Настоящий литератор, по мнению М. Данилкина, всегда талантлив, хотя-»го талант не всегда признается современниками. Он не ловчит и не пользуется родственными и дружескими связями для улучшения своего благосостояния, не берет взяток. Он постоянно голоден, но не оставляет творческого пути. Он говорит: «Мой удел, моя гражданская обязанность обличать подлость и пошлость современной жизни... к другому писанию душа не лежит» [1]. Для того, чтобы написать литературное произведение, ему необходимо продумать, выстрадать, выносить сюжет. Он пишет «кровью сердца». Для него «Правда и художник – одно и то же» [2]. Поэтому его произведения всегда правдивы, они о подлинных радостях, горестях и невзгодах народа. Кроме того, их взгляд устремлен в будущее: «произведение без горячей, честной мечты о будущем – побрякушка, макулатура, которой место только в клозетах» [3]. А истинный критик должен «кланяться только ее величеству – истине», даже если за это он может подвергнуться гонениям [4].
Но такой литератор, по мнению М. Данилкина, в 50-е годы стал редкостью. В литературной среде преобладают приспособленцы, корыстолюбцы, лицемеры, ради денег замалчивающие недостатки действительности и сочиняющие дежурные тексты, говорящие речи, наполненные лестью и идеологическими штампами. Они гордятся своими дипломами, диссертациями, орденами и лауреатством. В своих дневниковых записях М. Данилкин высказывает недоверие к ученым степеням и вузовскому образованию, он даже предлагает ввести какое-нибудь специальное наказание для лиц с университетскими дипломами, но без большого ума [5].
Эту категорию приспособленцев от литературы Михаил Данилкин отличает уже по внешнему облику: «При встрече с ним возникает такое первое впечатление: солидный товарищ и одет вполне прилично, и шляпу носит, и животик уже успел отрастить, и на щеках его играет румянец, а в глазах нет той угрюминки, которая свойственна наблюдательным беспокойным натурам» [6].
Встречаясь друг с другом, они за бутылкой водки беседуют об искусстве, а также беззастенчиво сплетничают, «подсчитывают доходы и расходы Константина Симонова, обсасывают любовную интрижка между Б. и В., высказывают желание иметь точно такую же дачу, как и у Н., точно такой же лимузин, как у Ж.» [7].
Данилкин называет такого интеллигента «Каменным холопом – цивилизованным болваном», который все делает чужими руками, а сам способен лишь на то, чтобы извлекать выгоду из великих имен. Такие люди всего боятся: «и насморка, и критики, и демократии, и правды, и настоящих поэтов, и чужого успеха» [8].
Писатели, относящиеся к этой категории, пишут по заказу, а не по зову сердца, поэтому им свойственен «каменный, холодный, дистиллированный язык». Им не полагается писать даже о незначительных недостатках советской системы, они боятся реакции Запада. «Правду они считают страшнее топора». Они живут будто в другом мире и очень далеки от народа. Данилкин пишет: «Прикиньте-ка: какой величины дистанция между Симоновым и рядовым рабочим, колхозником?» [9] Эти литераторы думают только о том, чтобы угодить «соответствующим инстанциям».
Сам М. Т. Данилкин себя интеллигентом не считал и термин интеллигенция не употреблял, знал, что оно дурное, да и образован был не слишком, имел лишь неполное среднее образование. Он причислял себя к большевикам первого призыва. Однако считал обязанностью выявлять недостатки существующего режима, критиковал даже самого вождя. Просвещать народ и открывать ему глаза на возникшие проблемы он также считал совершенно необходимым. Так что образ идеального интеллигента, прорисованный Данилкиным в пьесе «Глазами классиков» и в дневнике «Сокровенные мысли», – это его эталон, пример для подражания.
А реальный новый советский интеллигент – это антигерой, сила, с которой надо бороться. Но она становится в 50-х годы все сильнее, и М. Данилкин чувствует обреченность, поэтому свои письма в ЦК и лично Сталину он называет самоубийством. В 1953 году он был осужден и приговорен по 58-й статье, но убеждениям своим не изменил.
___________________
1 Данилкин М. Т. Глазами классиков // Лейбович О., Кимерлинг А. Письмо товарищу Сталину. – Пермь, 1998. – С. 138.
2 Там же. - С. 139.
3 Там же. - С. 148.
4 Там же. - С. 142.
5 Данилкин М. Т. Сокровенные мысли АГАДПРПО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 9925. Т. 3.- С. 38.
6 Данилкин М. Т. Глазами классиков // Лейбович О., Кимерлинг А. Письмо товарищу Сталину. – Пермь, 1998. – С. 132.
7 Там же.- С. 133.
8 Там же. - С. 135.
9 Там же.- С. 139.
___________________
О. Л. Лейбович
Пермь
К вопросу об упразднении
научной автономии в идеологических кампаниях 1940-х годов
В середине сороковых годов сложился компромисс между властью и верхами советской естественнонаучной и технической интеллигенции. Речь шла, в первую очередь, о разграничении компетенций. В обмен на лояльность к советскому режиму правительственные и партийные инстанции предоставили научной элите право заниматься исследованиями на собственный манер. Принцип лояльности распространялся на все сферы общественной жизни. Он предполагал, между прочим, подчинение научных интересов правительственным планам и партийным директивам. Само собой подразумевалось, что все продукты научной деятельности передавались в собственность государства. Кроме того, профессура обязалась овладеть советским партийным языком, проявлять приказанную активность во властных политических манифестациях, мириться с тем, что в ее среде размещались заведомые доносчики и секретные агенты карательных служб. В то же время власть отказалась от избыточного вмешательства в научные споры, не препятствовала сохранению реликтов некогда бывшего научного сообщества, более того, на каком-то этапе способствовала его возобновлению. Статусные позиции ученых формировались в двух пространствах: сугубо государственном и международном. Университетская и академическая профессура стала отдельной составной частью новой номенклатуры со всеми положенными привилегиями: и экономическими, и символическими. Социальный мир сталинской профессуры был выстроен по образцу и подобию номенклатурного мира с его ярко выраженной клановостью, жесткой иерархией чинов и титулов, патерналистскими практиками. Научная организация была точным оттиском организации государственной: иерархической, ведомственной, бюрократической.
В то же время научная элита входила и в международное сообщество. Отечественные ученые публиковали свои труды в престижных европейских и американских журналах. Они поддерживали научные связи с товарищами по цеху из Великобритании и Франции, Дании и США, пользовались методами и техниками, созданными в иностранных центрах и лабораториях и, в свою очередь, через соответствующие инстанции передавали им собственные открытия и находки, в общем, имели возможность для широкого международного научного обмена.
Особенно усилились позиции научной элиты в годы Отечественной войны, когда ее деятельность была признана первостепенной и важнейшей. Секретари областных комитетов по красным датам рассылали поздравления профессорам в общем списке с директорами оборонных предприятий. Заслуги ученых отмечались премиями и орденами. Более того, профессура получила право не только на литерные карточки, но и на дополнительные, ничем не ограниченные заработки в порядке совместительства, консультирования и даже (для титулованных медиков) на частную практику. Все это позволяет предположить, что верхи научного сообщества отвоевали для себя некое подобие автономного существования. Автономности научной элиты не следует преувеличивать. Она опиралась на полузабытые и полупризнанные традиции, не укорененные в советском государственном и социальном порядке, и целиком и полностью зависела от политических конъюнктур.
