«Теперь,— писали в 1857 г. из г. Обояни,— стали класть в гроб платье и платки (т. е. современную одежду.— М. Р.), а обувь та же». Саван в Обояни надевали уже после смерти поверх всего упомянутого платья. Покойника либо оставляли на лавке под образами, либо клали на стол посреди комнаты.
С момента смерти до похорон утром и вечером служили литии, читали псалтырь, приходскому пономарю давали немного денег, «чтобы он позвонил по душе умершего», а горожане побогаче рассылали для этой цели деньги во все церкви города351 . Наряду с этим сохранился древний обряд оплакивания умершего. Женщины «голосили» — плакали в голос352 (сведений о наемных плачеях в архиве нет).
В гроб тело клали уже перед выносом. При выносе же совершали зачастую магические действия, направленные к тому, чтобы покойник не вернулся. Так, в г. Мещовске гроб устилали сухими березовыми листьями из веника, а сам веник бросали вслед вынесенному гробу. В г. Семенове полагалось при выносе гроба подарить первому встречному холст. В г. Ядрине в аршин холста завертывали середину пирога и все это дарили первому встретившемуся, чтобы он поминал покойного и тем его успокоил 353.
Можно думать, что сам обряд похорон считался нечистым, после него требовалось очищение. В Новгороде-Северском полагалось осыпать всех несущих гроб зернами ржи или крошками хлеба. В г. Елатьме, вернувшись с похорон, перед поминальным обедом гости омывали руки водой: «Оную воду выливают взад священнику»,— писал корреспондент Географического общества в 1850 г. В г. Ядрине все домашние, бывшие при погребении, должны были, вернувшись домой, обязательно заглянуть в печь, чтобы потом не бояться покойника. В Обояни рекомендовалось при этом еще подержаться за печь, чтобы не было тараканов 354. Возможно, считалось, что какая-то смертностная сила при этом выльется на тараканов и тем люди избегнут вреда от покойника.
В том же городе после выноса тела запирали ворота, мать не провожала на кладбище умершего ребенка, чтобы не умирали другие дети. В г. Ефремове перед тем, как опустить гроб в могилу, было принято бросать туда деньги, «откупая место» покойнику, а на сороковой день совершать «отпуск» или «провод», «отпуская душку». Для этого служили панихиду в церкви, в комнате, где он умер, у ворот. Затем за ворота выносили тарелку с ритуальным печеньем — «лесенкой», помазанной медом и прикрытой холстом 355. Объяснение этого действия давалось нечеткое: «лесенка — на небо, мед — сладость, холст — рукомесло», но символика этих действий ясна: душа покойного всячески ублажалась и ей облегчался путь в рай, чтобы только она покинула дом. Впрочем, опускание в могилу денег может означать и облегчение какой-то переправы — следы древних верований, о которых говорилось выше.
Отголоском древних верований и обрядов были также сохранившиеся в некоторых городах обычаи вести за гробом любимых домашних животных покойного, украсив их яркими тканями 356, приносить на могилу всем участникам похорон по пять пирогов и по графину водки (а домашним — по четыре пирога и по одной лепешке) 357. Впрочем, иногда появлялись и совсем новые обычаи. Так, в г. Ирбите было принято класть в могилу смоченные слезами платки, «чтобы облегчить разлуку» 358. Но и этот новый обычай носил, несомненно, магический характер.
В г. Дмитрове в середине XIX в. сохранился еще древний обычай, согласно которому девушку хоронили подруги. Они несли гроб, причем косы их были распущены и убраны розовыми лентами. После поминального обеда эти подруги оставались дольше других гостей, их угощали чаем и сластями, и только тогда они уходили, пожелав домашним «забывать горе» 359.
После погребения во всех городах обязательно устраивали поминки, в которых исследователи справедливо видят остатки древней тризны. Приготовления к поминальному пиршеству начинали заранее. В г. Бирюче пекли в своей и соседских печах хлеб и булки (вспомним, что хлебная печь нередко находилась во дворе); в отдалении от жилья, на открытом воздухе, в подвесных котлах варили и жарили мясные блюда, борщ, кашу. На обед звали широкий круг родственников, иногда до ста человек (при этом приглашали прийти со своими ложками), рассаживали во дворе за специально сколоченные из досок столы, покрытые скатертями, на которых были хлеб, соль и немного ложек, мед, бублики, крошеные свежие яблоки. Ели стоя и провозглашали пожелания царства небесного покойному. Хозяин в это время угощал в комнате духовенство за обычным столом, несколько более изысканными блюдами, на лучшей посуде. По окончании обеда раздавали бедным по ломтю хлеба, по три бублика 360.
В других описаниях поминальных трапез мы находим указания на такие традиционные поминальные блюда, как кутья, кисель, блины. В Новгороде-Северском кутью из риса или крошеных бубликов каждый гость должен был трижды попробовать, прежде чем сесть за стол, в г. Галиче поминки начинали и кончали киселем, в г. Ирбите сам поминальный обед назывался кутьей, но подавали на нем и блины, и в конце — кисель (в мясоед — молочный); над остатками кутьи поп служил еще одну литию, а в г. Петровске полагалось петь тропарь «со святыми упокой» 361. В г. Обояни в день похорон обязателен был «горячий обед» с традиционными кутьей и кануном (так называли мед, его ставили после похорон в церкви во время чтения сорокоуста). Взятую взаймы для поминок посуду принято было возвращать либо в тот же день, либо уж на сороковой. В г. Белозерске поминки более походили на обычный прием: обед — кофе — ужин, но при этом в переднем углу ставили отдельный прибор для умершего362. После поминок иногда служили еще одну панихиду на могиле.
Поминание покойного производилось повсеместно также на Девятый день, в полусорочины (на двадцатый день) и в сорочины (на сороковой день) 363, а также в полгода и в год и иногда еще — через три года. В бедных семьях ограничивались поминанием в сороковой день, который по-прежнему считался особенно важным 364. Однако если в день похорон на поминках кормили всех, кто придет, то в сорочины, годины и т. п.— только званых гостей, обычно узкий круг родных и друзей. Обед устраивался такой же, как на поминках, пили за упокой души умершего и за здоровье оставшихся. Богатые люди заказывали во все дни поминовения панихиды и раздавали милостыню. В городских семьях полагалось носить по родным траур — темную без украшений одежду. В некоторых городах в обычае был длительный траур: например, в Торопце родственники носили траур целый год, дети по родители — три года, вдова — до самой смерти. В «зале», кроме фамильных портретов, на стене было принято вешать изображение умершего в гробу 365. Весьма древним, по-видимому, был обычай поминания покойных родных и друзей в молитвах. Еще действенней считалась молитва служителя церкви. Ее заказывали, давая при этом синодик — список имен, которые нужно было назвать в заупокойной молитве. Такой синодик, процарапанный на бересте в конце XII в., найден в Смоленске зев. Общеизвестно, что синодики Ивана Грозного включали сотни имен казненных.
