Второе рождение памятников

Монастырские ворота открылись не сразу, скрипнули, подрожали и застыли на прежнем месте. Белов уверенно, твердой рукой, сделал еще один нажим на деревянную плаху. Тут уж дверь поддалась и пропустила нас во двор.
Морозный ветерок сразу стих. За монастырской стеной ему не удалось разгуляться, он наткнулся на кирпичную преграду, бросился в сторону высокой колокольни, но, разорванный на клочья, потерявший силу, тут же пропал.
Мы перекрестились, оглядели тихую обитель и двинулись к ладно срубленной деревянной часовенке.
— Это и есть часовня Саши Рыбникова? — спросил Василий Белов, стягивая во второй раз с головы зимнюю шапку.
— Да, это она, — ответил я. — С нее и началось возрождение родины преподобного Сергия Радонежского. Вернее, сначала был поставлен поклонный крест, а затем и эта красивая часовенка.
— Крепко срублена, как в старину. По древним чертежам, видимо. Скажи, на этом месте находился родительский дом, в котором родился преподобный Сергий?

— Где стоял дом?! Не знаю. Он, естественно, не мог сохраниться, столько столетий прошло. Но достоверно известно, что именно здесь жили его родители — знатные бояре Кирилл и Мария. А сам монастырь основан был в 1427 году.
— На месте рождения преподобного?! Здесь ведь родился великий русский подвижник?
— Совершенно правильно.
— А как точно называется монастырь?
— Ростовский Троице-Сергиев Варницкий монастырь.
— Тихое здесь место, особое, — задумчиво произнес Белов и вошел в часовню.
Несколько картонных иконок, аккуратно расставленных на тесноватых полках, хранили уют небольшого помещения. Запах свежей древесины перемешался здесь с ароматом давно погасших свечей.
Белов дотошно осмотрел часовенку, погладил шершавые еловые бревна. Святая земля взволновала его, а недавно срубленная часовня поразила сходством с древними подобными сооружениями. Жаль, в эти минуты рядом не стоял сам реставратор Александр Рыбников, ему следовало бы видеть встречу знаменитого писателя с первым памятником архитектуры на земле Сергия Радонежского, как он был доволен, просветленно радостен. В его уставших глазах я заметил добрый свет. Тотчас вспомнились слова другого прекрасного русского писателя Валерия Хайрюзова, побывавшего в монастыре раньше Белова, сказанные в виде меткой пословицы: «Моим глазам свидетелей не надо!». Первые его слова одобрения работы реставратора звучали просто: это, мол, настоящий мастер, и работает он добротно, профессионально. Но они как-то меньше задевали за живое. Один недоброжелатель написал в газету статью о том, что Рыбников — никудышный мастер, а друзья покрывают его. Среди друзей в первую очередь называлась моя фамилия. В статье, пронизанной вымыслом и ложью, делалась попытка убедить читателя, что реставратор вместе со мной не спасает памятники древнерусского зодчества, а уничтожает их, средства же, отпущенные государством на реставрацию, разворовывает. И в такой ситуации Валерий Хайрюзов после знакомства с восстановленными Рыбниковым памятниками вынужден был сказать очень верные слова: «Моим глазам свидетелей не надо!».
Действительно, какие могут быть другие аргументы и доказательства правоты реставратора, если не сами спасенные от разрухи и заново воссозданные памятники. Достаточно посмотреть на них и станет ясно — уничтожает их реставратор или спасает. Глаза для того человеку и даны, чтобы увидеть реальность, отличить белое от черного. И если Хайрюзов увидел часовню на месте бывшей помойки и оценил труд мастера по достоинству, то что бы он потом ни читал в газетах про этого мастера, он остался бы верен своим наблюдениям и впечатлениям.
По восторженным глазам Василия Белова я догадался, что ему тоже не нужны другие аргументы. Он доверяет увиденному.
В прошлом году мы с Рыбниковым гостили у Белова в его родной деревне Тимонихе. И уже тогда в отреставрированном писателем храме я заметил, как быстро они сошлись на профессиональной теме — теме охраны и восстановления памятников архитектуры, как поняли друг друга и прониклись уважением. Белов рассказывал о том, сколько времени и сил у него уходило на борьбу с чиновниками разного масштаба при уговорах не сносить древнюю церквушку или бревенчатый домик с редким мезонином и крыльцом. А Рыбникову доставляло удовольствие вспоминать об уже восстановленных им древнерусских храмах, так как давно не находил такого внимательного, грамотного собеседника.
Тогда Василий Белов имел возможность познакомиться лишь с самим реставратором, присмотреться к нему, узнать его характер, пристрастия, планы. Сегодня Белов смог увидеть наяву те архитектурные памятники, к которым прикоснулась рука реставратора.
Я настороженно следил за первыми минутами знакомства писателя с творчеством Рыбникова. Одно дело — доверие, расположенность, личная симпатия. Другое дело — увиденный результат работы мастера. Бытуют ведь в жизни парадоксы: человек говорит одно, а дела его свидетельствуют о другом.
Бескомпромиссность и прямота Белова известны мне. Ради правды о крестьянстве он готов, например, резать правду-матку в глаза любому высокопоставленному начальнику и близкому коллеге по литературному цеху. На одном из съездов депутатов Советского Союза случилось Белову оказаться рядом с Борисом Ельциным. Сидели вместе всю сессию. И писатель не удержался, попросил у будущего президента России несколько минут аудиенции. Ельцин охотно согласился. Но как только узнал от Белова о том, что тот собирается поговорить с ним о крестьянстве и сионизме, замолчал и не назвал времени встречи. Вылетело по неизвестным причинам из издательских планов и многотомное собрание сочинений. Дорого обошлось писателю желание поговорить о наболевшем и запретном, еще дороже — его искренность и прямота. Научили ли подобные каверзы судьбы Белова чему-либо иному в поведении, хитрому, дипломатическому?! Вряд ли. Недавно председатель Крестьянской партии России Юрий Черниченко проводил в столице съезд своей партии. Белов ждал приглашения. Но Черниченко не пригласил на съезд ни Белова, ни и его сторонников и единомышленников. И тогда Василий Иванович в острой критической форме раскритиковал лидера «асфальтовых фермеров» за трусость, а самому съезду дал характеристику — «дилетантский».
Часто высказывал свою позицию, свое несогласие Василий Белов и в кругу друзей. Стоило, например, маститому литературному критику Михаилу Лобанову сказать о безгреховности Сталина, как Белов заметил ему, что политика Сталина по отношению к крестьянству — его большая ошибка.
В общем, Белову свойственно обостренное чувство правды и справедливости. Ради правды он готов на серьезные, высокие поступки... Потому-то я и переживал, как отзовется в душе писателя его впечатление от увиденных отреставрированных памятников архитектуры. Недавно Белов прислал Александру Рыбникову письмо к дню рождения: «Дорогой юбиляр! Поздравляю, желаю здоровья и многих лет, и многих добрых дел во имя Родины!». В конверте — подарок, брошюра «Троицкое чудо», и трогательная надпись на ней: «Дорогой Александр Станиславович! Вашу работу я сравниваю с Троицким чудом, описанным в этой брошюре. Реставратор — это свидетель Бога! Белов. Вологда». Оправдаются ли сегодня слова писателя, адресованные реставратору до посещения им монастырей и церквей? Подтвердится ли сказанное и ожидаемое? Вдруг Белову не понравится качество реставрационных работ?! Тогда жди неприятного разговора.
Перед тем как прийти в Троице-Сергиев Варницкий монастырь, мы заглянули на территорию двух ростовских церквей — Паисия и Уара и Воскресенской. Они располагались недалеко от монастыря и входили в черту села Варницы. Рыбников восстанавливал эти полуразрушенные храмы после проведения научных изысканий и подготовки проектно-сметной документации. Хорошим подспорьем в реставрации стали для него рассказы местной жительницы Марии Ефимовны Волковой о дореволюционном состоянии слободской церкви Воскресения. Несмотря на свой девяностолетний возраст, она отчетливо сохранила в памяти все детали внешнего и внутреннего убранства храма, сберегла в домашнем архиве редкие фотоснимки храма, на которых были запечатлены и годы процветания храма, и годы его уничтожения. Рыбников часто приезжал к старушке за консультацией. И когда церковь Воскресения ожила, преобразилась и стала узнаваемой, похожей на здание, изображенное на старых фотографиях, то Мария Ефимовна одобрила работу реставраторов.
При осмотре церкви я показал эти фотографии Белову. На них церковь Воскресения выглядела нарядной, построенной в строгих классических формах, с внушительными барабанами и мощными куполами. В отреставрированном виде она повторяла старый облик. Белов строго посматривал на кокошники и красные кирпичные наличники, на стены колокольни и трапезной. Еще пристальней разглядывал фотоснимки... Сравнение старых построек с новыми не оставило его равнодушным. Он был доволен работой Рыбникова. А установка колонн, восстановление классического портика просто изумили писателя. Добиться нужного качества и сходства мог только мастер.
Похвала писателя сняла с моей души груз сомнений. Разделяя доброе впечатление о работе реставратора, я пересказал Белову секрет Рыбникова: как современным мастерам удалось сделать капитель с колоннами, а также отлить и вылепить сложный декор. «Сколько же времени Рыбникову пришлось здесь вымерять каждую деталь?!» — удивленно вопрошал и повторял Василий Иванович, обходя вокруг один храм, затем другой. Мне известно было, как действительно долго реставратор со своей артелью вымерял купола, наличники, алтарь, и как много ему пришлось вычертить на бумаге обмерных чертежей! Именно подобный добросовестный труд подвиг меня к написанию серии журнальных очерков о секретах реставратора Александра Рыбникова.
      После того, как Белов увидел деревянную часовню в монастыре, и она также вызвала в нем положительный отклик, я вновь вспомнил и оценил по достоинству слова Валерия Хайрюзова: «Моим глазам свидетелей не надо». Строгий писатель с прямолинейным характером окончательно снял напряженный вопрос, существующий невольно между нами, о профессионализме реставратора. Признание состоялось. И я легко говорил теперь с Василием Ивановичем об истории здешних мест, о строительстве в Варницах знаменитого монастыря.
      — Основан монастырь в 1427 году, после обретения мощей Сергия Радонежского. Начинал строительство епископ Ефрем. О том есть запись в Летописях о ростовских архиереях. В них, кстати, и упоминается тот факт, что монастырь заложен на том самом месте, где стоял дом отца преподобного Сергия Радонежского.
      — А первоначально монастырь, должно быть, рублен был из дерева?! — продолжал проявлять интерес Белов к святому месту.
      — Конечно, — киваю головой я. — Каменное строительство началось в здешних местах в 1771 году при епископе Ростовском Афанасии. Он в прошлом был архимандритом Троице-Сергиевой лавры. И нынче этот монастырь подчиняется напрямую Троице-Сергиевой лавре.
      — Минуя областную епархию?..
      — Да.
      — Сохранилось ли что в монастыре от времен Сергия Радонежского?
      — Разве что один колодец.
      — А от прежнего монастыря какие-нибудь здания остались?
      — Никаких признаков монастырской жизни здесь до недавнего времени не было. Пустырь, огороды и громадная помойка. Все это «богатство» знаменитой обители и застал Рыбников. Монастырь в коммунистические времена был разрушен до основания. Сохранилась от него лишь небольшая часть здания Введенской церкви, в котором до последнего времени размещался инкубатор для куриц. Еще пара жилых построек осталась. Это — бывшие кельи. В них до сих пор люди живут.
      — Оставшиеся стены церкви — это уже много. Особенно замечательно, что сохранился святой колодец. Где он? Пройдем к нему.
      В наш разговор вмешался незаметно подошедший бригадир, строящий монастырские стены. Мне он был знаком. После того, как мне удалось добиться выделения федеральных средств на восстановление Введенской церкви, я не раз приезжал в монастырь, и он показывал, как идет освоение этих средств.
      — Колодец выкопан самим преподобным, — пояснил он, поздоровавшись с нами.
      — Чудесно! — сказал Белов, и лицо его вдруг стало благодушным, вместо задумчивости появилось живое любопытство.
      Он сам отыскал глазами колодец и неторопливо побрел к нему, слегка опираясь на дорожную трость.
      — Святой колодец — четырнадцатого века, — продолжил рассказ бригадир. — Вода в нем целебная, чистая. Испробуйте, пожалуйста.
      — А нельзя ли познакомиться с настоятелем монастыря? — спросил Белов.
      — Отца Силуана сейчас нет, — сочувственно произнес бригадир. — Он в отъезде, будет лишь к вечеру.
      Над колодцем возвышался деревянный домик с небольшим оригинальным куполом и крестом. На крыше плотно лежал красивый волнистый снег. Толстые резные столбы, квадратный пояс из стройно выстроенных балясин придавали колодцу сказочный былинный вид.
