А когда остановились,
Оказалось, нечем крыть.
Дни, чем дальше, тем короче.
Ночь длиннее. Гуще мгла.
И выходит между прочим,
Что и жизнь уже прошла...[7]
Судьба Дон Аминадо – одно из многих свидетельств того, что противостояние интеллигенции и власти после 1917 года привело к большим потерям для российского общества и его культуры.
___________________
1 Дон Аминадо. Поезд на третьем пути. – М., 1991. – С. 191.
2 Там же.
3 Там же.- С. 190.
4 Русские без отечества. Очерки антибольшевистской эмиграции 20 - 40-х гг.- М., 2000.- С. 8 - 13; 488 - 496.
5 Литература русского зарубежья. Антология. Т. 1. – М., 1990. – С. 250.
6 Дон Аминадо. Послесловие W Русское зарубежье. Хрестоматия по литературе. – Пермь, 1995. – С. 361.
7 Дон Аминадо. Куриная философия.
___________________
М. А. Оболонкова
Пермь
Политическое и комическое в субкультуре интеллектуалов
Из нас любой, пока не умер он,
Себя слагает по частям
Из интеллекта, секса, юмора
И отношения к властям
И. Губерман
Социологическое значение лексемы «интеллектуалы», как известно, включает в себя категорию людей, которые играют особую роль в духовном производстве, являются носителями и хранителями духовных ценностей. Несмотря на некоторую условность границ такой социальной страты как интеллектуалы, на наш взгляд, представляется возможным говорить о наличии субкультуры интеллектуалов, комплексное изучение которой еще ждет своих исследователей. Существенный компонент этой субкультуры – политическая культура, в рамках которой одной из наиболее интересных и всегда актуальных является проблема, связанная с взаимоотношениями интеллектуалов и власти.
В различных исторических эпохах можно обнаружить интеллектуалов, находящихся в разных отношениях с властью: входящих в нее; обслуживающих власть; не вовлеченных в нее впрямую, но демонстрирующих большую или меньшую степень лояльности или конформизма; людей, состоящих в оппозиции к власти. Степень и, что существенно для нас, формы проявления этой оппозиции могут сильно различаться.
Из разнообразного спектра оппозиционных способов реагирования на власть особый интерес для нас представляет инструментарий комического. Проявление отношения к власти разными социокультурными группами посредством использования феномена комического – многовековая историко-культурная традиция. Обращение к изучению такого способа реагирования интеллектуалов на власть представляется перспективным в силу хотя бы просто обширности массива материала для исследования. История мировой литературы содержит бессчетное множество ярких примеров такого рода реагирования.
Исследователи, изучавшие проблему комического, разделяют чувство юмора и остроумие. По В. Далю, «юмор – веселая, острая, шутливая складка ума, умеющая подмечать и резко, но безобидно выставлять странности обычаев, порядков, нравов» [1]. 3. Фрейд подчеркивал, что комическое находят (функция чувства юмора), а остроту создают (работа остроумия) [2]. Российский ученый А. Н. Лук сделал заключение, что чувство юмора – это стремление к отысканию нелепого и смешного в повседневном окружении, а остроумие – это способность обнаруживать закономерности и связи там, где их, на первый взгляд, нет. Говоря о соотношении чувства юмора и остроумия, он отметил, что чувство юмора больше связано с эмоциональным компонентом бытия, а остроумие – с интеллектуальной сферой [3]. Не случайно в слове «остроумный» есть составляющая «острый», то есть отточенный, режущий, колющий, а в древнерусском языке имевшее еще и значение «быстрый». Психолог Т. В. Иванова в своих исследованиях утверждает, что остроумие – одно из проявлений креативности [4]. Заметим, что креативность – безусловная характеристика интеллектуальной среды. Ценным для нас является введение А. Н. Луком в научный оборот понятий комического (вызывающее смех) и некомического остроумия (неожиданное, оригинальное решение, не сопровождающееся смехом) [5].
Почему комическое остроумие часто избирается интеллектуалами как способ оппозиционного реагирования на власть как таковую, на ее институты, ее характер, ее действия? На наш взгляд, можно выделить несколько существенных причин, объясняющих этот выбор.
Смех помогает снять отрицательное эмоциональное напряжение, «облегчить напряженность жизни» (М. Бахтин). Психологи считают, что лишь гармония слез и смеха, печали и шутки позволяют человеку сохранять внутреннее равновесие и устойчивость. Об этом говорил Ф. Ницше, когда образно предположил, что смех изобрело то животное, которое страдало острее всего. Смех становится своеобразным выпускным клапаном, благодаря которому остроумному человеку удается сохранить свою целостность.
М. Бахтиным была подменена важная функция смеха как средства для преодоления страха. «Побежденное смехом страшное» перестает быть страшным. Существенно, что речь идет не только об освобождении от внешней цензуры, но, что гораздо важнее, от внутреннего цензора, от «тысячелетиями воспитанного страха перед священным, авторитарным запретом, перед прошлым, перед властью» [6]. Необходима немалая сила духа для того, чтобы не только уловить комизм во властной сфере, но и создать остроту, в которой под неожиданным углом зрения высвечиваются закономерности.
Инструмент остроумия тем более ценен в руках интеллектуаллов, реагирующих этим способом на власть, что в нем есть некая «эксклюзивность», поскольку, по словам М.Бахтина, «власть, насилие, авторитет никогда не говорит на языке смеха» [7] (за исключением, пожалуй, зловещих шуток диктаторов разных эпох или высказываний нынешних политиков в жанре «черного юмора»).
Немаловажным обстоятельством для понимания причин обращения к инструментарию комического является объединяющая функция смеха. Острота не может жить без читателя, слушателя или зрителя. Воспринятая и оцененная смехом, она фиксирует наличие единомышленников, людей, близких по мировосприятию, и благодаря этому разрывается трагическое одиночество человека в ситуации противоречия с властью.
Юмор и остроумие являются в известном смысле дополнительным, а может быть, и последним ресурсом тогда, когда другие ресурсы взаимодействия с властью или реагирования на нее представляются заведомо неэффективными или неприемлемыми. Наличие этого ресурса дает возможность преодолеть ощущение беспомощности и безысходности.
Можно заключить, что инструментарий комического в силу его многофункциональности заметно расширяет для интеллектуалов арсенал способов политического поведения и создает эффективные возможности для коммуникации с другими субкультурами.
___________________
1 Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 4.- М., 1991.- С. 667.
2 Фрейд 3. Остроумие, – М., 1999.
3 Лук А. Н. Юмор, остроумие, творчество. – М., 1977.
4 Иванова Т. В. Остроумие и креативность // Вопросы психологии. – 2002. – № 1.
5 Лук А. Н. Указ. соч.
6 Бахтин М. Творчество Ф. Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. – М., 1990. – С. 107.
7 Там же. - С. 104.
___________________
ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ СЕКЦИЯ
Субъекты и участники политического процесса в современной России
Л. А. Фадеева
Пермь
Интеллигенция: объект или субъект политики в современной России?
Характеризуя происходившие в России общественно-политические перемены, В. Курбатов писал В. Астафьеву 22 мая 1993 года: «Виноваты мы тем, что позволили втянуть себя в это, что не были достаточно крепки душой, чтобы не поддаться общему безумию, не втянуться в нечистую воронку политики» [1]. «Мы» – означало «писатели», а шире – «интеллигенция». Понятие вины или ответственности интеллигенции за то, что происходит с Россией, размышления по поводу того, какой должна быть роль интеллигенции в общественном процессе и ее отношение к политике, составляют существенный компонент рефлексии и самоидентификации русской интеллигенции на протяжении более чем вековой истории. Этим проблемам посвящены многочисленные работы литераторов и философов, историков, в последнее время к ним присоединились социологи и политологи. Определить основные тенденции, характеризующие интеллигенцию как субъекта политического процесса в современной России невозможно без некоего исторического экскурса, в данном формате – краткого и схематичного.