Кроме дней, когда семье полагалось поминать родичей в связи с определенным сроком со дня их смерти, в середине XIX в. в городах, как и в деревнях, повсеместно было принято отмечать общие дни поминовения усопших — родительские субботы (главная — вселенская — последняя перед масленицей, а также суббота накануне троицына дня и первая суббота после 22 октября), вторник на Фоминой неделе. В г. Семенове было принято поминать умерших также на пасху. В эти дни посещали могилы родных, принося ритуальное печенье (например, «лесенку»), яблоки, крашеные яйца (на пасху и красную горку). В церквах заказывали заупокойные службы, в домах в г. Белозерске во время обедни накрывали стол, ставя на нем столько приборов, сколько было в семье поминаемых, кисель и медовую сытузв7. В том же городе в прощальное воскресенье (его называли «целовник») приходили в кладбищенскую церковь, ставя перед распятием чашечки с медом, кутьей и сластями; эти чашечки разносили потом по могилам родных и знакомых, земно кланяясь, просили у них прощения. Вечером следовало посетить крестных и духовника; последнему приносили в подарок связку кренделей и немного денег 368.
Мы видели, что погребальные и поминальные обряды и в XIX в. сохраняли даже в городах еще многое от древних дохристианских 369, а некоторые христианские обряды носили на себе печать весьма наивного восприятия православной религии.
ОБУЧЕНИЕ ГРАМОТЕ
Распространенность
и техника письма
Школы
Писцы
Воспитания детей мы уже касались в начале настоящего очерка. Но была важная часть воспитания, характерная преимущественно для городской семьи,— обучение детей грамоте. Вопрос этот, однако, выходил за рамки узкосемейного быта и связывал его с бытом общественным, поскольку обучение велось в разного рода школах.
Пытаясь охарактеризовать грамотность и обучение ее начаткам в русских феодальных городах, мы не ставим здесь, однако, задачи осветить развитие просвещения или тем более идеологии горожан. Такая задача под силу лишь специальному исследованию.
РАСПРОСТРАНЕННОСТЬ И ТЕХНИКА ПИСЬМА
Проблема возникновения восточнославянской письменности до сих пор не может считаться окончательно решенной. Не вдаваясь в споры исследователей, мы отметим, что так называемое кирилловское письмо, на основе которого развился позднейший русский алфавит, распространилось на Руси, по-видимому, в X в., на несколько десятилетий раньше, чем христианство, но, как и православие, было тесно связано с византийской религией, византийским (точнее, греческим) уставным письмом 370. Распространялось оно, разумеется, прежде всего, в городах. Древнейшая русская надпись, относящаяся к третьей четверти X в., найдена в одном из Гнездовских курганов близ Смоленска 371. Независимо от того, был ли этот могильник кладбищем древнего Смоленска или, как думают некоторые исследователи, кладбищем другого города, находившегося в непосредственной близости курганов, сама надпись происходила из города.
Множество вещей с надписями (как найденных при раскопках городов, так и сохранившихся от тех времен в древлехранилищах) свидетельствует о том, что среди рядовых горожан XI—XVII вв. грамотность отнюдь не была редким явлением, как думали некоторые историки. Грамотны были ремесленники — оружейники, ювелиры, резчики по камню и дереву и др.; грамотны были, по-видимому, даже женщины, процарапывавшие, например, на домашней посуде или на пряслицах — грузиках для веретен — свои имена.
Даже если учесть, что буквы могли в отдельных намечать («знаменить») специалисты-грамотеи, само различных предметов с русскими надписями (от меча до над гробного камня) говорит о том, что грамотность широко вошла в быт города: ведь надпись делалась грамотным человеком для того, чтобы ее прочли другие грамотные люди.
Особенно большой сдвиг в наших представлениях о распространении грамотности в Древней Руси произвели результаты раскопок последних десятилетий в Новгороде. Прежде всего, это находки берестяных грамот (к настоящему времени их насчитывается более 550). Некоторые грамоты и по своему содержанию свидетельствуют о грамотности не только того, кто писал, но того, кому писали. Так, муж просит жену снять копию с купчей грамоты; сын, пишет родителям, чтобы они продали двор и переселились из Новгорода в Смоленск или Киев, где дешев хлеб, а если не решаются на это, пусть пришлют ему грамоту — здоровы ли они372, и т. п.
Новгородские берестяные грамоты освещают городскую жизнь во всем ее многообразии. Среди них есть какие-то ярлыки с именами, завещания, купчие, договорные, судные списки, личные письма, челобитные с просьбой о защите, хозяйственные и служебные предписания, различные просьбы, записи поступлений 373. Для нашей темы, пожалуй, всего важнее своеобразные берестяные тетради новгородского школяра середины XIII в.— ныне ставшего знаменитым мальчика Онфима. По ним можно составить представление о методах обучения чтению и письму, практиковавшихся в русских городах.
Но, прежде чем перейти в самой методике обучения, необходимо сказать хотя бы несколько слов о технике письма. Рукописные книги и грамоты, сохранившиеся в архивах, написаны пером и чернилами на пергаменте, позднее — на бумаге. Эта техника письма с небольшими изменениями сохранилась до нашего времени. Однако была и другая, в свое время даже более распространенная на Руси техника,— процарапывание острой палочкой — «писалом» на мягком материале — бересте или воске. При этом очертания букв, нацарапанных писалом, почти не отличались от букв, написанных пером 374.
Грамоты, процарапанные на бересте, сохранились в культурном слое городов, надписей на воске не сохранилось ни одной, но сама форма писала говорит о том, что оно приспособлено не только к процарапыванию, но и к стиранию написанного, аналогично древнеримскому стилюсу, что возможно было только на воске или подобном ему материале. При раскопках в Новгороде в слоях XI и XIII—XIV вв. найдены также своеобразные «тетради» для учащихся. Это парные деревянные дощечки, соединявшиеся, как видно, ремешком, которые образовывали как бы закрывающуюся тетрадь. «Обложка» была покрыта резным орнаментом, на обороте ее вырезан алфавит.
Другая дощечка имела прямоугольную выемку размером 12,6X6,5 см и глубиной 0,4 см, очевидно заполнявшуюся воском. Раскрыв «тетрадь», школяр мог упражняться, переписывая на воск буквы с имеющейся тут же «прописи», стирая их и выписывая снова. Само орудие письма — писало могло быть костяным, бронзовым, но чаще всего бывало железным. Один конец его был заострен, другой был в виде лопаточки и приспособлен, как уже сказано, к стиранию написанного. Форма этой лопаточки изменялась, что позволяет датировать находки писал.
Красивые дорогие писала носили в кожаном футляре. Если берестяные грамоты найдены пока только в пяти городах — Новгороде, Старой Русе, Пскове, Витебске, Смоленске, то писала обнаружены почти в сорока городах в слоях X—XV вв., и их насчитывается немногим менее сотни375. Таким образом, можно думать, что в древнерусских городах до XV в. наряду с писанием пером было распространено и письмо писалом, причем этот второй вид письма был менее парадным, если можно так выразиться, был более деловым и личным. Пи-салом не писали церковных книг, государственных договоров. Это было скорее орудие частной переписки и некоторых деловых отношений.
М. Н. Тихомиров, на наш взгляд, справедливо предполагает, что писание на бересте было обусловлено дороговизной такого писчего материала, как телячья кожа — пергамент и обилием под рукой березовой коры. С распространением же (начиная с XIV в.) нового писчего материала — бумаги, внедрение которой шло в основном через Москву376, письмо писалом постепенно уступило место письму пером. Есть любопытные детали, подтверждающие это предположение.
