавные линии, солнечные краски.
— Недавно у нас записали церковные песнопения, а еще православные песни мужского хора «Ковчег», — прервала наш разговор смотритель. — Можете купить кассету, у меня в киоске они есть.
— Здесь часто проходят службы, поют церковные песни? — поинтересовался Белов.
— Редко. Здесь же еще и музей работает. А вы про наш «Ковчег» ничего не слышали? Жаль. Солист ансамбля «Ковчег» Евгений Митенкин, к сожалению, погиб в 1995 году. Как они пели «Богородице, Дево, радуйся»! Еще и «Отче наш», «С нами Бог». Когда звучал праздничный звон, здесь полон собор народу набивался.
Смотритель достала со стола кассету и протянула ее мне. На ней я узнал и колокольню, и Спасо-Преображенский собор. Пожелав оставить память о соборе, я купил сразу несколько кассет, и для друзей, и в первую очередь для Василия Ивановича. Приобрел гостю и несколько книг и брошюр об истории города и здешних монастырей. После поездки Белова на Валаам, перепахавшей его душу, он часто говорил мне о значении монастырей в устройстве и образовании единого государства, просил рассказать о ярославских монастырях и храмах.
— Прочтете эти книги о наших монастырях и больше не поедете на Валаам, — пошутил я. — К нам зачастите.
— У вас хорошо, — улыбнулся Василий Иванович. — Но на следующий год я все же не к вам, а на Валаам опять поеду. Прошлый раз я ведь там чуть не остался. Валаам зовет... Каждый день зовет. Я с художником Валерой Страховым поеду. Мы уже договорились.
— Вы еще не видели наш славный город Мышкин. Сейчас увидите, влюбитесь, как в Валаам, и приедете.
— Дай-то Бог. Может, и приеду.
На морозной площади Белов поклонился собору и тихо, не надевая шапки, побрел с Рыбниковым к палате удельных князей. Она стояла рядом. Среди белого снега ее краснокирпичная кладка придавала особую уникальность этому древнему сооружению. В книгах назван даже создатель каменного терема — князь Андрей Большой. А возвел он его в пятнадцатом веке. Подобных жилых строений не то что в городе — по всей матушке России не встретишь.
— Такой крепкий дворец — как громадная крепость, а царевича спасти не смогли, — тяжело вздохнул Белов. — Успел пожить-то царевич в нем?!
— Палату князья использовали не только для жилья, Вы правильно заметили, но и для оборонительных целей, — поддержал писателя Рыбников. — В нем и приемы вели, и хозяйство, и от врагов защищались. Я не раз обходил палату вокруг, приглядывался к глухим стенам, щелевидным окнам и понял: здесь рядом стояло еще здание, соединенное общим переходом с палатой, наверняка существовала и связь с собором.
— Это откуда мы сейчас вышли?
— Да. После осмотра я нашел в книгах подтверждение... Все эти постройки, Василий Иванович, были соединены стеной из кирпича. Внутри располагался дворик. Палаты не зря выглядят, как часть оборонительного сооружения. Скорее всего, из него шел тайный ход к Волге.
— А что?! Здесь до реки недалеко. Раньше любили делать скрытые проходы.
— По легенде, этот проход шел под Волгой и выходил на том берегу.
— Это уж точно легенда, — заворчал Белов. — Волга раздавила бы любой тогдашний тоннель.
— На месте этого внутреннего дворика, рядом с палатами и убили царевича, — дополнил рассказ реставратора я, тяжело вздохнув и дав понять, что пора экскурсию завершать. — В палату мы не пойдем. Времени нет совсем. До Мышкина добираться еще минут сорок. А хочется там посмотреть и музеи Гречухина.
— Толя, ты мне вчера своим Гречухиным все уши прожужжал, — нахмурил холодные брови Василий Иванович. — Пойдем в церковь. Надо же увидеть ваш ссыльный колокол. Успеем побеседовать и с Гречухиным.
— Какой колокол?
— Ссыльный. Ты разве не помнишь, как после убийства царевича колокол отсюда был отправлен в ссылку в Тобольск?! Он в церкви находится или в палате?
— В церкви! — утвердительно заключает разрумянившийся на морозном воздухе Александр Рыбников и тем самым поддерживает идею посетить рядом стоящую церковь царевича Димитрия.
Княжеские палаты с большим просторным крыльцом, срубленным из массивного дерева, украшенного редкой красоты резьбой, и увенчанным тремя пирамидными шапками с белоснежными лемехами, выглядели тоскливо и одиноко. Он смотрел на убаюканную морозом Волгу, и ему снились, наверное, страшные сны. Про польские нашествия, пожары, разорения. По преданию стариков, здание действительно в Смутное время уничтожалось польским огнем. Горожане пустили оставшийся цельный кирпич на строительство собора...
Василий Белов долго стоял у крыльца, примеривался взглядом к прочным ступеням. Лестница поднималась высоко-высоко и скрывала даже входную дверь. Наверняка, не будь тяжести в позвоночнике и ногах, он бы поднялся к двери. Любознательность всегда одерживала у него верх над равнодушием и усталостью. Но двери палат оказались на замке, и испытывать удачу наугад он не стал. Хотя и в этой ситуации, стоило бы Рыбникову намекнуть о том, что в строении и убранстве палаты есть много схожего с постройками Кирилло-Белозерского монастыря, который очень ценили все вологодские подвижники, как главный подвижник Белов тут же заставил бы нас искать музейных работников. Помнится, в поездке по Сербии, как только он услышал какую-то историю о вологодском десантнике, так тут же пожелал встретиться с ним и, несмотря на незнакомую страну, нашел все-таки парня.
Другое настроение хранила церковь с яркими красными стенами и голубыми куполами. Она светилась, пылала красочным огнем, бесконечно удивляла выдумкой и искусством русских мастеров. В ней жила символизирующая вечность тихая, неброская красота. Кажется, детали убранства и украшения привычны и знакомы, однако, они так умело выстроены композиционно, так изящно расписаны, что церковь становилась самобытной и своеобразной. Даже строительные леса, как плотная осенняя паутина, прилипшая к серединной части здания, не смогли скрыть древней привлекательности церкви.
Василий Иванович восхитился белой кружевной лентой, опоясавшей высокую коробку здания. От его внимательного взгляда не ушли и привлекательные наличники, выполненные в виде кокошников. Не избежал и реставратор пытливых вопросов писателя. Их было так много, что язык Рыбникова при ответах стал заплетаться. Но реставратора радовал такой интерес к памятнику. Сегодня редко встретишь человека, переживающего за историческое наследие малых городов России. Много говорится о развитии туризма, о патриотическом воспитании молодежи, только вот на практике чиновники, да и сами деятели культуры, мало предпринимают конкретных шагов по спасению оставшихся от предков памятников. Работая не один год в обществе по охране памятников истории и культуры, Рыбников знал, как часто Белов вступал в бой с чиновниками за сохранение старых купеческих домов, дворянских усадеб, колоколен, как трудно ему доставалась победа. Белов был исключением. Ради него он делился своими сокровенными мыслями и предположениями, рассказывал о тайнах стоящей перед ними церкви. Чувствуя в реставраторе единомышленника, Белов еще больше стал спрашивать об интересующих его архитектурных деталях. Тут уже меня поразили углубленные знания Василия Ивановича. Я стоял рядом с беседующими, слушал и старого писателя, и средних лет реставратора, и казались мне они такими молодыми! Видимо, не зря ученые говорят, что человек стареет не столько от прожитых лет, сколько от осознания своего возраста, старческого брюзжания и главное — от осознания того, что он якобы уже никому не нужен и его время ушло.
Я видел и чувствовал, как Белов часто соглашается с позицией реставратора по тому или иному спорному вопросу реставрации церковных памятников. Затронул Рыбников самую больную тему, когда священники, в угоду времени и техническому прогрессу, часто необоснованно ломали и переделывали храмы, и писатель поддержал его. Более того, Белов указал на окна церкви и сказал, что, наверняка, у них был другой первоначальный вид, — они смотрели на мир узкими глубокими глазницами. Рыбников подтвердил, изначально окна так и выглядели, но в девятнадцатом веке их растесали. Пристроили потом и придел, убрав обычное открытое гульбище.
Входные двери церкви были открыты. Василий Иванович, держа в руке помятую шапку, долго не решался войти. Смотрел то на Волгу, то на раскидистые хвойные деревья, то на снежные валы, окружающие придел.
Из заиндевевших окон едва сочился свет храма.
Мне хотелось поторопить моих друзей, стоящих впереди меня, у дверей, но что-то сдерживало меня. Я чувствовал движение холодного ветерка по ногам. Пальцы в ботинках начинали крепко зябнуть, пришлось постукивать носком ботинка о ботинок.
— Саша, ты не помнишь, в каком году построена церковь? — обратился Белов к реставратору.
— Раньше на этом месте стоял деревянный храм, — голос Рыбникова слегка дрожал от холода. — Его сожгли в Смутное время. Тут безжалостно орудовали войска Яна Сапеги. Эта церковь построена на месте сгоревшей в 1692 году.
— Первым указ о строительстве выпустил царь Петр, — заметил я и добавил: — На осмотр храма у нас две-три ми-
нуты. Мышкин уже устал ждать. Нехорошо. Заговорились вы тут.
Белов вновь первым пошел в церковь-музей, где его ждал ссыльный колокол.
Деревянная дверь натужно заскрипела, пропустила нас и снова, как гудящая струна, встала на место.
Не прошло и двух минут, как следом за нами в церкви появились две женщины. Одна была знакомой смотрительницей Спасо-Преображенского собора. Другая, помоложе, с лицом сияющим и румяным, оказалась прихожанкой собора, берущей на себя иногда обязанности внештатного экскурсовода. Узнав о появлении известного писателя, молодая женщина решила посмотреть на него, пообщаться, а заодно и провести небольшую экскурсию. Смотрительница вернулась в собор. А мы в сопровождении разговорчивой прихожанки стали знакомиться с настенными фресками.
Белов слушал внимательно. Интересовался замыслом сюжетов. Нигде в храмах не встретишь исторической живописи, так неожиданно и многопланово представленной на стенах в качестве фресковых росписей. А здесь иконописцы вдруг стали художниками. В огромного размера живописных работах они изобразили моменты отдыха царевича Димитрия, прогулок во дворе, и, наконец, сцену его убийства. Получилась панорамная картина короткой жизни малолетнего знатного мальчика в удельном городке. Белов долго не мог оторваться от одного крупного, центрального изображения царевича. Обычно такой масштаб изображения художник отдавал написанию батальных сцен, связанных, например, с покорением Ермаком Сибири, или расстрелом у стен кремля стрелецкого бунта.
— В истории нет четких фактов, как погиб царевич, — размышляет Белов с внештатным экскурсоводом. — А здесь в росписях однозначное свидетельство — царевича убили люди Годунова. Это вот сцена убиения, это — плачущая царица-мать, это — пономарь бьет в колокол, зовет народ на расправу с убийцами, интересная фигура, а вот и сцена отмщения, мужчины забивают камнями преступников. Невольно веришь: ответ у истории есть, за убийством стоит Борис Годунов.
— Угличане до сих пор считают виновником трагедии Бориса Годунова, — поведала писателю разговорчивая прихожанка.
— Выходит, не верят в случайность, в то, что царевич упал на ножик?!
— Грешат на Годунова. А имя пономаря, бьющего в колокол, известно. Это Федот Огурец.
Около стены, на которой изображены сцены расправы горожан с виновными в смерти царевича, стоит постамент со знаменитым колоколом, известившим о чрезвычайном происшествии.
— Наконец-то я вижу и ссыльный колокол, — восклицает Белов. — Битый плетьми. Где-то язык у него оторвали... Здесь уже восстановлен язык, и оторванное ухо, кажется, восстановлено. Интересная история у колокола. Пострадал за злодеяния людей.
Прихожанка собора, исполняющая роль внештатного экскурсовода, призналась: колокол по возвращению из Тобольска был приведен в порядок.
Белов медленно, путаясь в незнакомых словах, прочитал ровно выгравированную надпись на колоколе: «Сей колокол, в который били в набат при убиении Благоверного царевича Дмитрия в 1593 году, прислан из гор. Углича в ссылку в град Тобольск к церкви Спаса «что на Торгу», а потом на Софийской колокольне был «часобитной». Весу в нем 19 пуд. 20 фунтов».
По записи обозначился срок ссылки — триста лет. Через столь большой промежуток времени угличане добьются возвращения «ссыльного».
Белов погладил бока колокола, потрогал увесистый язык... В нем проснулось желание ударить в набат.
Внештатный экскурсовод догадалась о намерении писателя и разрешила ему позвонить. Белов двумя руками подвел язык к краю мятежного колокола и осторожно ударил. Тот протяжным тревожным звоном пожаловался на свою судьбу. Еще удар, и в нем уже послышались горячие набатные звуки, напоминающие о трагических страницах истории.
— Дон, Бом, Дон, Бом! — пробует колокол возвысить голос.
Белов оглядывается по сторонам и, не заметив осуждающих взглядов, ударяет еще раз. Он серьезен, взор его грустнеет.
— Бом, бом-м, — летит заунывный звон.
Колокол невольно напомнил нам историю с убийством царевича. Его звук, дрожа, моментально разошелся по помещению. Благозвучность смешалась с печалью. Остались лишь тревожные воспоминания да всевозможные догадки. Зачем Борису Годунову понадобилось ссылать в Сибирь набатный колокол?! Почему угличане не остались безучастными к умерщвлению царевича, бросились на площадь, разоблачили заговорщиков и убили, а Борис Годунов, вместо награды, обвинил их, преданных власти угличан, в измене?!
В рассказе внештатного экскурсовода явно прослеживалась месть царя за праведные поступки горожан.
— Писано, пострадал тогда сильно народ от руки Годунова?! — грустно вымолвил Белов.
— Пытали многих, били жестоко, языки выдирали. Мария Нагая тоже пострадала, ее заточили в пустынь. Пыткам подверглись даже ее братья.
— В общем, не один колокол пострадал.
— В «Угличском летописце» сказано так: «Борис разъярися во город Углич посла и повеле разорити, что убиша тех окаянных и на него глаголаху, иных казниху, иным языки резав, иных же по темницам рассылаху, множество людей сведоша в сибирь и постави град Пелымь и ими насадиша, а того времени Углич запусте».
— Еще и город виноватым оказался, — вздохнул тяжело Белов. — Так до сих пор и живет Россия с ощущением вины народа. Виноваты же во всех бедах страны правящие особы: Годуновы, Троцкие, Чубайсы... Не может русская земля вечно на бедах народа стоять!..
— Сам-то народ, что может сделать? — сверкнула любопытными глазами внештатный экскурсовод, прерывая писателя. — Нам до Чубайсов далеко.
— Бороться надо, — порывисто отвечает Василий Иванович. — Не пить, например, то есть не поддаваться спаиванию. К Богу обратиться.
— Вы считаете, Бог поможет?