Процесс формирования интеллигенции как социальной группы совпал с ее становлением как некой этической категории и характеризовался противостоянием данной категории власти и государству. Отражая специфику исторического сознания русской интеллигенции в отношении к власти и государству, К. Аксаков писал: «Горечь, обида в каждом воспоминании; науку, образование подали нам на конце кнута» [2]. Известный мыслитель начала XX века Д. Н. Овсянико-Куликовский, автор многотомной «Истории русской интеллигенции», обращал внимание на то обстоятельство, что в странах, где духовная культура есть дело новое и непривычное, «всякое духовное благо оценивается не по существу, а сообразно с характером и направлением идеологии». Тип интеллигента-идеолога, по мнению Овсянико-Куликовского, относительно редкий в странах Запада, оказался превалирующим в России. Русская интеллигенция «застряла» в идеологическом фазисе [3]. Это нашло отражение в поведении интеллигенции, прежде всего, во время первой русской революции, а затем в ее последующих рефлексиях, в особенности на тему «Интеллигенция и власть».
Первой общественно значимой дискуссией на эту тему стала дискуссия 1910- 1911 годов вокруг сборника «Вехи» и последовавших за ним сборников «Интеллигенция в России», «В защиту интеллигенции», в центре которой оказалась роль интеллигенции как политического фактора [4]. Следующая дискуссия по данному вопросу развернулась в 1923-1925 годах, когда представители советской элиты поставили вопрос об отношении интеллигенции к Советской власти. Всплеском интереса к проблематике интеллигенции, обсуждению ее роли в обществе отмечена эпоха шестидесятых и «шестидесятников». Новая волна дискуссий об интеллигенции нахлынула с началом перестройки. Эйфория периода перестройки сопровождалась представлением о новой роли интеллигенции в обществе, о том, что «интеллигенция – это не просто образованные люди, это не профессионалы, а революционеры, перестройщики» (Ю. Бородай) [5].
Социально-психологические сдвиги, характеризовавшие рост демократизма, в перестроечную эпоху носили ярко выраженный ситуационный характер, они проявились в изменении политических ориентации и стереотипов. Многие компоненты массового политического сознания второй половины 1980-х годов существовали в форме политических настроений и позже вытеснены иными настроениями и представлениями, другие – упрочились и приобрели характер стереотипов, хотя и распространились не на все общество. Это привело к усилению фрагментарности общества, которая имеет свое выражение и в отношении к интеллигенции, вернее, саморефлексии интеллигенции. Те, кто считал интеллигенцию виновной в революционных бедах России, склонны характеризовать ее как «общественно инфантильный нарцисс, замкнутый, самодостаточный «орден» (М. Колеров); «явно мистифицированную группу не профессионалов, самозваных учителей жизни, неприкаянных устроителей общественного благоденствия» (А. Быстрицкий); «образованные классы», которым присущи «идеализм, социальный утопизм, иррационализм в помыслах и действиях» (А. Кива) [6].
Те же, на чей взгляд интеллигенция озабочена общим благом и несет это благо, дают следующие определения интеллигенции: «Интеллигент – душа и ум мира» (А. Бузгалин); «особого рода партия образованных людей, объединенных общим умонастроением» (В. Межуев) [7].
Этический компонент в оценке интеллигенции содержится не только в публичиых дискуссиях, но и в исследованиях, и в позиции ученых. Так, Д. С. Лихачев считал, что «интеллигент – представитель профессии, связанной с умственным трудом, и обладающий умственной порядочностью» [8]. Социолог Т. Наумова предложила рассматривать интеллигенцию как особую социальную группу людей, занятых интеллектуальным трудом, а также обладающих интеллигентностью, т. е. подвижничеством, гражданскими чувствами, высокой нравственностью, обширными и разносторонними знаниями [9]. Во многом современные исследователи продолжают оставаться под воздействием так называемой «миссионерской легенды» интеллигенции, согласно которой она призвана играть важную роль в обществе и выступать в качестве одного из ведущих акторов политического процесса.
Между тем, при оценке тенденций исторического развития интеллигенции следует различать тенденции универсальные, общечеловеческие и те, которые были обусловлены принципами и целями государственной власти. К первым, безусловно, относятся «массовизация» интеллигенции (увеличение ее численности), и как следствие этого процесса, а также образовательного бума – утрата образовательного превосходства и социальной элитарности. Во всем мире в послевоенные десятилетия наблюдалась та же самая картина. В то же время у интеллигенции в советскую эпоху посредством разнообразных методов поддерживался своеобразный комплекс неполноценности. «Промежуточное» положение интеллигенции (прослойка) объясняло ее второстепенный статус в советском обществе. Утрата образовательного превосходства, социальной привлекательности, моральной авторитетности интеллигенции для других социальных групп, по мнению Б.Дубина, привели к поиску психологических компенсаторов, в качестве одного из которых выступила «миссионерская легенда» интеллигенции [10]. Представление об особой миссии интеллигенции в России включало радикализм «вечных» вопросов, сосредоточенность на идеализации прошлого в сочетании с отрицательным отношением к политическому действию и практической политике, демонстрацией идеологической ангажированности в противопоставлении себя власти».
Представляется, что другим компенсатором в той или иной степени выступали профессиональные ценности. На мой взгляд, диффамация профессиональных ценностей, происходившая в советской интеллигенции в 1950-1970-е годы, не носила все же тотального и фатального характера. Профессиональные принципы продолжали сохранять свое значение в силу специфики самой профессиональной деятельности. Существовали и формальные процедуры, поддерживавшие значимость этих принципов: регулярные аттестации, присвоение категорий, определенную роль играло и соцсоревнование. Я солидарна с Б. Дубиным в том, что обращение к профессиональным ценностям и стандартам является оптимальным способом нормализации статуса интеллигенции и ее объективной самоидентификации в современной России.
В последние годы предпринимаются активные попытки институционализации профессиональных интересов, возрождения традиционных для интеллигентных профессий принципов и ценностей, пересмотра отношений между профессиями и государственными органами. Процессы профессиональной институционализации тормозятся в большой степени трудностями социально-экономического характера. Информация о новых профессиональных достижениях, международных научных связях в разных областях, о создании новых профессиональных объединений перемежается в прессе сообщениями о забастовках, голодовках и других акциях протеста специалистов. Причем российская интеллигенция выступает как в защиту своих интересов (и не только материальных), но и в защиту интересов своих клиентов и своей профессиональной сферы в целом. Очевидно, что российская интеллигенция вступила в новый этап своей социальной истории. Противоречивость этого этапа отражает общую противоречивость переходного периода, когда продвижение к демократии, установление формальных демократических институтов сочетается с доминированием патрон-клиентарных отношений, неформальных институтов, укоренившихся в российском обществе на протяжении длительного исторического развития.