После войны, начиная с 1946 года, высшая власть в одностороннем порядке пересматривает условия молчаливого компромисса с верхами научного сообщества. Можно только предполагать, что подвигло Сталина на изменение политики в этом вопросе. Разочарование в практических возможностях отечественной науки? Вновь вспыхнувшее недоверие к старым специалистам? Надежды на опыт и знания немецких ученых? Или речь шла о причинах более общего порядка, связанных с необходимостью нейтрализовать возникшие во властной и хозяйственной системе центробежные тенденции, и (или) надлежащим образом подготовиться к войне с прежними союзниками? Или ученые пали нечаянной жертвой в схватке двух кремлевских кланов, возглавляемых Ждановым и Молотовым? Или имела место комбинация всех этих факторов? Пока нам не удалось найти ответа на эти вопросы. Можно лишь констатировать, что в течение последнего неполного сталинского десятилетия власть ведет последовательное наступление на социальные позиции научной элиты.
В обмен на повышение штатных окладов в вузах и академических учреждениях ей ограничивают возможности для дополнительных заработков, жестко регламентируют и сокращают совместительство, изымают во время денежной реформы скрытые от государства накопления. Преследуют частную практику. Иначе говоря, лишают экономической самостоятельности.
Параллельно с этим власти стараются отнять у научной элиты профессиональную автономию, вторгаясь в те области, которые по установившемуся обычаю относились к компетенции научных, а не политических специалистов.
Речь прежде всего идет об отборе научных парадигм, в которых предпочитали работать ученые-естественники: медики и биологи, химики и физики. В дискуссиях 1948 - 1950 годов, организованных политическими инстанциями высшего порядка, подвергаются запрету и шельмованию основные научные школы. Сами дискуссии принимают вид политических кампаний, в процессе которых авторитетные ученые принуждены заниматься самокритикой, отказываться от научных традиций, обличать грехи и преступления своих коллег (живых и мертвых), давать обещания освоить новые передовые теории. Кампании сопровождаются изъятием учебников, опустошением библиотек, ломкой учебных планов, работой со студентами, что называется, с листа, пересмотром тематики курсовых и дипломных работ.
Лейтмотивом кампаний является саморазоблачение прежних научных авторитетов в самом прямом и точном смысле этого слова. Лауреаты Сталинских премий, орденоносцы, члены академий, авторы учебников объявляют себя научно несостоятельными людьми, всю жизнь занимавшимися распространением пагубных и лживых учений. Их научный багаж пуст. Академический статус сведен к ничтожной величине. По своей умственной слабости и гражданской трусости они не способны даже к сознательному вредительству и шпионажу в пользу империалистических держав.
Все, в чем их обвиняют, это низкопоклонство перед Западом. Люди без чувства собственного и национального достоинства, они готовы отдать свои работы, по счастью никчемные, буржуазным воротилам, в обмен на положительную рецензию в каком-нибудь английском журнальчике.
Самокритика дополнялась критикой. На ученых советах и партийных собраниях старая профессура обязана была высказываться и по адресу своих подвергнутых шельмованию коллег, и вскрывать недостатки товарищей по работе. Это была не первая политическая кампания, которую они пережили. Старая профессура уже выработала механизмы приспособления к власти в критических ситуациях. Безропотно отдавая на расправу своих коллег за поступки, бывшие до этого бесспорными в нравственном и профессиональном отношении, старая интеллигенция собственными руками уничтожала основы своего существования.
В процессе кампаний власть принудительным образом произвела смену научных элит. Направив удар на вершину научного сообщества, она тем самым открывала возможности для социального реванша со стороны его рядовых членов, долгое время находившихся в тени своих знаменитых шефов. Наступало время активных аспирантов, выдвинувшихся на волне патриотической критики и разоблачений.
Было поколеблено и сложившееся клановое равновесие. Некоторые кланы были разгромлены. Другие лишились авторитетных лидеров. Третьи, напротив, усилили свое влияние во властных структурах.
Главным итогом властного наступления можно считать искоренение всяких признаков автономности научного сообщества. В него пришли сотни молодых людей, не имеющих ни достаточного образования, ни стремления к овладению навыками корпоративной культуры. Их положение в науке определялось административными должностями, а также верностью партийной линии в исследовательских практиках и кадровой политике. Именно эти чиновники от науки определили стиль отношений в университетской и академической среде, принудительно изолированной от международного научного сообщества, в последующие десятилетия. У старой интеллигенции принудительно изъяли остатки прежней традиции. Без специализированного языка, без хранимых ценностей, без права на индивидуальный и корпоративный поиск научная интеллигенция превратилась в сугубо бюрократическую группу дипломированных служащих. Заметим, однако, что это наступление не было доведено до конца, а на отдельном участке научного фронта вообще не проводилось. Имеется в виду атомный проект, участники которого были ограждены от последствий политической кампании. Сталинская государственная машина по своей конструкции была обречена на сбои.
Л. А. Обухов
Пермь
«Дело» профессоров Клюевой и Роскина» и научная интеллигенция Перми
Обсуждение закрытого письма ЦК ВКП(б) «Дело профессоров Клюевой и Роскина» получило в Перми особый резонанс. Это было связано с тем, что по делу проходил В. В. Ларин, академик-секретарь Академии медицинских наук, выпускник 1925 года, а затем преподаватель Пермского университета, декан, профессор и заведующий кафедрой Пермского педагогического института (1931 - 1933). В Перми жил и работал брат Василия Васильевича – Борис Васильевич Парин, выпускник Пермского университета, профессор, заведующий кафедрой медицинского института. Их отец, Василий Николаевич Парин, с 1921 года заведующий кафедрой сначала в университете, а затем в медицинском институте, заложивший основы формирования медицинских школ в городе, скончался в феврале 1947 года [1]. Ларины играли заметную роль в научной и общественной жизни города.
В начале 30-х годов молодой ученый В. В. Парин внес свою лепту в борьбу с «реакционной» профессурой в Перми. В конце 1931 года Уралобком ВКП(б) принял постановление о работе Пермского университета и пединститута, в котором заявлялось, что «руководство университета и пединститута ... научные работники-коммунисты сползли с научно-классовых позиций, дав возможность группе реакционной профессуры перейти в наступление на генеральную линию партии и советской власти» [2]. После выхода постановления в Перми началась кампания против старой профессуры, чистка вузов. Группа молодых ученых, назвавших себя «Бригадой ударников печати по пересмотру программ биоотделения», в числе которых были В. В. Парин и А. И. Букирев, в газете «Звезда» выступили против «гнилого либерализма, право-левацкой практики и теории». Авторы статьи обвиняли преподавателей предметов биологического цикла в том, что те проявляют полную беспомощность в овладении методом марксизма-ленинизма в преподавании курсов анатомии растений и петрографии. Особенно жесткой критике подвергся в статье профессор В. Н. Беклемишев, программа которого по зоологии беспозвоночных и позвоночных животных была названа «ширмой для пропаганды реакционной идеологии». В. Н. Беклемишев обвинялся в игнорировании дарвинизма, в заявлении, что «природа не подтвердила Дарвина», проповедовании виталистских идей, некритическом отношении к буржуазной литературе. Авторы статьи требовали «положить конец пропаганде реакционной идеологии» [3]. В результате этой кампании ряд профессоров, в том числе и В. Н. Беклемишев, покинули Пермь.
Б. В. Парин в конце 1937 - 1938 годов проходил в качестве свидетеля по делу Битовта М. В., заведующего кафедрой физики в мединституте. М. В. Битовт был арестован в декабре 1937 года и обвинен в том, что по заданию директора бактериологического института, профессора мединститута Г. П. Розенгольца, должен был в случае войны заразить инфекционными бактериями продукты Пермской дивизии и вывести ее из строя. Давая показания в качестве свидетеля, заместитель директора мединститута Б. В. Парин вел себя вполне достойно. Так, он заявил, что М. В. Битовт непосредственного отношения к бактериям не имел, следовательно, не мог их получить и заразить продукты. Кроме того, Борис Васильевич отметил, что никаких антисоветских высказываний со стороны М. В. Битовта не замечалось. Вероятно, показания Б. В. Парина сыграли определенную роль в том, что в декабре 1938 года дело было прекращено за недоказанностью и отсутствием состава преступления [4].