В XVI—XVIII вв. в городах часты находки разного рода чернильниц — керамических и металлических. Среди них — и портативные, носимые на шнурке (иногда бывал и металлический футляр для пера — «перница»), и своеобразные настольные чернильные приборы, состоящие из чернильницы, отделения с гнездами для нескольких перьев и песочницы (приспособления вроде современной солонки или перечницы для посыпания написанного чернилами песком вместо позднейшей промокашки). В 1678 г. в Воронеже один монах, обвиняя площадного подъячего в составлении подложных документов, сказал так: «На той духовной и песок не засох»377 (т. е. она только что написана). Распространение бумаги обусловило в дальнейшем и изобретение в Европе книгопечатания.
Но вернемся к «тетрадям» новгородского мальчика Онфима. Они не были так роскошны, как описанные нами выше складные, с резными «обложками» и восковой табличкой. Это были просто обрезки или даже обрывки бересты, не годившиеся для письма взрослых, разной формы, иногда сшитые, иногда разрозненные. Но ценность их в том, что Онфим не стирал (не мог стирать) написанного, и мы видим, как он упражнялся в письме. Наверное, и у Онфима была какая-то дощечка или береста с прописями, с которой он сначала подряд списывал буквы, затем вписывал пропущенные и комбинировал буквы по слогам — «ба, ва, га, да, бе, ве, ге, де», и т. д.
Нужно думать, что уже по крайней мере в XIII в. так учились и читать — сначала складывая буквы в слога, потом из слогов составляя слова (по типу «Маша»). Этот метод застал в деревенских школах и Л. Н. Толстой 378. Наверное, заучивали и некоторые общепринятые письменные выражения. Онфим записал из них два: «Господи, помози рабу своему Онфиму» и «Поклон от Онфима ко Даниле».
ШКОЛЫ
Ясно, что Онфим был учеником. Но кто был его учителем и что это была за школа?
Мы хорошо представляем себе, что княжеских детей в Древней Руси учили специально приглашенные книжники — монахи, например из Киево-Печерского монастыря. Но уже в X в. в Киеве были какие-то школы и для детей княжеских приближенных: Владимир Святославич, как говорит Лаврентьевская летопись, в 997 г. «нача поимати у нарочитое чади дети и даяти нача на ученье книжное»379. Видимо, школы были учреждены и в Смоленске при князе Романе Ростиславиче. В Новгороде в XI в. Ярослав открыл школу для «поповых детей».
Наверное, не позднее XIII—XIV вв. появились и школы для посадских людей. Вероятно, в такой школе учился и мальчик Онфим. К середине XVI в. относится попытка ввести во всех городах школы, куда можно было бы отдавать детей «на учение грамоте и на учение книжного письма»380. Если это и не удалось вполне, то, во всяком случае, обучение грамоте и письму продолжало распространяться. Школы устраивались в посадских слободах, при приходских церквах.
Представление об этих школах можно получить из более поздних материалов. Среди учителей грамоты, несомненно, преобладало белое духовенство — попы, дьяконы, дьячки, пономари, но были также монахи и монашки. Обучаясь церковной службе в соответствующих религиозных учебных заведениях, они получали кое-какую подготовку и к преподаванию, которое впоследствии совмещали со службой в церкви.
Мы уже говорили, что причт слободской церкви был тесно связан со слобожанами, нес некоторые светские обязанности в отношении слободского общества и само назначение (особенно низших церковных служителей) происходило с участием слобожан. В 1686 г. прихожане Стрелецкой слободы Саввино-Сторожевского монастыря под Звенигородом избрали пономаря своей приходской Никольской подмонастырской церкви. Кдк водилось в те времена, с избранного на должность взяли запись, в которой излагались его обязанности: «О церковном о всем радеть и смотрить накрепко, и книг беречь, и малым робятам в кои дни доведетца по книгам говорить... чтобы они... книг берегли и не драли и воском слов не закапывали, и по домом из церкви книг без спросу и без ведома никто не брал, а ему, Архипу, к себе в дом для изученья своих детей церковных книг не имать» 381.
Из этой грамоты видно, что при церкви Стрелецкой слободы была школа, где учились «малые робята», которые могли, читая или списывая текст с церковных книг, ненароком разорвать лист или закапать его воском. Пономарь Архип, видимо, учил не только своих детей. Надо думать, что такие школы бывали и в других слободах. Известны случаи, когда для школы прихожане даже строили при церкви особую избу, «где бы ребяткам грамоте учиться».
Такие школы «для учения детям» были выстроены в XVII в., например, в Москве в слободе Бараши и в маленьком городке Боровске.
Судя по тексту приведенной нами записи, Архип учил дома, но можно понять ее и так, что дома он занимался со своими детьми, а для других было особое здание. В XVI—XVII вв. появляются уже и печатные буквари, из которых достаточно назвать созданные первопечатником Иваном Федоровым (XVI в.) и Карионом Истоминым (XVII в.). В 1648—1649 гг. на складе Московского печатного двора из 11 500 книг половина была светских; среди последних большинство (2900 экз.) составлял распространенный в ту пору букварь Бурцева, который продавался по «2 деньги», т. е. был довольно доступен 382.
Учителей грамоты называли «мастерами» (а женщин соответственно — «мастерицами»). У мастеров и мастериц учились грамоте в XVII в. не только дети посадских, но и московские царевны 383. Так, царевну Татьяну Михайловну, дочь Михаила Федоровича, учила до 1648 г. какая-то мастерица Марья, дочерей Алексея Михайловича (с 1675 по 1691 г.) — мастерицы Авдотья Цыпина, Варвара Лгова и Федора Петрова. Жалованье мастерицы получали по 8 руб. в год и еще по 3 коп. в день «кормовых», т. е. больше, чем, например, рядовой портной, но меньше, чем закройщик.
В школах училось обычно от 5 до 20 детей в возрасте от 7 до 16 лет384. Процесс обучения, как увидим, был очень близок к обучению мастерству. С родителей ученика бралась такая же запись, где оговаривалась плата за учение. Кроме денежных взносов, полагалось приносить учителю угощение, о котором речь будет ниже.
Обучение у мастеров и мастериц практиковалось в русских городах еще и в середине XIX в., когда были уже и государственные училища. Описания таких домашних школ, сделанные в середине XIX в., позволяют нагляднее представить себе и обучение грамоте в предшествующие века. Наименование учителей мастерами было отнюдь не случайно.
Наиболее полное описание таких школ содержится в ответе на программу Географического общества, присланном в 1854 г. из г. Рыльска. Корреспондент Общества385 сообщал, что учение на дому у мастера шло в два этапа. Сначала учили чтению. Программа заключалась в проработке трех книг — азбуки, часослова и псалтыря. Оплата была не по времени обучения, а «от книги»: азбука — до 2-х руб., часослов — 3 руб. и «более», псалтырь — 4—5 руб. Обучение чтению обходилось, таким образом, в 9—10 руб. Но были еще обязательные взносы натурой, большей частью — в виде угощения.
Так, приводя ученика впервые в школу, родители приносили «хлеб-соль» — белую булку, водку, какую-либо живность и т. п. Каждый четверг ученик приносил еще «четверговое», на масленицу — сыр и масло, после каждого праздника — «праздниковое». Почему-то особо выделялся день 40 мучеников — 9 марта, когда полагалось принести 40 бубликов и постное масло. Часть бубликов тут же крошилась, заливалась постным маслом и съедалась учениками, остальное шло учителю. В течение годя родители ученика должны были доставить учителю еще воза три дров.