— Верю в это. Есть у меня ощущение, что России поможет Бог. Россия победит, если будет богомольна, сильна и тверда.
— Кого победит?
— Наивный вы человек. Тех, кто хочет нас закабалить, уничтожить. Война против России давно идет. Она и не заканчивалась. Почитайте книгу Анатолия Грешневикова «Информационная война», в ней сказано, кто и как тянет нас в кабалу. Или почитайте закон о порабощенных нациях, принятый американским сенатом. Сравните заявления Гитлера, Даллеса, Киссинджера. Все они одинаково рассуждают о том, как уничтожить русский народ. Война вроде как незримая... Как говорил Даллес, без бряцания оружия. А народ вымирает, деревни исчезают... Я недавно статью написал о страшных демографических проблемах, происходящих в нашей стране. Газеты не захотели ее публиковать. Почему? Журналисты не понимают или не хотят понимать, что у России есть враги, и они не дремлют. У меня и об этом есть статья.
— Значит, вы не поддерживаете нынешнюю демократическую власть? Что вам в демократах не нравится?!
— Разве Ельцин и Путин демократы? Так, прислужники Запада. Начинаешь демократов разоблачать, сразу ярлык фашиста вешают. Кричат истошно по телевидению — русские склонны к фашизму. Да мой отец на войне с фашизмом сложил голову. Погиб в расцвете лет. А они русских патриотов смеют этим словом обзывать. Вот они, те, кто называет русских патриотов фашистами, и есть враги России. Я до сих пор не могу отыскать могилу отца. Ездил на Смоленщину, по сообщению фронтовика друга отца, он там погиб. Но могилы не нашел. Кажется, первая могила была на берегу реки Царевич. Теперь еще два места указывают... Так и не знаю, где похоронен родной отец. Тяжелый груз на сердце лежит.
Мне известна была история поиска отца. Василий Иванович давал читать переписку с тем фронтовиком, который видел, как погиб Иван Федорович Белов.
Знал я и о склонности Василия Ивановича подробно беседовать с незнакомыми людьми. Раз мы познакомились при таком хорошем случае, разговорились с прихожанкой собора, и он почувствовал интерес собеседницы к себе, то и сам загорелся беседой с ней. Так часто случалось. Ему хотелось убедить женщину, сделать ее своей единомышленницей. Старания писателя были очевидны. Он не жалел ни искренности, ни душевных признаний. И в то же время Белов начинал сердиться. А вспыхивал он неожиданным огнем после какого-нибудь простого вопроса.
Чтобы избежать ненужных встречных вопросов непонимающей темы разговора прихожанки, я обратил внимание писателя на стенную пространственную живопись. Еще секунда, и женщина бы спросила, а кто враги России? Белов неминуемо бы взорвался... Вначале повторил бы излюбленное выражение «наивный человек», а затем прервал бы на недоговоренной сердитой ноте долгую беседу. И не важно, что она была интересной и содержательной. Белов в каждом человеке видел хорошего собеседника, и при начавшемся разговоре долго его поддерживал, развивал, внушал свои мысли и аргументы, но стерпеть непонятную наивность в человеке не мог.
Помнится, такую же историю я наблюдал в Москве. Однажды писатель застал у меня в гостях директора приморского заповедника Валерия Нестеренко. Разговор зашел не об охране природы, а о политике. Белов признался, что у него отвратительное отношение к ней. Однако, по его глубокому убеждению, каждый человек должен интересоваться политикой, иначе он жалкий обыватель, и политика уничтожит его. В политике следует разбираться, чтобы не быть обманутым, и не попасть под очередной гайдаровский грабеж. Главными причинами бед и трагедий страны писатель назвал предательство, притом подчеркнул, — коллективное предательство дьявольской троицы: Горбачева, Яковлева и Шеварднадзе. И когда собеседник спросил, в чем заключается их предательство, Белов сказал о том, как ловко перестройщики использовали гнев и недовольство людей жизнью и подсунули им власть денег, то есть власть банкиров и олигархов. После этого он потерял к разговору интерес. Замолчал. И собеседник вскоре удалился из кабинета. Другая аналогичная история с журналисткой-демократкой закончилась еще быстрее. Пока она спрашивала о творчестве писателя, он поддерживал разговор. Как только журналистка завела разговор об угрозах России и об опасности разрешения проблем силой оружия, Белов категорично и не боясь оказаться милитаристом-фашистом смело заявил, что применение оружия есть крайняя мера, но если враг слов не понимает, то приходится защищаться оружием. За этим откровением последовала точка в разговоре.
Прихожанка собора быстро переключилась на мои расспросы про загадочных иконописцев, расписавших легкой и мудрой кистью стены и своды церкви и давших России уникальные художественные ценности.
— Неужели это безвестные художники? — спросил я. — Им свойственна душевная уравновешенность, необыкновенная виртуозность исполнения. Наверняка расписывал стены мастер, которого вы по индивидуальности могли распознать?! Или он неизвестен?!
— Вы правы. Мастера известны. Их было, судя по всему, несколько. Но школа одна. И кисть мастеров легка и непринужденна. Это иконописцы московского подрядчика Сапожникова.
— Сапожникова?! — удивился я. — Он же родом из моего Борисоглеба. Его стиль, сапожниковский, очень даже широко известен в иконописи. У нас он расписывал собор Бориса и Глеба. Неужели это тот Сапожников?! Удивительно. Тесна земля.
— Не знаю, откуда он родом. Может, и ваш. Но у нас точно известно, что из Борисоглебских Слобод был иконописец Петр Хлебников. В этой церкви им расписаны стены трапезной. Но стены расписаны в другом стиле, в стиле барочной живописи. Хотите посмотреть?!
Согласие кроме меня тут же дал и Белов.
— Я же говорил, Анатолий, надо тебе в Борисоглебе открывать краеведческий музей. Такая богатая история у вас. Столько интересных событий и фактов ты уже насобирал!
Хлебниковский стиль заметно отличался от сапожниковского. Действительно, мастер знал толк в барочной живописи. Правда, возникал вопрос, откуда он знал о нем, где научился такой пластике, глубине содержания, одухотворенности образов Адама и Евы? Выяснять ответ на этот вопрос у нас уже не было времени. Мы и так заметно опаздывали в город Мышкин. Нам оставалось только помолиться, поблагодарить Хлебникова и Сапожникова за их неповторимую работу и еще раз восхититься их сильным талантом и необычайным чувством красоты. Как прекрасно, что они сумели, по признанию Белова, подчеркнуть, и даже усилить своим крестьянским самобытным талантом торжественно-динамичный характер храма. И как прекрасно, что один зимний день в Угличе принес нам столько открытий. Я признателен был всем этим неожиданным, незапланированным открытиям, ибо мне изначально хотелось хоть чем-то порадовать маститого писателя на своей родной земле. Думалось, что праздник души доставит ему Мышкин. А тут и с Угличем вышла радость. Общение с православной историей незаслуженно обиженного царем красивого города обогатило Белова и подарило ему много-много незабываемых впечатлений.
Теперь надо ускоренно двигаться в загадочный и привлекательный город Мышкин. Он-то уж не поскупится на впечатления. Он подарит Белову еще больше открытий и удивлений.
Мы попрощались в трапезной, а потом и на улице, с не? знакомкой, окрыленной общением. Пожелали ей здоровьица, и еще, как прихожанке собора, поспешания в богоугодных делах. А Белов подарил ей свою небольшую книгу. Так как стопка книг писателя лежала в моем портфеле, то я знал ее название. Она адресовалась детям и составлена была из рассказов о животных. Но внештатный экскурсовод искренне обрадовалась этому подарку.
Машина загудела, взбила снежную пыль, и прибрежные храмы стали таять вдали. В груди застыли последние глотки холодного горьковатого воздуха. Смотрю я на Белова и вижу, как покойно и благостно у него на душе. Пытаюсь рассмотреть за окном то, что видит он, — серебристую, прощальную игру снега на крышах церквей, зажженного декабрьским солнцем. Его взгляд прикован к удаляющемуся изгибу реки, над которым русская природа взметнула храм, создав гармонию единства камня, реки, деревьев и неба.
— Какое все же богатство оставили нам предки! — заговорил тихо, с подчеркнутой благодарностью Белов. — Колокольни. Княжеские палаты. Монастыри. И вот эту прекрасную реку — Волгу, главную реку страны.
— Да, — соглашаюсь я.
Наверное, это единственная поездка писателя по древнерусской земле, не разочаровавшая его и не обязывающая бить в набат по поводу разрушающихся памятников зодчества. Полстраны, полмира объездил он, и каждый раз приходилось видеть в руинах усадьбы и монастыри, защищать их от сноса, требовать реставрации и восстановления. Может быть, исключением является еще и поездка на Валаам. В это святое место он приплывал пароходом три раза. Гостевал у архимандрита Панкратия. Причем был на чудном острове недавно, во времена отказа государства от атеистической политики. И потому пребывание там также не было омрачено разорением православной святыни. Именно в последние годы на Валааме начались масштабные восстановительные работы. Спасо-Преображенский монастырь сиял вековой красотой. Природа вокруг него пышно благоухала и царствовала, упивалась тишиной и безмолвием. Грешным делом, Белов на миг забыл о прекрасных лугах и озерах Тимонихи, добровольно сдался в плен здешнему покою. Даже спустя несколько месяцев, при встрече со мной, он отзывался о Валаамском путешествии, не стесняясь высокопарных слов: «Какое великолепие — этот монастырь! Божественная природа кругом. Это потрясающе! Хотелось поселиться там навсегда. Я подумывал об этом. Да грешен я. И вера слабовата!». Нечасто встретишь в писательской патриотической среде столь честного, самокритичного отношения к себе. Порой больше бахвальства, саморекламы, гордыни и заявления о своей непогрешимости и гениальности. «Я — гений!» — заявляет то один московский писатель, то другой, приезжающие ко мне в Борисоглеб из столицы подачничать, и ни тот, ни другой палец о палец не ударят ради спасения здешнего монастыря. Одни разговоры на патриотические темы. Всевозможные чтения. Конференции. Круглые столы. А Белов у себя в деревне отремонтировал храм. Да по стране проехался, помог местным патриотам восстановить их святыни.
Добрым словом вспоминают конкретную помощь Белова и в Кижах, и в Орле, и в Великом Устюге, и на Валааме. Да разве все эти светлые и древние места святой Руси, кои хранят благодарность к великому подвижнику, перечислишь? Псков, Суздаль, Тотьма, Подмосковье, Архангельск, Смоленск, Тула, Владимир... Бесконечно можно называть и многие менее именитые объекты культурного наследия, сохраненные заступничеством писателя. Порой судьба некоторых древнейших церковных построек была просто плачевной, и лишь вмешательство в нее вологодского ценителя древностей дало им шанс на возрождение. По признанию известного ученого-исследователя древнерусского искусства, профессора Веры Григорьевны Брюсовой, «к каким бы умирающим памятникам не прикасалась рука Василия Белова, они оживали».
Слово доктора искусствоведения Брюсовой весомо и значимо. Ее титанический труд спасал в годы уничтожения русской веры, традиций и мировоззрения шедевры иконописи мирового значения. Черные доски, фресковые портреты, летописи — все оживало в руках реставратора-практика. Научные изыскания, кропотливый труд, общественная просветительская работа помогли ей написать уникальные книги «Андрей Рублев», «Фрески Ярославля», «Русская живопись XXII века». Она знала и цену созидательному труду, и цену спасаемым объектам культуры. Отсюда и такая характеристика подвижнической деятельности Белова, такое соединение реальных забот писателя с деяниями самих реставраторов. Она без боязни слукавить сравнивала свою работу с делами и поступками писателя. Пусть серьезные архивные изыскания и находки принадлежат ей, реставрировала произведения великого русского художника Андрея Рублева она, но борьба Белова за сохранение исторического и культурного наследия весьма значительна и похвальна. Не без помощи ведь Василия Белова оживали многие памятники истории и культуры...
Сегодня времена для спасения памятников древней Руси несравненно другие, чем двадцать и тридцать лет назад. Тогда слово в защиту русского исторического наследия расценивалось кремлевскими чиновниками, работниками КГБ, как идеологическая диверсия, то есть считалось вредным, чуждым и опасным для построения нового коммунистического общества. Когда Брюсова в научных трудах по-новому раскрывала творчество Андрея Рублева, ревнители атеистического строя скрежетали зубами, но разрешали публиковать книги. А вот когда она вместе с другими патриотами столицы подняла вопрос восстановления на Красной площади разрушенного Казанского собора, освобождения могил героев Куликовской битвы Пересвета и Осляби из-под станков завода «Динамо», то тут без авторитета и подвижнических усилий Белова нельзя было обойтись. Чиновники побаивались писательского наступательного слова. Тем более, Белов был вхож в кремлевские кабинеты. Проходило время, и проблемы решались, то есть оживала память и оживали памятники.
Много было противников у проекта переброски рек. Среди них — известные ученые, писатели, работники культуры и искусства. Академик Яншин, академик Лемешев... Писатели Распутин, Залыгин, Онегов. Однако у большинства этих защитников природы сложилось впечатление, что участие Василия Белова в совместной борьбе с технократами сыграло значительную роль. Об этом говорили мне не только искусствовед, лауреат Государственной премии РСФСР имени И. Е. Репина Вера Григорьевна Брюсова, но и академик Михаил Яковлевич Лемешев, писатель Сергей Павлович Залыгин. «Победу с переворотчиками могли обеспечить знание проблемы, напористость, бескомпромиссность, — признался Лемешев. — Всеми этими нужными качествами, безусловно, обладал Василий Иванович Белов. Признанный лидер. Отважный публицист. Патриот!». У Залыгина, имеющего благодаря специальности гидротехника больше знаний о реках и водном хозяйстве страны, кажется, должно быть ревностное отношение к лидерству в общественном и научном движении. Однако и он отдавал должное аргументированной позиции Белова. В минуты общения с Залыгиным по поводу моей публикации в журнале «Новый мир» под апокалиптическим названием «Гибель вод» разговор зашел о переброске рек, и тут он метко охарактеризовал важность участия Белова в борьбе против этого проекта: «Его слушали. К нему было доверие. После высказанных им аргументов наступало оцепенение... Он спрашивает министра мелиорации, а зачем перебрасывать в Волгу дополнительные водные ресурсы, если она и так выше нормы на десятки кубокилометров, и тому нечего сказать, нечем возразить...».
После такой характеристики гражданских поступков и линии поведения Белова мне как-то понятнее стали и статьи Сергея Залыгина о литературных достоинствах повестей и рассказов Белова. В периодических изданиях и публицистических книгах им много было сказано о безукоризненности, чистоте русского слова, которым владел его коллега. «Мастер слова» — так называлась статья в газете «Известия», опубликованная 22 августа 1980 года. Залыгин убедительно доказал суть этого мастерства: «Простота и естественность его письма, достигающие степени безукоризненности; слово истинно русское, коренное, прошедшее вместе с человеком через его историю, вобравшее в себя опыт поколений и опыт выражения мысли, и чисто житейский, практический; фраза, в которой такое вот коренное слово от случая к случаю перемежается со словом современного лексикона, уже не может не привлечь к себе внимания». Наверняка, магнетизм беловского слова чувствовали и министерские чиновники. Слово это и ранило, и лечило.