Репрессии 30-х годов, к счастью, миновали семью Париных, но в послевоенные годы каток карательных органов прошелся и по ним, причем Ларины испытали не только физические, но и тяжелейшие моральные страдания.
В марте 1946 года супруги Н. Г. Клюева и Г. И. Роскин заявили, что им удалось получить противораковый (противосаркомный) препарат. Это было воспринято как сенсация, охарактеризовано как «выдающееся открытие советской науки». Министерство здравоохранения СССР высказалось за сотрудничество с американскими учеными. По решению секретариата ЦК ВКП(б) в США был командирован В. В. Парин, которому Н. Г. Клюева и Г. И. Роскин передали рукопись своей книги и ампулы круцина (КР) – антиракового препарата. В. В. Парин в октябре 1946 года без официального разрешения передал американской стороне рукопись книги и ампулы препарата [5]. Однако, с середины 1946 года политика сотрудничества со странами Запада начинает меняться. Сталин выразил опасения в прозападных настроениях в интеллигентской среде. В августе 1946 года начинается идеологическая кампания против «низкопоклонства» перед Западом, борьба с космополитизмом, шпиономания. «Дело» Клюевой и Роскина было использовано как наглядная иллюстрация «антипатриотических, антигосударственных и антиобщественных поступков» в среде научной интеллигенции. «Суд чести» при министерстве здравоохранения устроил показательное разбирательство «дела профессоров Клюевой и Роскина». В средствах массовой информации была развернута пропагандистская кампания в связи с этим «делом». 16 июля ЦК ВКП(б) принял закрытое письмо, обсуждение которого в партийных организациях вылилось в осуждение «низкопоклонства», с призывами строго хранить государственную тайну, повысить бдительность.
Наиболее пострадавшим в этом деле оказался Василий Васильевич Парин. Если Н. Г. Клюева и Г. И. Роскин были публично осуждены, и «дело» ограничилось «общественным осуждением», то В. В. Парин вскоре после возвращения из США был обвинен в шпионаже и арестован. Василий Васильевич успел отдать последнюю дань уважения отцу, похороны которого состоялись 13 февраля в Перми, а 18 февраля последовал арест. 8 апреля 1948 года решением Особого Совещания по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 15 ноября 1943 года «Об ответственности за разглашение государственной тайны и за утрату документов, содержащих государственную тайну» В. В. Парин был приговорен к 10 годам лишения свободы [6].
Закрытое письмо поступило в Молотовский обком партии 23 июля, а 25 июля оно было разослано всем горкомам, райкомам, секретарям первичных парторганизаций вузов и научно-исследовательского института [7].
Ознакомление с письмом и приложенными к нему материалами производилось путем чтения, а в вузах и в институте эпидемиологии после чтения проводилось обсуждение. Однако время для обсуждения письма в вузах оказалось явно не удачным, поскольку основная масса преподавателей и студентов находились в отпусках и на каникулах. Так, в парторганизации медицинского института из 180 коммунистов, вместе с вызванными из отпуска, в городе оказалось только 28 человек. В стоматологическом институте из 38 коммунистов – 11 человек. Подобное положение было и в других вузах города, поэтому в вузах обсуждение прошло в форме беседы [8]. Полноценное обсуждение на закрытом партийном собрании в конце июля состоялось лишь в научно-исследовательском институте эпидемиологии и микробиологии. Тон в обсуждении задала директор института, назвав поступок Клюевой и Роскина «возмутительным». «Такие поступки недостойны всякого советского человека, тем более ученых, о которых так много заботится советское правительство». Упомянув о том, что «американский шпион Парин» является воспитанником университета, «что для нас особенно неприятно», она договорилась до того, что «вся семья Лариных не внушает политического доверия, и она готова подтвердить это в ближайшие дни письменным заявлением» [9].
По иному прошло первоначальное ознакомление с закрытым письмом в Молотовском государственном университете. Коммунисты университета, а их присутствовало 21 человек, повели себя более сдержанно. Вероятно, сказалась позиция ректора А. И. Букирева, который хорошо знал семью Париных, а также то, что в университете работал А. М. Марко, тесть В. В. Парина. На собрании было просто зачитано письмо, речь общественного обвинителя и решение суда чести. После этого было задано несколько несущественных вопросов, и на этом все обсуждение и завершилось. Каких-либо высказываний по существу письма не прозвучало. Подобный ход обсуждения не устроил представителя обкома партии, присутствовавшей на собрании. Она провела отдельное совещание, на котором были зам. секретаря партбюро Полыгалова (секретарь был в отпуске), ректор университета А. И. Букирев и научный работник А. К. Шарц, и высказала недовольство подобной организацией ознакомления с письмом, указала на необходимость более тщательной подготовки к закрытому партийному собранию. А. И. Букирев, «резко осудив», как и положено, поступок профессоров Клюевой и Роскина, предложил основное внимание уделить вопросу «преклонения перед наукой Запада». Причем он отметил, что «преклонение» имеет место не только на местах, но и в центре. В качестве примера была приведена «Большая советская энциклопедия». А. И. Букирев обещал к партийному собранию просмотреть ряд материалов, чтобы подкрепить высказанное фактами. А. К. Шарц заявил, что он «посвятит свое выступление на партсобрании вопросу о том, какие изобретения были сделаны на Урале, о которых многие сейчас не знают» [10].
После окончания периода отпусков и каникул в вузах города с 4 по 12 сентября были проведены партийные собрания по обсуждению закрытого письма ЦК ВКП(б) в парторганизациях университета, медицинского, сельскохозяйственного, стоматологического, фармацевтического и педагогического институтов. Особенно бурно обсуждение письма проходило в мединституте, что объяснялось тем, что В. В. Парин в свое время работал в нем, а его брат Б. В. Парин на тот момент руководил хирургической клиникой. Собрание продолжалось два вечера 11-12 сентября, на нем присутствовало 130 членов и кандидатов ВКП(б). После зачтения письма и материалов к нему выступило 15 человек из числа профессорско-преподавательского состава и студентов. Все выступавшие «с чувством глубокого возмущения осуждали антигосударственные и антипартийные поступки Клюевой и Роскина, клеймили позором измену Родине со стороны шпиона Парина» [11]. Ораторы «вскрывали факты низкопоклонства и преклонения перед буржуазной медицинской наукой». Один из выступивших обвинил в «низкопоклонстве» и Б. В. Парина за то, что в своем недавнем выступлении он «хвастался тем, что его работы известны в Америке» [12].
Профессор Б. В. Парин вынужден был выступать дважды. Первое выступление не удовлетворило собравшихся, поскольку большая часть его была посвящена осуждению преклонения перед западной культурой. Только в конце своей речи он произнес слова, которые от него ждало партийное собрание: «У меня был старший брат Василий Парин, с которым я прожил вместе первые 25 лет своей жизни и который не оправдал доверия партии и правительства, допустил преступные деяния, за которые по заслугам был квалифицирован как американский шпион. Не нахожу соответствующих слов, чтобы выразить свое чувство глубокого возмущения и негодования предательским поведением Василия Парина. Шпион не может быть моим братом. Я считаю своим долгом здесь, на партийном собрании, заявить, что у меня нет больше брата» [13]. Можно только предполагать, что стоили Б. В. Парину эти слова, которые читать тяжело, а он вынужден был произнести их публично. Но даже такое покаяние участникам собрания – профессорам, научным работникам, студентам – показалось недостаточным. Один из профессоров по поводу выступления Б. В. Парина сказал: «Хорошо, что он заклеймил предательство брата, указал, что он ему не брат теперь. Но я думаю, что профессор Парин Б. В. должен был глубоко проанализировать все встречи, которые он имел со своим братом, вдуматься в них, обсудить как следует и сделать отсюда полные выводы» [14]. Удивительная жестокость, бесчеловечность представителей интеллигенции, устроивших публичную моральную пытку своему коллеге.