Согласно материалам социологических опросов в 1993 году лишь 22% респондентов признали установившийся в России строй демократическим (против 52%), в 1995 году – 63% считали, что демократия в России необходима, а 73% отмечали, что находящиеся у власти компрометируют эту форму правления [12]. Следует отметить некоторые нюансы: те респонденты, которые выдвигают на первый план в содержании демократии свободу, считают, что Россия идет по пути демократии, те же, кто акцентирует внимание на личной защищенности как определяющей компоненте демократии, отмечают, что для России – это дело далекого будущего. Опросы ВЦИОМ демонстрируют также, что в отношении к политике, демократии, в политических предпочтениях интеллигенцию трудно выделить в качестве отдельной группы. Впрочем, во все времена интеллигенция была гетерогенной, в особенности, в идейно-политическом плане.
Современные социологи относят интеллигенцию как социально-профессиональную группу к одному из компонентов российского среднего класса, обладающей в отличие от других групп этого класса особой системой ценностных ориентации, в которой значимое место занимают ценности образования, личной профессиональной квалификации и уважения [13]. Известный социолог Е. Басина провела сравнительный анализ двух групп среднего класса – менеджеров и интеллигенции, и пришла к выводу, что первая группа проявляет крайний индивидуализм, который «оттормаживает у нее не только способность ставить и обсуждать проблему общего блага (без чего невозможно участие в политике), но даже и сам интерес к политической деятельности. Это ставит под сомнение политический потенциал и перспективы социального влияния данной группы» [14]. Интеллигенция же по-прежнему сохраняет широкий интерес к социально-политическим проблемам, способность обсуждать достаточно сложные вопросы на понятном народу языке. Проблематика вторых Астафьевских чтений дает немало материала для такого рода рассуждений. Анализируя судьбу демократии в России, В. Астафьев писал: «Ну не умеем мы, мы не научены иначе жить, и вся эта демократия русскому народу, что корове скаковое жеребячье седло. Он и сам, народ-то, словно телок, всю зиму, от самого рождения в хлеву проживавший на гнилой соломе, попав на весеннюю поляну, не может понять, что это такое, солнцем ослепленный, простором напуганный, не знает, то ль ему брыкаться и бодаться начинать, то ль спокойно пастись, щипать травку. Лежал всю зиму под теплым брюхом мамы-коровы, тянул ее усохшие сосцы аж до крови, и уютно ему в хлеву было, и безопасно, и тепло. А тут эвон че, на волю выгнали со слабыми-то ногами, без практики и желания жить на воле и самому кормиться» [15]. Умение говорить на общественно значимые темы, «оставаясь при этом в круге близких основной массе населения символов и понятий» (Е. Басина) остается одним из важных ресурсов современной российской интеллигенции. Это одна из социальных ролей интеллигенции как актора политического процесса, обеспечивающего властное взаимодействие с государством.
Однако гетерогенность интеллигенции выражается и в том, что в ней всегда присутствуют люди, «обладающие мужеством отвергать подчинение, не стремясь к господству» (Б. Рассел); те, чье призвание «формировать общественные идеалы и пути их достижения» (Р. Арон), те, кого на Западе именуют интеллектуалами (Intellectuelle, intellectual, intellektuellen). Кстати, западные исследователи испытывают значительные трудности в поиске дефиниции интеллектуалов, которая бы устраивала всех. Э. Шилз определяет интеллигентов как «гомогенный интеллектуальный класс, закрытый для центров политической и социальной власти». Немаловажное место отводится в анализе интеллектуалов и их общественной роли: их умению генерировать идеи, влиять на общественное мнение, способствовать распространению новых идеалов и ценностей.
Не следует, на наш взгляд, преуменьшать значимость деятельности интеллектуалов, их непростых мировоззренческих конструкций и тех интеллектуальных, а нередко и социально-политических рецептов, которые они предлагают обществу. О той ответственности, которую интеллектуалы несут перед обществом, немало рассуждает известный британский социолог немецкого происхождения Р. Дарендорф: «Там, где они (интеллектуалы – Л. Ф.) хранят молчание, общество утрачивает свою будущность... Обязанность интеллектуала – высказывать свое мнение, то есть адресовать его тем, кто вращается в жизненном круговороте».
___________________
1 Астафьев В., Курбатов В. Крест бесконечный. – Иркутск, 2003. – С. 331.
2 В поисках своего пути: Россия между Европой и Азией. Хрестоматия по истории российской общественной мысли XIX - XX веков. Ч. 1-Й. - М., 1994.
3 Овсянико-Куликовский Д. Н. История русской интеллигенции.- СПб., 1914.
4 Под акторами (субъектами) политики современная политическая наука понимает всех тех, кто принимает реальное участие во властном взаимодействии с государством, независимо от степени влияния на принимаемые им решения и характер реализации государственной политики.
5 Интеллигенция и власть. Дискуссия в клубе «Свободное слово» // Полис- 1992.- № 3.
6 Колеров М. Самоанализ интеллигенции как политическая философия. Наследство и наследники «Вех»// Новый мир. – 1994. – N8; Кстати, можно в связи с этим вспомнить слова К. Манхейма: «Люди, которые бы хотели верить в то, что все в нашей жизни может быть урегулировано в рамках привычного заведенного порядка, чувствуют раздражение, когда узнают о наличии в обществе групп людей, желающих выйти за рамки этого порядка. Они не понимают, что маленькие кружки интеллигенции, несмотря на многие присущие им недостатки, являются благодаря своей позиции аутсайдера в обществе основным источников вдохновения и динамичного воображения».
7 Интеллигенция и власть. Дискуссия в клубе «Свободное слово» // Полис- 1992.- № 3.
8 Лихачев Д. С. О русской интеллигенции // Новый мир. – 1993.-№2.
9 Наумова Т. Интеллигенция и пути развития российского общества // Социс- 1995.- № 3.- С. 40.
10 Дубин Б. Интеллигенция и профессионализация // Свободная мысль.- 1995.- № 10.- С. 42 - 43.
11 Там же- С. 41 -42.
12 Гражданская культура в современной России. – М., 1999.
13 Андреев А. Л. Социальное ядро нации. Средние слои в современном российском обществе // Общественные науки и современность. – № 3. – С. 83.
14 Там же. - С. 84.
15 Астафьев В., Курбатов В. Крест бесконечный. – Иркутск, 2003. - С. 397 - 398.
___________________
С. С. Бойко
Москва
Роль координации политических акторов в эффективной репликации институтов
Современный этап развития российского общества многие российские и западные авторы характеризуют неразвитостью, слабостью прежде всего политических и экономических институтов. В этих работах институты понимаются в рамках неоинституционального подхода, означая правила и нормы поведения, а также способы подержания этих правил и норм [1], где последние – суть социальные конструкты, представляющие собой один из способов взаимной координации поведения акторов [2].
Однако в данных работах нет ответа на дилемму институционализма: почему институты присутствуют в социальном времени-пространстве достаточно длительно, и одновременно, подвержены постоянным изменениям? Один из вариантов разрешения этой дилеммы лежит в постулатах эволюционной теории экономических изменений, предложенной Ричардом Р. Нельсоном и Сиднеем Дж. Уинтером. Ими была введена концепция «рутины» для объяснения «нормального и предсказуемого в... поведении» субъектов, а также «те относительно неизменные предрасположения и эвристические методы при выработке стратегии... к стоящим... проблемам» [3]. При этом авторы данной концепции оговариваются, что рутина в их понимании относится как к «постоянно повторяющейся деятельности всей организации, к индивидуальному умению, или к бессобытийному эффективному функционированию на уровне индивидуума или организации» [4]. Другими словами, рутина – это регулярные и стандартизированные действия индивидуумов в типичных ситуациях. Они позволяют снизить издержки поиска и переработки информации в условиях ограниченной рациональности индивидов в ходе социального взаимодействия.