      Перед иконой, спрятанной под козырьком крыши, перед колодезным срубом Василий Иванович снял шапку, и в который раз усердно перекрестился, тихо, едва шевеля губами, произнес короткую молитву. Для него жизнь и деятельность русского подвижника и духовного вождя Руси Сергия Радонежского давно стала предметом пристального изучения и поклонения. Сколько раз перед поездкой в Борисоглеб он спрашивал меня, а действительно ли ему удастся посетить родину великого подвижника и поклониться земле, давшей Руси вдохновителя Куликовской битвы и освободителя от татаро-монгольского ига, объединителя русских земель и создателя огромного количества православных монастырей. Услышав положительный ответ, он все равно при случае напоминал мне, почему ему надо непременно побывать на этой святой земле. Его утверждение о том, что Сергий Радонежский, как никто в нашем Отечестве, положил массу своих сил для единения нации, формирования ее национального самосознания, укрепления ее нравственных и духовных основ, окончательно подвигло меня к тому, что знакомство писателя с достопримечательностями моих родных мест начнется с Троице-Сергиева Варницкого монастыря. Тем более, реставратор Рыбников также предлагал писателю посмотреть здесь его часовню и поклонный крест.
      Вместе с Беловым мы подняли тяжелую крышку колодца и опустили в глубь сруба, дышащего холодом, звонкое ведро. Характерный скрип цепи сопровождал движение ведра, бьющегося о дерево. Василий Иванович одной рукой придерживал вращающийся барабан, а другой — железную ручку.
      — Знаешь ли, дорогой мой эколог Анатолий Николаевич, что первым экологом на Руси был преподобный Сергий?! — улыбнулся, глядя на меня, Василий Иванович. — Когда к преподобному повадился ходить медведь за хлебом, то он отдавал ему последний кусок, а сам голодал. Так-то. Ну а когда хлеба не было, то они оба голодали. И медведь при этом не трогал монаха. Вот оно — единение человека с природой, с животным миром. Сожительство в гармонии, без страха и упрека. Сергий выращивал злаки, возделывал огородные грядки, испекал хлеб, делал запасы на зиму... Медведь мирно соседствовал и сторожил человека.
      — Мне тут к вашему рассказу и добавить нечего, — признался я. — Все экологи готовы уступить пальму первенства Сергию Радонежскому.
      Из сруба показалось ведро с водой.
      — Возьми ведро, у меня рука сломана, — скомандовал Василий Иванович.
      Я перехватил ведро и поставил его на край сруба. Игривая вода плескалась из края в край.
      Неожиданный рассказ Белова о том, как Сергий Радонежский жил в ладу с природой и лесным медведем, как познавал тайны природы, а вместе с ней и себя, конечно же, тронул мою душу. И под впечатлением услышанного я, прежде чем испить святой водицы, некоторое время стоял в задумчивости и растерянности. Действительно, писатель привел яркий пример того, как надо человеку искать сотрудничества с природой, и как следует ему жить, не покушаясь на ее покорение и уничтожение.
      Белов осторожно отодвинул меня плечом в сторону и наклонил голову над ведром с водой. Сделал глоток, потом второй... Постоял в раздумье, смакуя вкус воды. Мне захотелось тоже попить колодезной воды, я взялся рукой за ведро, однако Василий Иванович вновь отстранил меня.
      — Трудно распробовать вкус, — признался он. — Уж очень холодна. Аж зубы заходятся.
      — Не спешите, — посоветовал бригадир строителей. — Может вам кружку дать? Мы пьем каждый день эту воду... Нам нравится.
      — И мне понравилась, — добавил Василий Иванович, приложившись еще раз губами к играющей бликами воде.
      Место около ведра освободилось. И только я успел глотнуть колодезной воды, как около нас появилась шустрая, улыбчивая старушка. В ней я с трудом узнал Марию Ефимовну Волкову. Год назад она вносила коррективы в мой очерк о реставрации здешних памятников архитектуры. Материал был опубликован в столичном журнале «Природа и человек».
      — Позвольте мне, молодые люди, водички набрать домой? — попросила старушка, окинув острым глазом каждого из нас. — Вы напились, уступите мне ведерко.
      Пока местная жительница переливала воду из ведра в ведро, Белов расспросил ее об истории села, о его нравах, обычаях, праздниках. Марья Ефимовна поддалась расспросам и стала охотно пересказывать истории о былом... Как молодые девки в дореволюционные времена ходили здесь в кокошниках с тонкой кружевной вязью, а за ними бродили кудрявые парни с гармонями и балалайками. По всей округе разносились разудалые русские песни, те, что из глубины веков. Им вторило то лесное эхо, то соловьи откликались руладами с берега реки Ишни. Белову понравилось признание старушки о том, что в здешнем лесу по заречью эхом аукались мелодии давних прабабушек.
      — Мелодию хоть одну помните? — переспросил, сверкнув озорно глазами, Белов. — Хоть пару куплетов?!
      — Могу спеть, — предложила Марья Ефимовна. — Знаете такие слова: «Что же ты, соловушка, невесел сидишь?».
      — Откуда же мне знать?! — удивленно повел бровями Белов.
      — Зачем тогда петь? Не буду. А ты откуда приехал, мил человек, в наши края?
      — Из Вологды, бабушка.
      — Ой, как далеко заехал. Решил побывать в нашем монастыре?
      — Отчего же не побывать?! Монастырь, оказывается, знаменитый... Основан на родине Сергия Радонежского? Слышали о таком человеке?
      — Как же, как же? Знаю. Грамотная ведь. Это наш святой... Он дружил с князем Дмитрием Донским. Благословил его на битву с неверными. А вообще он жил в чистоте сердца, в мире с совестью и людьми.
      — Еще вот смотрю, как реставраторы здесь работают. По всем ли правилам срубил реставратор Рыбников часовню?!
      — Оне трудятся хорошо. А вы Сашу Рыбникова знаете?! Белов утвердительно кивнул головой. Разговорчивая старушка не узнала меня, и я решил не
      называть себя, не напоминать о нашей встрече, о том, что знаю Рыбникова.
      День хоть и выдался зимний, но оказался, как на заказ — солнечным, безветренным.
      Двор монастыря походил на строительную площадку. Повсюду громоздились штабеля длинных досок и квадратные пачки красного кирпича.
      — Его я давненько здесь не видела, — с грустью в голосе сказала Марья Ефимовна. — И на другом храме он уже не работает. Раньше я иду, смотрю, а он все что-то меряет, меряет, смотрит в бумаги... Раз двадцать меня спросит, как раньше храм выглядел, и есть ли сходство сейчас.
      — А кто-то говорит, что плохой он мастер, — вмешиваюсь в разговор я, нарочно провоцируя старушку на откровенность. — В газете даже прописали....
      — Раньше в газете плохо писали только про пьяниц, — строго посмотрела в мою сторону собеседница. — И осуждали одних пьяниц. Теперь все вверх ногами пошло. Про хороших людей, как про пьяниц, плохо стали писать и говорить. Негоже это. Саша Рыбников заслуживает похвалы.
      — Вот и я говорю Василию Ивановичу, — улыбка легко прорвалась на моем лице сквозь напускную суровость. — Не надо верить всей пишущей братии. Он — писатель, знает, как легко можно очернить человека...
      — Толя, не наговаривай на меня, — возразил Белов, не поняв шутки. — Я сразу оценил работу реставраторов.
      — Вы правда писатель? — спросила Белова старушка.
      И как только Василий Иванович кивнул, старушка тотчас стала советовать ему, о чем следует писать. Про разоренные деревни, воровство электрических проводов... Белов продолжал кивать и безмолвно внимать одухотворенной красоте зимнего монастыря. По тому, как погасли искорки в его любопытствующих глазах, я понял: пора искать повод для прощания с собеседницей. Но неожиданно он сам прекратил беседу. Вспомнил, как в их вологодских краях несколько мужиков сгинуло на проводах, не успев обогатиться за счет воровства, и сказал, что во всех крестьянских бедах виновата власть.
      — Пора нам ехать в Борисоглеб, — заключил Белов. — Там будем беседовать с народом, как правильно, безошибочно надо выбирать власть.
      — Ходи не ходи на выборы, а все равно ошибешься, — вздохнула Марья Ефимовна.
      — Поначалу и ошибешься. Потом научишься. Я тоже разочаровался в Селезневе, Зюганове и даже в крестьянском лидере Лапшине. Подарил ему царскую медаль, которая подарена была еще до революции нашему северному крестьянину за борьбу с сорняками. Думал, поддержу политика. Порадую. А он слабоват оказался. Надо было Харитонову подарить это чудо нумизматики, тот мужик попрямее!
      Марья Ефимовна одиноко удалилась с небольшим ведерком колодезной воды. Тема политических разочарований не вызывала у оставшегося с нами бригадира никакого интереса. Он попросил меня и Белова потормошить областную власть, чтобы та непременно изыскала денежки на переселение живущих на территории монастыря людей, и удалился восвояси.
      Мы побродили еще некоторое время по заснеженному монастырю, дошли до поклонного креста, установленного Рыбниковым в начале возрождения святой обители. Он могущественно и гордо возвышался над тихими сугробистыми лугами. Удивительная тишина сопровождала каждый наш шаг. Даже усталый молодой монах в черном одеянии, перекладывающий свежепахнущие широкие сосновые доски, не нарушал устоявшегося безмолвия. Не отрываясь от труда, он чутко внимал молчанию природы.
      В ясно-голубых глазах Белова я прочел радость встречи с землей Преподобного Сергия Радонежского. В них долго светилось по-детски откровенное радостное умиление. И лишь в машине, отъехав от монастыря, я заметил смену настроения писателя и то, как в его глазах появилось какое-то внутреннее раздумье.
      Конечно, мне хотелось угадать ход мыслей писателя, воспоминания которого могут прославить мои родные места, а могут испортить будущим краеведам всякое желание искать следы его пребывания здесь. О чем он думает, глядя на небогатые ярославские деревни? Может, вспоминает старушку, склонную ко всяким разговорам? Может, думает о монастыре...
      — О чем задумались, Василий Иванович? — не выдержал я долгого молчания, глядя, как и писатель, на заснеженные пустые поля.
      — Думаю, как долго мы еще будем ошибаться в выборе власти.
      — И как долго?
      — Старушка, живой человек, затронула серьезную тему... Я ведь сам, правда, ошибался на выборах. Не раз думал о цене таких ошибок. Выбрал человека, думал, поможет деревне, ведь нельзя погибающему крестьянину не помочь, а проходит год, глянь, а он и не оправдал твоих ожиданий. Деревня по-прежнему умирает. Говорил о деревне и с председателем правительства Николаем Рыжковым, говорил и с министром финансов Павловым... И с Янаевым, и с Лукьяновым. Кажется, всем министрам про беды крестьянства рассказал, разъяснил. До Ельцина дошел... А что вышло? Стыдно признаться, всем деревня оказалась поперек горла, не нужна она никому. Не поняли они меня, как не понял министр здравоохранения Чазов проблем алкогольного геноцида русского народа. Я недавно в газете написал, что наши министры смотрят на русскую деревню, как на лишний придаток общества, вроде аппендикса. Не болит аппендикс — не трогают его. Заболит... Отрезают.
      Переживания Белова заставили меня вспомнить эту статью. Вспомнил и другую. Тоже про выборы. В ней Василий Иванович писал о том, как он поверил губернатору Краснодарского края Николаю Кондратенко, и тот оправдал его надежды, трудился в крае так, что не только местные люди его полюбили, но и по всей России стали к нему присматриваться, примерять президентский китель. И тут Кондратенко вдруг заявляет, что отказывается вновь избираться губернатором, уходит из власти. Первым взбунтовавшимся человеком, не согласившимся с его позицией, был, конечно же, Василий Белов. Он послал губернатору телеграмму. В статье я прочел ее содержание. Не согласиться с ним было нельзя. Белов писал: «Многоуважаемый Николай Игнатьевич! Наберитесь мужества и отзовите Ваш отказ баллотироваться на предстоящих выборах губернатора. Этого шага ждут от Вас не только Ваши земляки, но и все простые труженики нашей Родины, оскорбленной и униженной либеральными реформами. Несомненно, Кубань под Вашим водительством подсобит встать с колен всей России».
      Не услышал тогда Белова и кубанец Кондратенко. Ушел с губернаторского поста. Но, как признался Белов, зато память о себе он оставил добрую. Выходит, есть люди во власти, на плечи которых можно и нужно взвалить ответственное дело служения Отечеству.
      — Василий Иванович, есть же у нас в России еще государевы люди, за которых не стыдно?!
      — Есть. Только вот беда — мало их. И порой их самих нужно поддерживать.
      — А почему же так много никудышных, вороватых политиков? Неужели права народная поговорка, что власть людей портит?!
      — Ты же депутат, Анатолий Николаевич! Тебе и ответ держать.
      — Мне кажется, во всем деньги виноваты. И трусость. Все желают в комфорте жить, в славе, и при этом не высовывать носа из окопа. Они знают: ежели вылезешь из окопа, скажешь правду, то тут же по тебе огонь откроют.
      — Вот видишь, сам ты все знаешь. А меня вопросами мучаешь. Давай я тебе лучше стихотворение прочту. Свое. Я его написал как раз в то время, когда разочаровался в новых, так называемых демократах...
      Машина шла тихо, легко цепляясь шинами за снежное полотно.
      Белов без всякого напряга, переживания, вспомнил строки своего стихотворения. Это было одно из самых замечательных его поэтических творений, написанных в последние творческие годы. Он говорил, едва шевеля губами, и оттого каждая его строка звучала вызовом и протестом:
     
      С дубовых трибун и с гнилых парапетов,
      Блюдя митинговую вашу страду,
      Не стыдно ли вам перед белым-то светом
      Истошно орать: «Накормите страну!».