На следующий день Борис Васильевич вынужден был выступить еще раз. Он признал «неудачу» своего первого выступления, объяснив ее тем, что «только вчера узнал из письма ЦК ВКП(б) всю гнусную глубину преступления моего бывшего брата, оказавшегося американским шпионом. Я был настолько подавлен и потрясен, что не мог собраться со своими мыслями». В заключении Б. В. Парин заявил: «Я полностью осознал всю глубину морального падения моего бывшего брата, продавшегося американцам и изменившего своей Родине, преступная деятельность которого вызывает у меня омерзение и негодование» [15]. После выступления Б. В. Ларину был задан вопрос: «Почему Б. В. Парин после ареста брата продолжает материально помогать его семье?» В ответ Борис Васильевич сказал, что помогал детям «бывшего брата» из родственных чувств. Но и после таких покаянных выступлений некоторые из членов парторганизации не были удовлетворены, считая, что Б.В. Парин «еще не все рассказал собранию» [16].
8 и 9 сентября состоялось собрание партийного актива города Молотова с вопросом: «Очередные задачи городской партийной организации в области идеологической работы», на котором присутствовало 630 человек. В основу доклада было положено закрытое письмо ЦК ВКП(б). В докладе секретаря обкома и выступлениях в прениях «были подвергнуты критике факты раболепия и низкопоклонства перед заграницей, имеющие место среди некоторой части интеллигенции г. Молотова» [17]. В докладе «за необоснованное восхищение постановкой научных исследований за границей, мнимым богатством их оборудования» подвергнут критике лауреат Сталинской премии профессор стоматологического института А. В. Пшеничное. За «раболепие перед западноевропейской медицинской наукой» в очередной раз досталось профессору мединститута М. М. Левашеву [18].
На собрании актива прозвучали и сдержанные выступления ректора университета А. И. Букирева и редактора областной газеты «Звезда» Б. Н. Назаровского, которые, критикуя преклонение перед западной наукой, не назвали ни одной фамилии, ограничиваясь фразами: «в нашем городе есть научные работники...», «некоторые лекторы...» и т. п. [19]
«Дело профессоров Клюевой и Роскина» тяжело отразилось на семье Париных. В. В. Парин только в октябре 1953 года был освобожден по амнистии со снятием судимости, а в апреле 1955 года дело за отсутствием состава преступления прекращено, и он полностью реабилитирован [20]. В дальнейшем В. В. Парин стал одним из основателей космической медицины, академиком АН СССР. Б. В. Парин формально не пострадал: его не исключили из партии, он остался заведовать кафедрой и клиникой в институте, но как оценить моральные и нравственные страдания человека, отказавшегося от родного брата. Бесследно такое не проходит. Кроме того, атмосфера вокруг Бориса Васильевича в городе и институте сложилась явно не благоприятная. В январе 1950 году последовал строгий выговор «за неудовлетворительную работу клиники», а затем в том же месяце приказ министра здравоохранения об освобождении от заведования кафедрой и клиникой «как не обеспечивающего работу коллектива». В 1951 году Б. В. Парин вынужден был уехать из Перми, он возглавил кафедру в Киргизском мединституте. В июле 1953 года руководство Молотовского мединститута вновь предложило Борису Васильевичу должность заместителя директора института по научной части и заведование кафедрой. Он согласился занять эти должности при условии отмены приказа бывшего министра здравоохранения. Но это было не во власти руководства института. В 1954 году Б. В. Парин переехал в Горький, где возглавлял кафедру в медицинском институте до 1965 года [21].
Василий Васильевич Парин, который помимо физических испытал и тяжелейшие нравственные страдания, простил брата, но его жена – Нина Дмитриевна долго не могла этого сделать. В последующем В. В. Парин принимал участие в судьбе брата, особенно когда тот заболел. Болезнь – вероятно сказались все переживания – оказалась неизлечимой, и Борис Васильевич скончался в 1968 году. На похороны в Горький приезжала вся семья В. В. Ларина. Василий Васильевич не намного пережил брата, он умер в 1971 году.
Обсуждение закрытого письма ЦК ВКП(б) «Дело профессоров Клюевой и Роскина» оставило глубокий след в среде научной интеллигенции Перми. Оказавшись перед нравственным выбором, не все выдержали эту проверку. Это вполне объяснимо, поскольку к тому времени основную часть интеллигенции составляла «советская трудовая» интеллигенция, готовая выполнить любое указание партии, безоговорочно верившая отцу народов Сталину. Удивительно другое, что далеко не все представители пермской интеллигенции включились в этот хор травли Париных, сумели сохранить свое достоинство и честь, что скорее было присуще для старой, дореволюционной интеллигенции. Значит, несмотря на уничтожение старой интеллигенции сталинским режимом, какая-то преемственность в ее рядах сохранилась, как и некий элемент оппозиционности, несогласия с властью, определенная самостоятельность в суждениях, пусть и не всегда заметная, завуалированная.
___________________
1 Кожевникова Л. Ю., Фотеева В. П. Медицинская династия Лариных// Пермский край: прошлое и настоящее: Материалы международной научно-практической конференции. – Пермь, 1997. – С. 142 – 143; Профессора Пермского университета. – Пермь, 2001. – С. 91 - 92.
2 Звезда.- 1931.- 27 декабря.
3 Звезда. – 1932. – 1 января.
4 ГОПАПО. Ф. 641/1. Оп. 1. Д. 877.
5 Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал: В 2 т. Т. 2. Апогей и крах сталинизма. – М., 1977. – С. 99 - 107.
6 Левина Е. С. «Холодная война» в советской науке: проблема нравственного выбора. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа: russcience. euro. ru
7 ГОПАПО. Ф. 105. On. 13. Д. 141. Л. 20.
8 Там же. Л.21.
9 Там же. Л. 24.
10 Там же. Л. 21.
11 Там же. Клюева утверждала, что круцин через несколько дней теряет свои свойства и когда В. В. Парин передал ампулы американцам, в них была уже просто вода. См.: Левина Е. С. Указ. соч.
12 ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 13. Д. 141. Л. 25.
13 Там же. Л. 95.
14 Там же. Л. 95 - 96.
15 Там же. Л. 96.
16 Там же. Л. 97.
17 Там же. После этого собрания, по свидетельству А. В. Парина, сына Василия Васильевича, Б. В. Парин перестал помогать семье брата. Но продолжал помогать Д. В. Марко, тесть В. В. Парина.
18 Там же. Л. 94.
19 Там же.
20 Левина Е. С. Указ. соч.
21 Архив Медицинской академии. Дело Б. В. Парина.
___________________
А. Н. Кабацков
Пермь
Мифологические практики советской интеллигенции
Советская интеллигенция по своему месту и функциональным обязанностям в социальной структуре советского общества принадлежала к бюрократии. Она была ее образованной, но маловлиятельной частью, поэтому социальные ожидания и социальные проекты, которые рождались в интеллигентской среде, были устремлены на партию и власть. Надо отметить, что партия и власть находились в центре мировоззренческих представлений советского общества, ориентированных и в будущее, и в прошлое. Можно сказать, что мир советского интеллигента был расположен в одномерной плоскости, где система координат определялась партийной историей и традицией.
И здесь проявлялась особенность интеллигенции. Ее культурное наследие сформировалось несколько ранее революционных преобразований. Из дореволюционного прошлого эта социальная группа сохранила чувство социальной дистанции между собой и властью. Советская история подпитывала этот культурный тренд воспоминаниями о капитуляции перед партийно-бюрократическим аппаратом, а также сохранившимися ощущениями некоторой чужеродности интеллигенции социалистическим идеалам.