Однако чиновники чувствовали в Белове и его знание законов природы, и его убежденность, и его понимание сокровенных отношений человека и земли. Они не могли этого не почувствовать. Слишком очевидны и открыты эти знания. Тут уже не столько книжное слово, сколько сама жизнь Белова пробуждала в них чувства и совесть. Служение земле, охрана природы, борьба за Волгу — это не плод увлечения, это жизненная позиция, характер, мировоззрение. Это даже не близость к природе, а сама жизнь в ней. Белов получил звание народного заступника благодаря многосторонней деятельности. Еще большую честь заслужил он в памяти народной, в которой его природоохранная деятельность, заступничество за древнерусские памятники истории и культуры отождествлялись с делами и именами реставратора Барановского, писателя Леонида Леонова. Чиновники чувствовали в нем крепкую закваску и народное признание. А сам Белов в минуты такого диалога давал понять, что их частое искушение ставить законы прогресса выше законов природы ведет страну к погибели духовной и физической.
Хорошо понимал это Сергей Залыгин. Для тех людей, кто отрицает законы природы, пытается подменить их стремлением к научно-технической революции, он написал много книг. Только читают ли они их?! Написал он и статью о Белове, раскрывающую народность писателя. Может, ее-то и читали чиновники, так опасливо внимающие каждому слову Белова. В череде редких открытий тайн писательского мастерства Залыгину удалось обнаружить еще некоторые беловские секреты... Он, например, нащупал главный стержень творчества Белова, который и подсказал ему как следует оценивать вологодского самородка: «Он прекрасно пишет природу, но никогда природа не остается у него наедине с самою собой, всегда в ней присутствует человек со своей психологией, с душевным своим настроением и со своим же трудом, от которого он неотделим, который — не только работа, но и его человеческая суть, его назначение, источник его духовности. Порознь эти три измерения у Белова, как я помню, и не существуют; даже там, где он описывает какое-то ремесло, от ремесла так и веет природностью, а там, где он мастерски выписывает пейзаж, чувствуется необходимость труда и человеческой заботы в приложении к природе, необходимость единения с ней не только мысленного, но и действенного, если так можно сказать — «рукодельного». Все время, все время писатель ищет гармонию между этими составляющими, и там, где он ее не находит, он страдает, любая же находка радует его бесконечно... Наверное, я рассуждаю несколько схематично, но, если уж я хочу определить, почему Белов является столь значительным явлением советской литературы, почему к нему проявляется столь серьезный и повсеместный интерес, мне не остается ничего другого, как только привести то или иное определение его творчества».
Мои размышления прервал голос Белова. Машина бежала легко, быстро. Заснеженная дорога прибавляла движению плавности.
— Грустно смотреть на ваши деревни и сельское хозяйство. Кругом разруха. Ладно, церковь стоит в руинах. Дело давнее. А фермы-то, конюшни зачем разрушили?
— За десять лет реформ все сельское хозяйство и загубили, — отзываюсь я на вопрос писателя.
— Эх, люди-люди, реформы разоряют их, а они не интересуются политикой...
— Кому тут в деревнях интересоваться ею?
— Не скажи. Надо всем политику знать, и выбирать власть сознательно, грамотно, а не с кондачка, не по предложению телевидения... Навыбирали предателей, вот и мучаются. Получили реформы... Воровство кругом и разорение. Смотреть страшно.
За окнами машины, действительно, мелькали сельскохозяйственные постройки с развороченными крышами, пустыми окнами и дверьми.
Говоря о необходимости людей интересоваться политикой, Белов, должно быть, вспомнил диалог с прихожанкой Спасо-Преображенского собора. Ему не понравилась некоторая ее инфантильность. Уход людей в дома, где проблемы страны решались на кухне за рюмкой водки, в церкви, где душа смирялась, в профессию, которая помогала отвлечься от суеты и всяческих бед, он считал опасным для общества. Такая позиция была сродни поговорке «Моя хата с краю».
— За какие партии вы голосовали на выборах? — поинтересовался я.
— За патриотов. Один раз голосовал за аграрников. Да разочаровался в них.
— Почему?
— Тебе лучше знать. Им дали денежную подачку, и они проголосовали за разорительный для страны бюджет. Купились на копейку, а цена — разорение сельского хозяйства. Лучше бы они голосовали вместе с патриотами против бюджета, тогда в Думе образовалось бы конституционное большинство, способное проголосовать за отставку правительства. Они даже не захотели воспользоваться таким шансом. Испугались. Нет, голосовать сегодня надо только за патриотические партии. Только они смогут сменить власть.
— Телевидение не даст народу избрать патриотов.
— Для этого мы, писатели, творческие работники, должны заниматься политикой, разъяснять народу, кто разрушает страну. Те же учителя в деревне, врачи, они тоже должны участвовать в политической жизни. Ну разве можно сегодня, когда враги разоряют страну, истребляют народ, жить вне политики?! Нельзя. Это равнодушие сродни преступлению. Отсюда все наши беды, пойми ты...
— Да я-то понимаю. Но, как говорили древние мудрецы, кто владеет информацией, тот владеет миром.
— Ты предлагаешь бездействовать, сидеть сложа руки и смотреть, как гибнет Россия?!
— Боже упаси. Я согласен с вами, надо бороться. Надо вести разъяснительную работу. Мы с вами сейчас как раз этим и занимаемся. Вот едем в Мышкин. Проведем там встречу в библиотеке. Поговорим и о политике, и о сельском хозяйстве. Но нас так мало... И против нас такое мощное информационное оружие — телевидение — действует, что мы и не можем победить.
— Победим! Россия не может не победить.
Белов смотрел то в одну сторону, то в другую. На полях из-под тонкого слоя снега виднелся частокол стеблей и метелок — показатель утраты пашни. Вдоль дорожных оврагов, густо заросших хилым березняком, большими серыми шапками пугающе возвышались зонтики борщевика. Снег на равнинах чист и неизъезжен ни одной санной колеей. Лишь телеграфные столбы с провисшими проводами свидетельствуют о наличии жизни в округе.
От монотонного движения и тепла в салоне машины Рыбников, сидящий впереди, рядом с водителем, задремал и закивал головой. Нас сон не мог сморить, время мы коротали в беседе на разные темы.
Сиротливость здешней природы, потерявшей когда-то веселые березовые рощи и красностволые сосновые боры, отсутствие лошадиных или тракторных повозок, везущих сено с полей на фермы, вернули нас к разговору о сельском хозяйстве.
Так как впереди нас начиналась граница Некоузского района, богатого на залежи торфа, я не преминул привести некоторые цифры, касающиеся вывоза этого природного
удобрения на колхозные поля. Белов, слушая меня, напрягал брови, сдвигая их к переносице, и тяжело вздыхал. А цифры говорили о многом. Если в отдельные советские годы на поля поступало более двух миллионов тонн торфа в год, то в начале реформ демократов-западников, в 1990 году, этот объем сократился на один миллион. Дальше — хуже. Через пять лет на ярославские поля попадало лишь 157 тысяч тонн торфа, а в 1998 году и того меньше — 57 тысяч тонн. В настоящее время возможность внесения ценного удобрения и вовсе утрачена.
Привел я и другие примеры преступного отношения государства к сельскому хозяйству. Еще недавно ярославское крестьянство гордилось выращиванием льна, зеленого горошка, цикория, ростовского лука. Поречский консервный завод едва успевал выпускать банки с вкусным горошком, который выращивался на 2,7 тысячи гектаров. Слава о ростовском луке вышла далеко за пределы области. Она помогла развитию Ростовского района, отдавшего под развитие этой, пользующейся огромным спросом сельскохозяйственной культуры, площадь земли до 1,37 тысячи гектаров. Гораздо больше земли — до 8 тысяч гектаров — занимал в этом районе цикорий, ставший еще одной визитной карточкой здешних мест. Сегодня и лук, и зеленый горошек, и цикорий, и лен практически исчезли с наших полей.
— Осталась, поди, одна картошка?! — продолжал хмуриться Белов.
— В ярославских магазинах появилась, не поверите, польская и голландская картошка, — улыбнулся я. — Общее картофельное поле области сократилось до 20 тысяч гектаров. А в послевоенные годы оно равнялось 150 тысячам гектаров. Моему борисоглебскому крахмальному заводу сейчас выгоднее закупать картофель для переработки и выпуска крахмала из Финляндии, чем у местных колхозов и фермеров.
— Почему так?!
— Финский дешевле. Там дотируют его выращивание, а у нас нет. У нас государство способствует взвинчиванию цен на солярку, на удобрения, на запчасти, и картофель дорогим выходит, как и крахмал. Финский привозной крахмал дешевле нашего отечественного. Абсурд. Но это так.
— Тракторный парк у вас пополняется техникой?
— Василий Иванович, вы шутите?! Количество техники на селе резко сокращается. Если в 1995 году в области было 11 с небольшим тысяч тракторов, то сейчас их 6 тысяч. Износ техники оценивается в восемьдесят, девяносто процентов. В этом году наши хозяйства смогли приобрести 67 тракторов, а списано — 385, зерноуборочных комбайнов приобрели 11, а списали — 57, плугов приобрели 4, зато списали — 55. Мы с вами находимся сейчас на стыке трех районов — Некоузского, Мышкинского и Брейтовского. Здесь восемьдесят процентов предприятий убыточные.
— Наверное, удобрения уже перестали вносить на поля?
— Да, некоторые районы вообще не вносят. Десять лет назад на один гектар вносилось по статистике 105 килограммов минеральных удобрений, а сейчас — 12 килограммов.
— Беда!
— Так эти цифры одинаковы для всей страны. Всюду на один гектар пашни вносится по 12 килограммов минеральных удобрений. В этой беде мы занимаем в мире прочное последнее место!
— Это же преступление! И как же вы собираетесь поправить положение в деревне? Что делаете?
— Как что делаем?! Продолжаем, как вы говорите, выбирать над собой начальников, тех, кто продолжает уничтожать сельское хозяйство. У нас все ярославцы знают, что представитель тогдашней власти реформаторов Егор Гайдар заявил, будучи в гостях в Ярославле, что нашей области не следует развивать сельское хозяйство, мы проживем на автомобильных шинах и моторах... Однако, как выборы наступают, так все голосуют то за одну партию власти, то за другую. По сути, выбирают себе палачей.
— Без деревни Россия пропадет. Мы же теряем продовольственную безопасность.
— Уже потеряли. Известно ведь, если страна импортирует более 25 процентов продовольственных товаров, то она утрачивает продовольственную безопасность. В Россию уже поступает 40 процентов таких товаров.
— Вот беда-то, Толя! Трудно сейчас нам с тобой будет с людьми говорить!
     
     
По дороге на Мышкин. Реставратор Александр Рыбников открывает Василию Белову тайны древнерусской архитектуры Углича
     
     
Мне давно хотелось сменить тему разговора. До Мышкина оставалось недалеко. И следовало чуть-чуть настроить Василия Ивановича на творческий вечер в библиотеке, поведать ему о некоторых событиях и людях города. Сомнений не было: писатель сразу найдет общий язык с новой аудиторией, заведет ее, подвигнет к серьезному разговору. Только вот чем интересным запомнится ему город, что хорошего и полезного почерпнет он в нем для себя? Читатель привык потреблять... А сегодня, во времена телевизионного терроризма, бездуховности, культа насилия и наживы, его еще больше мучает жажда общения с чистой и совестливой личностью. Ему требуется не отдушина, а компас, указатель движения вперед, выбор правильных жизненных ценностей. И мне это было вполне понятно. Сельская интеллигенция, творческие люди малых провинциальных городов остались без духовной, нравственной поддержки, один на один с телевизионными киллерами, с их пошлостью и развратом, они жаждали найти ответы на трудные вопросы, найти собеседника, который бы понял их и укрепил в поиске и утверждении добрых традиционных ценностей. Думается, Белов и сам это чувствовал, иначе не рвался бы в поездки по стране, не проводил так много встреч в библиотеках, клубах и институтах. На телевидение его не пускали, намекали на непонимание нового пути страны, развития демократии и обретения Россией новых, так называемых общечеловеческих ценностей. Значит, следовало искать иные пути к читателю, общения, диалога с ним. Старческие боли в позвоночнике глушились желанием бороться за жизнь. Он еще легок был на дорогу... Поехать в Мышкин, который я в течение нескольких последних лет хвалил на все лады, он согласился с радостью. И вот эту радость мне нужно было удвоить, утроить, то есть донести до него. Чтобы не терять времени, я тут же и взялся за дело.
Голос мой заметно оживился. Рыбников перестал дремать, протер заспанные глаза и полубоком развернулся к нам.
— Мышкин — город особый... Там живет один замечательнейший человек — Володя Гречухин. Подвижник, каких на всем свете не найдешь... Создал в городе десяток интересных музеев. Раньше, лет двенадцать назад, Мышкин даже не был городом, назывался поселком Мышкино. И Гречухин после того, как меня выбрали народным депутатом РСФСР, тогда еще советская власть торжествовала, поставил задачу — добиться возвращения статуса города. Пошел я к тогдашней, имеющей немалую власть, Светлане Петровне Горячевой... Она была заместителем председателя Верховного Совета РСФСР. На наше предложение живо откликнулась... И благодаря ей мы и вернули поселку Мышкино статус города с урезанием на конце буквы «о». А вообще, мне нравится, как мышкинцы относятся к истории своего города, к развитию туризма. Они до сих пор выходят на субботники и подметают улицы. А на улицах и площадях у них, почти у каждого дома, стоят стенды и висят таблички возле наличников с короткой важной информацией о том, кто здесь жил и какими добрыми делами отмечен путь хозяина.
— Как в такую глухомань добираются туристы? — спросил Белов, проявляя интерес к другой теме разговора.
— По Волге-матушке, — важно отвечаю я. — Турист летний. Из Москвы на теплоходе плывет.
— Что они тут смотрят? Туризм-то дает доход?
— В этом-то вся и изюминка. На пустом месте, из «ничего» Гречухин развил туризм. У них нет ни одной столь значительной личности, урожденной в Мышкине, разве что Смирнов — водочный король... Знаете, есть марка водки знаменитая — «Смирновская»?! Вот и вся история. А на Борисоглебской земле родились и купцы Елисеевы, и летописец Авраамий Палицын, и преподобный Иринарх, благословлявший Минина и Пожарского на очищение столицы от поляков. Здесь по легенде, в деревне Свагуново, жил русский богатырь Алеша Попович, а в монастыре монашествовал Александр Пересвет. Я книгу «Копье Пересвета» написал о богатой истории нашего края. И если бы у нас жил Гречухин, то на каждую историческую личность он открыл бы по музею. В Мышкине он создал музей деревянного зодчества, краеведческий музей, музей мыши, музей валенок, водочного короля Смирнова... Кстати, у нас музей водки есть еще и в Угличе. Только если в гречухинском музее экспонаты рассказывают о родословной крестьянина, ставшего знаменитым купцом, о его доме, деревне, о вкладах в церковное строительство, художественном стеклодувном литье, то в Угличе выставлен набор водочных бутылок, зачастую современного производства, да предлагается дегустация напитка под соленый огурчик. Видите, какое разное отношение к музейному делу. В Угличе чуть не поставили скандальный памятник Шемякина, который изображал бы огромную бутылку с сидящим в ней русским мужиком-пьяницей.