Под ситуацией обычно понимается дискретный фрагмент процесса, ограниченный пространственно-временными рамками. Таким образом, социальная ситуация – это дискретный фрагмент социальных процессов, ограниченными пространственно-временными рамками, а политическая ситуация в свою очередь – дискретный фрагмент политического процесса. Политическая ситуация отражает состояние политической системы в конкретных пространственно-временных рамках. (...). В этом смысле политическая ситуация имеет как статистическую, так и процессуальную характеристики, представляя собой не просто «моментальное фото», схватывающее мгновение, а политический процесс в рамках определенного состояния системы [5].
Статика рутин характеризуется когнитивными, процедурными и мотивационными аспектами. Когнитивный аспект заключается в сохранении и передаче социальной памяти путем постоянного воспроизводства в деятельности, то есть посредством регулярности и повторяемости практик. Процедурный аспект рутины – это определенный порядок регулярно воспроизводимых действий. Мотивационный аспект рутины лежит в преодолении внутреннего конфликта интересов посредством достижения консенсуса. Динамика рутин обусловлена контролем над их соблюдением, репликацией и имитацией удачных форм, а также способностью к сокращению неудачных форм и инноваций. Контроль осуществляется как участниками социального взаимодействия (т. е. – самоконтроль), так и со стороны норм и других внешних институтов.
Рутины составляют внутреннее содержание института, тогда как внешнее составляют правила и нормы. Последние представляют собой общезначимые формулировки о том, как следует себя правильно вести. Они могут быть зафиксированы как письменно, так и в устной форме. Наша гипотеза состоит в том, что сила или слабость институтов, а также степень контроля нормативного долженствования для группы людей в их рамках во многом зависит от существующих рутин.
Рассмотрим данную теоретическую схему на примере процессов трансформации старых и становления новых институтов. В современной России мы наблюдаем три ведущих агента изменений институтов. Это государство, бизнес и «третий сектор» – сети некоммерческих и негосударственных организаций (НКО/НГО). Согласно нашей гипотезе, неудачи институциональных изменений происходят из-за инерции существующих рутин. Другими словами, институты инертны и меняются по собственным законам вследствие изменения рутин. Рутины же меняются в зависимости от ситуации (в сторону эффективности), поэтому внешние воздействия на институты затруднены. Попытки политиков и бюрократов изданием законов и постановлениями изменить существующие институты наталкиваются на сопротивление существующих рутин. Это приводит к возникновению эффекта диссонанса между внешним и внутренним содержанием института.
Базовой единицей российского бизнеса стали интегрированные бизнес-группы (ИБГ). Их становление в 1991 – 1998 годах связано с тем, что участие в собственности само по себе не приносило и не приносит ощутимых выгод, а более важным является прямой управленческий контроль над активами и финансовыми потоками. В этих условиях ИБГ стремились к максимальной самодостаточности, включая все необходимые институциональные структуры – банки, страховые компании, исследовательские институты, пенсионные фонды и т. д. – в свои рамки. Стремление к самодостаточности приводит к возникновению замкнутых систем, стремящихся к минимизации рисков от взаимодействия с другими локальными экономическими порядками. Это, в свою очередь, ведет к консервации сложившихся рутин и их невосприимчивости «новым» институтам, внедряемым государством.
Однако по мере включения ИБГ в международные рынки им приходится адаптироваться к существующим там институтам и рутинам. Так, в 1999 - 2002 годах стремление к получению иностранных инвестиций вынудило НК «ЮКОС» по мере выхода на фондовый рынок США перейти к активной дивидендной политике, создать независимый от менеджмента компании интернациональный совет директоров, перейти на международные стандарты бухгалтерского учета и отчетности, раскрыть информацию о собственниках компании [6]. Все это ведет к существенному изменению рутинного функционирования данной компании. В дальнейшем адаптированные «новые» институты и рутины будут реплицированы другими акторами, которые изберут схожую экономическую политику. Таким образом, потенциал ИБГ по производству «новых» институтов посредством репликации или инновации видится нами довольно значительным. Следует оговориться, что данные институты не будут идентичны изначальным моделям.
Особенно явственно это проявилось при формировании «третьего сектора» – сетей негосударственных и некоммерческих организаций, которые рассматриваются зачастую как ведущий агент демократической модернизации российского общества. Это довольно мощные сети, состоящие по некоторым оценкам из 350 тысяч НГО/ НКО, которые оказывают бесплатные услуги 20 млн. россиянам на сумму 12 млрд. рублей [7]. Дефрагментация данного социального порядка обусловлена тем, что основное финансирование осуществляется зарубежными некоммерческими благотворительными фондами и организациями. Зарубежные инвестиции не ограничиваются только финансовыми аспектами. Важны также те «новые» институты и рутины, которые реплицируют и имитируют российские НГО/НКО в ходе своего взаимодействия с зарубежными «донорами». Это различные конкурсные процедуры, социальные технологии, применяемые на Западе. Однако структурно данный институт построен в виде вертикального взаимодействия, близкого к связям типа «патрон-клиент» [8]. Горизонтальные связи НГО/НКО на основе разделяемых общих целей слабы или зачастую отсутствуют. С другой стороны, слабость так называемого «межсекторного» взаимодействия стала притчей во языцех среди активистов сетей НГО/НКО. Таким образом, потенциал сетей НГО/НКО по производству «новых» институтов посредством репликации или инновации существенно ограничен в силу замкнутости на своих «донорах» и адресатах помощи.
На примере Пермской области мы можем отметить более удачный опыт репликации институтов и связанных с ними рутин. Это связано с введением института социального заказа и связанных с ними рутин – подготовка конкурсной документации, поэтапная реализация проекта, четкий контроль за расходованием средств – в начале 1990-х годов на уровне города, а затем – на областном уровне. Важным в эффективности репликации данных институтов и рутин стало взаимодействие трех типов акторов – ИБГ, власти и НКО/НГО. В этом плане пермский случай является важным для выявления факторов, которые способствуют удачной репликации институтов.
Таким образом, выявленная зависимость функционирования институтов от существующих рутин ставит вопрос о необходимости учитывать внутреннее содержание институтов при проведении институциональных реформ, проводимых в современной России, учитывая при этом структуру и характер интеграции институтов в социальных порядках. Проведенный анализ показывает, что современное российское государство, бизнес и «третий сектор» не справляются с интеграцией инноваций. Это выражается в диссонансе внешней иерархии институтов социальных порядков с рутинами, действующими внутри них.
___________________
1 Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. – М.: Фонд экономической книги «Начала», 1997.
2 Тевено Л. Рациональность или социальные нормы: преодоленное противоречие? // Экономическая социология [Электронный ресурс]: электронный журнал. Т. 2.- 2001.-№ 1. – С. 88 - 122.- Режим доступа: www.ecsoc.msses.ru.
3 Нельсон P.P., Уинтер С. Дж. Эволюционная теория экономических изменений. – М.: Дело, 2002. – С. 36.
4 Ук. Соч. - С. 140.
5 Красильников Д. Г. Межсистемные политические ситуации в России в XX веке: проблемы теории и истории. – Пермь: Изд-во Перм. Ун-та, 2001.- С. 115.
6 Российская промышленность: институциональное развитие. Вып. 1.- М.: ГУ-ВШЭ, 2002.- С. 51.