Да и сама повседневная жизнь постоянно заставляла интеллигенцию заново идентифицировать себя и проводить маркеры-границы советского социального пространства. В основе ее образа мысли лежали особые интеллигентские практики, порожденные культом образования в советском городе. Здесь имеется ввиду город как культурное пространство, в котором регулярно проходили адаптацию к индустриальной реальности очередные волны мигрантов из деревни. Практики формировались с целью установления дистанции с вторгающейся в город деревенской культурой. Поэтому среди эталонов интеллигентского поведения важное место занимали чтение газет, журналов и сопровождавшие их политические дискуссии на кухне. Производственная идентификация определялась рядом требований, среди которых: работа на должностях, принципиально отрицающих физический аспект трудовой деятельности, и институализированное взаимодействие с книгами, как источниками высшего знания, ценность которого не нуждается в практическом доказательстве.
Дуалистичность социального положения советской интеллигенции подчеркивалось тем, что ее естественная среда интеллектуального творчества находилась под жестким властным контролем. Ее побуждения создавать варианты утопий даже на базе коммунистической идеологии проходили цензуру и натыкались на партийные преграды. Для власти это было принципиально важно, можно сказать, являлось вопросом государственной безопасности – без идеологического контроля над обществом невозможно было само существование социалистического государства.
Проблемная ситуация возникла в ходе попытки власти решить экономические проблемы продовольственного и промтоварного распределения при помощи новых социально-экономических механизмов. В ходе Перестройки 1985 - 1991 годов власть ослабляет, а кое в чем и вовсе утрачивает контроль над интеллигентскими практиками. Инициировав обсуждение новых социальных перспектив в прессе, партия дала сигнал, который интеллигенцией был воспринят как призыв к интеллектуальному мифотворчеству. Советской интеллигенции показалось, что власть нуждается в ее ресурсах для осознания и объяснения социальных, экономических и хозяйственных проблем коммунистического проекта. Ее ответ принял форму социальной критики. Вначале областью, подвергшейся обсуждению, стала историческая составляющая социалистического прошлого. На страницах газет, журналов начались оживленные дискуссии на тему Сталина и сталинизма, новой экономической политики... Вместе с ними всплыли некогда проклятые фигуры Троцкого, Бухарина и других. Эти новые старые персонажи вместо канонических интерпретаций своей роли в социалистическом проекте, зафиксированной в учебниках по Истории КПСС, получали новое звучание. Постепенно они стали рассматриваться как возможные альтернативы имевшемуся курсу построения социалистического государства.
Необходимо отметить, что апелляция к оригинальным и новым научным историческим источникам в этих дискуссиях была слаба. В обсуждение вовлекался материал разнородного характера, где художественный вымысел переплетался с историческими воспоминаниями авторов. Заимствования из официозной истории принимали характер зеркального отображения, при котором менялись местами только положительные и отрицательные оценки участников прошлых событий.
В целом такая интеллигентская рефлексия не могла проходить иначе, как при помощи общеупотребительных моделей конструирования прошлого. А среди них в советской системе доминировала модель мифа. Этот социальный конструкт отличается насыщенностью эмоциональных переживаний, отказом от соблюдения правил логики, так как миф просто их не знает, произвольным расположением исторических событий на шкале времени, свободной интерпретацией происходящего с личностно артикулированных позиций современности, без соблюдения правил исторической интерпретации фактов в контексте культурного пространства прошлой эпохи. В тоже время в моделях советского мифа были заложены некоторые опорные диспозиции: деление мира на «свой» и «чужой» с резко негативным восприятием всего «чужеродного», которое надо уничтожить.
Поэтому воспроизведение исторических мифов советского прошлого, но с новыми оценочными суждениями, оказалось разрушительным по отношению ко всему социалистическому проекту. Вместе с переоценкой Сталина и его эпохи, вместе с реабилитацией Бухарина, вместе с осмыслением НЭПа как эпохи экономического достатка произошла легитимация в общественной мысли инородной культурной традиции. Учитывая, что интеллигенция не только оказалась создателем этих новых исторических мифов, но и обрела в них созвучие с некоторыми элементами своего культурного наследия, то эти мифы получили прочную прописку в общественном сознании. А вместе с ними – и новый вариант утопии, в рамках которого была легализована поликультурная ментальность и полистилистичный образ мира.
А. В. Чащухин
Пермь
Преподавательские кадры Пермской области в условиях изменения образовательной системы конца 1950-х начала 1960-х годов
Система образования, как и многие другие сферы жизни общества и государства в период «оттепели», претерпела серьезные изменения. Объединение мужских и женских городских десятилетних школ, реформа образования, начавшаяся в 1958 году, на общем фоне социально-политической и культурной десталинизации (пусть частичной и неполной) изменили не только систему управления, но и всю внутреннюю школьную жизнь. Перемены коснулись и педагогического персонала, несмотря на заданную профессией и тендером консервативность. На организационном уровне эти изменения приобрели вид кадровой проблемы, резко обострившейся в процессе школьной реформы 1958 года.
Закон об укреплении связи школы с жизнью – именно в такую правовую форму были облечены планируемые изменения – породил резкое обострение ранее возникшей проблемы комплектования школ преподавательскими кадрами. Реорганизация школ в восьмилетние и одиннадцатилетние учебные заведения, увеличение контингента учащихся обострили дефицит учителей в Пермской области. Так, общая потребность в преподавателях на 1962 год составляла 915 человек. Особенно значительной была нехватка учителей физики, математики, иностранного языка, русского языка и литературы. Столкнувшись с данной проблемой, местные власти пытались решить ее разными методами. В качестве традиционной меры использовался путь распределения студентов-выпускников ВУЗов. Однако, спрос существенно опережал предложение (почти на 50%). В связи с этим возникал целый набор импровизированных путей решения проблемы. К наиболее распространенным можно отнести следующие:
– организация краткосрочных курсов по переподготовке кадров на базе института усовершенствования учителей;
– привлечение к педагогической деятельности студентов старших курсов и выпускников школ;
– комплектация групп по обмену опытом.
Подобные методы, напоминающие скорее действия пожарной команды, не могли обеспечить школы квалифицированными кадрами, они только сокращали на время количество свободных педагогических рабочих мест. Интересно, что в процессе подбора кадров наиболее низкие требования предъявлялись к учителям начальной школы, многие из которых начинали работать после получения общего среднего образования. Следует также отметить, что, несмотря на наличие дефицита учителей в городе, в области этот вопрос стоял гораздо острее. Вышеуказанная проблема усугублялась еще и крайне высокой текучестью кадров в Перми и особенно в области. Неудовлетворительные бытовые условия, острая жилищная проблема (прежде всего в области) приводили к чрезвычайной
подвижности учительского состава, что не могло не сказаться на качестве преподавания.
Второй проблемой являлся уже не новый к тому времени вопрос профессиональной квалификации учителей. Так, в 1961 - 1962 учебном году из 23244 учителей только 5579 имели высшее образование (24 %). Тенденция же изменения данной ситуации в лучшую сторону была крайне медленной (в следующем году – 24, 8 %). Помимо объективной нехватки молодых специалистов, закончивших ВУЗы, ситуация усугублялась и вполне понятными попытками выпускников избежать направления или покинуть школу (особенно сельскую) сразу после окончания обязательной отработки. Одним из немногих перспективных методов на пути решения данной проблемы стало некоторое увеличение числа учителей, заочно обучающихся в ВУЗах. В большинстве случаев именно за счет этой категории происходил хоть какой-то рост числа преподавателей с высшим образованием. Качество знаний учителей-заочников было существенно ниже, чем у выпускников дневных отделений, поэтому можно сказать, что проблема квалификации кадров принципиально не могла быть решена таким образом.