— Ты говорил, Гречухин работает в газете!?
— Да, в районке, заведующий отделом писем. Хотя по образованию он учитель истории. Пишет много. На все темы. Я как-то читал серию его материалов о крестьянских прялках. Замечательно написано. Книгу отдельную можно издать.
— Так издавайте.
— У него много интересных книг. Все — по краеведению. Про местные речушки, про памятники... О своей мальчишеской республике. Он ведь первые краеведческие музеи создавал вместе с мальчишками. Ходил с ними в экспедиции, собирал колокола, церковные книги, ключи, прялки, наличники. Собрал коллекцию старых автомобилей, военной техники, крестьянских построек — от амбаров до мельниц. На этой краеведческой патриотической работе выросла целая армия мышкинцев. Многие из них сейчас создают свои музеи. И главное, у всех осталась большая любовь к своему городу. Вот почему тут особая аура, свои неподражаемые традиции. А Гречухин продолжает писать. Только что у него вышел замечательный учебник географии, посвященный мышкинской природе. До этого издана учебная книга по местной и отечественной истории «Собеседник», она передана во все местные школы.
Тут мой рассказ о необычном провинциальном городе и его подвижниках набрал такую скорость и такой оборот, что мы незаметно подъехали к самому городу. Я успел выпалить скороговоркой про то, как в городе устраиваются фестивали «Мышь» и «Русские валенки», как ежегодно проводятся Опо-чининские краеведческие чтения и региональные экологические конференции. Не забыл и про самодеятельный народный театр «Столбовский дом», для которого пьесы пишет сам Владимир Гречухин, и про картинную галерею, и про Дом ремесел, где удивляет всех знатоков крестьянских ремесел мастер Василий Теркин, и где детей учат гончарному делу.
Напомнил я Василию Ивановичу и о главных хранителях мышкинского лада, сподвижниках Владимира Гречухина, талантливых самородках, постоянных возбудителях творческой жизни бывалого уездного городка — леснике Василии Смирнове, редакторе единственной деревенской газеты «Кацкая летопись» Сергее Темняткине, кузнеце Николае Кирюшине, конезаводчике и владельце усадьбы Артемьево Александре Бирюкове, директоре народного музея Олеге Карсакове, директоре Опочининской библиотеки Галине Лебедевой. Сделал я это с единственной целью, чтобы Белов при общении имел небольшое представление о них и интерес к ним побуждал бы к доверию и теплой дружеской беседе.
— Интересно будет с ними поговорить, — признался Белов.
Мышкин встретил нас реликтовыми соснами и роскошными бревенчатыми избами. И те, и другие были посыпаны снегом. Справа от нас открылась широкая благословенная река Волга. В звонкой зимней прозрачности едва проглядывал ее дальний берег, слитый с белыми сугробами. Белов заметил, что в этом месте Волга выглядит живописнее, чем на суровом угличском участке. Там взгляд поражало ощущение глубинной мощи водоема. Здесь река брала в плен красотой. Особенно вызывали чувство восторга места с берегами, где зеленой стеной стояли раскидистые сосны.
Машина обогнула музей деревянного зодчества, раскинувшийся на четырех гектарах земли под открытым небом, и остановилась у стенда с гербом города и указателем «Музей».
В самом верху герба — медведь как символ Ярославской губернии, а внизу под медвежьей опекой бегает по полю белый мышонок. По легенде именно этот невзрачный зверек заслужил уважение горожан тем, что спас князя Мстиславского от укуса ядовитой змеи. Спал князь на природе крепким сном и ничего не чуял. Но тут по лицу защитника русских земель пробежала мышка... Разбудила она его и тем самым спасла, избавив чудесным образом от повторения легенды той, что гласит о смерти вещего Олега... На том спасительном месте велел князь срубить часовню и сторожку. А уж потом здесь вырос город.
— Вот мы и в Мышкине! — важно и степенно произнес я. Город смотрел на нас, мы — на город.
Купола большой церкви проглядывали из-за крыш домов. Длинные дощатые скамейки пустовали рядом со стройной разлапистой елкой. Улицы отдыхали от людей. И если бы не дневное время, то можно было подумать, что город спит. Тишина обволакивала каждый дом, торговые ларьки, заборы, тропинки. Запах сухих березовых дров приятно щекотал ноздри.
Кроме солнца, никто не выказывал радости по поводу нашего приезда. Белов щурился на ярком свету и не спеша осмотрел площадь.
Как ни стремилось время подновить и осовременить бревенчатые избы, в их облике все равно оставалось то, что грело душу старожилам. Оставалась поэзия дерева, таинственный дух былинных мастеров.
За музейной оградой Белов заметил деревянное крыльцо купеческого особняка с высокими окнами в резных наличниках.
— Дома тут завидные, — раздалось его первое восхищение городом.
— Задерживаться не будем, сразу идем в музей, — поторопил я гостей.
Пройдя несколько метров по музейной территории, Василий Иванович увлекся старым трактором. Подобную технику можно было увидеть в годы начала коллективизации или, как сказал Рыбников, в фильме «Поднятая целина». Армейским рядком вытянулись и другие музейные раритеты — послевоенный «ЗИС-5», полуторка 1938 года выпуска, «Победа», «ГАЗ-21» выпуска 1958 года, потрепанные «Волги» и многие другие редкие «автоагрегаты». Около одной экстравагантной машины Белов задержался дольше обычного, так как не мог распознать ни ее марки, ни производителя.
      — Какой-то лимузин-иностранец, — показал он тростью в сторону машины.
      — Совершенно верно, — согласился я. — Это ветеран второй мировой войны, американский «Виллис». Недавно ребята проводили в городе автопробег... Так этот «Виллис» наряду с полуторкой шел безо всяких накладок.
      — Кто же их тут ремонтирует?
      — Сам исполнительный директор народного музея — Николай Лушин. Мастер на все руки. Он музейщикам обеспечивает экспедиции, путешествия, быструю езду.
      В отдельном ряду кучковались, сохраняя былое величие, поржавевший волжский катер, допотопный крошечный паровоз. Каким образом эта чудо-машина сохранилась до наших времен не знал, наверное, и сам Гречухин. Догадаться можно было только об одном: чаще всего ее использовали на вывозке древесины из здешних помещичьих лесов.
      Осмотр техники закончился сразу, как только в поле зрения Белова попала невысокая ладная мельница. Он аж вздрогнул при виде ее. То ли от неожиданности, то ли от удивления. Нехотя хмыкнул и побрел к ней по тропинке, бросая взгляды на домик бакенщика и фрагмент старой часовенки. Мельница заняла все его внимание. Время пощадило ее крышу, лопасти, угрюмые бока, и совсем не потушило в ней энергии. Белов сравнил живучесть ветряного чуда с гипнотическим действом... И в его сравнении чувствовалась некая правда, позволяющая предположить, что стоит в один миг ожить энергии, вспыхнуть действию, и мельница зашевелит лопастями, заработает. Ощущение остановившейся на время ветряной машины пришло и к Рыбникову. Первым делом он признал ее хорошую сохранность, затем похвалил бережливость, с которой она была перевезена и восстановлена на новом месте.
      Душевную слабость Белова к мельницам я почувствовал еще в Тимонихе, когда в кабинете писателя увидел чертежи и детали старой мельницы. Тогда он поведал мне о своей потаенной мысли построить мельницу. И вот эта слабость вновь дала о себе знать в Мышкине. Вместе с Рыбниковым он стал рассуждать о возможностях отработавшего свое ветряного агрегата. Морщился, когда Рыбников говорил о просчетах старых мастеров, улыбался, когда тот хвалил находки и индивидуальность автора.
      — Многоярусные пояски вдоль боковин у нас не делали, — со знанием дела говорил Белов.
      — Нижний пояс и ни к чему, — вежливо отзывался реставратор.
      Красота устремленной в небо мельницы не отпускала восхищенного созерцателя. Тот ходил вокруг нее и сыпал вопросами: зачем так высоко выстроена хозяйственная часть объекта, почему лопасти не столь длинны, сколько муки намалывал мельник и когда последний раз колхозы пользовались ею? Какие ответы дал Рыбников, я не узнал, так как решил сфотографировать воздыхателей старины у любопытного музейного экспоната. Затем издалека с замиранием сердца следил, как Белов, задирая высоко голову, ждал, шевельнутся лопасти или нет. Однако ветерок так слабовато дышал, а сами лопасти так накрепко сцепились с верхней избушкой, что ожидания были напрасны.
      Любопытство Василия Ивановича в который раз поразило меня. В нем быстро просыпалось мальчишеское естество, небольшие пытливые глаза загорались искренностью, и в эти минуты он походил на деревенского умельца-рационализатора. Он то безудержно говорил, а то становился глухим, молчал, уходя в размышления с самим собой.
      Отдаляясь от мельницы, он вновь и вновь поворачивал голову и бросал в ее сторону неравнодушный взгляд.
      Мы зашли под крышу большого колодца и тотчас ощутили, как над головой зашевелились пронзительные струйки сквозняков. Тяжелое колесо едва не задевало края крыши. Снег у сруба был примят. Выходит, до нас кто-то здесь потоптался, испробовал ход колеса. Потрогал ручки колеса и Василий Иванович. Они легко поддались, но ход оказался пустым, легким, ибо ни цепи, ни ведра на колодце не было. Театральность ему не понравилась.
      Зато порадовал неприступный, как крепость, столетний раскольничий амбар. Таких амбаров он много повидал. Веяло от них чем-то родным и знакомым. А когда я сказал, что Гречухин со своей дружной командой тридцать лет собирал крестьянские постройки, заезжал иногда и в вологодские края, и в архангельские, Василий Иванович еще больше повеселел. Он заявил, что этот амбар не ярославского, а северного, вологодского, происхождения. Я спорить не стал.
      — Наши дома кроют именно так — двойной крышей, гонтом и тесом, — объяснил он мне. — Здесь хранилось
      основное богатство крестьянина — хлеб, зерно. Мне приходилось нагребать в ладонь зерно по сусекам колхозного амбара. Был такой в деревне амбар, общественный. Его создали еще до колхозов, и принадлежал он всем, но в то же время зерно давали только пострадавшим. Я об этом писал в «Ладе».
      По ходу рассказа мне хотелось по старой привычке записать мысль о двойной крыше в записную тетрадку, которую я всегда держал во внутреннем кармане пиджака, но при упоминании чудесной книги «Лад», мне расхотелось что-либо записывать. Раз писатель упомянул детали мастерства плотников, то и секрета в них уже нет.
      С неутоленным любопытством похлопал Белов по двери с железным кованым замком и пошел знакомиться дальше с музеем старинной деревянной архитектуры. Узнал издалека и баньку, и сторожку, и водяные мельничные жернова, и гумно, и колхозные овины. Серебристо-зимний день придавал их затертому, потрепанному непогодой виду особую привлекательность, позволял видеть их под открытым небом в полный рост.
      Они не покорились уродливо развивающейся цивилизации. Сохранили свой неповторимый облик. Стояли угрюмо, раздвигая сугробы снега, борясь каждый год с суровой погодой и моля ее удлинить жизнь. Гречухину удалось разместить все памятники деревянного зодчества на таком месте, которое, с одной стороны, подчеркивало их красоту и величие, а с другой стороны, давало им возможность жить самостоятельно, не затмевая друг друга.
      Мы оставляли объекты давней крестьянской жизни, преодолевая терпкую горечь от сознания утраты их существования. Каждому времени, видимо, свои постройки, дома, бани, колодцы.
      Нас ждал Музей Мыши.
      В этом обширном доме, вместившем два музея, — Музей Мыши и музей, посвященный уроженцу мышкинских окрестностей Петру Смирнову, чья фамилия красуется по сей день на водочных бутылках, мы должны были увидеть Владимира Гречухина. Там располагался и его кабинет.
      Поднявшись по скрипучей лестнице наверх, мы обнаружили дверь на замке. Тут же сзади нас послышался голос сторожа.
      — Гречухин в библиотеку ушел. Он вас, наверное, ждал, и не дождался.
      Понятное дело, гуляние по Волге и посещение угличских храмов сбили намеченный график. Нужно было торопиться и с экскурсией по музеям Гречухина, чтобы не опоздать на встречу с читателями.
      Конечно, в душе все мы испытали в эти минуты небольшое разочарование. Главный музей города оказался недоступным, вне нашего внимания и наблюдения. В нем скрывалась тайна названия города. Тайна того, как мышонок украсил единственный в мире герб, с чего начиналось зарождение музея, кто был первым дарителем. От постороннего взгляда скрыт период восстановления и приспособления под музей этого старинного здания, принадлежащего до революции купцам Литвиновым. Между тем, перекрывали крышу, укрепляли фундаменты и пристраивали крыльцо сами устроители музея. Фельдъегерь Николай Грачев внес свой вклад, он собрал из красного кирпича удивительно красивый и теплый камин. Изготовление витрин — дело рук другого мышкинца — Сергея Овсянникова. Ну, а первые экспонаты поступили сюда из далекой Германии. Доставил их из командировки столичный журналист Илья Медовой. Он давно неравнодушен к приволжскому городу. Хороший подарок сделал и Булат Окуджава, приславший почтой целую коллекцию забавных зверюшек. После создания Гречухиным мышиной почты, на музей обрушилась лавина писем. Подобная почта существует в Великом Устюге. Там письма пишет и получает Дед Мороз, а тут — главная мышь города. Со всех уголков России пошли посылки с игрушками. Одних только писем детвора прислала более пятидесяти тысяч. Поучаствовали в составлении своеобразной мышиной коллекции и зарубежные дарители. Игрушки прибыли из Японии, Кореи, Америки, Чехии, Литвы. Одна игрушка особо дорога музейным работникам, ибо ее прислали сербы из охваченной войной Югославии.
      В настоящее время музей Мыши со своими легендами, бесчисленными сувенирами, мышами-свистульками, мышиными чайными сервизами и мышами-заколками развился настолько широко, что стал проводить международные фестивали.
      — Приезжайте еще раз, Василий Иванович, в Мышкин, — пригласил я писателя. — За один день все равно ничего по-настоящему не изучим. А так у вас будет причина заглянуть сюда. Готовьте подарок. Можете даже живых мышей из Тимонихи привезти. Будет забавно — экспонат из знаменитой деревни, хвостатая царица Тимонихи!