7 Алексеева Л. М. «Третий сектор» и власть // ОНС 2002. – №6.- С. 54
8 Sarah L. Selling Civil Society: Western Aid and the Nongovernmental Organization Sector in Russia // Comparative political studies. Volume 35, no. 2.- March 2002.- P. 142 - 143.
В. О. Шадрин
Пермь
Советская идеология и рок-культура: проблема отношений
Конфликт рок-культуры и власти относится к категории малоисследованных проблем в истории СССР. Несмотря на всплеск интереса к проблематике рок-культуры, имевший место в конце 1980-х – начале 1990-х годов, так и не было выработано единых методологических подходов к изучению рок-культуры в советском обществе. Кроме того, интерес к рок-культуре породил целый ряд социологических, искусствоведческих работ, но при этом не было уделено должного внимания осмыслению исторической роли рок-культуры как явления в рамках советской истории, ее значения и роли в этой истории.
Характерно, что большинство исследователей не ставили перед собой задачу рассматривать отношения рок-культуры и власти в советском обществе, предполагая как само собой разумеющееся давление власти на рок-культуру, без серьезного анализа причин и структуры взаимоотношений власти и рок-культуры в СССР. Помимо этого, так и не было выработано четкого ответа на вопрос о причинах неудачи власти в СССР в борьбе с рок-культурой.
Для ответа на этот вопрос необходимо обозначить, прежде всего, причины конфликта. Речь в данном случае идет о противоречиях между системой ценностей, характерной для советской идеологии, и системой ценностей, лежащих в основе рок-культуры. Основополагающие черты советской идеологиц, такие как коллективизм, приоритет общественных интересов перед личными интересами, ведущая роль государства в общественной жизни, входили в явное противоречие с ценностями западной рок-культуры. К этим ценностям относятся крайний индивидуализм, гуманизм, приоритет свободы самовыражения в творчестве, плюрализм суждений и нигилизм. Эти специфические черты рок-культуры своими корнями уходят в западное мировоззрение, основанное на идеологии либерализма.
Таким образом, конфликт между рок-культурой и властью в СССР был предопределен. При этом власть, понимая антисистемную сущность рок-культуры, не вполне отдавала себе отчет, с каким явлением она столкнулась.
Прежде всего отсутствовало представление о рок-культуре как о системном социокультурном явлении. С точки зрения советской идеологии существовала не рок-культура, а отдельные ее компоненты. На уровне советской идеологии рок-музыка и связанные с ней иные формы искусства (молодежные субкультурные течения) рассматривались как самостоятельные явления. Если и признавалась существование взаимосвязи между ними, то ей не придавалось должного значения. Более того, не было понимания, что все эти явления объединяет система мировоззрения, характерная для рок-культуры в целом. Это приводило к тому, что единой политики по отношению к рок-культуре в целом в СССР так и не сложилось.
В противоположность этой позиции отношение к рок-культуре строилось в рамках отношений к западной культуре в целом. Несмотря на то, что рок-культура на Западе выступала как контркультура, с одной стороны, и как часть массовой культуры с другой, советская идеология, оценивая западную культуру, игнорировала изменения, произошедшие в ней ко второй половине XX века. В отношении советской идеологии к западной культуре основополагающим оставался подход, сформулированный В. И. Лениным. Речь идет о признании существования в любой национальной культуре (что автоматически переносилось на всю западную культуру) двух начал: буржуазного, идущего от правящего класса, и демократического, идущего от угнетаемых классов. Таким образом, западная культура превращалась в глазах советских идеологов в арену классовой борьбы.
Применительно к рок-культуре данная идеологическая позиция означала, что в каждом ее компоненте, будь то рок-музыка или молодежные субкультурные течения, присутствуют оба начала. К примеру, рок-музыка может делиться на «хорошую», исходящую от низов, и «плохую», выступающую как средство манипуляции молодежью со стороны буржуазии. Цель буржуазии в данном случае заключается в отвлечении молодежи от насущных политических проблем, классовой борьбы.
Подобная позиция приводила к искусственному делению рок-культуры. Это, в свою очередь, исключало возможность адекватного восприятия рок-культуры, ее оценки, а значит, и выработки по отношению к ней единой системы политических мер.
Исходя из вышеизложенных аспектов отношений к рок-культуре как таковой стороны советской идеологии, отношение к формированию рок-культуры в СССР становилось еще более сложным. Само появление отечественной рок-культуры (хотя речь шла о ее компонентах), исходя из вышеизложенных идеологических позиций, могло произойти только в результате целенаправленного воздействия западной буржуазии. Распространение западной рок-музыки в СССР пресечь было практически невозможно, да и неоднозначная ее оценка со стороны советской идеологии исключала такую возможность.
Существование молодежного протеста в СССР выглядело нелогичным, а значит, появление молодежных субкультурных течений, связанных с рок-культурой, могло произойти лишь в результате распространения буржуазной идеологии. Появление, к примеру, отечественных хиппи рассматривалось однозначно как «низкопоклонство перед Западом». Однако поскольку четких критериев принадлежности к молодежным субкультурным течениям не существовало (невозможно определить грань между модой и символикой субкультурного течения), борьба с ними становилась весьма сложной.
Что касается рок-музыки, то непонимание связи ее с системой ценностей рок-культуры приводило к тому, что она рассматривалась сугубо как музыкальный жанр. И хотя сам термин «рок-музыка» был под запретом, в принципе ее исполнение не преследовалось, если она соответствовала требованиям, предъявляемым к советскому искусству в целом. Эти требования заключались в идейности и высоком художественном уровне. Ситуация в значительной степени осложнялось тем, что четкой, а главное практически применимой, формулировки этих требований не было.
В результате система противодействия рок-культуре была лишена цельности, системности. Вопросы о конкретных мерах и действиях в отношении рок-культуры решались не на уровне государственной политики, а на уровне каждого конкретного управленца. Как следствие: давление на рок-культуру не достигло своей цели. Советская рок-культура не только не была уничтожена, но и продолжала успешно развиваться, а ценности, лежащие в ее основе, активно воспринимались советской молодежью. Это – в свою очередь – способствовало утверждению в общественном сознании западных либеральных ценностей и кризису советской идеологии.
П. Ю. Кузнецова
Пермь
Советское государство как инструмент модернизации: функциональный кризис 1980-х годов
Модернизацию в широком смысле рассматривают как процесс, посредством которого традиционные аграрные общества трансформируются в современные, индустриальные, как социально-экономически-технологическую революцию, которая радикально меняет всю жизнь общества [1]. Модернизация, являясь комплексным процессом, захватывает различные сферы общественной жизни – экономическую, социальную, политико-правовую, культурную. Данный переход приводит к появлению передовых индустриальных технологий, а также соответствующих им политических, культурных, социальных механизмов, позволяющих указанные технологии поддерживать, использовать и управлять ими [2].
Одним из главных достижений модернизации являлось не только появление новых технологий и изменения в средствах производства, но и коренное преобразование общества. Каждое крупное техническое достижение, по мнению Т. Сакайя, приводило к тому, что социум все более отвечал характеристикам, свойственным индустриальному обществу [3]. Индустриальная революция создала интегрированную социальную систему со своими особыми технологиями, со своими собственными социальными институтами и своими информационными каналами [4].
Для общества, развивающегося по пути модернизации, было характерно становление иерархической социально-политической структуры, в которой важнейшую роль играла бюрократия, управляющая организациями на принципах рациональности, квалификации и эффективности. Безусловно, что бюрократия как социально-политический институт существовала и в государствах традиционного типа. Однако в условиях перехода от традиционного общества к индустриальному именно она взяла на себя роль интегратора между различными социально-экономическими и политическими структурами.