Нехватка преподавателей и проблема текучести кадров в определенной мере снижали и требования к трудовой дисциплине. Это наиболее заметно в различии санкций за однотипные нарушения между техперсоналом школ и преподавательским составом. Так, в приказах директора школы № 22 представитель техперсонала за прогул немедленно увольнялся, тогда как учитель в большинстве случаев получал строгий выговор. Редкие же увольнения учителей (как правило, за систематические опоздания и прогулы) обычно заканчивались их возвращением на прежнее место работы по истечении короткого срока. Особое внимание в связи с этим вызывает проблема девиантнод? поведения преподавателей, наиболее острые проявления которого фиксируются опять же в области. Так, в 1960 -1961 учебном году в органы власти поступили 82 жалобы на поведение преподавателей, которые при проверке подтвердились. В качестве основного порока учителей области выступало пьянство. Особая же формулировка: «неправильное поведение в быту» могло подразумевать достаточно большой диапазон нарушений: от пьяной драки до сожительства с учащимися. В последнем виде нарушений были уличены в течение 1960 – 1961 учебного года несколько преподавателей школ Пермской области.
К сожалению, материал по девиантности еще недостаточно накоплен. В связи с этим пока не представляется возможным выявить динамику этого явления и возможную связь между изменением девиантности и проводимой государством образовательной политикой.
ГАПО Ф. Р. 986. Оп. 1 Д. 1940. Докладная записка о работе с кадрами, (от 8 января 1962 г.)
Справка о состоянии учительских кадров Пермской области в 1962 - 1963 учебном году.
Текущий архив школы №22 г. Перми. Книга приказов директора школы № 22 за 1959 - 1964 годы.
О. В. Лысенко
Пермь
Кухонные игры: к проблеме формирования дискурса интеллигенции советских времен
Самое любопытное в этой теме – ее предмет почти не нуждается в пояснении. Кухня в рамках советской действительности стала одним из самых расхожих символов повседневности. Разговоры «за жизнь», посиделки за полночь, обмен мнениями, споры и критические высказывания в адрес всего и вся – все эти черты феномена советской кухни известны достаточно хорошо и неоднократно описаны в художественной и мемуарной прозе. Можно сказать, что именно кухня стала местом рождения особого культурного стиля образованного слоя советского общества, включающего мировоззрение, ценности, язык. Столь специфическое место не могло не наложить своего отпечатка на содержание этого стиля.
В его основе лежит особый тип социального поведения, который может быть описан через понятие «игры», понимаемом в контексте теории Э. Берна. Он называл играми отдельные поведенческие инциденты, которые на первый взгляд кажутся случайными, являясь на самом деле реализациями определенных схем поведения, заложенных в процессе социализации отдельного индивида. Данные схемы чаще всего скрыты от внешнего наблюдения и не осознаются даже самими участниками трансакций. Воспроизвести их заставляет стремление к получению психологических и социальных наград со стороны других участников [1]. Игра по Э. Берну есть тип поведения, противоположный искренности, открытости, «естеству», выполняющий компенсаторную роль. Так, например, игрой можно назвать и поведение участников кухонных посиделок позднего советского времени, поскольку эти действия протекали в особом поле социально значимых символов, работали на повышение внутренней самооценки ее участников.
Символика социального пространства советской квартиры 60-70-80-х годов заслуживает особого внимания. Будучи достаточно маленькими, по европейским меркам, советские квартиры диктовали свой особый уклад жизни, сохраняющийся до сих пор. Этот уклад сложился не сразу.
В качестве примера отправной точки эволюции социального пространства квартиры можно рассмотреть квартиру профессора Преображенского, героя повести М. Булгакова «Собачье сердце». «У меня приемная, столовая, кабинет – 3. Смотровая – 4. Операционная – 5. Моя спальня – 6 и комната прислуги – 7. ... Я буду обедать в столовой, оперировать в операционной! Покорнейше прошу предоставить мне возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в детской» [2]. В этом отрывке – вся философия жилища той социокультурной группы, которая получила название интеллигенции еще в дореволюционной России. Строгая функциональность и структурированность социального пространства – ее отличительные признаки. Любопытно, что кухня (строго говоря, место приготовления пищи) в этой системе координат воспринималось как сугубо подсобное помещение, не входившее в сам жилой комплекс. Напомним, что «принять на кухне» можно было только людей, стоящих на нижних ступенях социальной лестницы: дворника, прислугу, печника.
Но в дальнейшем, в эпоху массовых барачных застроек и коммунальных квартир, такое восприятие квартиры почти не имело шансов сохраниться, разве что в среде наиболее привилегированных граждан – известных писателей, ученых или номенклатурных работников, готовых и имеющих возможность воспроизвести стиль старых времен. В условиях барака само понятие «квартира» утратило смысл и превратилось в «место», «комнату» [3], вокруг которой была сосредоточена вся жизнь, вынужденно коллективная. И лишь при застройке 60 – 70-х годов в пресловутых «хрущевках» и «брежневках» мы наблюдаем частичный возврат к прежнему социальному структурированию квартирного пространства насколько это было, конечно, возможно.
В самом деле, учитывая образовательный бум 50-х и 60-х, трудно ожидать, что новое поколение образованных людей, претендующих на преемственность со старой интеллигенцией, смогло бы воссоздать их быт более или менее точно. Будучи выходцами из совсем других слоев населения (чаще всего – крестьянства во втором или третьем поколении), они заново учились организовывать свой повседневный мир в соответствии с образцами, вычитанными в литературе или увиденными в кино, но пользуясь имеющимися в распоряжении средствами.
Малое количество комнат диктовало необходимость их избыточного функционального и смыслового наполнения в зависимости от обстоятельств и времени суток. Почти исчезли из языка названия типа «гостиная», «кабинет», «столовая» или «спальня», заменившись на обезличенное «большая комната», «маленькая комната». Большая комната днем и вечером становилась парадной гостиной (здесь принимались гости в особо торжественных случаях, например, в праздники, или для решения официальных дел) или местом отдыха. А вечером – спальней для некоторых членов семьи. Отсюда и ее обстановка: радиола (и заменивший ее телевизор), сервант с посудой и хрусталем, выставленным напоказ, иногда – книжные шкафы, призванные показать образовательный уровень хозяев, большой стол для гостей. А также диван (универсальный заменитель кровати) и, возможно, кресла. Особенно это станет понятным, если учесть почти полное отсутствие традиций встреч в кафе или ресторанах, так свойственных иным культурам. Напротив, кухня утратила свой «низменный» статус, став местом ежедневного сбора семьи за завтраком или ужином, ядром семейного института, местом, где воспроизводились семейные отношения, символически обозначенные местом вокруг обеденного стола. Отсюда особая ценность «большой кухни», способной поместить всех членов семьи и ее близких гостей, столь ценимая до сих пор при обмене и покупке квартиры.
В таких условиях символическая оппозиция «большой комнаты» и «кухни» прочитывается достаточно ясно, как противопоставление отчасти «публичного», торжественного и «приватного», семейного. Само приглашение на кухню потеряло символичность принижения, заменившись на прямо противоположное. Теперь это означает особую расположенность к человеку, даже интимность, приглашение в круг близких знакомых семьи. Немаловажно и то, что кухня чаще всего оставалась единственно свободным помещением ночью, во время долгих посиделок и душевных разговоров.
Таким образом, мы видим, что сам характер социального пространства кухни способствовал формированию особого характера «кухонных» отношений, подкрепленных разного рода символами. Во-первых, сама кухонная обстановка требовала чаепития или употребления спиртных напитков, что уже само по себе является жестом доверия и расслабления. Во-вторых, малое пространство кухни создавало иллюзию защищенности, изолированности от большего и официального общества. Наконец, в третьих, кухня невольно погружала собеседников не в парадную, а в повседневную жизнь множеством бытовых деталей обстановки, не оставляя возможности хозяину играть «на повышение социального статуса». Холодильник с продуктами, раковина, повседневная посуда – достаточно четкие и понятные индикаторы достатка и привычек хозяина. Именно поэтому разговор на кухне предполагал полное (насколько это было вообще возможно) доверие собеседников друг другу, готовность отказаться от официально выполняемых и обязательных ролей в пользу «искренности». А это должно было привести к появлению особого варианта социальной игры.