      Хотите забыть грабежи и расправы,
      И слезы детей в заполярном снегу.
      Но даже в дыму алкогольной отравы
      Я эту обиду забыть не могу.
      Учили меня вы пером и наганом,
      Стыдили, корили под красным гербом,
      Когда бунтовал — нарекли хулиганом,
      Когда я терпел — обзывали рабом.
      Прощаю вам все: отчужденье столицы
      И светлого Севера черную ночь,
      Но хлеб из чужой, из заморской пшеницы,
      Поверьте, жевать не хочу и невмочь.
      Я всех накормлю...
      Но оставьте в покое
      На Древней Земле, у травы молодой!
      Не трогайте избу мою над рекою
      И белую церковь над синей водой!
     
      Впервые это смелое стихотворение было опубликовано в газете «Литературная Россия». Эпиграфом к нему стояли слова, или, как написано было в газете, «модное восклицание»: «Кто накормит страну?».
      Вслушиваясь в смысл стихотворения, вспоминая попутно наши продолжительные разговоры о судьбах крестьянской России, я все больше приходил к мысли, понимал, что он, крестьянский писатель, не простил и никогда, видимо, не простит правителям России самого высокого ранга те преступления, которые они совершили против крестьянства. И не потому, что разорены миллионы русских деревенек, и в будущем не выживет его родная деревня Тимониха, не потому, что он сполна разделил всю боль и трагедию русского крестьянства... А скорее всего, оттого, что считает: все нынешние беды страны уходят корнями в разгром и уничтожение русского крестьянства — оплота русской Державы.
      Белов всегда мыслил по-государственному... И в стихотворных строках весомо прозвучали как раз его державный характер и сила.
      В защите крестьянства Белов всегда был последователен. Помнится, в студенческие годы мне попалась на глаза газетная статья писателя, имя которого фигурировало в списках обязательной для прочтения литературы. Но интерес к статье с названием «Полоса препятствий... для доярки» появился у меня не в связи с некими заданиями преподавателей, а потому, что я приехал в университет из деревни, и меня интересовала ее проблематика. Прочел статью на одном дыхании... Оказывается, есть в стране писатели, которым знакома жизнь деревни не понаслышке, они справедливо критикуют чиновников за безразличие к ее жителям и бьются за должное нравственное и трудовое воспитание молодежи. Я был согласен с писателем на все сто процентов, что в наших средствах массовой информации слишком мало рассказывается о сельских профессиях и слишком много внимания уделяется пропаганде красивой жизни, дискотекам, «оглушающей музыке».
      После прочтения стихотворения Белов со строгой озабоченностью посмотрел на мелькающие мимо деревенские дома, прислонил голову к сидению машины и закрыл глаза. Композиция за окном выстраивалась унылая. Деревья, насыщенные летом теплом и сочной зеленью, таили в себе холод и мрак. На однообразных колхозных полях гулял тихий скучный ветер. Ничто в унылой зимней природе не могло расчувствовать беспокойную, мятущуюся душу писателя.
      Правда, при въезде в Борисоглеб робкий полусонный взгляд Василия Ивановича неожиданно наткнулся на широко раскинувшийся живописный сосновый бор, который, безусловно, вынудил его отказаться от дремоты. Он достаточно долго и с живым интересом наблюдал за могучими деревьями, скрывающими первые признаки поселковой жизни. Я был уверен, что художественное воображение Белова делает красивые наброски и открывает в нем добрые чувства.
      Оказавшись в Борисоглебе, мы сразу, безо всякой остановки и осмотра местных достопримечательностей, завернули к моему дому и попали в объятья жены Галины. Она тут же накормила нас наваристым борщом и котлетами. Впереди Белова ждала встреча с читателями библиотеки. Около часа он мог подремать, набраться сил, обдумать тему беседы. Галя знала о привычке писателя поспать в обеденное время, потому предложила ему пройти в спальную комнату. Белов наотрез отказался. Демонстрируя ясную внутреннюю бодрость, он усадил меня за письменный стол и заставил сочинять вместе с ним письмо губернатору области о помощи Троице-Сергиеву Варницкому монастырю в расселении людей, проживающих на его территории.
      Удивлению моему не было предела. Обещание незнакомому бригадиру он решил реализовать сразу, не откладывая на потом.
      Письмо мы сочинили быстро. Белов был доволен его содержанием. Пока он подсказывал детали совместного заступничества за монастырь, построенный на месте родительского дома великого заступника земли русской преподобного Сергия Радонежского, мне вспомнилась статья Белова, опубликованная в восьмидесятых годах в «Литературной газете».
      Экскурсию по Борисоглебскому монастырю проводит В. Матюхин
      В ней писатель не побоялся сказать о зарождении в стране «новейшего святотатства, бесцеремонно ступающего по нашей земле», подверг основательной критике тех, кто выставил мощи Сергия Радонежского на музейное обозрение. Кто еще из деятелей культуры и искусства в те годы атеистического торжества мог возвысить голос в защиту религиозного подвижника?! Кроме Белова, как всегда, это сделать никто не мог. Вспомнилась и недавняя история, как Белов и скульптор Клыков боролись за установление памятника преподобному... Эта история опять же свидетельствовала о деятельном характере писателя.
      — Почтой лучше такие письма не отправлять, — деловито предложил Василий Иванович. — Поедешь на встречу с губернатором, вот его и прихвати. На словах добавь, какой чудный монастырь возрождается в его области.
      — Хорошо. Обязательно скажу.
      В кинотеатре «Спутник», где сельский люд занимал обычно места заранее, Белова ждал полный зал.
      Идя на эту встречу, я переживал больше писателя. В голове роилось много вопросов. Придут ли борисоглебцы? Помнят ли они книги Белова? Есть ли у них интерес к беседе с большим писателем, и останется ли доволен вопросами читателей сам Белов?
      Не оставляло меня и чувство тревоги. Сумели ли организаторы творческого вечера — работники районной библиотеки — подготовить сценарий так, как мы его задумали. Без лишних формальностей, менторских нравоучений, затяжных докладов.
      Сюжет сценария выстраивался из трех частей — небольшой концерт русских народных песен и мелодий, обсуждение новой книги писателя и беседа с ним в форме вопросов и ответов. Музыкальные номера должны были исполнить детишки из местной музыкальной школы. Включил я в концерт и популярный в нашем районе ансамбль «Русичи». Ему было поручено сделать писателю сюрприз — исполнить его любимую песню «Услышь меня, хорошая».
      Ансамбль выполнил поручение самым наилучшим образом. Песня времен молодости Белова прозвучала в исполнении троих молодых талантливых ребят так профессионально, так живо, что всему вечеру был задан теплый, доверчивый и дружелюбный тон. У Белова подрагивали веки, глаза в любую минуту готовы были выпустить слезу. Трогательные, до боли знакомые слова, не раз спетые им под гармошку и без музыкального сопровождения, воспринимались теперь, будто услышанные в юности. Открытие вечера любимой песней вышло неожиданным, как и задумывалось. Это сидящие в зале почитатели творчества писателя не могли знать, почему именно эта песня стала лейтмотивом к вечеру. Правда, о моем сюрпризе писателю знали и исполнители песни, и ведущие вечера — молодые, робкие девушки-библиотекари, впервые увидевшие живого классика литературы вблизи. Но сам гость догадался: в посланном ему лирическом знаке кроется истинно дружеское расположение к нему и к его творчеству.
      На теплый прием, добрые слова и цветы он ответил откровением. Обычной искренностью, на которой держится любой продолжительный разговор о судьбе России, о творческом служении писателя.
      Прошло несколько томительных, торжественных минут, и Белов вышел на сцену. Попытка дотянуться до микрофона потерпела неудачу, и он тут же пошутил:
      — Немного не дорос до микрофона, но что делать: такой уж есть.
      Зал встретил его горячими аплодисментами. Он немного растерялся: не ожидал в сельской глубинке таких оваций. Стоял, обескураженный, опершись рукой на деревянную трость. Смотрел пристально в лица людей, сидящих в зале.
      В эти минуты интересно наблюдать за тем, как устанавливается контакт между оратором и залом. Я изредка бросал взгляд на Белова и поражался, куда только улетучивались и требовательность художественного вкуса, и острота его критического взора?!
      Белов одним махом захватил аудиторию. Подчинил ее себе. И чем дольше он говорил, тем отчетливее и яснее я узнавал прежнего Белова, чувствовал его горящее сердце, его патриотизм, его благородное волнение души. Открытое лицо, глаза, то озорные, то задумчивые, завораживали слушателей. В каждом слове писателя чувствовалось уважительное отношение к людям, его трудно было заподозрить в стремлении быть обворожительно-галантным или осторожным, чтобы о нем плохого не подумали. Правдивое слово звучало к месту. И в нужный момент подчеркивало: Белов — писатель, не принадлежащий к числу льстивых угодников и обожаемых властью любимцев, он всегда независим, прямолинеен, строг. Он не любит засиживаться в почетных президиумах, не любит избегать открытого разговора с народом о политике. Вообще, литературный труд для него никогда не был ремеслом, возможностью прославиться и заработать, он был для него полем битвы за человеческие души.
      Его беспокойство за судьбу России выражено не в одной статье и не в одной книге, и оно, конечно же, действует на расстоянии. Но совсем другое дело — передать свою обеспокоенность людям с глазу на глаз, при живом общении, при возможности человека задать тебе встречный нелицеприятный вопрос.
      В этот зимний день все вопросы были сложные, мудреные, но заданные с надеждой узнать истину. Я чувствовал в каждом борисоглебце, задающем вопрос, высокое доверие к писателю. Сохранившееся доверие. Как один из читателей отметил, Василий Белов и Валентин Распутин — последние русские писатели, которые не утратили связь со своим народом. В России, по его признанию, наступило время, когда во все сферы культуры и искусства проник дух наживы, культ денег, писатели стремятся к лакировке жизни. А произошло это по единственной причине — народ потерял связь с отечественными писателями. Белов задумался: в чем вина народа, и есть ли она на нем? А потом согласился: ведь если писатель сам не идет в народ, не живет его проблемами и страданиями, не защищает его от бездуховности, от утраты идеалов и нравов, то каким же образом народ выйдет на писателя?!
      Василий Белов с первых же вопросов дал понять читателям, что вина за происходящие в последние годы в России события во многом лежит на интеллигенции, в том числе на писателях. Конечно, надо быть образцом, эталоном нравственного поведения, но главное все-таки в другом заключается: надо, по словам писателя, «неустанно бороться»... Не потому, что в борьбе проявляются лучшие человеческие качества, и не оттого, что вся жизнь — борьба, просто потому, что «справедливости и счастья можно добиться только борьбой».
      Вопросы сыпались, как грибы из лукошка... И звучали они весомо, будто каждый из них заранее вынашивался, готовился-обсуждался читателем долгими зимними вечерами.
      Белову предложили сесть за стол, отвечать сидя. Но он упрямо стоял перед высоким микрофоном, сложив руки на груди. Стоял с палочкой, невысокого роста, седой. Штатив микрофона вытянут был, как шея жирафа, на небывалую высоту. Его открытый взгляд долго хранил в себе хитроватую крестьянскую лукавинку — усмешку героев «Привычного дела» и «Вологодских бухтин».
      Обладая характером беспокойным, он превращал разговор с читателем в серьезное занятие.
      — Туда ли наша страна идет? — вопрошал очередной читатель. — Какой она должна быть? Может ли народ доверять тем, кто стоит у руля?
      Василий Иванович хоть и недоволен происходящим в стране, хоть и дает суровую оценку горе-реформаторам типа Гайдара-Чубайса-Грефа, отвечает на вопросы жизнеутверждающе:
      — Несмотря ни на какие беды, мы поднимемся снова, преодолеем все на свете, потому что русский народ как никто другой богат талантами. У нас есть экономисты, способные возродить страну.
      — Кто или что мешает нам возродить Россию?
      — Трусость мешает. Трусость интеллигенции. Мы знаем про существование мирового правительства, про их желание поссорить славянские народы. Но почему славяне позволяют себя ссорить? Кто развязал войну между сербами и хорватами? Да те же силы, что ссорят сейчас русских и украинцев. И мы за этим наблюдаем, мы это ожидаем и ничего не делаем. Преступная беспечность. Общая трусость.
      — Но что же нам делать-то?
      — Прочтите книгу Ильина «Наши задачи», и вы поймете, что делать. Нам нужно учиться мужеству. Благодаря нашей трусости Америка разбомбила Сербию. Сейчас гибнуг государство за государством. А патриоты наши только кричат...
      Пора разоблачить оккупантов и выкинуть их. Для начала — из правительства.
      Зал молниеносно взорвался словами поддержки: «Правильно!», «Пора!». Белов добавил, посмотрев в мою сторону:
      — Не надо ничего изобретать. Мы сами можем себя накормить, поднять сельское хозяйство, экономику. Нам только не надо мешать. Нам нужно избавиться от предателей. У нас всюду есть свои герои, экономисты. В сельском хозяйстве это — Кондратьев, Чаянов. Прочтите, там все по полочкам расписано, что делать. Страна имеет и талантливых людей, и изобилие природных ресурсов. Беречь все надо... Тут мне один ваш литератор, писарчук, в общем, прислал жалобу на реставраторов, мол, храмы они разрушают. А я только что посмотрел два храма, восстановленные этими реставраторами, и поразился: да они хорошие мастера! Других ругайте...