М. Веберу принадлежит блестящее обоснование того, что бюрократическое управление являлось неотъемлемым элементом модернизации. Он создал теорию бюрократической организации как высшего воплощения капиталистической рациональности. В данном случае бюрократия выступала как рационально организованная система управления, следующая четко разработанным правилам и предписаниям, которая в процессе своей рационализации проходит различные стадии, становясь все более дифференцированной, функционально специализированной и корпоративной [5]. Общим результатом этого процесса становится усиление технических возможностей бюрократии, степени ее контроля над инструментами управления. В этом отношении, считал Вебер, капитализм является ускоряющим колесом бюрократизирования хозяйства, поэтому бюрократизация общества когда-нибудь одолеет капитализм [6].
С точки зрения М. Вебера, в самом завершенном виде бюрократия выступила на Западе. Поэтому у ряда исследователей возникло мнение, что концепция М. Вебера приложима только к анализу капиталистической бюрократии. Однако, по мнению Д. Белла, для М. Вебера нет разницы, на какой основе организована экономическая система: капиталистической или социалистической. Если в последнем случае достигнут сопоставимый уровень технической эффективности, это означало бы невероятный рост значения профессиональных бюрократов [7]. Распространение технических знаний, повышение значения управляющего на производстве и бюрократа в правительстве означало для М. Вебера новую форму господства. Следовательно, отмечает Д. Белл, для М. Вебера капитализм и социализм не были противоположными системами, а двумя разновидностями единой системы – бюрократии [8]. Она же получает свое максимальное развитие на определенной стадии рационализации общества.
Таким образом, бюрократия предстает как необходимая форма организации общества, которая в силу своей рациональности может осуществлять эффективную связь между общественно-политическими институтами и экономической системой в условиях модернизации.
Бесспорно, что пути модернизационного развития западных стран и России существенно различались. В России инициатором и организатором перехода от традиционного общества к индустриальному являлось государство. Если на Западе модернизация осуществлялась естественно, как результат имманентного развития, то импульсы для российской модернизации исходили извне. По мнению В. А. Красилыцикова, это являлось основанием форсированного прохождения того пути социально-экономического и политического развития, который западные страны преодолевали за более длительный период [9].
Российская модернизация была прервана первой мировой войной. Большевикам, пришедшим в 1917 году к власти, пришлось решать проблему дальнейшей модернизации страны, проведения, в первую очередь, аграрной реформы и индустриализации. Поэтому советская модернизация реализовывалась в форме коллективизации сельского хозяйства и индустриализации промышленности. Следовательно, «коммунизм» представляется не следующим этапом истории, а одним из альтернативных способов модернизации, главной составляющей которой являлась индустриальная революция. К целям советской индустриальной революции можно отнести: внедрение и совершенствование новых технологий, достижение паритета с более развитыми странами по ряду ключевых параметров, в первую очередь, военно-технологических, и моделирование новой социальной структуры общества, отвечающей требованиям строительства новой общественно-политической системы.
В действительности индустриальная революция в СССР повлекла за собой появление новых технологий и изменения в средствах производства, позволила вырваться стране в промышленно развитые державы мира и привела к коренному преобразованию общества, в котором сформировалась индустриальные социальные институты.
Одним из них явилась советская бюрократия, которая, с одной стороны, отвечала многим характеристикам бюрократии «веберовского» типа, но с другой – обладала безусловным своеобразием. Как и на Западе, советская бюрократия была призвана осуществлять эффективную связь между общественно-политическими институтами и экономической системой. С точки зрения Э. Мандела, фундаментальная параллель между капиталистическим и советским бюрократическим управлением состояла в том, что оба своими особыми путями добивались сочетания технологических нововведений с механизмами обеспечения или усиления контроля за трудом на уровне производства [10]. Функционирование этих механизмов и осуществляла бюрократия.
Однако советская бюрократия обладала целым рядом особенностей, возникших вследствие доминирующей роли государства в процессе модернизации. Государство в лице своих руководителей под давлением внешних и внутренних обстоятельств выступало субъектом модернизации, давало импульс модернизационным процессам и одновременно формировало новый вид бюрократии в качестве инструмента модернизации. С точки зрения М. Джиласа, советская бюрократия – «новый класс», который сформировавшись в ходе революционной индустриализации и полностью распоряжаясь национальным ресурсами и материальными источниками, был способен собственный духовный потенциал и силы народа направить на осуществление задач модернизации страны». [11]
На первых этапах советской модернизации этот класс действовал при помощи политических рычагов воздействия, но со второй половины XX века в силу усложнения управления обществом начала формироваться технократическая система государственного управления в целом. Это было связано с тем, что в социалистической системе в процессе индустриализации возникали новые принципы организации общества и производства. Одним из их являлся принцип специализации труда. Специализация сопровождалась ростом профессионализации во всех областях жизни общества. В каждой специализированной стране возникала своя ментальность и свои групповые принципы. Постепенно господствующее положение в обществе приобретают специалисты с технократической ориентированностью, которые утверждают свою власть на всех уровнях управления.
По мнению Д. Белла, в основе данного процесса находилось три главных изменения: модернизация промышленного предприятия; перемены в профессиональной структуре, вызванные расширением технического и профессионального слоя; трансформация политической системы вследствие распространения государственной бюрократии и повышения роли технократов [12]. По мнению ряда исследователей, распространение власти технократии на принятие политических решений создает угрозу развитию общества. Характер принимаемых политических решений становится технократическим, что ограничивает возможность развития гуманитарной сферы.
На рассматриваемой индустриальной стадии развития общества социалистическая система представляет собой, прежде всего, мобилизованное общество. В нем все ресурсы страны сосредоточены на приоритетных направлениях и подчинены запланированным экономическим изменениям. Это не может не оказывать влияния на политическое развитие и на характер принимаемых политических решений [13]. Технократия, в свою очередь, сфокусирована, прежде всего, на эффективности – производства, программ, решений текущих вопросов в области администрирования и экономики. Ее тип мышления акцентирован на практических, технических, логических подходах к разрешению проблем модернизации страны. Следовательно, советские бюрократы стали осознавать себя прежде всего как менеджеры, главной задачей которых, по выражению Э.Тоффлера, была интеграция. Она, а не собственность на средства производства, помогла технократам получить власть [14].
Без интеграторов, координирующих экономическую систему, управляющих производственным процессом, части общественной системы не могли взаимодействовать. В условиях отсутствия нормального рынка советское государство, а инструментально – бюрократия определяла, какая часть общественного продукта направляется на развитие производства и потребление, решала, каким путем должна развиваться экономика. Однако произвол бюрократического поведения ограничивается, с одной стороны, опасением появления диспропорций в экономике, а с другой – давлением со стороны мирового капиталистического рынка [15].
Таким образом, бюрократия в условиях отсутствия развитых рыночных отношений и в ситуации форсированного индустриального развития являлась своего рода заместителем рынка, с помощью которого действовала вся общественная система. Кроме того, технократическая ориентированность отвечала необходимости модифицирования методов управления обществом, приспособления КПСС к изменяющимся условиям, в частности, к проблемам научно-технического прогресса.