Особого внимания заслуживает обряд, которым ознаменовывалось окончание какой-либо из трех «программных» книг. По окончании каждой книги ученик являлся с родителями и приносил горшок пшеничной каши. Поверх горшка клали условленную сумму денег (2—5 руб. в зависимости от того, какая книга была окончена), платок и, в особом платке, угощение — белый хлеб, жаркое, штоф водки и т. д. Это угощение ели учитель с родителями ученика, а ученики в это время ели кашу. Горшок разбивали во дворе и в тот день уже не учились. Судя по изложению корреспондента, ученики кончали книги не одновременно: они могли поступать в разное время и работать разными темпами, стало быть, и «каш» (так назывался этот обряд) бывало в год не по одной.
Писать буквы начинали по окончании псалтыря, за обучение письму полагалась особая плата, размер которой не указан. Порядки в школе для XIX в. были весьма архаичны. Например, по субботам все ученики без различия подвергались порке. Вероятно, не обходилось без нее и в самом процессе обучения.
Корреспондент Географического общества указывает, что, кроме приходящих учеников, которых называли «маслаками», у учителя были еще и живущие ученики — «грубники» обычно из бедных или сирот. Они находились на полном содержании мастера, обязаны были помогать по хозяйству, в частности топить печь — «грубу» (не отсюда ли их название — «грубники»?). Но, несмотря на это, грубники обычно лучше успевали в учении, чем маслаки386. Тут нельзя не увидеть большой близости в отношении бытовых условий с ремесленным ученичеством.
Это наиболее подробное описание обучения грамоте у мастеров дополняется сведениями из других городов. Так, из г. Одоева в 1849 г. сообщали, что мастера — по большей части дьячки и дьяконы — и мастерицы обучают одновременно человек по двадцати 387.
Обучение у мастеров и мастериц отражало более раннюю ступень развития образования. Мы уже говорили, что и в XVII в. были уже слободские школы. В XVIII в. школ стало значительно больше. Так, упомянутый нами И. А. Толченов описывает учреждение в 1777 г. в г. Дмитрове училища «для церковничьих детей Дмитровского и Клинского уездов... в коем обучаться грамоте, правописанию, пению и прочим нужным наукам». В училище было принято 80 учеников. Городовое положение 1785 г. предписывало во всех городах «учредить и иметь школы» 388.
В середине XIX в. обучение у мастеров и мастериц уже изживало себя, постепенно верх брали училища. Так, во Мценске в 1850 г. грамотных было более половины, в том числе и женщины. Обучались в училищах, но также и у мастеров и мастериц, «более — особ духовного звания» 389. В Темникове в 1849 г. грамотных было больше трети, обучались в основном у мастеров и мастериц, в училищах — мало 390. В Саранске в 1849 г. грамотных было меньше одной двадцатой, но учились большей частью в училищах, хотя также и у дьячков и пономарей 391.
В Великих Луках в том же году дети купцов и мещан учились в училищах — приходском и городском, некоторые купеческие дети потом заканчивали образование в гимназиях, а девочек учили дома, иногда же — в местном женском монастыре у монахинь или в частных домах — у «грамотниц» 392. В Ростове почти все (даже девочки) к 1850 г. учились в училищах. Мастера остались только в окружающих деревнях 393. Подобное же явление наблюдали в 1848 г, в г. Мензелинске 394. Иная картина была в западных губерниях. Так, корреспондент из г. Суража (1853 г.) писал, что во всем городе «подписать свое имя могут примерно 50 человек; женщин, умеющих прочитать более по-польски, нежели по-русски,— до 10. Все учились один от другого». У попа было 7 мальчиков — учеников, но и эта «школа» развалилась395.
На Урале и в Сибири дело обстояло, кажется, несколько лучше. В г. Ирбите «число грамотных настоящим образом определить нельзя, но редкий найдется в городе дом, в котором не было бы знающих по крайней мере читать»,— писал корреспондент в 1849 г. Здесь были уездное и приходское училище, а о частных школах не упоминается396. В Тюмени в 1852 г. было до 400 учащихся, но больше учились «у простолюдинов в домах», хотя было и училище 397. Любопытны сведения из Новозыбкова где, как пишет корреспондент, русские учились грамоте у мастеров, а украинцы — в училищах 398.
Эти отрывочные сведения, конечно, лишь в малой мере отражают картину грамотности и обучения грамоте в русском городе в позднефеодальный период. Хочется отметить, что и само понятие грамотности в то время было довольно расплывчатым. Грамотным считался и человек, могущий в домашнем или церковном обиходе читать церковные книги, и мастеровой или купец, который мог пользоваться грамотой в своих делах и, наконец, грамотей, который мог составить или переписать деловую бумагу.
П. Г. Рындзюнский, характеризуя общее образование горожан в XIX в., отмечает неравномерность распространения школьного образования. Так, в городах Ярославской губернии в 1842—1843 гг. обучалось от 12 до 47% (а в среднем по губернии— 28,7%) от общего числа мальчиков. В Воронежской губернии эта цифра колебалась еще сильнее — от 5 до 90%, составляя в среднем 39,9%. В отношении ко всему городскому населению школьников было в 1840 г. 3,2%, в 1847 г.— 3,8%, в 1856 — 5,8%. Рост за 16 лет не слишком велик. Интересен социальный состав учащихся городских школ. Среди школьников Воронежской губернии было в среднем 33% детей дворян и офицеров, 27 — мещан, 17 — детей купцов, 15 — детей государственных крестьян, 4 — разночинцев и еще 4% —детей помещичьих крестьян 399.
Программа и методы школьного обучения устраивали, видимо, далеко не всех, и люди состоятельные старались не отдавать детей в школу, а обучать их дома, причем домашние учителя бывали по большей части из духовного сословия 400 и, вероятно, имели сходные черты с упоминавшимися уже нами мастерами и мастерицами. И. А. Толченов писал в 1768 г., что читать и писать он выучился «почти самоучкою», а арифметике — под наблюдением отца. Можно понять это так, что его отец — тоже дмитровский купец — сам учил своих детей. Для обучения же географии было использовано пребывание отца по делам в Петербурге, где 14-летний И. А. Толченов брал уроки у префекта петербургской семинарии401.
Нужно сказать, что вообще развитие грамотности в городах России в эпоху феодализма нельзя представлять себе как некую кривую, постоянно стремящуюся вверх. Находки вещей с надписями и берестяных грамот внесли серьезные поправки в ошибочные представления о чрезвычайно низком уровне грамотности в Древней Руси. Десятки писал, сотни грамот, найденных в одном только Новгороде, как будто бы говорят об обратном, как и многочисленные надписи-граффити, процарапанные на стенах русских церквей.
Но нельзя, разумеется, и предположить едва ли не сплошную грамотность русских горожан. Вероятно, кое-кто просил грамотного соседа написать или даже прочесть письмо. В документах XVI—XVII вв. неоднократно встречаются случаи «приложения руки» (т. е. подписи) одним лицом вместо другого за неграмотностью последнего. Впрочем, и это не всегда можно понимать так прямолинейно. Например, в г. Шуе в 1640 г. челобитную о льготах по случаю сильного пожара подписали только три посадских человека («Тимка руку приложил, Конашка руку приложил, Левка руку приложил»), а «вместо детей своих духовных по их велению» челобитную подписали «Шуи посаду Воздвиженский поп Алексей... Воскресенский поп Василий... Никольский поп Иван... Воздвиженский дьякон Антипа... Спасский поп Петр»402. В данном случае могли быть и иные причины, кроме неграмотности прихожан. Попы приходских церквей просто могли представлять свои приходы. Что касается самой Москвы, то большинство посадских подписывались сами403. В целом все же можно предположить, что грамотность горожан в X—XVI вв. стояла на довольно высоком уровне. В XVIII —начале XIX в. мощный приток в города сельского населения вместе с общим ухудшением материального положения городской бедноты, по-видимому, привели к некоторому снижению процента грамотных горожан, который стал вновь медленно подниматься лишь со второй половины XIX в., с введением систематического низшего и среднего образования.