      — Зря смеешься, — не удержался от улыбки и Белов. — У меня с собой уже подарок — книга про домашних животных. В ней есть рассказ — «Кот Рыжко». Он будет интересен здешним мышковедам, так как этот кот Рыжко вместо того, чтобы ловить мышей, ловил цыплят. Там напечатан и рассказ про кота Заплаткина... Подойдет такой подарок?!
      — Сгодится. Будет что оставить на память. Но приехать еще раз все равно придется. Мы не доехали до села Мартынова, где музей кацкарей, талантливейших плотников. Не побывали в Учме у лесника и краеведа Василия Гурьевича Смирнова с его конем Буяном. Там, на берегу Волги, был монастырь святого Кассиана. Его разрушили не так уж и давно. Смирнов на том памятном месте срубил часовню, рядом открыл музей истории Учмы. Туда съезжаются со всей области краеведы на Кассиановские чтения.
      Поворачивая назад от закрытого музея Мыши, мы заглянули в музей крестьянского быта. На наше счастье он работал. И его экспонаты сразу открылись нам во всем своем удивительном разнообразии. У Белова глаза засверкали, будто у кота Рыжко в ночи. Не успел он отойти от восторженного пребывания в музее деревянного зодчества, как снова окунулся в атмосферу знакомой крестьянской жизни, в идиллические картинки из книги «Лад». За свою долгую жизнь он впервые видел подобный музей. Подумаешь, рядами стоят полуторки, паровоз, американский «Виллис», зенитная пушка, локомобиль... Эти железные экспонаты посмотрел раз — и забыл. А вот вырубленные и выструганные из дерева прялки, коромысла, сани... Эти поделки долго греют душу.
      Чем дольше всматривался Белов в разнообразные коллекции крестьянской утвари, тем больше разгорался интерес к ним. Гречухину удалось в одном месте, под одной широкой крышей собрать не по одному-двум или трем экспонатам, а по нескольку десятков... И если на стене висят прялки, то их три тысячи штук, самых диковинных, самых разноцветных, собранных от Новгорода до Сибири, от Архангельска до Костромы и Владимира. Таким богатством и размерами могут похвастать только два музея — в городе Сергиев Посад и Исторический музей в Москве. Кроме прялок, здесь открыты для обозрения сотни амбарных ключей, сотни утюгов, сотни самоваров и чайников... А еще чугуны, патефоны, книги, мебель, зеркала, упряжь, корзинки, гончарная посуда. Всех экспонатов и не перечислишь. Глаза разбегаются от изобилия и роскоши.
      Снова пришлось пожалеть, что рядом не оказалось увлеченного экскурсовода Владимира Гречухина. Он поведал бы много интересного и забавного из жизни старых крестьянских вещей. Не ушел бы от любопытства писателя, от его вопросов и пожеланий. Может быть, единственное, что не спросил бы он, так это то, каким образом ему удается затащить избалованного комфортом туриста в провинциальную глушь. Белов догадался, Гречухин — харизматическая для Мышкина личность, и его команде, создавшей культурную столицу российской глубинки, теперь не составляет труда завлечь туриста. Оригинальные туристические проекты рождаются здесь, как из рога изобилия. Кроме музейных комплексов появляются фестивали, колоритные местные праздники. Даже юмористы из телевизионной передачи «Аншлаг» добрались сюда на теплоходе. Правда, по откровенному признанию сторожа, «деревяшки» в музеях они проигнорировали, главным делом для них стало не изучение исторических, этнографических и фольклорных традиций района, а зарабатывание денег.
      В дверях громко зашаркал ногами сторож, давая всем своим суетливым видом понять, что нас ждут в библиотеке.
      Мы выбрались на улицу, делясь друг с другом впечатлениями от понравившихся прялок и самоваров.
      Солнце продолжало лить серебристый свет на низкие крыши домов и амбаров, в окна пустых темных горниц. Безголосая мельница тянулась к небу. Легкий запах берез и елей растворялся в зимней свежести. Осевший снежок под деревьями прятал коричневую листву и следы-стежки юрких мышей.
      Надышавшись сухого запаха бревенчатых срубов, свежести берез, колкого морозного ветерка, мы осторожно подошли к машине, стоящей на пригорке, возле хлипкого ларька.
      — У мышкинцев и впрямь особый характер, — перебил спокойный ход моих мыслей Василий Иванович, спрятав голову за поднятым воротником. — Чудаковатый, шукшинский.
      — Отчего бы и не шукшинский?! — вздохнул я. — Это даже хорошо, что шукшинский. А то, не дай бог, привяжется к горожанам иное прозвище, аншлаговцами выдуманное.
      — Толя, разве ты не видишь, этого они не допустят.
      Я согласился с возражением Белова. Мне оно показалось правильным, достойным краеведов, движимых любовью к Мышкину. Это даже замечательно, что мышкинцы видятся Белову поэтичными, полными высокой нравственной чистоты шукшинскими героями, умевшими выдержать любые испытания во имя идеи любви к малой родине. Я видел, как с писателем соглашались и молчаливые глаза реставратора Рыбникова, и улыбка на большом круглом, обожженном морозами, лице сторожа.
      Рядом с нами выражал свое согласие и крепкий верховой январский шум в проводах.
      — Такие вот они, мышкинцы, Василий Иванович, — помолчав, добавил я. — Понять их трудно. Они семьдесят лет боролись за то, чтобы у названия города одну букву отняли. И добились — пресловутая буква «о» исчезла.
      Пока ехали в машине, я привел и другие примеры. Белов согласился, что именно такой деятельный, созидательный патриотизм сегодня нужен России, он поможет ей возродиться, а не красноречивый и поучающий. Слишком много развелось ретивых знатоков спасения Отечества, и слишком мало из них готово на жертвенность и конкретные дела.
      Во времена существования поселка Мышкино чиновники решили, что только городу положено иметь картинную галерею и закрыли здесь это учреждение. Интеллигенция опять же вступила в продолжительную борьбу... Картинная галерея снова открылась. Двести шестьдесят живописных картин подарил городу земляк, художник-академик из Питера Герман Татаринов. Из здешней знаменитой Опочининской библиотеки увезли на грузовиках в неизвестном направлении богатейшую коллекцию книг героя Отечественной войны полководца Михаила Кутузова. Она, конечно, затерялась на необъятных просторах страны. И мышкинцы начали заново упорно собирать книги... Сформировали достаточный фонд, и библиотека вновь заработала, да с таким энтузиазмом и находчивостью, что слава о ней тут же прокатилась по всей области.
      Если не считать сторожа, то первым жителем города, который заметил наше прибытие и радостно вышел нас поприветствовать, оказалась директор этой замечательной библиотеки Галина Алексеевна Лебедева. Ее взволнованный вид, беспокойно суетящиеся глаза выдавали в ней хозяйку. А доброжелательная манера общения, плавная речь располагали к доверию. Чувствовалось, что эта хрупкая миловидная женщина всю жизнь проработала в библиотеке.
      Она готовилась к встрече с признанным, маститым писателем самым серьезным образом. В руках все время топорщились белые листы бумаги. И хотя она в них не заглядывала, да и некогда было теперь их читать, я понял: экспромта не будет, сценарий продуман, вступительная речь подготовлена.
      Директор радушно завела нас в кабинет, указала на шкаф с одеждой и предложила выпить с дороги чайку. От самовара, стоящего на низком журнальном столике, мы не отказались. Он, включенный в розетку, тут же загудел. А я помог Василию Ивановичу скинуть дубленку, и он устало присел на мягкий стул.
      Мое знакомство с Галиной Алексеевной состоялось давно. Потому и гостеприимство ее, и легкая взволнованность мне были хорошо известны.
      Просторный кабинет директора подчеркивал уважительное отношение хозяйки к уюту. Значительную его часть занимала простая, но удобная мебель, и большие стеллажи вдоль стен для книг и посуды. На полках красовались суве-
      ниры, мягкие игрушки, часы, поделки из глины и дерева. Около портрета академика Дмитрия Лихачева писатель задержал взгляд... Галина Алексеевна пояснила, что он здесь не случаен, с академиком библиотека долгие годы состояла в дружеской переписке. Ученый из Санкт-Петербурга с интересом следил за краеведческими и музейными делами Мышкина, первым выделил, будучи председателем Российского фонда культуры, денежный взнос на реконструкцию книгохранилища.
      — Может, кто-то хочет кофе?! — предложила директор. Все гости почему-то тут же отказались от чая.
      Пока Галина Алексеевна разливала кипяток по чашкам, рассказывала о жизни библиотеки, я пошел в зал искать Гречухина.
      Вернулись мы вместе. Директор с некоторым волнением вспоминала исторические детали, связанные с ее книжным дворцом. Название Опочининской библиотека получила от имени правнука Кутузова — Федора Опочинина. Я не успел предупредить Галину Алексеевну о том, что многие факты уже рассказаны мною гостю. Впрочем, из уст директора они звучали весомее и интереснее. К началу века в библиотеке было 12 тысяч книг, многие — из собрания самого фельдмаршала.
      Я представил Гречухина уставшему и в то же время вни-
      мательному, отдыхающему в кресле с чашкой кофе, Василию
      Ивановичу. Произнесенная фамилия, звучащая весь день,
      подняла писателя на ноги. Он широко улыбнулся и подал
      главному краеведу города теплую крупную руку.
      — Рады видеть вас, дорогой Василий Иванович, на нашей мышкинской земле, — торжественно, растягивая каждое слово, сказал Гречухин.
      Сказал почти те же слова, которые были произнесены Галиной Алексеевной при встрече в распахнутых настежь дверях.
      — Зал полнехонек народу, — добавил Гречухин. — Всю неделю ждали вас. Как узнали о вашем приезде, так с первого дня читатели стали звонить и к нам в музей, и в библиотеку, все справлялись, когда состоится встреча. Будто дата не называлась.
      — Спасибо, — произнес Белов.
      — Да это вам спасибо, — сказал Гречухин, полагая, что, писатель поблагодарил его за организацию встречи.
      — Да ты меня не понял. За музей вам спасибо!
      — Вы успели к нам заехать?
      — Попробуй с Грешневиковым не заехать. Музей ваш понравился мне. Очень. И мельница, и амбары... А прялок-то где столько насобирали?!
      — По всей стране ездили.
      — Гляжу я на ваши расписные прялки, на наличники — это же остатки настоящего искусства. Это искусство является свидетельством наступающего краха культуры. Недавно я выпустил небольшую книжицу «Догорающий Феникс» — размышления о русской крестьянской культуре. Меня давно интересовала мистическая взаимосвязь человека с природной средой. Чем больше человек стремится к интенсификации, тем быстрее эта взаимосвязь исчезает. Раньше искусство было народным... И народ его понимал, ценил. Не со сцены, как потребитель, ценил, а как творец и участник. Ведь в праздниках, посиделках участвовали все. И еще, о народности следует судить по гармоничному сплаву крестьянской эстетики, крестьянского труда и крестьянского быта.
      — Книга «Лад» — тому подтверждение...
      Дверь кабинета широко распахнулась, и в проеме возник запыхавшийся бородатый человек. В руках он держал потрепанную книгу. Острые глаза быстро обследовали обстановку, людей и остановились на сидящем писателе. В неожиданном госте я узнал местного кузнеца Николая Кирюшина, большого знатока крестьянских ремесел. Вместе с ним была его лопоухая собака, спаниель по кличке Янка. Стоило кузнецу задержаться в дверях, как она стрелой вбежала в помещение, пропахшее кофе, и ее хвост заработал пропеллером.
      — Приехал Василий Иванович?! — раздался раскатистый громкий голос кузнеца, то ли спрашивающий нас, то ли подтверждающий приезд писателя. — А мне бы книгу подписать...
      — Потом, потом, — скороговоркой выпалила Галина Алексеевна и выпроводила его напористо, но вежливо за дверь.
      Желание кузнеца легко можно было понять: он нашел дома книгу Белова и решил подписать ее, воспользовавшись неожиданной встречей.
      Снующая по кабинету собака пыталась обратить на себя внимание, потому подбегала ко всем, ластилась, совала нос в колени, пока Гречухин не почесал ей затылок и не уложил ее возле своих ног на пол.
      Во время беседы Белова и Гречухина я нашел в книге Белова упомянутую статью. По старой привычке, которой трудно было в эти минуты изменить, я решил зачитать первые же понравившиеся мне строки, поддерживающие тему беседы. Поразительно, как хорошо помнил их писатель, как прочувствованы им эти глубинные мысли, подкреплены жизненными наблюдениями.
      Голос у меня озяб, но после чашки кофе немного оттаял, ожил и набирал силу. Белов писал: «Особенно значительными оказались потери крестьянской культуры в музыкальной сфере и в сфере художественных промыслов. За короткий срок почти совсем исчезла великая стихия русского мелоса (мелос — в Древней Греции напев, мелодия). Через кино, радио и телевидение была навязана иная музыкальная стихия, чуждая не только крестьянскому, но и всему народному духу (его менталитету, как принято сейчас говорить). Традиция русской крестьянской общины совмещала (и очень прочно) бытовые, трудовые, религиозные, фольклорные особенности крестьянской жизни. Взаимосвязь, тесное и причудливое переплетение одного с другим, невозможность существования одного без другого — характерная черта всей крестьянской культуры. Труд не выделялся из быта в нечто самостоятельное. Все бесчисленные бытовые формы и проявления можно смело назвать трудом, и наоборот, большинство трудовых процессов на гумне, в поле, в доме имели фольклорно-бытовые и потому неназойливые черты, благодаря чему даже тяжелый мускульный труд приобретал свойство не суровой обязанности, а лишь повседневной привычки. И все это сопровождалось словесным и музыкальным, изобразительным и прочим творчеством, все дополняло и усиливало друг друга, образуя прочнейший монолит народной культуры».
      — Анатолий Николаевич, перестань читать, — строго попросил меня Белов. — Мы о народном искусстве сами поговорим... Наверное, пора и в зал идти?
      — Пейте, пейте кофе, — забеспокоилась Галина Алексеевна. — До встречи еще семнадцать минут.
      — Эту статью я писал в то время, когда обсуждался вопрос о репрессированных народах. День и ночь политики талдычили о разных репрессированных, но только не о русских. Только не о реабилитации русского крестьянства. Мне было понятно, почему это происходит, потому и написал статью. Ведь если честно говорить о реабилитации крестьянства, то надо говорить о реабилитации всего русского народа.
      Белов замолчал на минуту, грустно опустил голову, достал носовой платок... Видимо, гуляние по Волге на морозном ветру оживило старую простуду.
      — А тяжело ли, Владимир Александрович, церковь в городе восстанавливать? — задал неожиданный вопрос, меняя тему разговора, раскашлявшийся Белов. — Мне сказали, вы участвуете в этом деле.
      — Трудно, но мы не жалуемся, не ропщем, — отчеканил Гречухин. — Надеяться на других не приходится. Будешь ждать помощи, средств, так ничего и не сделаешь...
      — Правильно, — поддержал Белов.
      — Своими силами стараемся обойтись. Батюшка тоже помощников находит. Сам. Мы пособляем немного. Недавно в селе Большое Богородское восстанавливали храм Святого Духа на кладбище. Начали еще прошлым летом, а нынче продолжили. Колхоз дал технику. Мы обработали лес на пилораме, подвезли песок, цемент, кирпич.