Постепенно технократы завладели «средствами интеграции», а отсюда и браздами правления в сферах социальной, культурной, политической и экономической жизни. Создалась ситуация, когда индустриальные страны, будь то капиталистические или социалистические, не могли существовать без мощной иерархии интеграторов. Эта иерархия имела пирамидальный характер – небольшая управляющая группа наверху и множество постоянно действующих функциональных отделов внизу. Используя схему Тоффлера, можно сказать, что сформировалась структура, состоявшая из субэлит, элит и суперэлит. К субэлитам относятся специализированные элиты различных ведомств. Они объединены в сводные элиты, членство в которых не зависит от специализации (КПСС) и которые являются связующим звеном между субэлитами и суперэлитами. Эта связь позволяла суперэлитам получать достоверную информацию и руководить субэлитами. Сама же суперэлита являлась главным интегратором, определяющим границы, в которых действовала индустриальная система [16]. В СССР к суперэлите относятся, прежде всего, ЦК КПСС, Совет Министров и Госплан. Именно эти структуры определяли все тенденции политического и социально-экономического развития в государстве.
Данная иерархичная структура технократии являлась основной формой организации, так как объективно отвечала проблемам модернизационного развития общества. Все лица, входящие в структуру интеграторов, действовали по строго установленным правилам, являясь частями одного механизма – государства. Частью государства и одной из составляющих иерархии интеграторов была КПСС. Высший круг партийного руководства, находясь на верху управленческой пирамиды, опираясь на партийный аппарат и через него передавая директивы партийным комитетам, которые таким же образом действовали по отношению к партийным организациям, обеспечивал мобилизацию ресурсов на выполнение народнохозяйственных планов и выполнял функцию мотивации экономического развития. Однако такая форма управления находилась в тесной зависимости от двух факторов: необходимости мощного потока достоверной информации с нижнего уровня наверх и относительно однородного характера требуемых решений. Вследствие исчезновения этих факторов иерархия становится неэффективной.
Не менее важным фактором для функционирования мощного отряда интеграторов является стремление государства к мобилизации всех ресурсов для форсированного индустриального развития. Однако при усложнении экономических механизмов взаимодействия и росте масштабов экономики структура интеграторов все более разветвляется, а соответственно растет объем информации и энергии, затрачиваемых для поддержания ее функционирования. Как следствие, процедура принятия решений опускается на нижний уровень в соответствии с тем, что система теряет способность реагировать на стремительно изменяющуюся среду.
В период расцвета советской административно-командной системы (1930 – 1940-е годы) права собственности полностью концентрировались в руках высшего партийного и хозяйственного руководства. Но хозяйственная реформа Н. С. Хрущева 1957 года подорвала позиции центральной власти на местах, повысила экономическую роль регионов и привела к укреплению региональной элиты [17]. Экономическая реформа 1965 года, хотя и вернула народное хозяйство к отраслевому принципу управления, являлась попыткой эволюционного изменения системы прав собственности в промышленности. Она, дав предприятиям некоторую экономическую самостоятельность, возродила их рыночную природу, и постепенно основным экономическим агентом стали не министерства, а объединения и крупные предприятия. В конце 1960-х годов началось постепенное свертывание косыгинской реформы, и вновь на смену экономическим рычагам пришли командно-административные.
К концу 1970-х годов советская экономика погрузилась в серьезный кризис: громадные инвестиции в строительство промышленных предприятий, в амбициозные проекты вроде поворота стока северных рек на юг, в Среднюю Азию, не давали отдачи, нарастал «долгострой», в промышленности широко использовался ручной и неквалифицированный труд, что приводило к нехватке трудовых ресурсов, особенно в строительстве и в ряде отраслей промышленности. Менее заметными, но не менее опасными стали негативные тенденции в экономике страны, вызванные гонкой вооружений. Огромные ресурсы направлялись в «черную дыру» ВПК [18].
При усилении кризисных явлений активно развивались неформальные экономические взаимодействия между предприятиями, возникшие в ходе косыгинских преобразований, которые осуществлялись как в целях получения лданого дохода, так и в общественно оправданных целях. За их счет руководителям предприятий удавалось каким-то образом создать достаточно стабильную экономическую ситуацию для реализации государственных планов, с одной стороны, и усовершенствовать социальную политику предприятия, с другой.
Итогом стало формирование экономики согласований – административно-бюрократического рынка, который при отсутствии нормальных рыночных отношений создавал условия для продолжения модернизации СССР. Как отмечал В. Найшуль, административно-бюрократический рынок строился на обмене – торговле не только материальными ценностями, но и властью, положением в обществе и всем, что имело какую-либо ценность. В рамках этой системы взаимодействие осуществлялось как органами власти, так и отдельными лицами [19]. Формально система оставалась жесткой, административно-командной, подчиненной ЦК, Госплану и т.д. На деле же «сильные» директора, секретари обкомов КПСС имели неформальное и значительное автономное влияние [20]. В кризисных условиях административно-бюрократический рынок являлся основным способом, регулирующим и самонастраивающим советскую экономическую систему.
Административно-бюрократический рынок, являясь наиболее эффективным способом продолжения модернизационных процессов и регулирования общественной жизни, привел к изменению функций бюрократии в обществе и государстве. Как отмечал А. Вишневский, модернизация советского времени ускорила формирование новых региональных элит, однако лишь в той мере, в какой это соответствовало ее инструментальным целям [21]. В 1960 - 1980-е годы произошло масштабное усиление роли региональной номенклатуры. Региональная бюрократия освободилась от тотальной диктатуры централизованного государственного управления, не желая более являться лишь инструментом модернизации. Из рук все того же государства она получила реальные рычаги управления регионом, что расширило объем ее властных полномочий. Это предопределило второе изменение.
Как отмечал М. Джилас, главным противоречием положения «нового класса» являлось то, что он не имел юридических прав на собственность, которой в полной мере распоряжался [22]. В результате функционирования административно-бюрократического рынка произошло усиление экономической мощи региональной элиты, которая фактически распоряжалась объектами государственной собственности. Однако бюрократии требовалось получение юридических прав на государственную собственность. В рамках этих противоречий перестройка являлась закономерным результатом борьбы частного и государственного начал предприятий. В ходе ее реализации произошел переход от совокупной государственной собственности (которой владела номенклатура как целое) к частнобюрократической [23]. Одновременно перестройка представляет собой последнюю и безуспешную попытку продолжения советской модернизации на основе административно-бюрократического рынка. Кризис данной экономической модели, возникший вследствие серьезных диспропорций в экономике из-за многолетней гонки вооружений и развития только приоритетных отраслей народного хозяйства, а также внутренней потребности самой бюрократии перейти от роли интеграторов к роли действительных собственников производства, привел к краху советского способа модернизации. Следовательно, в период ослабления советской системы, в ходе фактического перераспределения правомочий от Центра к региональной и отраслевой бюрократии, последняя поставила сама себе предел развития в рамках советской системы.
Структурная перестройка советской экономической системы путем внедрения административно-бюрократических рыночных механизмов натолкнулась на политические и экономические барьеры, что привело к необратимой трансформации бюрократии и крушению социалистической системы. В дальнейшем на основе прежней номенклатуры началось формирование российских политической и экономической элит, которые в полной мере соединили в своих руках власть и собственность.