ПИСЦЫ
Мы говорили, что обучение грамоте в бытовом отношении было похоже на обучение ремеслу. Но грамота и в особенности письмо довольно часто становились настоящим ремеслом, в котором были свои ученики, подмастерья и мастера. Ведь не только до распространения печатных книг, но и много позже в различных областях городской жизни (и, прежде всего, — для изготовления книг) требовались специалисты — писцы. Видимо, это относится более к писанию пером, поскольку, как уже было сказано, берестяные грамоты носили скорее частный характер. Наряду с книжными писцами документы XVI—XVII вв. упоминают во многих русских городах ремесленников, которые «пишут на площади», «пишут на камени» и т. п. Сюда могли относиться и те, кто «знаменил» для чеканщиков надписи на металлических изделиях, для вышивальщика — на шитых вещах, и резчики надгробий. Были и специалисты по писанию прошений и жалоб. Но, конечно, больше всего было писцов, которые «пишут книги», т. е. писцов в собственном смысле этого слова. Все эти профессии требовали, конечно, длительного обучения грамоте и письму.
До нас дошла типичная для средневекового ученичества надпись — заклинание конца XIV в.: «Господи, помози рабу твоему Якову научитися писати, рука бы ему крепка, око бы ему светло, ум бы ему острочен, писати бы ему з[лато]м». Как все ремесленники, писцы гордились своим умением: «Да рука те моя либо лиха и ты так не умеешь написать и ты не пис[ец]»404,— написал в 1394 г. какой-то писец своему сотоварищу, видимо переписывавшему вместе с ним книгу Иова для московского Чудова монастыря. Надпись сохранилась на листе этой книги.
«А писал книгу сию... раб божий Володимер Иосифов сын казанец, астраханский пушкарь, и вы, бога ради, книгу сию чтите с вниманием в сердце своем, и где-либо прописал внезапу и вы сами исправливайте, а меня многогрешного не клените»,— написал в 1597 г. переписчик из г. Астрахани на изготовленной им триоди, сознавая, что он, пушкарь, не может соревноваться с настоящими писцами. Другой такой же случайный переписчик в 1619 г. прибавлял к своему письменному извинению, что он переписал книгу «коленным писанием», т. е., видимо, даже не за столом, а держа листы на коленях405.
Хранящиеся в библиотеках и музеях рукописные книги —&;gt; великолепное свидетельство мастерства древних писцов.
Таким образом, чтение книг вошло в быт города еще задолго до изобретения книгопечатания. Недаром в одной из берестяных грамот XIV в. содержится просьба прислать что-нибудь почитать («пришли ми цтения доброго») 406, какую можно встретить в переписке и на 500—600 лет позже. Но, разумеется, эти дорогие книги могли иметь лишь богатые люди. Однако и широкие слои горожан могли пользоваться книгами, не приобретая их в собственность. Еще в XI в. летописи говорят о библиотеках при киевских церквах и монастырях. Н. Д. Чечулин справедливо предполагает, что своеобразными библиотеками являлись многие церкви, из которых книги выдавались прихожанам или «обращались вообще между жителями всего города». В церквах Тулы, Венева, Лаишева, Свияжска, Казани, Коломны и Можайска в XVI в. было не менее 2000 книг 407.
В середине XVI в. одна довольно заурядная монастырская библиотека имела 108 книг преимущественно духовного содержания, но были в ней, например, и сочинения Ефрема Сирина 408. И уже цитированное нами обязательство звенигородского пономаря следить за тем, чтобы из его церкви никто не брал на дом книг «без спросу и без ведома», предполагает, что с ведома и согласия пономаря прихожане могли брать книги «по домам»,
В XVI в. в Москве упомянут какой-то Иван Данилов, сын книжник, очевидно книготорговец, с помощью которого приобретал книги, например, Чудов монастырь409. Такая комиссионная торговля (Иван Данилов скупал книги у частных лиц), конечно, обслуживала богатых покупателей. Но общеизвестно, что столетием позже были в Москве и книжные лавки, где книги продавались открыто. «Классическим» местом этих лавок стал Воскресенский мост через р. Неглинную 410.
В XVII в. книжная торговля была настолько широко распространена в различных городах, что это даже доставляло московскому правительству некоторые заботы. В царствование Михаила Романова правительство строго следило, чтобы в Россию не попадали религиозные — «учительные» книги литовского происхождения, так как в них могли содержаться нежелательные тексты, связанные, например, с униатством.
В 1628 г. воевода г. Торопца (тогда пограничного) отвечал на какой-то вопрос из Москвы, воспроизводя, как тогда полагалось, и текст запроса: «О тех литовских о печатных и о письменных книгах велено нам заказ крепкой учинить, чтобы торговые и иные никакие люди в Киеве и в иных порубежных городах никаких книг литовские печати, также письменных литовских книг не покупали и в Торопец и в иные ни в которые городы не возили; а будут которые литовские люди приедут в Торопец с продажными книгами потомуж покупати никаким людей не велено, и велено тех литовских людей с книгами ворочать за рубеж и им приказывать накрепко, чтоб они и вперед в Торопец и в иные ни в которые городы с продажными книгами не приезжали, для того, что в Московском государстве всяких книг много московские печати» 411.
Воевода сообщал, что царская грамота об этом прочитана у съезжей избы «всем служилым и жилецким людям», специально для того собранным. В случае обнаружения этих книг у частных лиц, книги предписывалось изымать и сжигать. Кроме того, биричу было приказано выкликать по торгам, чтобы книги литовской печати приносили в съезжую избу под страхом наказания. Однако никто книг не принес.
Сам характер этих правительственных мероприятий ясно указывает на широкое распространение книг в домах горожан. Значительный рост книгопечатания, появление в XVIII в. газет и журналов, лубочных листков, разумеется, еще более расширили круг чтения горожан. Но, за исключением лубочных листков, все это оседало в домах дворян и некоторых зажиточных горожан. Что же касается городских низов, то они в XVIII—XIX вв. оставались в лучшем случае на том же уровне, что и два-три столетия назад, читая лишь изредка книги духовного содержания, которые, кстати сказать, в это время, насколько известно, уже не выдавались так широко прихожанам из церквей.
Недостаток книг горожане восполняли устным творчеством. В середине XIX в. корреспондент Географического общества Я. П. Гарелин писал, что жители Вознесенского посада Владимирской губернии (ныне г. Иванов) почти лишены образования: «Простой народ, не зная отечественной истории, рассказывает по одним лишь преданиям о татарском рабстве, о Мамаевом побоище, о Дмитрии Донском, о грозном царе Иване, о взятии Казани, о войне с ляхами и Литвою, о самозванце Дмитрии, о первом императоре Петре, о шведской войне, о моровом поветрии, о Пугачевщине, о милициях, о французском годе, когда сожгли Москву, но все это передается из рода в род с разными искажениями — неизбежным следствием неразвития понятий крестьянина» 412 (жители Вознесенского посада и с. Иваново в то время в большинстве своем числились крестьянами).