      — Василий Иванович, как вы почувствовали, что можете стать писателем?
      — Ничего не чувствовал, просто захотелось стихи писать, потом рассказы, дальше, как говорится, больше.
      — Почему действие романа «Всё впереди» происходит в городе? Вы отказались от деревенской темы?
      — Русский народ нельзя расслаивать на деревню и город, народ един. Большинство горожан родились в деревне, помнят свои корни, и я уверен: тянет она их — деревня!
      Разговор о романе «Всё впереди» понравился мне. Как, впрочем, понравилось и то, что Белов вскользь затронул конфликт между реставраторами и некоторыми писателями-дачниками, проживающими в Борисоглебе, и нашел возможным поддержать мастеров своим авторитетом. На следующий день я намеревался показать писателю и памятники Борисоглебского монастыря, коим благодаря реставратору Александру Рыбникову была дана вторая жизнь.
      Книга «Всё впереди», казалось, издана была давно — в 1987 году (журнальный вариант годом раньше), и прошла якобы мимо читательского взгляда. Вышло наоборот. Книгу тогда заметили. Прочли. Многие читатели, в отличие от заангажированных критиков, напуганных острыми темами романа, приняли ее с одобрением. И вот по истечении некоторого времени интерес к этой книге неожиданно вернулся.
      Долготерпеливый читатель так и не принял обвинений критиков в адрес писателя — ретроград, мол, он, домостроевец, консерватор. Читатель был уверен — автор значительных, эпохальных романов не может написать случайной, беспроблемной книги. Изначально нечто пророческое и страшное виделось за сюжетом романа, за конфликтом между семьей, как первоосновой ячейки человеческого общества, и государственной машиной, ломающий все фундаменты и устои, на которых держится институт семьи. Белов предупреждал, предъявляя роман на суд народа, что его главной болью являлось тогда разрушение семьи, «которое может обойтись нашему государству очень дорого». И что? Разве не дорого обходятся сегодня России губительные и с каждым годом усиливающиеся, ослабляющие страну, необратимые демографические процессы?! Россия вымирает. И Белов это предвидел, живописал и семьи, где не хотят рожать и воспитывать детей, и государевых людей, не проявляющих должного рвения в борьбе с алкоголизацией народа и развращением его порнографическими фильмами. На примере таких безнравственных типов, как Миша Бриш, было показано будущее, то есть день сегодняшний, — падение нравов, неспособность мужчин защищать женщин и детей, равнодушие и слабость тех, кому отказало мужество противостоять западным культурным ценностям и моральному разложению. Белов почувствовал симптомы и боль вымирающей Родины и забил в колокола. Набатной силы был роман... Но власть и прислуживающие ей литературные критики сделали все возможное, чтобы этот набат не был услышан народом.
      Теперь народ сам отыскивает в уголках своей памяти отзвуки того беловского колокольного звона. Читатель спрашивает, кто же допустил в нашей стране подмену культурных и духовных ценностей, почему столько насилия и разврата течет с экранов телевидения?! И тут же сам отвечает: перестанем слушать и поддерживать таких писателей, как Василий Белов и Валентин Распутин, окончательно потеряем нравственные ориентиры. Они воспевают любовь, хранят исконные семейные традиции... Они воспевают образы, цементирующие семью, их герои не провоцируют конфликты между родителями и детьми, не отлучают детей от материнской опеки и заботы.
      — Какие книги вы сами читаете? — послышался в зале тихий женский голос.
      — Сегодня читал Митрофана Сурожского: никого не надо осуждать, в каждом бандите, в каждом предателе нужно видеть росточки, задатки хорошего.
      — Расскажите об опасностях, грозящих русскому языку.
      — Русский язык губят основательно. Я много писал в его защиту. И все напрасно. Председатель правительства до сих пор не склоняет существительные, оканчивающиеся на «мя». В газетах много элементарной безграмотности, журналисты не знают порой ни падежей, ни знаков препинания. А какое засилье аббревиатур?! Сколько мата, пошлых анекдотов тиражируется! Беда. Наш язык страдает от большого и зачастую неуместного употребления иностранных слов. А язык, я вам скажу, — это не только средство общения, но и средство воспитания людей, это и образ мышления. Тут шутки опасны. Потеря языковой культуры, замена русских слов на иностранные, матерщина приводят к уродливому способу мышления. Страна сегодня в стадии языкового отравления. Сумеем сохранить язык — сохраним все. Россию, в первую очередь.
      — Однажды мне посчастливилось прочесть вашу статью, кажется, под названием «Стыдно». Мне, как и вам, тоже стыдно за наш народ, отдавший страну каким-то жуликоватым банкирам и продажным телевизионщикам. Понятно, что всему виной — наша доверчивость... Русский человек привык верить слову, тем более сказанному по телевидению... Получается замкнутый круг: телевидение будет продолжать развращать и обманывать народ, а обманутый народ не перестанет избирать вороватую власть?..
      Белов с особым чувством уважения посмотрел на пожилую женщину, опрятно одетую, с какой-то книгой в руке. Она стояла в ожидании ответа.
      Я чувствовал, что с каждым новым вопросом к Василию Ивановичу приходило и вдохновение, и желание общаться. Им, видимо, завладевало ощущение, что в зале собрались необычные люди. Если в начале беседы он подбирал слова, выстраивал образы, то потом, увлекшись, раскрепостился, его речь стала более свободной, острой. Гражданская страсть оратора подкупала читателей. И уже было интересно наблюдать за теми, кто задавал вопросы. Они беспрекословно верили авторитетному слову писателя. Перед ними стоял человек необыкновенного обаяния. В его речи были и холодноватая интонация, и живой юмор, и богатая метафора, и спокойная справедливость. Это был настоящий русский защитник простых людей, и в то же время — подлинный интеллигент, чуткий и искренний. В зале становилось все больше желающих задать сокровенный вопрос. Это свидетельствовало об одном — между писателем и читателями воцарилось полное взаимопонимание.
      Во время этой продолжительной беседы мне не раз приходили на память слова писателя Валентина Распутина: «У Белова — чистая душа!». Читательница, задавшая Белову серьезный вопрос, наверняка, как и я, чувствовала его тонкую напряженную душу.
      Сегодня он возвращал русской литературе ее гражданское достоинство.
      — Вы думаете, я знаю, почему народ терпит смердяковщину на телевидении? — спрашивал себя и читательницу Белов. — Недавно я обратился к москвичам с письмом, в котором спрашивал, почему вы терпите власть, поставившую на грань вымирания русское крестьянство, терпите эти средства массовой информации? Боитесь гражданской войны? Так она давно идет. И в другой своей статье «Окопы Третьей Отечественной» я обосновал признаки этой войны. Москва молчит... Между тем, русские вымирают по миллиону в год. Моя деревня Тимониха уже десять лет не пашет землю. А ежели кто-то из крестьян решит сдать государству молоко или баранов на мясо, то получит отказ. Москвичи едят американское мясо, финский творог, но не наши харчи. Мой сосед Калистрат Хваткой только решил заняться фермерством, с трудом купил трех коров, как тут же появились ветеринары. За бесценок приказали сдать коров, как лейкозных. Разорился мужик. И никакой помощи от государства. Я во многих странах мира бывал, знаю, всюду государство дотирует сельское хозяйство. На американского фермера весь народ, вся промышленность работают. А у нас власть разоряет деревню. Теперь про телевидение. Опять же посмотрел я за границей телевидение... Всюду, и во Франции, и в Италии, и в Японии на телевидении нет той мерзопакостной порнографической кинопродукции, что день и ночь присутствует на наших телеэкранах. Весь мир оберегает детей от показа сцен насилия, разврата, а мы все делаем наоборот. Беда — в продажных журналистах. Служат тому, кто больше платит, забывая о совести. Телевидение развращено долларами, потому и приучают людей думать только о наживе, деньгах. Но ведь для русского человека деньги никогда не были главным, определяющим. Давайте вместе бороться с этим злом. Выключим телевизор, хотя бы перед выборами, и выберем другую власть, ту, что с совестью, которая будет думать не о наживе, а о народе.
      — Правда ли, что вы когда-то жили в Ярославле?
      — Да, четыре года до армейской службы я жил в Ярославле. Недавно Анатолию Грешневикову показывал место в Ярославле, где я строил дома. Плотничать довелось много... Даже в Тутаев ходил на заработки. Ремонтировал там дома, в каком-то там колхозе собирали картошку. В Ярославле у меня по сей день живут родственники. Завтра вот соберусь и заеду к ним, навещу.
      — Над какой книгой сейчас работаете?
      — Пишу о композиторе Валерии Гаврилине. Для серии «Жизнь замечательных людей». Он наш, вологодский.
      Вопросы задавались писателю еще и еще. Борисоглебцев интересовали дружба Белова с прекрасным русским поэтом Николаем Рубцовым, мнение о молодых писателях, отношение к извечной проблеме России — пьянству, что делать молодым людям для возрождения России... Ответы писателя в который раз подтверждали слова многих ученых и деятелей культуры, что жизнь и творчество у Белова слиты воедино. Конечно, не всегда эти ответы были оптимистичны. Но смысл жизни для смелого и сильного человека в том и состоит, чтобы изменить мир к лучшему, работать на опережение, чтобы дать ориентиры своим современникам.
      Не зря после выступления Белова борисоглебская поэтесса Валентина Викторовна Попова отметила, что писатель тронул ее душу не только тем, что явил собой пример настоящей человеческой теплоты, но и высказал глубокие суждения о путях спасения страны. Понимание тревог страны она выразила и в стихотворении, которое написала специально для встречи с Беловым.
     
      От деревни Тимонихи пять осталось домов,
      Но когда-то родился в ней сам Василий Белов.
      Под хрустально-прозрачные волны Сохты-реки
      Зрело сердце писателя тяжбам всем вопреки.
      Деревенька Тимониха вологодской земли,
      Под гармонику русскую годы светлые шли,
      Да под зори, под ясные, под рябиновый свет
      Отзвучали великие ее семьдесят лет.
      Знают руки крестьянские да Россиюшка-мать,
      Что в те годы далекие ей пришлось испытать.
      А теперь в деревеньке той ни дворов, ни домов,
      Ни пригожих хозяюшек, ни лихих мужиков.
      Только в сердце писателя — все родные места,
      Его светлая горница, в ней — картина Христа.
      Приосанься, Тимониха, и назад не гляди —
      Пока зори целуются, все еще впереди.
     
      Желающих присоединиться к добрым словам поэтессы, высказать свое отношение к творчеству Белова было очень много. На сцене кинотеатра с восторженными речами выступили глава Борисоглебского муниципального округа Анатолий Матюхин, местный «министр» культуры Геннадий Чугунов, директор издательства «Рыбинское подворье» Сергей Хомутов, ярославский поэт Евгений Гусев, заведующий Музеем Мологского края Николай Алексеев.
      По ходу выступления Николая Алексеева Белов спросил меня о музее Мологи: не тот ли это город Молога, что был варварски затоплен при сооружении Рыбинского рукотворного водохранилища? Узнав, что этот музей как раз посвящен затопленному городу, он выразил желание посетить его в будущем.
      Народный художник России, участник Великой Отечественной войны Геннадий Александрович Дарьин подарил писателю свою картину. А писатель-краевед из города Мышкина Владимир Гречухин высказал несколько суждений о последней публицистической книге Белова «Раздумья о дне сегодняшнем», вышедшей в издательстве «Рыбинское подворье», назвав ее правдивой и смелой. Он подметил, что публицистика писателя хоть и не похожа на другие его произведения, автор в ней оставался верен себе, верен правде.
      — Книга оказалась другая, и автор оказался другой, — признался краевед, приехавший на встречу издалека. — Не хватало интонаций Василия Ивановича, речи его героев, немногословных, но выразительных пейзажей. Но потом я понял, что со страниц этой книги со мной говорят герои его великих творений, высказывают свое мнение о сегодняшней переходной эпохе. Что переход, может быть, и надобен, но переход не тот и не так, а более по-человечески, более по-русски.
      Расставались борисоглебцы с Беловым тяжело, неохотно. Около часа он раздавал автографы.
      Я стоял рядом с писателем и молча наблюдал, как он продолжал общаться с читателями. Расспрашивал каждого, как зовут-величают, где работает. Если у собеседника возникал вопрос, охотно отвечал.
      В наше время трудно найти писателя более человеколюбивого... Он умел войти в чужую душу, чтобы понять, посочувствовать.
      К общению с читателями он подходил самым серьезным образом. Никого не перебивал, говорил легко, искренне, будто протягивал дружескую руку... И люди делились с ним сокровенным.
      Немногословным, но весьма глубинным, мудрым был диалог Белова и художника Дарьина. Разных художников встречал Белов на своем долгом подвижническом пути. Но истинно русских мастеров, продолжающих традиции школы национального реалистического искусства, он открывал для себя сразу. Вот и Дарьина он принял с ходу, с первых слов. А когда перед ним открылась еще и картина, то восторг души тут же излился наружу... Писатель был тронут не только изумительным подарком, но и возможностью познакомиться с редким талантом.