Как и во всякой игре, истинные мотивы поведения отдельных индивидов обычно сокрыты за ширмой социальных установок. В данном случае это были установки, заимствованные из жизни дореволюционной интеллигенции, но заново интерпретированные. Прежде всего, это своеобразная «интеллектуальная смелость», выражающаяся в готовности рассмотреть и критически осмыслить любую сторону жизни, невзирая на запреты и пределы компетенции. Кухня как нельзя лучше способствовала такому «полету мысли» и относительно безопасной демонстрации смелости. Именно здесь вели рассказы о своих жизненных коллизиях реабилитированные зэка, здесь рождались мечты о «великом служении правде», а иногда даже и проекты будущего переустройства, всегда начинавшиеся с обличения властей, здесь социальные фобии обретали своего адресата.
Прямым следствием этого следует считать и особую гипертрофированность масштабов разговора, «водянку больших тем», как сказал однажды О. Мандельштам применительно, правда, к другому явлению. В полете фантазии можно все объяснить, все объять, со всем справиться.
Далее следует указать на особую герметичность такого рода разговоров. Смелые суждения или рассказанный анекдот не предназначались для вынесения за стены кухни, разве что на другую кухню, но никак не в публичную жизнь. Случаи, когда тексты или планы действий, рожденные на кухне, затем воплощались в жизнь – единичны. (Все же диссидентское движение – это движение малого числа людей). А это приводило и к рождению особого языка, в котором отдельные образы или термины были понятны только своим, а потому не нуждались в дополнительной обработке.
Стоит подчеркнуть и такую черту «кухонного дискурса», как использование особых, запрещенных в официальном потреблении, социолектов для придания своей личности особого веса в этом малом обществе. Вспоминаются художественные зарисовки одного из участников таких посиделок, описывающих возникшую моду на блатные песни, с матом и тюремным жаргоном. «Это же литература!» – так, кажется, это оправдывалось.
Сформировавшийся культурный стиль так и ушел бы в небытие, если бы не постсоветские изменения. Не будет большим преувеличением сказать, что первые некоммунистические движения и объединения конца 80-х вышли из кухни. Во всяком случае, в Перми это было так. Следовательно, многие черты перестроечных движений могут быть объяснены своей генетической связью с кухонными играми.
___________________
1 Берн Э. Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры.- С-Пб.; М., 1996.- С. 12 - 13.
2 Булгаков М. А. Собачье сердце. – М.: Современник, 1989. – С. 21 - 22.
3 Берто Д. Малышева М. Культурная модель русских народных масс и вынужденный переход к рынку. // Биографический метод в социологии. История, методология, практика. – М.: Институт социологии РАН, 1994. - С. 109 - 110.
___________________
А. Д. Боронников
Пермь
Виктор Астафьев и гражданское общество
Во-первых, необходимо уточнить, каким образом мы можем впрячь в одну упряжку «коня и трепетную лань», то есть, как сопряжены творчество В. Астафьева и понятия гражданское общество, гражданственность, гражданин. Ответ на этот вопрос не столь однозначен. Само понятие «гражданское общество» в современной российской мысли существует скорее в рамках политического и научно-гуманитарного дискурса, чем в повседневном языке. При этом, как и у всех идеологизированных понятий, область значений гражданского общества сильно размыта. Можно выделить, как минимум, два смысловых круга. С точки зрения строгой научности «гражданским обществом» называют такое состояние социума, когда сама ткань общественной жизни организована как система самоорганизованных институтов и групп, выражающих реальные и осознанные интересы перед лицом национального государства и иных сообществ (Э. Геллнер). Если рассуждать в данном русле, то история гражданского общества начинается в XVII - XVIII веках в Западной Европе, когда городские коммуны и сельские общины в результате модернизационных процессов обретают самостояние в рамках централизованного национального государства. При этом стоит отметить, что гражданское общество вырывается из-под власти военизированных структур абсолютистского государства. Вслед за этим последовала довольно долгая история эволюции гражданского общества, в результате чего все построенные на насилии государственные структуры (военные и военизированные) оказались поставленными под контроль гражданских структур и вытесненными на периферию общественной жизни. Отныне их роль была предопределена: это защита границ, закона, интересов общества. Скажем проще – военные были отправлены за моря строить новые империи во имя демократии и прогресса, благодаря чему на карте возникли Британская, Французская, Бельгийская, чуть позже – Германская империи. Под власть генералов были отданы отнюдь не лучший человеческий материал (лучшие уже заканчивали Инженерные школы и создавали промышленные и финансовые империи). В Европе четко укрепилась мысль: «Военный – человек второго сорта».
В то же самое время в России понятие «гражданское» приобрело иной смысл, во многом с противоположной эмоциональной оценкой. Этим словом обозначалось все партикулярное (то есть частичное), не государственное в полном смысле этого слова, а второстепенное. В рамках Российской империи военные структуры по-прежнему воплощали в себе волевое, рациональное, административное. Со времен Петра Великаго казарма стала символом, объясняющим государство, в свою очередь стремящееся поглотить общество. Воинский артикул в основе большинства законов, военный заказ как основа экономики, военный как чиновник и наоборот, вместо различения частной и публичной жизни – служение царю и отечеству. Обратим внимание: сам термин «отечество» входит в обиход достаточно поздно как калька с немецкого «фатерланд». В психоаналитическом контексте «отечество», как начало мужское, рационализирующее, противостоит образу Родины-матери, сформировавшемуся в народной культуре. Служение Отечеству есть служение государству в противоположность служению матери – сырой земле, известному нам из былин и сказок, то есть началу природному, иррациональному, общинному, «народному».
Гражданское в данном случае можно воспринимать как некий довесок, милость свыше, в любой момент его можно отнять. Придет приказ и вместо гражданского платья начинаем выпускать военное, милитарное. И как уже неоднократно было доказано, Советская Россия полностью восприняла этот образ милитаризированной государственности. Френч вождя и личное оружие секретаря райкома – малые, но показательные знаки военного стиля. И также, как это было в прежние времена, государство немедленно выгребает все ресурсы во имя своих интересов. И вот уже все в ватниках, в кирзачах, на заводе, в казарме, в эшелоне, в общем, при деле. Именно в этот момент и появляется будущий писатель Астафьев.
Зададимся вопросом, Вергилием какого общества предстает перед нами В. Астафьев? Разумеется, это не то общество, которое живописал Э. Геллнер. Можно предположить, что детские воспоминания крушения мирной жизни с родителями в Овсянке стали душевной незаживающей раной. Перед нами проходит бесконечная череда общежитий, интернатов, госпиталей, эшелонов, рабочих поселков и других ошметков войны, коллективизации, индустриализации, переселений, эвакуации.... За пределами сюжета остаются генеральные штабы, государственные и партийные решения, великие стройки, и победоносные наступления, десять сталинских ударов и прочий мейн-стрим, обусловленный государственной Рациональностью (именно с большой буквы). Перед нами партикулярный человек в его частных проявлениях, мыслях, воспоминаниях, настроениях, ощущениях. Он не в состоянии осмыслить эту внечеловеческую Рациональность, предпочитая здравый смысл и малую, соразмерную человеческой судьбе, честность. Даже одетый в шинель и участвующий в битве за Украину, он, прежде всего, чувствует, переживает, живет. Он, Астафьев, настаивает – жизнь идет по своим естественным правилам, очень отличающимся от государственных, военных, идеологических.