Расширение сферы применения печатного станка (в XVIII — XIX вв. печатались не только книги, журналы и газеты, но и важнейшие акты и даже циркуляры министерств и ведомств) не уменьшило, однако, нужды в писцах и переписчиках. Но они переписывали уже не книги.
Нужно помнить, что все делопроизводство разветвленного и непрерывно расширяющегося феодально-бюрократического аппарата Российской империи велось чиновниками, постоянно переписывавшими разного рода бумаги. Корреспонденты Географического общества отмечали, что определенные слои горожан еще потому охотно отдавали детей в приходские училища, что оттуда мальчики иногда поступали в писаря удельного ведомства, а то и получали без экзамена первый чин413. В XIX в. такой мелкий чиновник, по существу — переписчик, стал настолько типичной фигурой в больших и малых городах, что привлек внимание таких писателей, как Гоголь и Достоевский.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Итак, русские города появились и прошли значительный путь в эпоху феодализма. Стадиально город был явлением более поздним, чем разные формы сельских поселений. Он возник в результате разделения труда в целом позже деревни и в дальнейшем пополнялся в значительной мере сельскими жителями. Феодальное сельское окружение во всех отношениях было его питательной средой и оказало огромное влияние на многие стороны городской жизни. В особенности это можно сказать о городах средних и мелких.
Вместе с тем уже очень рано город начал в свою очередь влиять на окружающее сельское население и внес немалый вклад в развитие экономики и культуры русского народа в целом. Значение городов как носителей элементов социального, политического и культурного развития, которые определили в большой мере пути будущего становления народностей и наций, отмечалось повсеместно, «...городские бюргеры,— писал Ф. Энгельс о средневековой Европе,— стали классом, который олицетворял собой дальнейшее развитие производства и торговых сношений, образования, социальных и политических учреждений» 1. Эта ведущая роль горожан видна на Руси, несмотря на губительные последствия татарского разорения, столь же ясно, как и в Западной Европе.
Разумеется, когда мы говорим о роли городов в политическом и социальном развитии страны, то не отождествляем этого понятия с уровнем развития городов и так называемого городского строя. Этот уровень не был одинаков ни в разных странах Европы или Востока, ни в разных областях одной и той же страны. Но были ли города развиты в экономическом и политическом отношении больше или меньше по сравнению с другими городами мира, они имели вполне определенную специфику как поселения, играли обычно весьма сходную роль в жизни своей земли, с которой сохраняли тесные связи.
Время существования города могло быть долгим или коротким в зависимости от ряда обстоятельств, о которых мы говорили в этой книге. На протяжении его город не оставался неизменным; он переживал процесс становления, расцвета, а во многих случаях — и упадка. Стадии эти характеризовались изменениями как экономики, так и городского быта. Но вряд ли целесообразно вводить для ранней стадии развития города особые термины (вроде «протогород» или «город-эмбрион»), ставящие данное поселение как бы вне категории городов «подлинных», «настоящих», для которых подразумевается некий высокий «стандарт», совокупность всех признаков города 2.
Такой подход не представляется нам оправданным, поскольку он ограничивает возможность изучения города только периодом его высокого развития (оставляя за рамками определения периоды возникновения и упадка) и сводит его по существу только к рассмотрению экономики, снижая значение такого серьезного для этнографов явления, как городской быт. Перед нами различные стадии единого, хотя и многообразного процесса развития городов, и очень важные слагаемые характеристики поселения, например, городской образ жизни, могут появиться на стадии весьма ранней.
Рассматривая города в этнографическом аспекте, мы видим отражение этих сложных, иногда противоречивых процессов едва ли не в каждом явлении городской жизни. В начальной стадии его развития обычно весьма сильно влияние традиций окружающей сельской среды; в развитой своей форме то же явление в большей или меньшей мере оказывает влияние на окрестное сельское население. Сами основные занятия горожан — ремесла и торговля — тесно связывают их с крестьянством и сочетаются на первых порах с весьма значительными подсобными сельскохозяйственными занятиями, а в дальнейшем оказывают огромное влияние на капиталистическое развитие деревни.
И подсобные сельскохозяйственные занятия, если они удерживаются в городах (например, скотоводство, огородничество и садоводство), приобретают в XVIII—XIX вв. высокотоварный характер. Мы видели, что при этом горожане создали и новые виды сельскохозяйственных продуктов (в особенности овощей и фруктов), способствовали их внедрению в производство и потребление сельских жителей. Городские ремесленники сыграли большую роль в развитии промышленности, в образовании класса промышленных рабочих — пролетариата.
Исследуя различные явления городской жизни в их развитии на протяжении тысячи лет, мы не могли придерживаться при этом ни одной из существующих классификаций городов, поскольку каждая из них применима только к конкретному и относительно короткому отрезку времени, в лучшем случае — к одному из намеченных нами этапов3. Однако мы видели, что интенсивность почти всех явлений городской жизни не была одинакова в городах больших и малых. Здесь мы имеем в виду не столько размеры или населенность города, которую в большинстве случаев и установить точно нет возможности, сколько значение города в данной области на данном этапе.
Так, в домонгольский период Москва была городом малым и не занимала ведущего положения даже в Волго-Окском междуречье, а Великий Новгород был не только важнейшим центром Северо-Запада, но и одним из самых больших городов всей тогдашней Руси. В XVIII—XIX вв. Новгород — лишь рядовой губернский город, который никак нельзя сравнить с Москвой, значение его для Северо-Запада перешло к Петербургу — новой столице.
В отдельных случаях удавалось проследить локальные варианты явлений, обусловленные как степенью и характером развития города, так и историческими судьбами земли, где он зародился и вырос, а также его этнической средой, древними местными традициями. Наметить общую классификацию городов, которая учитывала бы не только их экономическое и социально-политическое развитие, но и особенности городского быта нельзя, оставаясь в рамках тематики данной книги — общественного и семейного быта горожан. Эти особенности гораздо ярче выступают в различных областях материальной культуры 4.
Таким образом, выявление типов городов с точки зрения этнографической остается задачей дальнейшего исследования. Ставя впервые вопрос об этнографическом облике русского города, важно обратить внимание прежде всего на общие черты городской жизни, свойственные большим и малым городам обширной Русской земли на разных стадиях их развития в период феодализма.
Этническое ядро городов было во многих случаях идентично с окружающей этнической средой. Это была не только та же народность, но потомки того же древнего славянского племени. В дальнейшем этнический состав городского населения был, как правило, значительно сложнее, чем в сельской местности. Оно пополнялось как окрестными сельскими жителями, так и выходцами из других русских областей и из зарубежных стран. Этнические процессы развивались в городе своеобразно. В большинстве случаев они приводили к ассимиляции пришлого населения основным ядром горожан. Города сыграли большую роль в сложении русской народности и нации, являясь важными центрами экономики и культуры.
Все это также нашло своеобразное преломление в различных сторонах городской жизни. Уличная жизнь города — то, что принято называть его общественным бытом,— представляла собой сложный конгломерат явлений. Она изменялась в соответствии с развитием экономики, расстановкой классовых сил, политическим положением в стране и в городе. При этом изменялись роли как различных социальных слоев населения города, так соответственно и городских территорий. Особенно ярко это проявилось в постепенном уменьшении значения укрепленного центра города — его кремля, бывшего в раннефеодальный период военным оплотом города и округи, средоточием княжеской власти и феодальной аристократии.