      Картина Дарьина была красочна, как сама природа. В ней чувствовалась самобытность автора, его желание раздвинуть рамки отечественной живописи и представить зрителю что-то новое, свое. Но это желание было не сродни стремлению быть оригинальным, непохожим на других. Многие авангардистские поиски в искусстве Белов не признавал. Он отделял самобытность от оригинальничания. Потому однажды и подверг критике питерского художника Анатолия Набатова, некогда рисовавшего портрет Белова... Художник сам признался, что встретил писателя на персональной выставке в Приднестровье и услышал вместо слов одобрения обратное: тот «вдрызг раскритиковал картины цикла "Фантазии", сочтя их непристойными». Еще больше художника удивила зрительная память писателя. На следующей выставке в московском Белом доме Василий Иванович вновь увидел «непристойные», а судя по всему, авангардистского толка, картины Набатова, и, не скрывая своего разочарования, повторно подверг их критике.
      Белов не умел скрывать свои чувства, льстить художникам. По его мнению, болезненная правда гораздо полезнее, чем подслащенная ложь. И похвалу живописи он выражал по-своему, просто... Если картина достойна того, чтобы висеть в квартире и радовать хозяина, то художник хороший, настоящий.
      И во время разговора Белова с Геннадием Александровичем Дарьиным я слышал, как писатель сказал, что обязательно найдет дома для его картины хорошее место.
      — Ваш подход к описанию природы — поэтический, и он близок мне, — добавил Василий Иванович. — Трудно в пейзаже добиться творческой оригинальности, отобразить свое отношение к ней... Вам это удалось.
      Я рад был услышать такие слова о творчестве Дарьина, которое, несомненно, обогатило русскую современную школу живописи. Мне посчастливилось бывать в мастерской художника, и в каждой его новой картине я чувствовал не только признание в любви к природе, но и результат жизненных наблюдений, итог размышлений о самой трагической теме нынешнего времени — «человек и природа».
      Слушая Белова, я вдруг снова вспомнил художника Набатова. После давних критических замечаний Белова он поведал на страницах «Российской газеты» любопытную историю... Ее можно по-разному интерпретировать. Но для меня смысл ее очевиден — в споре художника и писателя Всевышний оказался на стороне писателя. Скорее всего, и сам художник осознавал эту правду. Он так писал: «Очень любил писателя Василия Белова, нарисовал его портрет, прошло время, в прессе стали появляться статьи Белова, которые мне не нравились, стал его сильно ругать... И вот однажды решил перевесить его портрет, снял со стены и, не поверите, рама больно ударила меня по голове, я портрет выронил, но при этом еще вывихнул палец. С тех пор портреты никогда не ругаю».
      После той истории с портретом Белова мне довелось беседовать с Набатовым. Ему нелегко далось осознание правоты писателя, но он согласился с его главной мыслью — в русской живописи надо остаться «своим», открыть собственный поэтический стиль, который продолжал бы веками сложившиеся традиции, а не извращал их, и тем более не победно парил над школой отечественного реалистического искусства. Только настоящему художнику дано объединить в искусстве и органично синтезировать общественно значимое и личное.
      У художника Геннадия Александровича Дарьина, как человека духовно близкого к Белову, не было подобных историй и быть не могло. Он знал, как важна в живописи духовная традиция, потому и следовал ей беспрекословно... Он рад был любому замечанию великого писателя, так как знал, что тот более восприимчив к настоящему искусству, чем какой-нибудь штатный искусствовед из столицы. Такие люди, как Белов, Распутин, Абрамов, Шукшин, — мудрые, проникновенные, создавшие в литературе лучшие образы русского человека, — всегда умеют отличить зерна от плевел.
      Живопись для Белова была практически равноценна поэзии, писательству.
      Он горячо пожал руку Дарьину и подарил ему на прощание свою книгу. Я не знаю, что он написал на белой странице, но встреча двух больших мастеров закончилась полным взаимопониманием и приглашением друг друга в гости.
      По просьбе Белова следующий наш маршрут лежал в Борисоглебский монастырь, и отменять его никто не собирался.
      — Пошли к келье Иринарха, — скомандовал Василий Иванович. — Саша Рыбников рассказывал, с каким трудом удалось воссоздать ее первоначальный облик... Посмотрим, как ему это удалось сделать. И стену монастыря покажите мне, ту, что он выпрямляет. Одни говорят, она упала, другие — нет... Сейчас удостоверимся, как работает реставратор.
      Мне самому хотелось перед вечерним домашним чаепитием показать Белову те монастырские памятники, которые отреставрировал Александр Рыбников. В разговоре о наветах, что долетали до писателя в Вологду, появились бы твердые и неопровержимые аргументы. Рассказ же об истории монастыря у меня был запланирован на утро следующего дня... Но намеченную программу спутал журналист областного телевидения Николай Маштаков. Ему не терпелось взять интервью у знаменитого писателя.
      Конечно, только особое дарование журналиста, его умение расположить к себе собеседника могли остановить писателя, настроенного на поход к келье преподобного Иринарха, и втянуть его в откровенный душевный разговор.
      Беседа проходила в администрации округа. Местный глава услужливо предоставил и журналистам, и нам отдельный кабинет для интервью и чаепития.
      Маштаков вел на областном телевидении одну из самых популярных передач «Лица». Для нее он и стремился сделать беседу с Беловым.
      В который раз я поразился профессиональному таланту Николая Маштакова... Первые же его вопросы показали, как долго и старательно готовился он к интервью. Наверняка, прочел не один рассказ Белова, заглянул в книгу «Лад», полистал статьи литературных критиков.
      Началом к разговору послужил вопрос не о литературе, а о жизненных наблюдениях писателя. Маштаков поинтересовался, что в жизни русского народа он считает лишним, какие черты характера следует обречь на забвение.
      На миг мне показалось, ответ будет однозначным — пьянство. Кто только ни говорит сегодня об этом зле, и кто только ни мечтает избавить страну от алкогольного порока.
      Много статей о борьбе за трезвый образ жизни написал и сам Василий Белов. Одна из серьезных, аргументированных публикаций так и называлась «Акциз». А написана она была по следам бурных словесных перебранок Белова с министрами и академиками в кремлевских залах. По сей день он винит себя, что не смог усовестить академиков Чазова и Шаталина, заставить их вместе с ним осмыслить народную трагедию, противостоять ей... Только вины писателя в бездействии и попустительстве академиков не было и быть не могло... И вот для меня вдруг неожиданным оказался иной ответ Белова.
      — Некоторая склонность к фамильярности, — отчеканил он твердым уверенным голосом. — Это лишнее в нашем народе. Желание угодить иностранцам. Из той же области... Моя мать этот порок называла угодничеством.
      По удивленному лицу журналиста можно было догадаться: и для него неожиданным, по-философски глубоким и значимым оказался ответ писателя.
      — Фамильярность переходит в угодничество, — продолжил Белов. — Нам слишком хочется угодить... Мы слишком всех любим, понапрасну считаем, что все равны и все близки нам. Стоит иностранцу приехать к нам, как мы готовы тут же расстелиться... Помню первое появление в Вологде негра. Ехал я в автобусе, а он как раз и зашел... Так наши вологодские женщины тут же запереживали, а смотрит ли он на них, а слышит и понимает ли их. Я почувствовал, как им хочется угодить иностранцу, угостить его. Нет, надо посдержаннее быть. Русский человек должен быть сдержаннее.
      Маштаков почувствовал, что ему удалось завести писателя. И вопросы один интереснее другого посыпались, будто заготовленные заранее.
      — Какие вы еще опасности видите?
      — Опасно сокращение населения. Нужно остановить демографическую войну. Нам надо освободиться от министра культуры Швыдкого, от телевидения... Швыдкой несет не культуру, а антикультуру. То же делает и телевидение. Оно очень влияет на человека — идеологически. Сейчас появился еще Интернет. Он завладел умами молодых людей. И как мы будем спасаться от техники, я не знаю. Обилие разрушительной информации
      сегодня превосходит все допустимые нормы. Человек становится рабом техники, рабом информации. Весь мир под колпаком тех, кто владеет информацией.
      — Ваше творчество я определяю, как поэзию в прозе. И вдруг вы идете в политику, занимаетесь ею активно... Зачем вам это? Неужели вы полагаете, что чиновники вас услышат?!
      — Меня многие спрашивали, почему я пошел в политику... Терпеть больше нельзя было. Страну разваливали... Боль за свой народ и заставила меня заниматься нелюбимой всеми политикой.
      — У героев ваших книг, в «Бухтинах», в «Плотницких рассказах» нет трагизма, уныния, проблем. Все они жизнерадостные, светлые. Такое ощущение, что изнутри их свет идет. И вы вместе с ними не устаете радоваться жизни?!
      — Не люблю слово «проблема». Сегодня чаще всего употребляют его депутаты. То и дело слышишь — «тут проблемы», «там проблемы». Недавно я посоветовал председателю Государственной Думы Селезневу запретить депутатам часто произносить такие слова. Надо штрафовать депутатов, которые более двух раз употребили слово «проблема».
      — На склоне прожитых лет, пережитого вы не утратили еще интереса к людям?
      — Не только не утратил, но этот интерес еще более проявляется у меня. Посмотрите, какие прекрасные люди живут здесь, в Борисоглебе, и у меня на вологодской земле. Чистые лица. В глазах все есть... В них все написано... Жители провинции добры и деятельны.
      — В книге «Лад» я часто встречал словосочетания «круглый год», «ритм». Вы четко обозначили условия необходимости жизненного ритма. До недавних пор жизнь русского крестьянина была немыслима без ритма... А теперь ритма нет. Возможно ли его восстановить?!
      — Ничего специально восстанавливать не надо. Ритм не утерян. Вернемся к Богу, и все потихоньку наладится... Возьмем вот ритм праздников. Каждый праздник сочетался с трудовым процессом. На день Николы-Угодника мужики рубили, заготавливали дрова, на Петров день — шли на сенокос. Трудовой ритм сочетался с религиозным.
      Вопросы, касающиеся крестьянского уклада, лучше было бы не затрагивать... Белов сел на свой излюбленный конек. Тайны деревенских ремесел, праздников, традиций он помнил, как «Отче наш», потому ответ о содержании книги «Лад» растянулся еще на полчаса. Многие тайны и мне, и журналисту, конечно же, были известны по книге, редкой по своему поэтическому строю и глубине осмысления крестьянского быта. А некоторые все же звучали откровением. Видимо, Белов продолжал собирательство загадок русской деревенской жизни.
      Интервью затянулось. Пришлось намекнуть разговорившимся собеседникам, что на улице уже стемнело, а гость еще собирался совершить экскурсию в монастырь.
      — Да-да, — тяжело вздохнул Белов и первым поднялся из-за стола. — Я бы взглянул сейчас на храмы монастыря.
      — Теперь увидим только его стены, — сказал я, не скрывая чувства сожаления. — Уже темно.
      Тележурналисты быстро свернули свою аппаратуру и, тепло попрощавшись, уехали в Ярославль. Маштаков запомнился мне, как мастер разговорного жанра, способный разговорить любого немногословного собеседника. Я не переживал за передачу, которую он теперь подготовит для телезрителей. Наоборот, был уверен, что она выйдет интересной и содержательной.
      Вечернее небо раскинулось над нами во всей своей могучей красоте. Оно яркими древними звездами смотрело на нас, на тихий монастырь, стоящий рядом, на зеленый сосновый бор.
      Мы пошли к высоким монастырским башням, а звезды продолжали следить за нами. Их пристальный взгляд долго сопровождал и радовал нас.
      Главный собор монастыря, основанный во имя святых Бориса и Глеба, неподвижно, безмолвно засыпал. Его одинокий купол робко смотрел в небо...
      Воображение Белова поразили высокие стены собора, нависший над входом заснеженный козырек, устремленные кверху кирпичные ступеньки — будто зовущие странствующий люд в храм.
      Осмотреть нам удалось только внешний облик собора. Вокруг него стояла густая темнота. Спуститься по тропинке, интуитивно угадывая ее меж угрюмых лип, к келье святого Иринарха, я не решился. Лучше к ней пойти утром. Тем более, есть уже договоренность с моим племянником Володей Матюхиным, студентом Московского историко-архивного института, чтобы он провел экскурсию по монастырю и поведал некоторые интересные факты из его жизни.
      Чтобы сгладить неловкость от запоздалого присутствия в тихой монашеской обители, я пытаюсь рассказать о том, как сюда в старые времена в 1363 году пришел Сергий Радонежский и выбрал это место под строительство монастыря.
      — Ты говоришь, самому преподобному Сергию Радонежскому приглянулось это место?! — подталкивает меня к дальнейшему рассказу Василий Иванович. — Сколько же монастырей он основал?! Молодец!
      Мне невольно приходится продолжать похвалу истории Борисоглебского монастыря. Рассказал, что основали его пустынножители Федор и Павел. Они пришли из Великого Новгорода. Пожили на реке Устье, а потом попросили у Сергия Радонежского, приехавшего в Ростов, благословение на строительство монастыря. Здесь любили бывать многие князья и цари, такие как Василий Второй Темный, Иван Грозный. Гостил император Александр Первый. Но главным событием является то, что в центральном соборе крестился первый царь, основной собиратель русских земель Иван Третий. Более других именитых особ поразился грандиозности размеров обители император Александр Первый. При виде его он воскликнул: «Это не монастырь, это — целый городок!». А когда узнал от монахов о том, что вся обитель в окружности более версты, решил пройтись возле ее высоких стен.
      — Пройдем и мы к стене, — предложил Белов. — К участку, который реставрируется.