      — Гречухин был там каменщиком, — похвалила краеведа директор библиотеки.
      — Приходилось работать. А как же?! Там и сельские плотники трудились, и сотрудники нашего музея — кузнец Николай Кирюшин, он только что заглядывал, и лесник Василий Смирнов, он выстроил у себя на родине в Учме и часовню, и музей.
      — Значит, можно восстанавливать храмы?!. Самостоятельно. Без государства можно обойтись?!
      — Василий Гурьевич срубил часовню в одиночку. На свои деньги. Вначале на месте монастырских развалин поставил шестиметровый сосновый крест. Затем послушал молебен священника, почитал литературу... и срубил часовню.
      — Один человек, и так много может сделать. И один в поле воин. Да?! Молодцы вы. Молодцы.
      — Не все сразу получается, Василий Иванович. Монастырь в селе Учма основан средневековым чудотворцем,
      преподобным Кассианом. В далеком прошлом он был ви-
      зантийским князем Константином. В Россию он приехал
      после падения Византии, в свите царевны Софьи Палео-
      лог. Имя Кассиана он получил в Ферапонтовом монасты-
      ре, это у вас, на Вологодчине, когда принимал постриг
      в монахи. Сейчас мы начали в Учме проводить Кассианов-
      ские чтения.
      Тут я не мог не перебить рассказ Владимира Гречухина. Уж больно беспроблемной выходила жизнь и деятельность местных подвижников. О грустных и тревожных деталях истории восстановления Василием Смирновым часовни и создания им музея никто не любил говорить. Замалчивал их и Гречухин.
      — На Кассиановские чтения приезжают историки, краеведы, писатели из Москвы, Санкт-Петербурга, Перми, Кирова, Твери, Ярославля, Углича, Ростова, музея фресок Дионисия в Ферапонтове. Не приезжают лишь учителя из соседней школы. Их приглашают, а они, вот беда, счита- ют, что в воспитании детей история малой родины не по- может им, не станет опорой в будущем. Разве это правиль- но?! Разве одними стараниями Смирновых и Гречухиных можно победить апологетов беспамятства, манкуртов, тех, для кого патриотизм — прибежище негодяев? Разве будет у нас воспитываться любовь к родине, если на государст- венном уровне нет понимания важности патриотического воспитания, нет ни одной программы? И вот результат. Одни стараются, открывают музеи, рубят часовни. А дру- гие? Другие подожгли новый дом Василия Гурьевича. А пока он с родителями тушил его, третьи из отцовского дома украли икону.
      — Духовной опорой все равно часовня станет, — тяжело вздохнул Белов. — Пусть не сразу, не для всех... Часовня поставлена не властью, не священниками, а народным волеизъявлением, значит, живо народное православие... В нем опора уже есть.
      — Надо научиться различать ложную духовность, — сказал молчаливый Рыбников. — На нее опасно опираться.
      — Нелегко сегодня искать опору для возрождения русской души, — у Гречухина слегка погрустнели глаза. — Соблазнов у русского человека много. Но нам помогает все же фактор любви к родному месту. Мы тридцать с лишним лет не имели никакой поддержки со стороны. И когда в наш музей пришли дети, причем трудные дети, мы вместе с ними, с этой армией обиженных на общество, начали работу... Нам мешали. А мы созидали. И добились успеха, поскольку опорой стала любовь к Мышкину.
      — В Мышкине есть еще один удивительный подвижник, — решил я сменить тему разговора. — Василий Теркин. Директор дома ремесел. Я вам, Василий Иванович, говорил о нем. Так вот этот человек недавно умудрился построить деревянную часовню... Как вы думаете, где?! В самой Италии!
      — В Италии?! — удивился Белов.
      — В Италии, — важным голосом повторил я. — О нем по центральному телевидению показали фильм. Он так и назывался «Судьба Василия Теркина». Теперь ему отбоя нет от заказов. Собрался рубить деревянный храм в Брейтове. Это район по соседству. А вот заказ на проект деревянной часовни у родника поступил уже издалека, из Некрасовского района. У него еще есть увлечение — он собирает коллекцию кирпичей. Побывал в Питере, на берегу Финского залива, нашел там старинный кирпич с клеймом двуглавого орла, с него-то и началась коллекция...
      — Он у нас гончарный кружок ведет, — похвастал Гречухин. — Школьники любят лепить глиняных сувенирных мышей.
      Белов и Рыбников в одну секунду пожелали что-то сказать... Но им не дал скрип натруженных дверей.
      В узком дверном проеме снова показалась знакомая голова кузнеца. Он уже не открывал створки дверей настежь,
      и сам не спешил переступить порог, а лишь зыркнул на нас просящими глазами.
      — Мне бы только автограф у Василия Ивановича получить, — раздался его жалобный голос. — Я всю его книгу «Лад» зачитал до дыр... Посмотрите. Можно автограф?!
      — Заходи, заходи, — скомандовал Василий Иванович. Кузнец разулыбался и, ни минуты не раздумывая, шагнул
      в кабинет. Собака сразу метнулась к его ногам.
      — Извините, вся разъехалась, потрепалась, — начал оправдываться он, показывая книгу писателю. — Это я ее так зачитал. Тут так интересно все написано... Про все ремесла я читал, выписывал каждый секрет... Но у меня есть вопросы, я хочу кое-что уточнить...
      — Может, вопросы в зале?! — осторожно, мягко переспросила директор библиотеки. — Мы теперь опаздываем... Заговорились.
      — С такими собеседниками не грех и время потерять, — улыбнулся счастливый Василий Иванович. — До утра проговорим...
      Он взял книгу из рук кузнеца, посмотрел на измятые и исписанные карандашом страницы, и горделиво произнес:
      — Ему я с удовольствием подпишу...
      Пока ручка у него бежала по книжной странице, собака улеглась ему на ботинки.
      — Ваша собака? — спросил Василий Иванович кузнеца.
      — Отойди, Янка! — скомандовал кузнец четвероногому другу. — Моя. Она добрая, безобидная. Не бойтесь. Янка, не хулигань! Сиди!
      — Вижу, что добрая... Можно ее чем-то угостить?!
      — Сперва пусть утихомирится, а потом заработает... Вы ее послужить заставьте. А то она и так избалована.
      Василий Иванович отдал книгу с автографом кузнецу. Взял со стола кусок печенья и поднял руку, скомандовав собаке: «Служить!».
      Пес нехотя встал на задние лапы и вытянулся стрелой перед радостным писателем. Стоял он долго, смотрел жадно... Но Василий Иванович медлил, он, как мальчишка, наслаждался нетерпением собаки.
      — Опаздываем, — этим словом я поднял всех на ноги. — У нас еще будет время для общения.
      Мы уже договорились с Галиной Алексеевной Лебедевой и Владимиром Александровичем Гречухиным после встречи с читателями открыть кафе в подвале библиотеки и посидеть там у камина тесным дружеским кругом. У этого литературного кафе заманчивое название — «Старый шкипер». Мне не раз доводилось просиживать там добрые часы с интересными собеседниками из Мышкина.
      — Василий Иванович, вперед! — снова напомнил я о ждущих нас в читальном зале. — Вам теперь придется не задавать, а отвечать на тысячу вопросов.
      — Всегда готов!
      Читающий народ Мышкина встретил великого писателя стоя, громкими аплодисментами. Давно я не видел столько искрящихся радостью глаз, не мимолетных, а продолжительных улыбок! И такой теплой, очаровывающей атмосферы. И такого высокого доверия, окрыленности, восхищения. Такую любовь дарят только очень близкому человеку.
      В эти минуты встречи писателя с читателями я понял, почему Василий Иванович Белов давно стал для многих россиян своим человеком, то есть родным и близким.
      Понятно это стало сразу... Из первых отзывов и откликов о его творческой жизни, произнесенных простыми мышкин-цами. Из вступительных речей Лебедевой и Гречухина.
      Не знаю как Белову, но мне было очень интересно слушать гречухинское предисловие к встрече. Он обратился к читателям с разъяснением-напоминанием, что если всерьез говорить о современной русской классике, то в ряду лучших национальных писателей двадцатого века непременно прозвучит любимое многими русскими имя — Василий Белов. Из старших читательских поколений едва ли найдешь человека, который бы не знал «Весну», «Привычное дело», «Кануны», «Всё впереди», «Плотницкие рассказы» или «Бухтины вологодские». И тридцатилетний русский читатель хорошо знает Белова, по крайней мере его «Лад», — эту единственную в своем роде энциклопедию русской деревенской жизни. А молодые и юные читатели хорошо знакомы с Беловым по школьным обязательным программам
      или факультативам. Василий Белов — писатель общерусский, общенациональный.
      Гречухин не спешил, не волновался, а наоборот, спокойно, тихо и как-то возвышенно-былинно выводил слово за словом:
      — ...Василий Иванович Белов из произведения в произведение рассказывал о самом удивительном и трагическом времени русской деревни, когда она всего за одно человеческое поколение ушла из жизни России. Этому уходу, этому прощанию с миром посвящено большинство литературных трудов великого русского писателя. Знание этой эпохи, ее людей, прекрасный истинно народный язык произведений Белова и поразительно точное, до сердца идущее описание сельских пейзажей — все это простая, высокая и мудрая русская литература, классика подлинная и неоспоримая.
      Александрийский зал Опочининской библиотеки с неменьшим вниманием выслушал короткий монолог Галины Алексеевны, мою речь и первые вступительные слова самого Василия Ивановича.
      Но как только Белов разрешил задавать вопросы, то тишина сразу уступила место напору любознательности и желанию почерпнуть из ответов писателя нечто неизведанное и неординарное.
      Каждая минута подчеркивала характер встречи — непринужденный, деловой.
      Каждый вопрос и каждый ответ уходили на моих глазах в историю.
      — ...Василий Иванович, когда вы начали писать и с чего начали? — открывалась беседа с банальных, но вполне ожидаемых, понятных вопросов.
      — Рано начал, — широкой улыбкой, настраиваясь на душевный разговор, встретил Белов первого собеседника. — Помню, еще маленькими мальчишками мы с приятелем собрались на рыбалку. И все, что я увидел в этот час, красота природы, так на меня подействовало, так восхитило и взволновало, что я со своим дружком заговорил... стихами! Какие уж это были стихи — Бог знает... Что-то ужасно детское и совсем примитивное. И стихами их всерьез, конечно, не
      назовешь. Но я заговорил ими! Я рассказывал приятелю о том, что я вижу и чувствую. Я передавал свое «писательское» видение мира! Вот таким смешным и детским было начало...
      — Какие книги особенно благотворно подействовали на вас в самом начале литературных занятий?
      — Борис Шергин. Вы читали его? Прекрасный был северный писатель. Настоящий знаток темы и мастер языка. А потом — мне повезло. Истинно счастливый случай — я встретился с книгами Ивана Шмелева. Слава тебе, Господи! Я почувствовал из них, что такое настоящая русская литература. Бунин на моем пути, конечно, был. Но Бунин был и для всех. А найти в то время Шмелева — это редкое счастье... И я ему обязан многим.
      — А кто из современных писателей больше всего повлиял на вас и помог?..
      — Конечно, Яшин, Александр Яковлевич Яшин — патриарх вологодской литературной школы, замечательный русский писатель. Я ему навечно благодарен. Потом очень помог Александр Решетов. И очень большое впечатление на меня произвели книги Федора Абрамова. Он стал для многих молодых писателей (и для меня тоже) целой эпохой в литературной жизни.
      — А как вы воспринимали не «деревенских», а чисто советских писателей?
      — В соответствии с возрастом. Я очень любил и люблю Гайдара. Не того проклятого его потомка, что разорил Россию, а автора «Школы», «РВС», «Дальних стран» — я вырос на этих книгах, они талантливы и поэтичны. И при имени Аркадия Гайдара я чувствую в душе теплоту и благодарность. А при имени его потомка мне хочется наплевать на все его «демократические реформы»!
      — Вы так сильно злы на «демократов»?
      — К сожалению, крайне сердит. Я воевал с ними в парламенте. Всегда. Я знаю, что религия учит врагов прощать. А я вот все еще не научился... Да, думаю, что и ваш депутат этого тоже еще не умеет!
      — Какое печатное слово оказывает сейчас на вас главное влияние?
      — Евангелие. Я читаю его сейчас более всего. И только вот в эти годы начинаю понимать его мудрость. Поздно?! Очень поздно... Но сквозь советское воспитание да еще партийную работу дойти оказалось нелегко. В общем, путь от секретаря райкома комсомола до Евангелия вышел длинный. Высоки и крепки были «завалы» на этом пути.
      — Какие журналы вы читаете с одобрением?
      — Я долгое время был в составе редколлегии «Нашего современника». И отношение к нему не изменил, по-прежнему люблю и читаю. А еще — журнал «Москва». Сегодня это мои лучшие и любимые издания.
      — Василий Иванович, многие ваши произведения основаны на живом знании русской деревни и, в первую очередь, своей родной Тимонихи. Как она живет сейчас?
      — Тимонихи, можно сказать, почти нет. Как и многих-многих других русских деревень. Из ее четырнадцати дворов осталось только четыре. Первый непоправимый удар ей нанесла война, с нее не пришел ни единый наш мужик (и мой отец в том числе). Всех выбили. А дальше — жизнь доканчивала. И сейчас жилых домов только три. Недавно умерла от старости и болезней старуха, и от пьянства — старик. Страшная вещь — русское пьянство. Я и сам когда-то посвятил этой безумной «деятельности» много сил.
      — Главной русской бедой вы считаете пьянство?! А что еще?
      — Да многое. Вот среди женщин меня всегда очень сокрушает курение. Думаете, велика беда? Очень велика. Пропадает женщина, ничего женского от нее не остается. И сама-то она, бедная, этого не понимает...
      — Вы дружили с Шукшиным. Как вы сейчас смотрите на его творчество?
      — Как на творчество великое. Я написал об этом книгу «Тяжесть креста. Шукшин в кадре и за кадром». Почитайте ее. Простите, мне сейчас кратко на такой большой вопрос не ответить. Лишь добавлю: единственное изменение моих взглядов произошло — это отношение к Лидии Федосеевой-Шукшиной. Она после него уже раза три замуж выходила. Не надо так-то... За это я к ней очень напряженно отношусь. Но... Но ценю ее, как мать, за двух ее дочерей.
      Упоминание Белова о книге «Тяжесть креста», посвященной дружбе с кинорежиссером Шукшиным, позволило мне вклиниться в разговор. Перед поездкой в Мышкин я специально закупил в столичном издательстве несколько экземпляров этой книги. Она состоит из двух документальных повестей, одна написана Беловым, другая — кинооператором и тоже другом Шукшина Анатолием Заболоцким. Редкие фотоснимки, сделанные тем же Заболоцким, придали изданию особую доверительность. Я ждал момента, чтобы подарить привезенные книги краеведам, подвижникам Мышкина и почитателям творчества Белова. Такая пауза возникла, и я, ловко воспользовавшись ею, раздал подарки.