Этот аристократический район на поздних этапах развития городов переживает упадок, запустение, наконец, вовсе исчезает. Если в эпоху появления городов самое название нового типа поселения у русских стало не чем иным, как расширением понятия «город» — укрепление, и предполагало, следовательно, поселение обязательно укрепленное, то в XVI в. появились и первые неукрепленные города, а в XVIII в. город определяется как поселение «укрепленное или без укреплений» 5.
Соответственно растет роль городского торга, куда перемещается и городское управление. Его жизнь кипит, сверкает всеми красками, доступными средневековому городу. Городской посад развивался как за счет притока сельского населения, так и за счет перемещения служилых людей из кремля. Утратив постепенно свою кончанскую структуру, он переходит к новой, слободской организации. При этом большое значение получает церковный приход.
Усложнение социального и этнического состава населения городов отражается в многообразии явлений уличной жизни. Постоянная тесная связь с сельской местностью и важность подсобных сельскохозяйственных занятий обусловили длительное переживание, например, аграрной обрядности и своеобразный синкретизм обрядов церковных. Явления, восходящие к глубокой древности, сочетаются с новшествами как вытекающими из особенностей внутреннего развития города, так и с заимствованиями из других городов и стран. Таковы городские праздники и развлечения, в которых легко прослеживаются разновременные и разноэтничные наслоения.
Исследователи городов Запада и Востока, несомненно, найдут в общественном быте русских городов знакомые черты. Это объясняется как сходством социально-экономического облика городов всего мира, так и взаимными связями и влияниями стран, имевшими место в разные исторические периоды, что мы и стремились по возможности показать. На этом пути исследователей ожидает еще немало нового. Однако многие черты общественного быта русского города уходят своими корнями еще в древние общественные порядки, показывают тесную связь и взаимные влияния городов и сельских поселений страны. Яркая картина уличной жизни города отражает, таким образом, всю многогранность процесса его развития.
Город воспринял изначально как основные традиции сельского семейного быта, так и традиции более древние, идущие еще от соседской общины, а в отдельных случаях — даже от рода. Традиции эти оказались весьма живучими и прослеживались (особенно в семейной обрядности) в течение всего периода феодализма. Вместе с тем развитие семейного быта шло в городах ускоренным темпом и находило иные пути. Так, большая семья в городе уступила место малой еще на первом этапе развития городов, хотя, как мы видели, могла и возрождаться 284
(преимущественно в форме неразделенной семьи) в тех случаях, когда у нее была какая-то значительная собственность, дробление которой было нежелательно. В городах более активно нарушалась замкнутость семейного быта, что было обусловлено интенсивностью общественной жизни, разного рода межсемейными связями. Особое развитие получил при этом древний обычай гостеприимства, принявший новые яркие формы, но долго сохранявший и весьма архаичные черты. И городские вечерки, тесно связанные по своему происхождению с деревенскими посиделками, постепенно впитали много новых элементов и превратились в молодежные балы.
Особый интерес представляет развитие городских брачных, родильных и похоронных обрядов. В них отразилось постепенное внедрение христианства, стремление православной церкви овладеть всеми сторонами семейного быта, ее политика приспособления к древней обрядности. Это особенно четко выявилось при анализе свадебного обряда. Вместе с тем известно, что именно в городе сильнее всего проявился протест против официальной церкви — различные ереси.
Восприняв основные черты семейного быта от сельского населения, город в дальнейшем сам активно влиял на изменение деревенской семьи и ее быта. Не говоря уже о том, что через города проникали в сельские местности христианство и православная обрядность, множество явлений, способствовавших нарушению традиционной замкнутости, разобщенности деревенской семьи, было заимствовано из города.
Так в каждом почти явлении общественного и домашнего быта горожан эпохи феодализма сочетаются традиции и инновации, выявляются ростки нового.
Русский феодальный город смотрел в будущее.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 2, с. 223—224.
2 Бромлей Ю. В. Этнос и этнография. М., 1973, с. 246; Токарев С. А. О задачах этнографического изучения народов индустриальных стран.— СЭ, 1967, № 5, с. 140.
3 Укажем лишь некоторые главнейшие общие работы: Тихомиров М. Н. Древнерусские города. М., 1956; Он же. Россия в XVI столетии. М., 1962; Сахаров А. М. Города Северо-Восточной Руси XIV—XV вв. М., 1959; Черепнин Л. В. Образование русского централизованного государства в XIV—XV вв. М., 1960; Смирнов П. П. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в., т. I—II. М.—Л., 1947— 1948; Клокман Ю. Р. Очерки социально-экономической истории городов Северо-Запада России в середине XVIII в.; Он же. Социально-экономическая история русского города. Вторая половина XVIII в. М., 1967; Рындзюнский П. Г. Городское гражданство в феодальной России. М., 1958; Сборники статей: Города феодальной России. М., 19Б6;Русский город (историко-методологический сборник). М., 1976; История городов Сибири досоветского периода (XVII — начало XX в.). Новосибирск, 1977. Обзорные статьи: Ширина Д. А. Изучение русского феодального города в советской исторической науке 1917 — начала 1930-х гг.— Исторические записки, т. 86, 1970; Хорошкевич А. Л. Основные итоги изучения городов XI — первой половины XVII в. — В кн.: Города феодальной России; Она же. Русский город XI—XVI вв. в современной буржуазной науке.— В кн.: Критика буржуазных концепций истории России. М., 1962; Клокман Ю. Р. Русский город XVIII в. в современной буржуазной историографии.— Там же; Черепнин Л. В. 50 лет советский науки и некоторые итоги изучения феодальной эпохи истории России.— История СССР, 1967, № 6; Клокман Ю. Р. Историография русских городов второй половины XVII —XVIII вв.— В кн.: Города феодальной России; Рындзюнский П. Г. Изучение городов России первой половины XIX в.— Там же.
4 Забелин И. Е. Домашний быт русского народа в XVI—XVII столетиях, т. I. Домашний быт русских царей. М., 1862; т. II. Домашний быт русских цариц. М., 1869; Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI—XVII столетиях. М., 1860.
5 Панкратова А. М. Формирование пролетариата в России (XVII— XVIII вв.). М., 1963, с. 44—49.
6 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 24, с. 120.
7 Тихомиров М. Н. Древнерусские города, с. 15—42; Шаскольский И. П. Когда же возник город Киев? — В кн.: Культура средневековой Руси. Л., 1974, с. 70—72.
8 Забелин И. Е. Домашний быт..., т. I, с. V, XI.
9 К этой теме И. Е. Забелин возвращался в течение всей своей жизни. Исследования его были собраны во второй части первого тома, изданной уже после смерти автора, в 1915 г., И. М. Тарабриным. Основная установка И. Е. Забелина осталась неизменной.
10 Последнее направление оказалось очень плодотворным. См.: Крупянская В. Ю. Вопросы этнографического изучения быта рабочих.— В кн.: Этнографическое изучение быта рабочих. По материалам отдельных промышленных районов СССР. М., 1968; История рабочего класса Петербурга — Ленинграда. т. I—II. Л., 1972.
11 АГО, разряд 1, оп. 1, 1846, № 4, л. 60. Об авторстве программы имеются косвенные сведения. См.: Мельников П. И. Воспоминания о В. И. Дале.— Русский вестник, 1873, № 3, с. 290.
12 Характеристика этого фонда дана нами в специальной статье. См.: Рабинович М. Г. Ответы на Программу Русского географического общества как источник для изучения этнографии города.— ОИРЭФИА, 1971, вып. V.