      — Думаете пройти вдоль стен так же, как Александр Первый? — улыбнулся я. — Или хотите удостовериться, что стена, реставрируемая Рыбниковым, не упала?!
      — Раз мы здесь, значит, стена стоит, — парировал Белов. Реставраторы выпрямляли восточную стену монастыря.
      Вечером к ней также был затруднен проход. И я повел Василия Ивановича обратно из монастыря на улицу, чтобы показать ему аварийную стену с освещенной стороны. Около одного ее участка стояли строительные леса.
      Восточная стена, по сравнению с другими, имела наибольшие повреждения и прогрессирующий крен. Она включала в себя две угловые и две средние башни, между которыми были заключены три прясла. Высота стены составляла, как говорил мне Александр Рыбников, ровно двенадцать метров. Грандиозная высота!
      Конечно, лучше Рыбникова никто не поведал бы Белову об усилении фундаментов, оснований и устранении крена северного прясла восточной крепостной стены монастыря. Но Александр Станиславович сидел в это время у меня дома и ждал нас за праздничным столом. Он не знал, что Белов уговорит меня пойти вечером смотреть фронт его работ.
      Но мне не тяжело было рассказывать о проделанной работе и планах реставраторов. У северного прясла, рядом с самым аварийным участком, уже бывали в качестве экскурсантов и слушали Рыбникова многие деятели культуры, писатели, физики, священники. Кого только здесь не было! После газетных сплетен, состряпанных недоброжелателями, сюда многие заглядывали, хотели удостовериться — уронил Рыбников стену или восстановил, выпрямил. Приезжали и те, кто просто хотел выразить восхищение виртуозным мастерством и профессионализмом Рыбникова. И не я, а сам реставратор, показывал свою работу писателю Валерию Хайрюзову, композитору-балалаечнику Юрию Клепалову, главному редактору журнала «Наш современник», поэту Станиславу Куняеву, кинооператору Анатолию Заболоцкому. Но злопыхатели на то и существуют, что для них нет авторитетов, для них нет ничего святого, даже несмотря на то, что они считают себя православными людьми, прихожанами здешнего монастыря, они продолжали сочинять небылицы... Одна из них долетела до Белова.
      Развенчать ложь тех лжепатриотов, которые называли реставратора бракоделом, мне не составляло труда. Мы подошли ближе к северному пряслу, и я показал крепко стоящую стену... К 2000 году максимальный крен этого участка достигал 0,98 метра, а угол уклона — шесть градусов. Стена могла вот-вот рухнуть. Какие спасительные меры предпринимали сочинители небылиц, мнимые защитники монастыря? Никаких. Они равнодушно взирали на разрушающуюся стену. Так же равнодушно они смотрели все десять лет на то, как в монастыре гибли под дождем и снегом брошенные государством и людьми православные святыни — келья Иринарха, Благовещенская церковь, настоятельские покои. Не провели ни одного субботника по спасению зданий и благоустройству территории. Не вбили ни одного гвоздя... Не положили ни одного кирпича. Своим долгом, лептой в восстановление одного из самых древних монастырей Ярославской области они считали возможность постоять со свечой в церкви. Забыв, что «вера без дел мертва». Еще они взяли на себя миссию строчить жалобы на реставратора Рыбникова. За один лишь год, по моим подсчетам, написано, направлено, опубликовано было ни много ни мало, а порядка ста двадцати шести кляуз. Ни одна из них не подтвердилась.
      И пока сочинялись жалобы, создавались комиссии, распространялись заведомо ложные слухи, в монастыре кипела работа, там под руководством Александра Станиславовича Рыбникова восстали из разрухи и келья, и церковь, и настоятельские покои.
      И сегодня одни вновь продолжают писать тирады и пасквили, охая и ахая около падающей стены, а реставраторы отбиваются от мешающих работать и выпрямляют северное прясло. Наперекор всему.
      Рыбников установил — основными причинами деформаций и опрокидывания северного прясла являются эксцентричная передача нагрузки на фундаменты, что обусловлено геометрической формой стены, и наличие под подошвой фундамента полостей от деструктированных деревянных свай.
      — Проще говоря, под стеной на месте старых фундаментов сгнили бревна, образовались пустоты и стена стала трещать и падать, — перевел на разговорный язык Белов мой рассказ с научными терминами. — А что дальше?! Выходит, фундамента под стеной нет.
      — Перед тем, как начать работы по устранению крена, надо было произвести, конечно же, цементацию фундаментов, — продолжал я. — Рыбников стал закачивать цемент в пустоты... Он хотел установить контакт стены-фундамент-грунт. Но вначале у него ничего не получалось. Он закачивал под стену цементную смесь, а она куда-то уходила. Небольшие федеральные деньги, которые мы с трудом выбили в Министерстве культуры, закончились... Рыбников закупал цемент за счет средств предприятия, по большому счету сам зарабатывал на проектировании других объектов, и вновь закупал цемент и закачивал его под стену. Вскоре ему удалось остановить утечку смеси, удалось омонолитить древнюю бутовую кладку фундамента. Это был первый успех. Полости от сгнивших свай заполнились крепким цементным материалом. Уплотнены были и грунты основания. Параллельно с укреплением фундамента проводились работы по закреплению аварийного прясла стены временными деревянными подкосами...
      — Это вот они?! — Белов показал рукой на припавшие в стене подкосы из бревен.
      — Да. А с противоположной стороны Рыбников стену скрепил стальными тяжами. Сегодня мы их не увидим, а завтра я покажу их, они закреплены к специальным горизонтальным якорям. В общем, стена защищена от падения с двух сторон. Тяжи Рыбников сделал на заводе. Они оснащены натяжными муфтами. Для увеличения пространственной жесткости стену усилили опять же с двух сторон — временным стальным каркасом. Его можно назвать бандажом.
      — Они похожи на балки...
      — Каркас и сделан из швеллерных балок.
      — А зачем в стене сделаны такие проемы?
      — Вертикальные проемы разделяют падающую стену на отдельные блоки. Стена будет выпрямляться не вся целиком, а отдельными блоками. Рыбников называет эти проемы штрабами.
      — Как?
      — Штрабами. Это так на языке реставраторов называются швы. Они выбраны, кстати, вручную — сверху донизу.
      — Вот этот шов, я смотрю, Рыбников сделал на месте больших трещин.
      — Швы, действительно, совмещались с трещинами. При повторной кладке их не будет. Когда все блоки выпрямят, то швы заложат, и стена будет вновь единым монолитом.
      — Кажется, один блок уже выпрямлен...
      — Заметили! Вот то-то и оно, что часть стены уже стоит прямехонько. Один блок только что выпрямлен. А они, эти столичные баламуты, понаехавшие к нам на дачи, пишут всюду, что стена упала, пытаются вас ввести в заблуждение, мол, реставраторы тут бракоделы.
      — Какие бракоделы! — улыбнулся Белов. — Они молодцы. Мастера, словом. А какое же расстояние здесь между блоками?
      — Тридцать два метра.
      — Как же Рыбникову удалось сдвинуть с места такую махину — такой тяжелый блок?! Он, наверняка, несколько тонн весит.
      — Каждый блок стены средним весом 1200 тонн. Выпрямление этого вот блока осуществлялось стяжными муфтами. Вот они. Каждый тяж натягивался вручную... Эту работу, конечно, надо видеть. На словах трудно объяснить. Все ребята, которым я показывал выпрямленный блок, удивленно качали головой. Говорят в один голос, что Рыбников сделал невозможное. Через месяц он все блоки выпрямит. Приезжайте, все увидите своими глазами. Тяж ребята натягивают, блок поворачивается... Натягивается — и блок идет дальше, пока не встанет на нужное место, не примет вертикальное положение.
      — Уникальная работа... Хорошо все Рыбников придумал, мастерски.
      В Белове от увиденного проснулся восторг. Он долго стоял в раздумьях около стены, рассматривал кирпичи, бревна, стяжные муфты. Через месяц вряд ли он соберется в дорогу, чтобы увидеть, как оставшиеся блоки выпрямятся по струнке в ровную длину. Но я был уверен, что через месяц он обязательно пришлет письмо и передаст Рыбникову слова благодарности за его благородное дело, в которых будет уверенность, что стена окончательно выпрямлена, и монастырь стоит несокрушим.
      Перед тем как идти домой, Белов добавил к нашему разговору:
      — Я сам теперь напишу про этих писарчуков, как они не правы... Если их не усовестить, они и дальше мешать будут работать. И тебе нервы будут портить. Я им дам отпор. Писарчуков надо вовремя останавливать, иначе они и свою жизнь впустую проживут, ничего доброго не сделают, и другого, работящего человека, заедят.
      — А может, и не надо с ними связываться, Василий Иванович, — тяжело махнул рукой я. — Как в народе говорят, собаки лают — слон идет.
      — Нет, я напишу все же...
      Дорога домой под светом уличных фонарей сузилась до узкой тропинки. Мы прошли деревянный мостик, подышали речной водой, постояв несколько минут в раздумьях посреди мостка, и двинулись к моей квартире. Там нас ждала дружная компания, в том числе и Рыбников.
      Первое обращение писателя было, конечно же, адресовано реставратору.
      — Стена-то монастырская стоит! — сверкнул он веселыми глазами. — Крепко стоит.
      — Что с ней станется, Василий Иванович?! — отозвался Рыбников. — Стояла и будет стоять. Через месяц все работы на ней закончим.
      Несмотря на праздничное застолье, уберечь Белова от разговоров на серьезные литературно-публицистические и общественные темы не удалось. Он вновь попал под обстрел всевозможных интересных вопросов.
      Разговор с ним затянулся до глубокой ночи.
      Я переживал, что оставшееся короткое время на ночлег не позволит Василию Ивановичу хорошо выспаться, и мы опоздаем на экскурсию в монастырь. Но Белов встал утром рано, и не просто рано, а раньше всех.
      Над могучим монастырем кружил тихий ласковый ветер. Около деревянных решетчатых ворот стоял в ожидании нас Володя Матюхин. В его глазах отражалось волнение — все-таки не каждый день он видит живого классика литературы, а про экскурсию и говорить нечего, для него она — вторая в жизни. А попросил я его провести экскурсию неслучайно, — он до редких деталей знал историю монастыря, хорошо разбирался в законах и стилях архитектуры.
      — Второй день у нас с тобой, Анатолий, начинается с монастырских ворот, — сказал Василий Иванович и снял перед входом зимнюю шапку.
      — Думаете, это неслучайно?! — шутливо откликнулся я.
      — Ничего случайного в нашей жизни не происходит, — послышались строго отчеканенные слова писателя, уходящего в глубь проснувшейся светлой обители. — Все мы ходим под Богом.
      Снег в монастыре лежал белым полотном, издали слегка сливаясь с белокаменными церквями. Кругом — ни монахов, ни случайных путников. Тишина. Безмолвие. И лишь редкие синички напоминали нам, что мы здесь не одни.
      Вчерашние памятники архитектуры встречали нас как знакомых. По крайней мере, так мне показалось. Со вчерашнего вечера не так много и времени прошло... И Белов узнавал их и демонстрировал экскурсоводу некоторые правильные названия архитектурных шедевров.
      Разговорившийся будущий историк-архивист не забыл ни одной даты основания монастырских построек, ни одной фамилии мастера, чем очень порадовал писателя. Еще больше потрясла Белова история монастыря в Смутное время. По всей округе сожжены врагами монастыри, а здешний уцелел. Спасся благодаря смелости преподобного Иринарха. Житие святого говорит о том, что многие монахи испугались врага и скрылись в лесу, а Иринарх остался. И когда поляки вошли в обитель, то он ни единым мускулом на лице не показал страха. Сам воевода Сапега вел беседу с ним, польские паны пожаловались на упрямого старца, мол, он отказывается молиться за польского короля... И опять монах-затворник показал пример мужества и преданности Богу и Отечеству. Он снова безбоязненно отказался от предложения иноверцев-захватчиков, а Сапеге предсказал неминуемую скорую смерть (что впоследствии и случилось в Калуге), чем вторично вызвал восхищение. Сапега заметил: «Правда в батьке велика, — в коей земле жить, тому и царю служить».
      Сапега не тронул ни Иринарха, ни монастырь. Это была определенная плата за героический поступок монаха-затворника. Между тем, в округе войско пана Микулинского разграбило Ростов, Углич, посады под Ярославлем. Уезжая, польский воевода оставил Борисоглебскому монастырю охранное знамя, которое служило предупреждением каждому новому налету захватчиков, что подвергать разорению и сожжению сию обитель не следует.
      Охранное знамя Сапеги хранится в настоящее время в запасниках Государственной Третьяковской галереи. Однако ценность оно имеет, по словам ученых, большую не как хоругвь, а как уникальный памятник древнерусского шитья конца шестнадцатого — начала семнадцатого веков. Те же специалисты определили, что шитье это Строгановской школы.
      — Борисоглебцам следует вернуть себе это знамя, — сказал мне Белов.
      — Писали мы в Третьяковку. Получили отказ.
      — А вы снова пишите.
      — Хорошо. Будем и дальше добиваться справедливости. По едва видной непроторенной тропинке мы прошли к келье Иринарха. Ее небольшой силуэт проглядывался между рядами высокоствольных, раскидистых лип. Примыкала келья прямо к восточной стене, рядом с которой трудились в рабочие будни реставраторы. Подойдя к келье, я не преминул напомнить Василию Ивановичу вчерашний рассказ о том, какими усилиями и талантом выпрямляется данная стена.