      На сцену к столику писателя робко, оглядываясь по сторонам, вышла знакомая собака. Белов не позволил цыкнувшим на нее читателям прогнать четвероного друга. Почувствовав защиту, собака легла рядом со столом.
      А Белов вновь стал отвечать на вопросы.
      — ...А ваши дети как живут? — спросила пожилая женщина, напоминающая своей одеждой и манерой говорить тип интеллигентной провинциальной учительницы.
      — У меня одна дочь, — Белов развел руки. — Она, к сожалению, не замужем. Говорите, еще успеется? Нет, замуж тоже надо выходить вовремя. Не утешайте меня.
      — Но вы сами сказали, что религия призывает нас всех прощать.
      — Да. И, очевидно, всех женщин за все и надо прощать. Говорите, что и мужиков? Нет, мужиков, я прощать не могу. Слишком во многом они сегодня виноваты.
      — А раньше мужики были лучше?
      — Всякие были. Но в целом — гораздо лучше. Хоть по своей деревне суди, хоть по всей России. Вот временами перебираю в памяти наших деревенских мужиков и любуюсь ими. К примеру, мой дед. Все по-мужицки умел: и в поле работать, и в деревне, и дома. До сих пор живы его прекрасные наличники. А как он сказки рассказывал! Я от него впервые услышал сказку о тетереве и лисе. Какая была в его рассказе поэтическая ритмика! Какое чувство природы! Много ли сейчас в деревне таких вот мужиков?!
      — А каких хороших писателей сегодня видите?
      — А мало вижу. Литература во многом позорно сумела сойти на детективы. И лучшими я по-прежнему считаю Распутина, Крупина, Куняева. Но это далеко не молодежь, а молодежь — не ободряет...
      — Какое ваше любимое место для работы?
      — Всего чаще (и лучше) я писал летом в нашей старой бане, что стояла у самой реки. Не помню места для писания счастливей.
      — Василий Иванович, что заставляет человека писать? Вдохновение?!
      — В молодости и начальных летах — да. Я затрудняюсь даже объяснить, что это такое. Но... Такое чувство ко мне приходило когда не можешь не писать. Так бывало и тогда, когда я со своим дружком заговорил стихами. А у профессионалов это бывает не так уж часто. Им чаще диктуют браться за перо пустой карман и пустой желудок.
      — Раньше была авторитетна вологодская литературная школа. Сохранила ли она и своеобразие?
      — Да. Она и сегодня своеобычна. Она расширяет свое влияние, некоторые писатели переезжают в Вологду, к нашему «огоньку». Проявляется наше литературное влияние в других местах... Наши литературные приемы охотно используют... И слава Богу. Мы продолжаем издавать «Литературную Вологду».
      — Василий Иванович, я сейчас читаю ваш роман «Все впереди». Там действие в немалой степени проходит во Франции. А вы лично знаете эту страну? Имеете моральное право о ней писать?
      — Думаю, что имею. Во Франции был несколько раз и старался знакомиться с тем, что меня профессионально интересовало. Был я в Италии, Швеции, Финляндии, Японии, Сербии. Так что, представление о Западе я имею.
      — Можно как-то приближенно сравнивать Запад и Россию?
      — Нет. Что они знают о нашей жизни? Что понимают о наших жесточайших эпохах? Да взять самый простой пример... В войну в нашем колхозе пали от бескормицы все лошади. На чем пахать? Такое Запад перетерпливал? Велосипед
      мы долгое время считали за машину! По два километра мы, деревенские мальчишки, бежали за ним. Это Западу понятно? А как мы, дети, открывали перед каждым прохожим-проезжим отводки (ворота) в деревню, наивно надеясь (в то голодное время) на какой-то подарок. Это Запад знает? Нет, ничего он такого не знает. Тем более нашего дикого разгрома культуры, религии и такого сегодняшнего разворовывания государства. Нечего нас сравнивать.
      — А в нашей стране как вы сравниваете городской народ и сельский народ?
      — Никак не сравниваю. И не одобряю таких попыток. Народ — один, хоть и живет в разных местах.
      — Василий Иванович, мы очень любим ваши книги. И, наверно, особенно любим «Лад». И понимаем, что больше всего настоящего лада жизни было именно в деревне. А как она изменилась сейчас! А в вашем краю?.. Настоящий юмор еще жив? По-прежнему от второй рюмки отказываются? Каким вы видите будущее деревни?
      — Великие и тяжелые вопросы. Наверное, мои книги, а значит, и я на них не ответят. Но... лишь в Японии между многоэтажками сажают рис. А мы так не можем, нам нужны именно деревни. А деревни сегодня плохи, слабы, жалки. Я думаю, что вопрос будущего деревни не литературный, а государственный. И наша Дума, и Совет Федерации должны бы иметь его главным. Неужто зря мы их выбираем?!
      — О прошлом деревни вы писали здорово. Видно, что и сами много умели по-крестьянски делать? Вот крыши крыть соломой могли?
      — Мог. Крыл. И делал это вполне профессионально! Много всего мог. В деревне как иначе?!
      — Василий Иванович, а что вы пишете сейчас?
      — Для серии «ЖЗЛ» пишу книгу о вологодском композиторе Гаврилине. Собственно, я ее уже написал. И — начисто забраковал. Почему? Честно скажу — по жизни опоздал я с образованием. Аттестат получил через пять лет после армии. Вот и с общими гуманитарными знаниями вышла недостача. И книгу теперь — переписываю. Жаль, что вовремя не мог учиться.
      — Василий Иванович, каковы ваши впечатления о нашем Мышкине?
      — Самое первое впечатление — вы, на мой взгляд, умеете хранить свою историю и свои традиции. Мышкин, как я понимаю, уникальное место. Я горжусь, что такие места в России есть. То есть, места пассионарные, рождающие активность в жизни и продуктивность в делах. Я ощутил вашу любовь к национальной культуре. К своей и общерусской. Вы устояли против чуждых влияний и живете своим умом. При встрече с таким городом и с таким обществом чувствуешь себя окрыленным. Без таких встреч было бы трудно жить.
      Отзыв Белова о городе Мышкине превзошел все мои ожидания. Он, конечно же, не мог ему не понравиться. Как не мог он не оценить того редкого поучительного случая, когда народная инициатива реализовывалась бы так зримо и очевидно в больших полезных делах. Горожане создали свой город, а город потом стал создавать, воспитывать горожан. Вернее, краевед Гречухин создал музей, а музей стал центром культуры, притягательным для молодежи. Из мальчишек, увлеченных краеведческими поисками и сохранением неповторимого облика города, выросло целое поколение краеведов. Из армии краеведов, начавших создавать свои музеи и кружки, писать книги и лепить сувениры, сформировалась культурная городская среда. И конечный результат — всеми любимый Мышкин стал городом классической провинции. Жители его любят, потому что есть за что. Единственным переживанием остается у меня одно: не забыли бы жители, а с чего все началось... Забвение — путь к обратному... Это как в сказке о старушке с разбитым корытом. Правда, пока об этом грешно говорить, ведь первым, кому горожане присвоили звание почетного гражданина города Мышкина был все-таки Владимир Александрович Гречухин.
      Белов почувствовал разгорающийся интерес мышкин-цев к его творчеству, пытливые поиски правды происходящего в стране, и в то же время ощутил опасность затягивания беседы, повторения вопросов, потому стал отвечать коротко.
      Два часа общения пролетели незаметно.
      У Белова не было часов, но он смог, как профессиональный оратор, подвести черту под вопросами и незаметно перейти к раздаче автографов, получению сувениров.
      Встреча закончилась тем, что читатели взяли Белова в плотное кольцо. Они стояли рядом — Белов и Гречухин — и оба продолжали отвечать на вопросы и шутки. Я видел их разгоряченные лица. Что-то общее было в их поведении, даже в их линии жизни. Оба — скромные труженики, созидатели, делатели, то есть производители конкретного полезного продукта.
      Через пару минут Белов остался один. Гречухина оттеснили в сторону. И писатель едва успевал строчить на открытых книгах добрые пожелания мышкинцам.
      Очередь за автографами получилась такой длинной, что он подписывал свои книги почти... сорок минут.
      На столе моментально образовалась большая горка подарков, мышек-сувениров, книг, спичечных коробок с видами города, мягких игрушек, кассет. Мы помогли сложить все эти «знаки внимания» в коробку и отнесли в машину.
      Впереди нас ожидал «Старый шкипер».
      Краеведы еле-еле отбили Василия Ивановича у читателей, повели его в литературное кафе почаевничать и продолжить доверительную беседу у камина о крестьянской культуре, о краеведческих поисках, о значении книг по истории, природе родного края.
      В величайшем смущении, сопровождаемый довольной Галиной Алексеевной, он спустился по узкой деревянной лестнице в полутемное подвальное помещение.
      На столе хозяйки возвышался здоровенный, попыхивающий паром, самовар. В него, наверняка, вмещалась пара ведер воды. И за один раз он мог напоить два-три десятка человек.
      На прилавке возвышалась гостеприимная мышка, сшитая из разноцветных тряпок и лоскутков. Размер ее внушал доверие.
      Полумрак вместительного помещения вначале скрывал тарелки и чашки на гостевых столах, малиновые занавески на низких окнах, но стоило зажечь свечи и включить люстру, как открылось убранство гостеприимного стола, стулья,
      камин из красного кирпича. Мышкинцы готовились к встрече основательно. Продуманы были не только интересные, содержательные вопросы, перечитаны книги писателя, но и убран каминный зал, приготовлен ужин.
      Белов оказался за столом в кругу самых любознательных. Кузнец Николай Кирюшин успел отвести собаку домой и занять место рядом с писателем. Поближе к нам сели Олег Карсаков, Владимир Гречухин, Сергей Темняткин, Александр Рыбников. В кругу таких собеседников Белову вновь пришлось выдержать серьезную атаку из вопросов и предложений.
      Однако Белову нравилась одержимость ребят, их приверженность к развитию провинциальной культуры. Он не только охотно отвечал, но и заинтересованно спрашивал. Ему хотелось понять, досконально разобраться в том, откуда ребята черпают столько сил и энергии для созидательной работы, почему им всегда удается завершить задуманное, и отчего современный циничный практицизм, бездуховность времени, процветающая жажда наживы не разъели, как ржа, их благородных деяний и поступков, не омрачили их, не заставили свернуть с правильного пути. Белов не раз выступал в центральной печати, отвечал журналистам на трудные вопросы о торжестве в нынешней России идеологии наживы, подмене истинных традиционных ценностей мнимыми, опасными, связанными лишь с обретением материальных ценностей. После убийства журналиста центрального телевидения Листьева, он дал точную оценку случившегося... Посчитав подход растревоженных убийством журналистов к вопросу о «последней капле в череде смертей» неглубоким и поверхностным, он не побоялся сказать, что «сами же средства массовой информации создали эту атмосферу». И это было очевидно. Журналистам было трудно понять... Между тем, сея в обществе зерна зла, насилия, разврата, убивая истинную культуру и искусство суррогатами, пошлостью, серостью и низкопробной эстрадой, не пуская на экран совестливых и мудрых людей из творческой среды, они, действительно, пожинают плоды своего телевизионного разбоя.
      Помнится, каким метким было замечание Белова, когда на радостные восклицания журналистов о наступившем вре-
      мени, когда, якобы, можно свободно сказать правду, он спокойно развенчал этот тезис. «Это ложно понятая свобода, — заметил он. — Нигде в мире никакой свободы пока нет. Ни личной, ни общественной. Она зависит либо от денежного мешка, либо от идеи, либо от партии». И тут же, по-своему откровенно, парировал обвинение в собственной зависимости: «Как у публициста и у меня есть зависимость, и я пытаюсь от нее избавиться. А вообще я завишу от времени и от своей совести. Но ведь степень совести разная у всех людей, в том числе и у журналистов».
      Мне понятен был интерес Белова к подвижнической деятельности мышкинцев, не поддающейся коррозии времени, соблазнам «денежного мешка», влиянию «ложно понятой», царствующей свободы, которая понимается еще и как вседозволенность. Если бы сейчас в литературном кафе появились те прыткие журналисты, обеспокоенные чередой убийств, он бы им еще тверже предъявил обвинения... Почему, например, нет на центральном телевидении основательного разговора вот с такими патриотами, краеведами, созидателями, кои живут в провинции. У вас, мол, у корреспондентов телевизионных передач, нет ни желания, ни потребности, ни времени на показ созидания, на демонстрацию возможностей русского человека, вас хватает только на пропаганду обратного, на показ иной породы людей — киллеров, проституток, воров, жуликов.
      Лад устроенной, ищущей провинции никого в столице не интересовал.
      В мышкинской среде Белов обнаружил ту правду, которую излагал журналистам. Жизнь местных патриотов текла вопреки тому, что воспевали и навязывали лжедемократы, певцы непонятной свободы, адепты рыночных ценностей... Воспевали и пропагандировали с государственных трибун и многочисленных телевизионных экранов. Здесь он испытал ощущение лада... Присутствие русского лада. Оно жило и в душах краеведов, и в том, что сделано, сотворено их руками. По всей стране — ощущение разлада. А в Мышкине, среди музеев, волжских берегов, среди подвижников и у этого теплого камина — живет лад. «Без лада в душе никак не прожить», — не раз говорил Белов. Как печалился и о том, что ему не удастся
      уже застать время, когда лад утвердится во всем обществе. Он был отчаянно благодарен Гречухину за то, что в его душе сохранился лад. Значит, будет теперь от какой печки плясать... Будет что множить и пропагандировать. Будет что противопоставить политике «денежных мешков». В Гречухине и его ребятах он увидел суровую действительность, борьбу с незримыми идеологами ложной свободы, победу совести личной над зависимостью от «денежного мешка» и атмосферы новых рыночных ценностей. Сегодня он желал того, чтобы они донесли правду Белова и Гречухина до всех россиян. Русский человек на многое способен, даже в эти разрушительные времена он делает невозможное, он строит, созидает, любит родину, возвеличивает ее, воспитывает в подрастающем поколении истинные ценности. И воспитывает на примерах истории родного края, на примерах уважительного и бережного отношения к реке Волге и малым неславным речкам, сосновому бору и мельницам, книгам и музеям.
      В литературном кафе стоял гул, чем-то напоминавший гудение пчелиного улья во время медосбора.
      Кузнец Николай Кирюшин пытал Белова, какие ему известны способы покрытия крыш соломой, как в Тимонихе варили квас...
      Василий Иванович Белов долго отвечал, копаясь в дальних уголках памяти. Перебирались и воскрешали в памяти золотые страницы книги «Лад».