Таким образом, главным основанием для функционального кризиса 1980-х годов являлось несоответствие между формами бюрократической деятельности и усложнившейся социально-экономической ситуацией в обществе и государстве. С усовершенствованием технологий, усложнением производственного процесса от бюрократии требовались более прогрессивные методы управления экономикой и обществом в целом. Но прежняя технократия, интегрированная в управленческие структуры, изжив свой потенциал, переняла бюрократические, «чиновнические» нормы и способы деятельности. Вероятно, что в усложнившемся обществе требовалось повышение роли государства, но не как диктатора, а в качестве генератора социально-экономического развития в условиях научно-технического прогресса. На этом пути стояли давние традиции административно-командной экономики и сама бюрократия, которая фактически освободилась от роли «инструмента» модернизации и стремилась перейти на качественно иные позиции. Разрастание бюрократических структур на уровне регионов, неспособность субъектов верховной власти эффективно управлять обществом привели к дезинтеграции экономики, а соответственно – краху советской модели модернизации и советской общественно-политической системы в целом.
____________________
1 Красильщиков В. А. Вдогонку за прошедшим веком. Развитие России в XX веке с точки зрения мировых модернизаций. – М., 1998.- С. 17.
2 Опыт Российских модернизаций XVIII – XX века. – М., 2000. - С. 5.
3 Сакайя Т. Стоимость, создаваемая знанием, или История будущего // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология.- М., 1999.- С. 355.
4 Тоффлер Э. Третья волна.- М., 1999.- С. 78.
5 Смольков В. Г. Бюрократизм. // Социс – 1999. – №2. – С. 40.
6 Вебер М. Аграрная история Древнего мира. – М., 2001. – С. 390.
7 Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. – М., 1999. – С. 89.
8 Там же. - С. 90.
9 Красильщиков В. А. Вдогонку за прошедшим веком. Развитие России в XX веке с точки зрения мировых модернизаций. – М., 1998.- С. 17.
10 Мандел Э. Власть и деньги. Общая теория бюрократии. – М., 1992.- С. 39.
11 Джилас М. Лицо тоталитаризма. – М., 1992. – С. 97.
12 Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. – М., 1999. – С. 103.
13 Там же. - С. 478.
14 Тоффлер Э. Третья волна.- М., 1999.- С. 124.
15 Мандел Э. Власть и деньги. Общая теория бюрократии. – М., 1992.- С. 29.
16 Там же.- С. 125.
17 Нуреев Р. М., Рунов А. Б. Назад к частной собственности или вперед к частной собственности? // Общественные науки и современность. – 2002. – № 5. – С. 3.
18 Пихоя Р. Г. Советский Союз: История власти. 1945 – 1991. – М., 1998.- С. 369.
19 Найшуль В. Высшая и последняя стадия социализма // Погружение в трясину. – М., 1991. – С. 31.
20 Гайдар Е. Государство и эволюция. – М., 1995. – С. 126.
21 Вишневский А. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР.- М., 1998.- С. 298.
22 Джилас М. Лицо тоталитаризма.- М., 1992.- С. 223.
23 Нуреев Р. М., Рунов А. Б. Назад к частной собственности или вперед к частной собственности? // Общественные науки и современность. – 2002. – № 5. – С. 4.
____________________
Н. В. Шушкова
Пермь
«Наше дело – дача» (интеллигент и политика в современной России)
Интеллигентский этос традиционно включает заботу о благе народа – весьма сложную нравственную конструкцию, включающую в себя, как минимум, несколько элементов. Первый из них – чувство дистанции по отношению к работникам физического труда как к иным людям, обладающим детскими чертами. Именно поэтому они нуждаются в опеке в решении повседневных проблем. Им полагается все объяснить и дать верный совет. Второй элемент касается отношений с властью, отчужденной и от народа, и от интеллигенции. Заботиться о народе это значит защищать его от бюрократии, или, в ином варианте, оказывать воздействие на бюрократию, заставлять ее быть более человечной, более гуманной в отношениях с простыми людьми. Иначе говоря, забота о людях входит составной частью в большой просвещенческий проект, существованием которого интеллигенция оправдывает свою общественную миссию.
В настоящий момент с большой долей уверенности можно предположить, что российская интеллигенция (само)устранена из активной экономической и политической жизни в современной России. Несомненно, остаются попытки морализаторства по поводу совершающихся перемен, но активное действие со стороны указанной группы отсутствует.
Проиллюстрируем данное утверждение на конкретном примере. Для этого возьмем в качестве рабочего определения интеллигенции следующее: интеллигенция – это социальная группа, комплектующаяся по образовательным и профессиональным признакам, в обществе внеэкономического типа. Интеллигент – человек, имеющий высшее образование, занятый высококвалифицированным трудом в сфере образования, медицины, науки, производства. Такое определение не затрагивает социопсихологические проблемы самоидентификации, тем не менее, вполне пригодно для социологического изучения данного сюжета.
Исследование межнациональных отношений, проведенное летом 2000 года в Перми [1], показало, что у интеллигенции по-прежнему присутствует свое, особое видение социальной ситуации, сугубо критичное по своему содержанию. Однако в групповом сознании интеллигенции значительно слабее, нежели прежде, присутствуют проекты изменения ситуации, кроме возвращения к отдельным, изъятым из общего контекста, идеализированным формам прежней социальной жизни. Причем само это возвращение рассматривается как маловероятный подарок со стороны верховной власти – без какой-либо активности со стороны самой интеллигенции. («Что мы можем?)
В частности, представители интеллигенции по сравнению со всеми другими группами, за исключением, пожалуй, молодежи, менее всего участвуют в выборах – как в качестве избирателей, так и в качестве «группы поддержки» кандидатов. Далее, они менее других склонны поддерживать политические партии, объединения, общественно-политические движения. Даже единичные акции политического протеста не представляются им достойными участия.
Указанный факт свидетельствует об определенном «отгораживании» среднего российского интеллигента от нового общественного устройства. Интеллигенция сегодня оказывается одной из традиционалистских общественных группировок. Ее социальные идеалы принадлежат прошлому. Она сохраняет притязания на прежний высокий социальный статус, не обеспеченные, однако, наличным социальным положением. Интеллигент все более замыкается в частной, приватной сфере – выражая именно здесь свою общественно-политическую позицию.
Участие в современной политике представляется интеллигенту делом недостойным, порочащим репутацию. Человеческие, культурные законы, воспроизводимые российской интеллигенцией, в политике ничего не значат, поэтому возникает стремление дистанцироваться от продажных политиков, противопоставить себя им. Резко осуждаются те, кто «наживы ради» сами участвуют в политике, либо поддерживают других.
Сфера современной политики чужда интеллигенту. С другой стороны, политики, и это особенно явственно проявляется во время предвыборных кампаний, также стремятся исключить из сферы своей работы избирателей-интеллигентов. Ставка делается прежде всего на «верных» пенсионеров. Интеллигент не опасен, он просто неудобен, ненадежен. В избирательных технологиях, в большинстве своем довольно примитивных, отсутствуют эффективные методы агитационной «вербовки» интеллигента.
Однако интеллигент готов легко обманываться, увидев в рекламных текстах ключевые слова: «духовность», «образование», «нравственность» или декларацию о заинтересованности в их мнении и подъеме заработной платы. В этом случае срабатывает традиционное желание интеллигента быть признанным народом (властью). Возникает образ политика, проявляющего внимание к детям – а, значит, и к образованию, науке, к социальной сфере – а, значит, и к бедам самих врачей, учителей, преподавателей. Критичность здесь заменяется «доверием», но основания выбора того или иного кандидата не имеют отношения к интеллигентной субкультуре. Более того, они не имеют отношения и к политической сфере – речь идет о наивном прагматизме, к тому же не доведенном до логического конца. Типичный интеллигент «болеет» за своего кандидата, не выходя к избирательному участку.