      — И саму келью восстановил буквально на пустом и разоренном месте Саша Рыбников, — добавил я. — Чертежи составлял по редким находкам, воспоминаниям старожилов.
      — Иконка здесь красивая, — рассмотрел святой лик Белов, перекрестился и прижался к келье. — Но кто-то на нее уже посягал, хотели вытащить из киота...
      На маленькой яркой иконке заметно виднелись следы от какого-то острого предмета. У неизвестного воришки явно зрел замысел достать иконку из плотного кирпичного киота, однако сделать ему это не удалось. От поперечных острых ран икона утратила налет современности.
      — Бог бережет,— вновь откликнулся я на разговор. — Ее, кстати, художник Антон Стекольщиков писал.
      — В этом месте у стены и находился Иринарх в затворе? — неожиданно переключился Белов на другую тему.
      — Здесь он жил, молился, беседовал с путниками, благословлял их, раздаривал им пищу и одежду. Здесь он встретил и нижегородских лидеров ополчения, русских патриотов Минина и Пожарского, пришедших сюда за благословением...
      — Иринарх их благословил...
      — Дал еще в помощь святой крест... Предрек безусловную победу. В Житие преподобного Иринарха написано, что он обладал удивительным даром прозорливости. В начале своей юной жизни далеко за пределами родного дома, благодаря своему дару видения, он точно распознал время смерти отца, но более всего известен факт предсказания затворником нашествия на Русь поляков и литовцев... Тогда Иринарх пустился босым пешим ходом в столицу, чтобы предупредить царя Василия Шуйского о грядущей войне. Известно, что царь его принял и выслушал, а затем вместе с царицей наградил за мужественный поступок царской повозкой.
      — Предпринял ли что царь после предсказания?..
      — Видимо, он, ничего не предпринял, даже не обезопасил Москву, так как полякам удалось ее захватить.
      Келья Иринарха долго не отпускала Белова. Для него неожиданным стало то, какую выдающуюся роль сыграл борисоглебский монах-затворник в избавлении России от Смуты. Его вопросы ко мне и к молодому историку выдавали пробудившийся в нем живой интерес к этой личности.
      Не забыл, не постеснялся сказать он добрые слова и человеку, сумевшему проникнуться деяниями и подвигами преподобного Иринарха и построить на разрушенном месте новую келью, которая так органично вписалась в монастырский ландшафт, что и не выглядела новоделом. Возведение кельи Александром Рыбниковым Белов посчитал главным благородным делом реставратора... С этим утверждением никто не спорил. Значительная часть паломников, приезжающая в неприметный поселок, сразу стремится найти именно келью прославленного монаха-затворника. Наверняка и сам Рыбников отказался бы оспаривать слова писателя, ведь общее возрождение монастырских зданий он начал как раз со строительства кельи Иринарха.
      Долго простоял Белов возле кельи с непокрытой головой. Крепко сжимал он в руке помятую шапку и смотрел на миниатюрный купол с крестом, царящий над кельей и вбирающий в себя пробуждающиеся утренние солнечные лучи.
      Живой морозный свет раннего солнца попал и на иконку. Она вдруг по-новому явилась нам. Белов вновь осмотрел ее, перекрестил лоб и вымолвил слова радости от встречи с ней. Не преминул вспомнить и другую икону — «Богоматерь Подкубенская (Умиление)». Где, когда и при каких обстоятельствах явилась ему эта икона, я не знаю, но примерно год назад он прислал мне письмо с просьбой посодействовать в получении ее цветного фотоизображения из Ростовского музея-заповедника. Сотрудники музея по каким-то непонятным причинам затягивали фотосъемку иконы и не высылали копию... У писателя не хватило терпения, так как редактор требовал иллюстрацию к его новой книге, и он обратился ко мне. Конечно, я потревожил работников музея, и они тут же выслали мне, а я в свою очередь Белову, две прекрасные фотографии. На них Богоматерь прижимала Младенца Христа к своей щеке.
      Ответ из Вологды был скорым. Фотографии были сделаны именно с той иконы, и писатель благодарил меня и работников музея за выполненную просьбу. Икону «Богоматерь Подкубенская (Умиление)» он почитал за особую всеобъемлющую силу образа.
      Смягчилось, подобрело сердце у Белова и при виде иконы на келье Иринарха. Здесь образ был совершенно иной — строгий и смиренный. На твердой поверхности доски сиял знакомый лик Спасителя.
      — Нравится, Василий Иванович, икона? — осторожно спросил я.
      — Редкое сияние света Божия, — восторженно отозвался Белов.
      — Лик очень выразителен, — соглашаюсь с добрым отзывом я. — Антону Стекольщикову удалось передать и тревогу, и жертвенность.
      — И как профессионально передано многообразие чувств — волнение, душевное смятение, радость, печаль!
      — Василий Иванович, кроме кельи Иринарха надо осмотреть и другие достопримечательности — Благовещенскую церковь, настоятельские покои, собор Бориса и Глеба. У нас свободного времени — целый час. Но если Вам достаточно знакомства с одной кельей, то можно идти на встречу с читателями.
      — Никуда из монастыря мы не пойдем... Читатели подождут...
      Мы остановились у собора Бориса и Глеба.
      Молодой историк отметил, что собор — четырехстолпный, одноглавый, относится к редким каменным строениям шестнадцатого века. В Ярославском крае таких памятников немного. В их архитектурных деталях заметно просматривается влияние мастеров Москвы. В те времена в столице строились храмы точно с такими же ясными и простыми формами. Никаких излишеств. Храмы скромны, но высоки, стройны и монументальны.
      Той же скромностью в убранстве и величавой монументальностью отличается собор Бориса и Глеба. Смотришь на него и диву даешься, как мастер умело сочетал разные архитектурные формы для достижения особой выразительности. Здесь присутствуют шлемовидный купол, строгие перспективные порталы, три прясла, лопатки, роскошные кокошники.
      Белов то и дело просил экскурсовода не торопиться, пытался разобраться в оригинальных особенностях собора, в творческой манере архитектора.
      Меня вновь удивляла любознательность и дотошность писателя. На его смуглом, напряженном лице светились чистые, добрые глаза. Помахивая палочкой, он то подходил поближе к храму, то отдалялся от него. Старался рассмотреть, как гармонично сочетаются на одной стене округленные четко выраженные грани декора. Ход его мыслей не только не отставал от пояснений и рассуждений экскурсовода, но порой и опережал их.
      — Стройный вид такому собору-исполину придают и красиво вытянутые порталы, и особенно вот эти граненые стены небольшого алтаря, — размышлял вслух Василий Иванович, делясь неожиданными открытиями.
      Взгляд писателя в эти минуты был исполнен серьезности и даже строгости.
      Заснеженная земля вокруг собора только что хранила первозданность чистого, нетронутого снега, отсутствия человеческих следов, как вдруг в короткое время вся была истоптана снующими туда-сюда расторопными мужиками.
      Растущая рядом с храмом раскидистая береза напоминала о размеренной, простой и тихой жизни монастыря.
      Белов напряженно вглядывался в своды и арки, в щелевидные окна собора, и я мог только предположить, что перечувствовал и передумал он, отгадывая загадки древних мастеров.
      В небе послышался гул самолета, и тотчас над восточной стеной, обнятой строительными лесами, и над возвышающейся могучей башней, возник в синем пространстве белесый космический след.
      Белов подошел к приделу собора, тяжело поднялся по высоким ступенькам наверх к плотно закрытой двери...
      — Храм закрыт, на двери же замок висит, — попытался я остановить Василия Ивановича.
      Но Белов упрямо дошагал до двери, потрогал ее, и, убедившись, что она действительно закрыта, спустился вниз. Сегодня не довелось увидеть убранство храма, иконостас, икону «Житие Иринарха», написанную все тем же художником Антоном Стекольщиковым, настенные росписи художника Ф. Е. Егорова, выполненные маслом, по мотивам росписей великого живописца В. М. Васнецова в киевском Владимирском соборе.
      Закрытой оказалась и Благовещенская церковь.
      Раннее утро — не лучшее время для знакомства с жизнью монастыря. У монахов после вечерней службы, видимо, свой распорядок дня, а у работников музея, скорее всего, был выходной. Беспокоить монахов и просить открыть храм мы не осмелились. Хотя настоятель обители наверняка узнал бы в бородатом, невысокого роста, беловолосом человеке замечательного русского писателя с мировой известностью, награжденного за религиозную подвижническую деятельность патриархом Русской православной церкви и всея Руси Алексием Вторым двумя орденами — святого князя Даниила Московского и преподобного Сергия Радонежского. Узнали же его простые жители поселка, придя вчера на встречу с ним в кинотеатр, задав массу злободневных вопросов, и в которой раз удивившись порядочности, совестливости писателя и его огромной воле к жизни!
      Неожиданный короткий порыв ветра заставил Василия Ивановича надеть головной убор. Свежий ветерок не был опасен, но мы стояли на сквозняке, и мой гость довольно часто ходил с обнаженной головой, кланяясь местным святыням.
      — Если мне память не изменяет, то в этой церкви Рыбников нашел фрески Благовещения, — Белов так сильно напряг лоб, что волна мелких морщин поднялась к краю шапки.
      — Ну, у вас, Василий Иванович, и память! — качаю головой я.
      — Ты же сам очерк мне об этом присылал...
      — Это же давно было.
      — Надо было Рыбникова с собой взять. Пусть бы показал фрески.
      — Вряд ли они у него в мастерской хранятся. Кажется, он их в музей передал.
      — Почему не в церковь?
      — А что они с рассыпанными, разбитыми еще в старину фресками будут делать?! У них и специалистов нет собрать, установить их. Сам Рыбников тоже не может. Тут особый талант нужен, другие специалисты-профессионалы.
      Восстановление Благовещенской церкви далось Рыбникову с большим трудом. Памятник находился в руинном состоянии. Осложняли ход реставрации многовековые изменения, надстройки, переделки. С каждым появлением в монастыре нового настоятеля церковь перестраивалась, потому за несколько веков в одном памятнике архитектуры образовалось несколько памятников. От Рыбникова потребовались героические усилия составить и реализовать проект таким образом, чтобы сохранить в каменном строении детали трех веков. То, что реставратору это удалось, хотя некоторые московские профессора архитектуры выражали сомнения, это — факт, свершившееся чудо. В этой истории кроются истоки профессионального мастерства, целеустремленности и цельности личности героя. В благодарность за возрожденный и сохраненный памятник ему открылись фрески Благовещения, спрятанные старыми дореволюционными мастерами, участвовавшими в переустройстве церкви. Они, аккуратно убранные, лежали под высокими сводами, в потаенных замурованных нишах. Эти ниши выполняли роль «слухов». Исследовав спрятанные куски штукатурки с фрагментами фресок, собрав из них на более чем одном квадратном метре центральный образ Благовещения, реставраторы догадались, что именно до них оставил эту тайну старый мастер. Ему жалко было уничтожать фрески, и он замуровал их до лучших времен. Ценнейшие фрески принадлежали мастерам семнадцатого века!
      Изначально церковь с трапезной палатой была построена известным ростовским зодчим Григорием Борисовым. К ней сразу были пристроены трапезная и настоятельские покои.
      Древние мастера перестраивали церковь, трапезную и покои так скоро и основательно, что переделывались-менялись не только фасады, окна, крыши, но и внутренние перегородки, стены. Церковный комплекс разных зданий незаметно утратил свои первоначальные древние русские формы. Особенно сильно пострадал внешний вид церкви в семнадцатом веке. Рыбникову пришлось почти заново восстанавливать фасады, наличники, орнаментальную роспись, парадное крыльцо с галереей-гульбищем. Белов с трудом отгадывал, где оставил след Григорий Борисов, а где проявил творчество Александр Рыбников. По его признанию, в разгадке ему помогали знакомые детали и аналогии композиции некоторых зданий Ферапонтова монастыря. Особенно угадывалось сходство некоторых типов сооружений, например, паперти у трапезной. Точно такими же типами трапезных он любовался у себя на родине — в Спасо-Прилуцком и Ферапонтовом монастырях.
      Благодаря внимательной памяти писателя, я тоже припомнил многие строения вологодских монастырей и их особенности. Каменные узоры сказочно украшенных, пышных крылец и трапезных так сильно запали в сердце, что спустя пару лет после моего совместного с реставратором Рыбниковым посещения Спасо-Прилуцкого, Кирилло-Белозерского и Ферапонтова монастырей снова ожили и породили новые видения. Прав Белов — как все это было давно и как близко в памяти.
      Белов долго искал удобное место для осмотра... Постоял у высокого подклета настоятельских покоев, у каменного крыльца с зеленеющим светом изразцов, дважды вышагивал взад-вперед у обширных палат. Всюду оживленный вид Благовещенской церкви радовал глаз. Но Белов доверял своему взгляду...
      — Красивое здание, — признался Василий Иванович. — Ваших мастеров следует беречь.
      — Бережем, — вздохнул я, вспоминая, какие споры шли вокруг реставрации церкви, и как долго и порой безрезультатно приходилось помогать мастеру в его тяжелой работе.
      — И защищать надо...