      Владимир Гречухин напомнил гостям, как его команде удалось растормошить целый город и «объять его творческой волей», а также слова русского писателя Ивана Аксакова, написанные им в середине девятнадцатого века, что «Мыш-кин — город крошечный, хотя и богатый капиталистами, — тихий, мирный, дружный и не кляузный». Рассказал краевед о готовящейся краеведческой конференции в городе Твери, где он собирается сделать доклад на тему «Малый приволжский город в сфере регионального общения». В докладе будет поставлено под сомнение понятие региона как административно-формального объединения. Регион — это исторические, культурные, деловые, духовные связи.
      Василий Иванович Белов дал свое определение Мышки-ну, как городу ожившей истории, городу, продолжающему
      развивать традиционную русскую крестьянскую культуру. Он согласился с позицией Гречухина, утверждающей — в России нет «неинтересных, лишенных творческих воплощений мест».
      Директор библиотеки и хозяйка кафе Галина Алексеевна Лебедева похвалила находчивость односельчан, их умение зарабатывать на продажах туристам поделок. Летом к тому же легко раскупаются и домашний квас, и малосольные огурчики. Добавила к своему рассказу о разносторонности характера мышкинцев еще один факт — о любви к необычным творческим праздникам, об открытии в городе межрегионального фестиваля любительских театров «Мышкинские те-атралинки». Днем — за прилавком с огурцами, вечером — в театр!
      Белов согласился с таким уникальным опытом зарабатывания средств, предложил искать путь его тиражирования на всю страну.
      Сельский учитель, редактор деревенской газеты «Кацкая летопись» Сергей Темняткин поведал большому писателю о работе в их далеком селении Мартынове краеведческого клуба. Есть у них и своя газета, и свои научные архивы, есть свой музей и своя библиотека. До недавнего времени не было мероприятий, способных объединить большой куст селений сразу трех соседних районов, но и это решили кацкари, организовав ежегодные научные чтения. Здесь же находится единственная в России школа, которая носит имя своей бывшей учительницы Павлы Александровны Пятницкой. Старая учительница имела две особые награды — Золотую медаль отличника образования от государя императора Николая Второго и орден Ленина от Никиты Хрущева.
      Белов проявил особый интерес к рассказу Темняткина.
      — Кадка, кацкари, Мартынове, а как все же правильно называется ваше место? — спросил он.
      — Наше тридевятое царство действительно имеет необычное территориальное образование — Кацкий стан. Страна кацкарей.
      — Слышу еще одно новое название — Кацкий стан...
      — Район вольных хлебопашцев... Самая молочная деревня России... Лучшие плотники-кацкари.
      — И все-таки, какое настоящее название у села или поселка?
      — Село наше называется Мартыново, — весело сдался Темняткин, прекратив испытывать терпение писателя. — Но и другие названия настоящие, подлинные. Раз в народе так говорят, то, значит, так тому и быть, так правильно. К нам больше внимания, почета.
      — А что, у кацкарей, говорят, и язык свой есть? Анатолий Николаевич Грешневиков показал мне ваши газеты. Я несказанно удивился... Откуда это? Откуда такие слова, поговорки? Да и само название — кацкари?
      — Кацкари упоминаются в летописях со времен правления великого князя Василия Второго Темного, то есть с далекого пятнадцатого века. Название пошло издавна, и потому в округе все знают кацкарей, как талантливых мастеров, весельчаков, умеющих отдыхать, и выдумщиков. Самое доброе пожелание у кацкарей звучит так — «Белой коровы Вам!». Выходит, желаю счастья, удачи!
      — Назовите несколько слов...
      — Пожалуйста! Наши сегодняшние посиделки кацкари назвали бы словом — поседки. Водополица — это половодье. Выпалка — снегопад. Щепа — дранка для крыши. Опечек — это деревянный сруб, на котором покоится русская печка.
      — Здорово. Тебе словарь надо составить, как Далю, всех кацких диалектов.
      — Я уже составил.
      — Молодец. Пришли мне. Ух, как вы порадовали меня, ребята.
      — А какие дома у вас там, у кацкарей?! — не затухал у писателя интерес к плотницкому мастерству здешних таинственных умельцев.
      — Топором рубленые, крепкие, статные, просторные... И красивые. На некоторых вырезах кацких домов можно встретить лягушачьи лапы. Это не случайно. Местное поверье гласит: убьешь лягушку — к несчастью. Но есть в этом уважительном отношении к лягушке и иной отголосок древнего почитания. Известно, лягушка у славян ассоциировалась с богиней, славшей на землю дождь, дарующей людям потомство. Потому-то и кацкари при виде беременных лошадей и собак, других животных, да порой и женщине говорят: «Что лягушка зеленая!». А мастера с неподражаемым, индивидуальным почерком живут среди нас до сих пор. Взять, к примеру, Василия Теркина. Анатолий Николаевич говорил вам о нем?.. Теркин недавно ездил в Италию с почетной миссией, срубил там деревянную часовню в пригороде Мальяно Альфьери.
      — У вас и герб есть?
      — Обязательно. На нем изображены два топора — военный и плотницкий. Почему военный? Так кацкари умели за себя постоять. Однажды, а точнее 16 марта 1238 года, разбили татарский отряд. Заманили врагов в лес и всех побили. С тех пор лес называется Заманиха. Где стояла орда, то место носит название — село Ордино. Есть деревни, названные по имени увековеченных князей — Хорубрий, Юрий, Нефедий. До революции в Кацком стане жило почти двадцать пять тысяч жителей, сейчас — около двух тысяч.
      — Бани, наверное, отличаются от северных, вологодских?
      — Кацкари не мылись в банях. Их у нас, Василий Иванович, не рубили. Кацкари мылись в печках. Для этого в печах делался специальный широкий проем.
      — О чем сейчас ваша газета пишет? Какой ее тираж? Как с подпиской обстоят дела?
      — Тираж — семьсот экземпляров. Небольшой. Подписчиков хватает, по всем деревням нашего стана расходится... А пишем о людях, об исторических событиях и обязательно про дела деревенские, где справляют свадьбу, у кого корова отелилась... Ведем отдельно фенологический календарь. Вся жизнь, традиции, песни, частушки — все ложится под перо, все находит отклик... Читают нас в Петербурге, Москве, Сергиевом Посаде, Ярославле. А самый далекий читатель живет на Кольском полуострове в городе Апатиты.
      — Да-а, и впрямь какая-то автономия, отдельная республика. Расскажешь кому, не поверят. Скажут, неужели и впрямь такое бывает?
      — Так у нас его, Темняткина, президентом и кличут, — сказал кузнец Кирюшин, вмешавшись в затянувшийся разговор.
      Вспомнил Белов про то, как упорно бился на первом российском съезде депутатов за право выступить... Но Ельцин не давал ему слово, не пускал на трибуну. И тогда депутаты РСФСР, среди них был и депутат из поселка Борисоглебский, сделали соответствующий запрос, потребовали провести голосование. Белов получил слово... Говорил о многом. Больше всего — о тревожной судьбе крестьянства, а еще о спасении языка, национальных традиций. Но самое главное сказано было в заключение доклада — о том, что вы, мышкинцы, делаете сейчас, — о сохранении народной памяти, о сохранении старинных названий сел, деревень, школ, музеев, улиц.
      Тут и я вспомнил то острое, пророческое выступление Белова. Его, не депутата российского парламента, оппонента власти, вдруг допустили до микрофона. И он, как ни один тогдашний писатель-трибун, заседавший в парламентах, заполонивший все телевизионные экраны, сказал смело, дерзко, прямо: «Тысячи улиц и площадей, поселков, городов, целых регионов по-прежнему носят имена палачей. У нас в городе что ни улица, то имени Менжинского, Кедрова, Урицкого, Клары Цеткин. Что сделал Менжинский для России, мы знаем. А что сделала для России Клара Цеткин? Я что-то не знаю. Я уверяю, что не будет от нас толку, пока мы увековечиваем собственных палачей. Не будет! Пора нам, всем народам России, преодолеть этот недуг. Я мечтаю о том времени, когда страна перестанет заседать и митинговать, начнет, наконец, просто трудиться. Пришло время снимать галстуки, в прямом смысле этого слова. Пришло время просто работать, физически работать в первую очередь, трудиться упорно и настойчиво. Я готов поддержать этот призыв личным примером...».
      Безусловно, для патриотов России эти слова стали опорой, подкреплением духа, призывом к действию.
      Безусловно, оно не осталось незамеченным, не могло не прорасти где-нибудь в глубине русских равнин и лесов. Его отголоски звучат до сих пор.
      То было время Белова. И он остался верен своему слову — восстановил церковь, подновил дом в Тимонихе, написал книгу о Шукшине, книгу о высоком значении нравственного прогресса и тупиковости научно-технического... Личным примером указывал дорогу к труду.
      Его слышали. Ему подражали. За ним шли. Ему верили.
      То было время Владимира Гречухина. Время его славных дел, личного примера. Время, когда он продолжал то, что намечено и озвучено было великим писателем с государственных трибун. Его краеведческая армия показала всей России пример уважительного отношения к истории, пример увековечивания улиц, деревень, школ именами отечественных и местных героев. Не зря школа носит имя учительницы-односельчанки, научно-исторические, краеведческие чтения — Опочининские, театр — Столбовский, лесной массив — Заманиха, музеи — русских валенок, русского купца Петра Смирнова.
      Прав оказался Белов, утверждая, что в России не будет толка до тех пор, пока мы увековечиваем собственных палачей.
      Мышкин изжил этот недуг. Безвозвратно. Легко. И не знал Белов, каким пророческим станет его духовный призыв и посыл к исторической бережливости. Любовь к малой родине, знание истории помогут мышкинцам возродить традиции, выковать свой характер, создать неповторимую культурную среду, организовать музейное дело, выпустить десятки научных книг и исследовательских трудов, и наконец самое главное — превратить свой город в самый уважаемый, чистый, значимый.
      Только сегодня Белов узнал, окончательно утвердился в своей правоте, нашел подтверждение своим словам... Почитание истории воздается сторицей. Окупается, как сказали бы нынешние постылые рыночники. Вознаграждается, поправил бы их Белов.
      А Гречухин тем временем выстраивает в памяти строки новой статьи, которые запечатлят для истории пребывание великого писателя, классика отечественной литературы Василия Ивановича Белова на благословенной, Богом хранимой мышкинской земле. В этой статье будет несколько подзаголовков — «Белов беседующий», «Белов рассказанный». В самом маленьком разделе «Белов сегодняшний» будет написано: «Это седоволосый, весь белый старичок с внимательным взглядом синих глаз, с речью уверенной и твердой, с суждениями устойчивыми и крепкими. Он стал совсем невелик ростом, ходит с палочкой, одевается очень просто. С людьми разговорчив, прост, легко и быстро сходчив. Долгие речи не любит, лишние словесные украсы и восторги принимает плохо, на фотографов и киношников обижается. Ходит он чаще всего в простом коричневом костюме, сшитом давно. Много интересуется местными русскими делами, библиотеками, книгами, церквами, духовной жизнью. Слушает, редко прерывая, но вступая в разговор как-то вдруг и сразу, вступая уверенно и временами даже настоятельно. Его возраст перешел за семьдесят лет, а нрав, похоже, поотстал от этих сроков. Его замечания (в том числе критические, несогласные с сегодняшним миром) по-прежнему прямы и неприкрыты. За это у него бывают большие неприятности. Разные. Власть имущие не печатают его книги. Политики сердятся на него. А однажды на вологодской улице на него напали по всему натравленные молодые негодяи и жестоко избили, причинив тяжелые травмы, которые долго пришлось залечивать. В летнее время старый писатель до холодов живет в родной, почти опустевшей деревне Тимонихе, а на зиму перебирается в Вологду. Здоровье у него не больно хорошее, но наведывается в Москву и в другие места. И вот по приглашению А. Н. Грешневикова побывал на ярославской земле, в Мышкине... Так что Василий Иванович Белов, как всякий настоящий русский мужик, на подъем по-прежнему легок. К делам людским — любопытен, к вопросам читательским — внимателен и искренне любезен».
      В минуты откровений, сознательных утверждений и исторических представлений о предназначении человеческой судьбы, в минуты очарования ласковым, согревающим душу огнем камина, я невольно думал, наверное, как и Гречухин, о таком огромном явлении в русской культуре, как Василий Белов. Мы вместе чувствовали: не все современные писатели обладают даром пророчества, многие могут гордиться чувством слова и меткостью сравнений, но лишь самые избранные, народом признанные, одарены видением спасительного пути. Ему дано увидеть за внешним сущностное, за мелким — глобальное... Не он выбрал свое предназначение, это народ выбрал его своим духовным лидером.
      Слово Белова нужно народу. Его ищут люди. Оно, как лекарство, необходимо им. И он не оставляет их один на один со своими исканиями, проблемами, заблуждениями. Именно в своей сегодняшней, сиюминутной острой публицистике, указующей нравственные ориентиры, он затребован временем и народом, а значит, опасен для недругов, идеологов «денежных мешков» и всякой нерусской нечисти. Его публицистика сопряжена с реальной опасностью. Но в современной жизни, культуре, киноискусстве почти нет положительного героя... Тогда пусть будет публицистика, где главный герой — сам автор. Публицистика рождает и укрепляет нравственную позицию писателя, демонстративно указывает читателю ее необходимость.
      Мышкинцы, как читатели «Лада», «Плотницких рассказов», «Воспитания по доктору Споку», «Канунов», стали сотворцами автора. Они вместе с ним ищут пути решения нравственных проблем, приумножения на русской земле добра.
      Литературное кафе жило открытиями, признаниями, откровениями.
      Благодаря непосредственности общения, стремлению к правде, к простоте правды, Белов и мышкинцы поняли друг друга легко и надежно.
      Правда, дольше других не отступал от Белова кузнец Николай Кирюшин. Утомлял расспросами, уточнениями. Казалось, он боялся чего-то не договорить, не узнать, не разгадать.
      Он спешил перед расставанием выведать секреты кузнецов из Тимонихи:
      — Каким образом выкладывались у вас стены кирпичного горна? В книге вы не дописали про это?! Почему ничего не сказано про сложные слесарные операции?.. Как кузнец добивался чистого стука? Сколько времени требовалось мастеру для вбивания четырехгранных подковных гвоздей?!
      Вечерело. От близкой реки Волги тянул спокойную, заунывную песню старательный холодный ветер. В морозной глубокой синеве неба уже проклюнулись яркие притягательные звезды.
      Белов стоял под этим бездонным небом, дышал полной грудью и чувствовал прилив новых сил, будто с утра его мучила неизвестная душевная болезнь, а под вечер все изменилось, душа излечилась, потребовала движения, действий. Он после горячих прощальных объятий уже не улыбался, выглядел необычайно собранным, глубокомысленным. Лицо у него было задумчивым, воодушевленным.
      Наша машина бежала долиной реки, потом свернула в сосновый бор и поползла вверх между этими высокими темными деревьями.
      Белов долгую дорогу молчал, будто выдержал самый важный экзамен в своей большой жизни.
      А мне чудились тоскливые глаза Гречухина, смотрящие нам вслед... Он переживал, просил позвонить из дома, как доберемся... А добродушный кузнец с черной с проседью бородой все мял и мял в крепких руках новую книгу Белова.