Каждый раз возникает временное сообщество людей, оказавшихся в одинаковой ситуации. Их поведение и их отношения оказываются неподконтрольны государству и потому не строятся по законам мейн-стрима. Можно сказать, они создают сообщества, выпадающие из под военизированной, государственной власти.
Если говорить о Викторе Астафьеве как о писателе политическом, то только в самом общем смысле. Он, по сути дела, утверждает право человека жить по своим негосударственным, невоенным, частным правилам и законам. В противовес рациональной государственной машине малое человеческое сообщество выстраивает свой собственный мир. Отгораживаясь, замыкаясь в рамках своих собственных смысложизненных практик, эти общности позволяют выжить, обрести смысл и содержание жизни в лирическом, сентиментальном, эмоционально-сензитивном. Вот это и есть зародыш гражданского сообщества, то есть самодостаточного, самоорганизующегося, противостоящего военно-государственному. Выходя за пределы произведений Астафьева, можно сказать, что в более позднем советском обществе это частное, гражданское, партикулярное закрепляется и развивается. Как некогда из-под военно-феодальных структур Западной Европы появился буржуазный мир, породивший, выстроивший гражданские отношения; так и из-под советской военно-государственной махины появляется наше гражданское общество. Оно слабое, ублюдочное, незавершенное, не способное защитить самое себя. Так ведь и европейцам во время оно приходилось звать и Кромвеля, и королеву Викторию и обоих Наполеонов.
Таким образом, возникает несколько тем для обсуждения. Можно ли утверждать, что В. Астафьев был певцом политической гражданственности? Или стоит остановиться на суждении, что он скорее дает материал для видения того, на каких основаниях будет воздвигнуто здание Российской гражданственности?
Во-вторых, если вернуться к европейскому примеру, то можно увидеть, что гражданское общество отнюдь не пальма с булками на ветвях. Напротив, гражданское общество Запада долго распространяло свои ценности на весьма узкий круг лиц, «только для своих. При этом граница гражданин/не гражданин была практически непроницаемая (по сути дела, и сегодня сохраняется та же практика). Фетиши современности – толерантность, терпимость, политкорректность, тендерное равноправие – возникли в недрах гражданского общества отнюдь не сразу, только в результате борьбы и сомнений. Логично предположить, что российское гражданское общество пройдет тот же путь становления, с теми же этапами. Следовательно, ему будут присущи те же проблемы и болезни, конфликты и споры, достижения и провалы. Можем ли мы сейчас, сегодня позволить себе подобную роскошь?
В-третьих, что может стать альтернативой нашему зарождающемуся, не толерантному, больному имперскими амбициями гражданскому обществу? На наш взгляд, такой альтернативой может стать правовое общество. Но это уже отдельный разговор.
Л. А. Лукьянова
Пермь
Дон Амина до: «Мы – не эмиграция, а Россия, выехавшая за границу»
Псевдоним Дон Аминадо принадлежит Аминаду Петровичу Шполянскому (1888-1957) – талантливому писателю, имя и творчество которого почти неизвестно нашим современникам. В 1920 году он, как и многие другие представители российской интеллигенции, уехал за границу и большую часть своей жизни провел в эмиграции. Там он написал большинство своих произведений и получил широкую известность.
В дореволюционной России его знали как сатирика и юмориста, автора ярких фельетонов и памфлетов, печатавшихся в ряде изданий, в том числе в популярном журнале «Сатирикон». Писал он и лирические стихотворения, инсценировки, которые ставились на сцене московских театров.
Дипломированный юрист, посвятивший себя литературной деятельности, он с началом Первой мировой войны ушел на фронт. В годы революции и гражданской войны А.П.Шполянский стал неравнодушным свидетелем происходившей ломки общественного строя, первых шагов новой власти, растущего противостояния в обществе. Он не был защитником монархии, никогда не увлекался социалистическими идеями, не участвовал в политической деятельности, не состоял ни в одной партии. Он не хотел воевать ни против белых, ни против красных.
Происходящее на родину Дон Аминадо воспринял как катастрофу, трагедию. Сначала он надеялся, что новый политический режим продержится недолго: «...Надо жить., и надеяться на чудо, на спасение... Через две недели большевики кончатся, выдохнутся...» [1] Но с течением времени укреплялось чувство обреченности, страха, бессилия: «Корнилов, Деникин, Врангель, Колчак – все это будет преодолено, расстреляно, залито кровью... Социальная революция в перчатках не нуждается» [2]. Дон Аминадо сравнивал человека с зерном, государство – с мельницей, происходящее – с процессом перемола, начавшегося в 1917 году. Он писал в мемуарах: «В феврале был пролог. В октябре эпилог. Представление кончилось, представление начинается. Горсть псевдонимов, сто восемьдесят миллионов анонимов. Горсть будет управлять, анонимы – безмолвствовать [3].
Неприятие новой власти, политика большевиков и их методов построения нового общества – через кровь и страдания, путем насилия – было главной причиной отъезда Дон Аминадо из России в 1920 году. Как и для большинства уехавших, оторванность от Родины была тяжело переживаемой личной драмой на протяжении всей дальнейшей жизни.
Дон Аминадо прожил в Париже 37 лет. Его творческая жизнь сложилась за границей успешнее, чем у многих других писателей-эмигрантов. Он активно работал, печатался в русскоязычной парижской газете «Последние новости» и в ряде других изданий. Именно за границей им было написано большинство произведений, была опубликована книга воспоминаний «Поезд на третьем пути» (1954). Он принимал активное участие в организации и проведении литературных вечеров в Париже.
О творчестве Дон Аминадо высоко отзывались И. Бунин (с которым его связывали дружеские отношения), М. Цветаева, В. Ходасевич. Читателей и лично знавших его людей привлекало в нем чувство юмора, умение ярко и метко выразить суть явления. Он был независимым творцом, не боявшимся выражать собственное мнение по поводу волновавших его событий и различных сторон жизни. Его критическое отношение, облаченное часто в саркастическую форму, было результатом внимательного и вдумчивого анализа умного и неравнодушного человека.
Являясь одним из представителей российской эмиграции и свидетелем ее жизни, Дон Аминадо в то же время всегда был ее суровым критиком. Известен факт о состоявшемся 19 октября 1930 года литературно-юмористическом вечере Дон Аминадо. Программа вечера – пьеса в трех действиях «Суд над русским Парижем». Среди участников Нина Берберова (секретарь суда), Марк Алданов (член суда). Обвинителем выступал сам автор. Смысл сказанного им сводился к тому, что несмотря на все грехи русской эмиграции (например, на то, что ее представители постоянно превращают жизнь в дискуссию, не считаются с нормами жизни страны, в которой живут и др.), ее надо оправдать [4].
Внимательно следя за событиями, происходившими в России, Дон Аминадо не питал никаких иллюзий по поводу сущности политики большевистского руководства и политического режима в СССР. Новая Россия в его стихотворениях – это жертва:
О единственной в мире возлюбленной,
Распростертой, распятой, загубленной,
Прокаженной и смрадной уродине!
О своей незадачливой родине...[5]
Его сатира остро задевала большевистских лидеров, которым он давал уничижительные характеристики.
Им написано множество лирических стихотворений, наполненных грустью, болью и тоской по Родине. Пессимистические настроения в его творчестве все более усиливались со временем, в стихах звучала мысль о напрасно прожитой жизни. В стихотворении «Послесловие» поэт подводит печальный итог:
Жили. Были. Ели. Пили.
Воду в ступе толокли.
Вкруг да около ходили,
Мимо главного прошли [6].
Он был интересной и самобытной личностью, талантливым писателем, о чем свидетельствовали знавшие его люди, о чем говорят его произведения.
В одном из поздних стихотворений Дон Аминадо писал:
Всем указаны скрижали,
Всем отмечена строка,
Вот и мы с тобой сыграли
В подкидного дурака.
С кучей принципов носились,
Всех учили, как им жить.