      — Одни их защищают, другие — травят. Если бы вы знали, сколько на той стороне, что воюет с реставраторами, зла, неправды, шума и вымысла. Прежний священник отец Валентин нанял шабашников сделать потолок в приделе собора Бориса и Глеба, а те допустили брак — потолок со временем дал трещину. Кто виноват? Новый настоятель монастыря обвинил реставратора Рыбникова. Его писучие прихожане из Москвы стали строчить в газеты и журналы статьи, полные вымысла и неправды. Я сказал настоятелю, что то работа не Рыбникова, а он даже не извинился. Более того, начал искать иные претензии... В переданных Рыбниковым настоятелю монастыря отреставрированых старых настоятельских покоях обнаружил рассохшуюся незакрывающуюся дверь... Вместо того, чтобы попросить мастеров подстрогать дверь, на реставраторов вновь обрушилась лавина жалоб, кляуз, газетных статей. А тут наступила зима, и настоятель потребовал от реставраторов срочно выехать из монастыря, где у них находилась небольшая мастерская со станками. И это вместо благодарности не только за многолетнее спасение памятников, но и за многочисленную денежную и строительную помощь молодому настоятелю.
      — Ну и надо было выехать из монастыря.
      — Куда выехать? Зимой, в мороз... Московские крикуны так и предлагали — выбросить станки в снег. Я поехал в Ярославль, в Епархию, к Владыке Иосифу. Так, мол, и так, не дайте совершиться неправедному делу, не уничтожайте реставрационную мастерскую, наступит лето, Рыбников достроит мастерскую на выселках и спокойно выедет из монастыря. Тот без всяких проблем поддержал реставраторов. Тогда москвичи подняли еще большую бучу... Теперь они взялись за меня. Про меня стали писать статьи. Раз я защищаю реставраторов, значит, я никудышный верующий. Я вам такую статью из газеты «Десятина» недавно давал почитать...
      — Слушай, Анатолий, вот этого писарчука из «Десятины» я первым и выведу на чистую воду...
      — Мне их хула, как слону дробина. А вот реставраторов жалко... Долбают их денно и нощно. Я на встрече с Патриархом Алексием Вторым вынужден был рассказать про этот инцидент, так он, естественно, занял сторону реставраторов. Писаки или, как вы говорите, писарчуки, на время стихли, а потом опять за свое. Рыбников давно выехал из монастыря, вывез свои станки, а они строчат и строчат.
      — У него твердый характер... Да и работа помогает. Ладно, с Божьей помощью все уладится.
      В глазах Белова появилась грусть. Сколько подобных конфликтов приходилось ему решать, какие мучительные чувства пережил он, как, впрочем, и Саша Рыбников, осознавая непреодолимость враждебного отношения тех, кто не должен бы участвовать в распрях и неправедных делах! Бился он о глухую стену равнодушия, пытался разрушить ее, достучаться до сердца русского человека... Пусть он свои силы и талант тратит на добрые поступки. Зачем приумножать зло на этой грешной земле?!
      Подошло время посмотреть на единственную звонницу в монастыре. Три маленьких главы на тонких и длинных барабанах придавали зданию вечное и неудержимое стремление вверх. А небо будто ждало движения... Над главками с позолоченными крестами ярче засверкали холодные лучи солнца, углубилась синева. Легкость звонницы возникала также благодаря многим продолговатым, глубоким и вытянутым оконным проемам.
      Не спеша мы прошлись по белоснежной тропинке вдоль звонницы, полюбовались ее стройностью и нарядностью.
      Редкая, не нарушенная тишина подталкивала нас к тому, чтобы задержаться в монастыре еще на полчаса. Мешала продолжению осмотра лишь очередная запланированная встреча с читателями.
      Только случайно возникший в морозном воздухе колокольный звон мог сорвать наши планы и задержать нас посреди монументальных, суровых и красивых храмов.
      Последний наш разговор о проблемах реставраторов оставил в душе некоторую неловкость, а может быть, и чувство стыда, ведь мне совершенно не хотелось посвящать Белова в этот чудный приезд на древнюю землю Борисоглебских Слобод в житейские и никому не нужные дрязги. Мне хотелось как-то сгладить последние впечатления от горячего разговора, и я вспомнил, как в стоящей перед нами Сергиевской церкви пела изумительно чистым и светлым голосом малоизвестная, но невероятно талантливая профессиональная певица Татьяна Синицына. Она приезжала ко мне в гости, и в один из дней мы пришли с ней в монастырь, и она, увидев это чудо, от радости и восторга запела в просторном, с сильной акустикой, белостенном зале в полный голос... Запела старинные русские песни. И храм ожил. И монастырь ожил. И вся природа вокруг, и все люди, шедшие рядом со стенами необжитой еще обители, встрепенулись и засияли улыбками. Такова была сила таланта, радость от встречи и... мощь русской песни!
      И в тот день, и сегодня я жил в плену тишины. А в тишине, как известно, обостряются чувства.
      Мой рассказ очень понравился Белову. И он попросил меня при случае выслать ему кассету с голосом Татьяны Синицыной.
      — Вот если бы у всех людей, как у Синицыной, были чистые помыслы и чистый голос, — сказал Белов, направляясь за мной к открытым настежь воротам, — мир наш точно был бы чище и светлее.
      — Татьяна Синицына в тот день вселила твердую надежду на прилив веры в народе, — мгновенно с живым интересом отозвался я на добрые слова Белова. — Значит, борисоглебцам следует гордиться такой великой историей, и надо стремится к созиданию, к увеличению добра.
      Белов посмотрел на меня веселым доверительным взглядом, и ощущение необыкновенного счастья уже не оставляло меня весь день. Это чувство возникло от того, что он меня понял, что ему по душе пришлось паломничество в монастырскую обитель, что восстановленные реставратором Рыбниковым памятники живут и будут жить века. В который раз твердым и мудрым поступком Белов подтвердил старое правило, что редкое и счастливое умение разных людей ценить друг друга зависит только от правды. А правда была на стороне того человека, который заставил нас восхититься сохраненными, израненными временем и бескультурьем людей, великими православными памятниками. Что ни говори, что ни пиши, «а вера без дел мертва».
      У Александра Рыбникова теперь есть еще один заступник, вернее, понимающий и одобряющий его дела пишущий человек. Понимающий правду, пишущий правду. Теперь ему должно стать полегче, ведь по-настоящему утешают не слова, а готовность друзей к действию.
      Редкая профессия дается Богом исключительно редким людям. К такому выводу пришли мы с Беловым одновременно, поклонившись на прощание православным святыням... Хорошо, чтобы к тому же пришли и другие люди. Хотя бы самая активная, творческая и неравнодушная его часть.
      Монастырские ворота скрипнули нам вслед, и все белокаменные церкви, звонница и настоятельские покои ушли от глаз в холодные дали.
      Небо было ровно и глубоко.
      Поселок уже давно проснулся, наполнился гулом машин, мелькающих по центральной дороге, люди сновали из магазина в магазин... Над бревенчатыми, добротными избами струился печной дым.
      Белов решительно и четко сказал, что после переизбытка впечатлений надо идти в тепло, за столик с самоваром, а мы, как непутевые, идем тревожить людей своими рассказами. Но тут же с облегчением признал, что не совсем прав, с людьми в столь сложное, смутное время надо говорить. Иначе с ними будут говорить другие...
      Прошел месяц. Так быстро, тихо, незаметно, будто один день. Однако, любые новые следы человека около кельи Иринарха тут же заметались морозным ветерком и уходили в небытие, а прожитые дни оставались в памяти.
      Вдруг я получаю письмо из Вологды. Белов прислал обещанную статью, в которой в резкой критической форме выражал свое несогласие с писарчуком из газеты «Десятина». В письме лежало еще одно письмо, оно адресовалось редактору газеты. В записке ко мне говорилось: «В Москву я явлюсь, но нескоро, наверное, ближе к марту. Прилагаю записку в "Десятину". Хотел сам к ним зайти, но поскольку торопился, то и посылаю тебе...». Приехав в Москву я, естественно, отправил статью и письмо Белова в редакцию газеты с надеждой, что они будут опубликованы. Хотя бы как опровержение. Либо из уважения к патриарху русской литературы. Однако в газете ни через месяц, ни через год материал Белова так и не был напечатан. Белов сказал тогда мне, что оттого и не напечатали, что почувствовали свою неправоту.
      Какие же такие опасные слова написал Белов в статье, которые заставили испугаться наших оппонентов?!
      В обращении к редакции были написаны две короткие фразы: «Дорогие друзья, как же вы осмеливаетесь давать место для публикаций клеветнических и нечестных? (Я имею в виду, в частности, очерк "Дорога в рай" Сергея Щербакова)».
      Статья была содержательной. В ней Белов открыто заявил: «Не дать сдачи писарчуку я не могу. Ведь не зря же он переврал все. Этой статьей он явно хотел обмануть и меня, и борисоглебцев, земляков депутата, и ярославцев, избирателей депутата. Как это Грешневиков не выдержал медных труб?! Да его четырежды избирают в депутаты ярославцы как раз за то, что он выдержал бремя славы и служит своим избирателям верой и правдой. Как это реставратор Рыбников духа чужеродного?! А кто восстанавливал храмы в Толгском монастыре, в Троице-Варницком монастыре на родине Сергия Радонежского и т. д., да и кто, если не он сам, восстановил в Борисоглебском монастыре келью Иринарха, настоятельские покои, храм Благовещения?! К сведению писарчука Щербакова, и могилу архиепископа Тихона, громившего ересь жидовствующих, восстановил Рыбников, а не другие, и не воровал он в монастыре электричество, а наоборот, его реставрационная мастерская давала бесплатно монастырю и электричество, и стройматериал... А что доброго и полезного в этой жизни сделал сам писарчук Щербаков? Если он славен только подобными лживыми статьями, то такая дорога приведет его только в ад. Мой ему совет — вспомнить прекрасные Христовы заповеди и покаяться, измениться, следовать только им...».
      Пришедшее от Белова письмо не могло не порадовать меня. Смелой статьей он ограждал меня от несправедливых нападок... Доброе бескорыстное слово поддержки нужно было и Рыбникову. Пока Белов писал «охранительную» статью, за окном бушевало бурное, деятельное время. В нем растворялся весь измученный, мятежный Рыбников. Весь этот месяц он выпрямлял монастырскую стену, держал ее, двигал по шарнирам... Блок за блоком вставали по ровной линии, занимая нужное место. Стена трещала, издавала непривычные, столетней выдержки вздохи. Где-то далеко за ее пределами слышался неугомонный, нездоровый шепот о том, как стена завалилась, упала и рассыпалась на кирпичи.
      С письмом в руках я отправился вечером в монастырь к Рыбникову. Рабочий день давно закончился, а он не покидал опасную восточную стену, задерживался, заставлял волноваться и меня.
      Приближающаяся январская темь вынуждала спешить. Я ускорял шаг и не переставал думать о Белове. Надо бы переживать о том, как у Рыбникова крен стены выпрямляется, а у меня из головы не выходило письмо. Статья Белова помогла мне в понимании особенностей русского характера. Это был очередной смелый и в то же время непоказной поступок великого писателя. Он обогащал мои представления о честности...
      Я зашел в монастырь. Тяжелые ворота скрипнули знакомым звуком, и я тотчас вспомнил, как мы проходили сквозь них с Беловым. Тогда небо уже зажглось звездами. Сегодня их время не подошло. Я остался один... Мне приятно шагалось по темным, тихим тропинкам. Вспомнились почему-то стихотворные строки Николая Рубцова:
     
      И храм старины — удивительный, белоколонный
      Пропал, как виденье, меж этих печальных полей
      Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,
      Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!..
     
      Глухой стук в верховьях кирпичной стены привел меня прямо к Рыбникову. Группа реставраторов устало переминалась с ноги на ногу и наблюдала за приборами, подсказывающими окончание опасных работ.
      Отозвав Рыбникова в сторону, я сказал о письме Белова... Но он не понял, о чем речь, и глядя на меня с чувством исполненного долга, с такой полнотой и безмятежностью, посоветовал срочно телеграфировать Белову:
      — Стена выпрямлена. Стоит, как струна. Завтра начнем закладывать швы. Приезжайте констатировать факт победы!
      Слова реставратора звучали уверенно, напористо. Они вселяли спокойствие в рабочих. Пять минут назад был натянут последний трос, прозвучал последний скрип шарниров — и вот стена замерла, как монумент. Она пугает своим тяжелым дыханием, а рабочие не боятся. Дело сделано. Блоки в тисках, в надежном бандаже. Конечно, руки чешутся по строительному мастерку, хочется быстро заложить кирпичами продольные швы. Но эту работу придется делать завтра. С другим настроением — более уверенным, победным.
      Монастырская стена вроде как испытала второе рождение. Пропыленные, одряхлевшие кирпичи будто проснулись от долгой спячки. Живой таинственной силой наполнилось их нутро. Лишь молчаливый благодетельный ветерок слышит их раскрепощенные спасительные речи. Молчит от переизбытка чувств и Рыбников. Гордой радостью наполнено его сердце... Им выиграно еще одно сражение. Он сделал то, в чем уверен был, — восстановил былую мощь и красоту уникального памятника архитектуры.
      Мы идем вдоль монастырской стены, и первые морозные звезды вспыхивают над ней. Теперь им долго придется освещать эти стены.