13 Рабинович М. Г. Этнографическое изучение города в России в конце XIX — начале XX в. (Программа В. Н. Тенишева).— ОИРЭФИА, 1968, вып. IV.
11 Воронин Н. Н. Зодчество Северо-Восточной Руси XII—XV вв., т. I— II. М., 1961—1962; Косточкин В. В. Русское военно-оборонительное зодчество конца XIII — начала XVI в. М., 1962; Раппопорт П. А. Очерки по истории русского военного зодчества X—XIII вв.— МИА, 1956, № 52; Он же. Очерки по истории военного зодчества Северо-Восточной и Северо-Западной Руси в X—XV вв.— МИА, 1961, № 105; Он же. Военное зодчество Западнорусских земель X—XIV вв.— МИА, 1967, № 140; Тверской Л. М. Русское градостроительство до конца XVII в. Л.—М., 1953; Шквариков В. А. Очерки истории планировки и застройки русских городов. М., 1954.
15 Романов Б. А. Люди и нравы Древней Руси. Л., 1946.
16 См.: Воронин Н. Н. Древнерусский город (итоги изучения за 27 лет).— В кн.: Материалы к Всесоюзному археологическому совещанию. М., 1945; Воронин Н. Н., Раппопорт П. А. Археологическое изучение древнерусского города.— КСИА, 1963, вып. 96.
17 Библиографические данные см. далее в соответствующих сносках.
18 Кафенгауз Б. Б. Купеческие мемуары.— Труды Общества изучения Московской губернии, 1928, т. 1.
19 Об обстоятельствах появления этих весьма близких между собой анкет см.: Греков Б. Д. Опыт обследования хозяйственных анкет XVIII в. — В кн.: Греков Б. Д. Избранные труды, т. I. М., 1960; Илизаров С. С. Русский город глазами историков XVIII в.— В кн.: Русский город, с. 152.
20 Имеются в виду прежде всего очерки «Физиология Петербурга, составленная из трудов русских литераторов под редакциею Н. Некрасова» (далее — Физиология Петербурга), т. I—П. СПб., 1845. В издании участвовали В. Г. Белинский, Д. В. Григорович, И. И. Панаев, В. И. Даль (Луганский) и др.
21 Бромлей Ю. В. Этнос и этнография, с. 49—50.
1. Город и горожане
1 Mumford L. The city in history. Its origins, its transformation and its prospects. London, 1961, p. 8; Семенов-Тяншанский В. П. Город и деревня в Европейской России. СПб., 1910, с. 48—49, 72—73; Рожков Н. А. Город и деревня в русской истории (Краткий очерк экономической истории России). Пг., 1918, с. 6; Зимин А. А. Состав русских городов XVI в.— Истор. зап., 1955, т. 52, с. 336—337; Воронин Н. Н. К итогам и задачам археологического изучения древнерусского города.— КСИИМК, 1951, № 41, с. 9.
2 Рындзюнский П. Г. Основные факторы городообразования в России второй половины XVIII в.— В кн.: Русский город, с. 105, 108—109.
3 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 365.
4 Трудность различения двух значений древнерусского слова «город», «град» представляется нам преувеличенной. В подавляюще»' большинстве случаев из контекста ясно, идет ли речь о типе поселения или только о крепости.
5 См.: Резун Д. Я. К характеристике документов приказного делопроизводства как источника по историографии сибирского города в XVII в.— В кн.: История городов Сибири досоветского периода (XVII —начало XX в.) Новосибирск, 1977.
6 См.: Тихомиров М. Н. Древнерусские города. М., 1956, с. 9—64; Сахаров А. М. Города Северо-Восточной Руси XIV—XV вв. М., 1959; Рындзюнский П. Г. Основные факторы городообразования ..; Клокман Ю. Р. Города Белгородской черты в губернской реформе 1775 г.— В кн.: Вопросы социально-экономической истории и источниковедения периода феодализма в России. М., 1961; Дружинина Е. И. Северное Причерноморье в 1775—1800 гг. М., 1959; с. 77—83; Янин В. Л., Алешковский М. X. Происхождение Новгорода. К постановке проблемы.— История СССР, 1971, № 2; Карлов В. В. О факторах экономического и политического развития русского города в эпоху средневековья — В кн.: Русский город, с. 32—69; Носов Н. Е. Русский город и русское купечество в XVI в. (К постановке вопроса). — В кн.: Исследования по социально-экономической истории России. Л., 1971; Стоклицкая-Терешкович В. В. Основные проблемы истории средневекового города X—XV вв. М., 1960, с. 6—40
7 Каргер М. К. Древний Киев, т I М.—Л., 1958, с. ЦБ; Рыбаков Б. А. Древности Чернигова — МИА, 1949, № 11, с. 10; Янин В. Л. Возможности археологии в изучении древнего Новгорода — Вестн. АН СССР, 1973, № 8, с. 68— 70; Воронин Н. Н. Зодчество Северо-Восточной Руси XII—XV вв т. I. М., 1961, с. 39; Тихомиров М. Н. Древнерусские города, с. 402. Заслуживает внимания мнение М. X. Алешковского о том, что из нескольких поселков возникли многие города, в том числе и те, которые считали ранее княжескими — Владимир, Москва и др. (см.: Алешковский М. X. Социальные основы формирования территории Новгорода IX—XV вв. — СА 1974, №3, с. 109—110).
8 Довженок В. И. Сторожевые города на Юге Киевской Руси — В кн.: Славяне и Русь. М. 1968 с. 37-45.
9 Тихомиров М. Н. Древнерусские города, с. 294—312, 383—388, 392— 421.
10 Рабинович М. Г. О происхождении и развитии восточнославянских городов (Москва и города Московского княжества). — В кн.: Тезисы докладов советской делегации на III Международном конгрессе славянской археологии в Братиславе, сентябрь 1975. М., 1975, с. 75.
11 «А которые торговые люди учнут на монастыре жити и тех с монастыря ссылати. А на монастыре жити нищим, которые от церкви божий питаются».— Судебник 1589 г. Пространная редакция.— В кн.: Судебники Русского государства XV—XVI вв. М., 1952, ст. 189, с. 407.
12 Артамонов М. И. Саркел — Белая Вежа.— МИА, 1958, № 62; Рыбаков Б. А. Древняя Тмутаракань и проблемы славянской колонизации Приазовья.— В кн.: Тезисы докладов сессии Отделения исторических наук АН СССР. М., 1953.
13 Можно назвать еще Новгородок (Новогрудок), Берестье (Брест), Визну в польско-литовских землях, Изборск, Юрьев (Тарту) и Медвежью голову (Отепя) — в эстонских, Кокнесе, Ерсике — в латвийских, Копорье — в водьских, Олонец — в карельских, Белоозеро (Белозерск) — в весьских (см.: Па-шуто В. Т. О некоторых путях изучения древнерусского города. — В кн.: Города феодальной России. М., 1966, с. 96).
14 См.: Витое М. В. Историко-геогра-фические очерки Заонежья XV— XVII вв. М., 1962, с. 153—168; Тихомиров М. Н. Россия в XVI столетии. М., 1962, с. 291.
15 Тихомиров М. Н. Россия..., с. 210— 213; Рабинович М. Г. Поселения.— В кн.: Очерки русской культуры XVI в., ч. 1. М., 1977, с. 169.
16 ДАИ III, № 64-1, с. 225—226. О строительстве городов по планам и разверстке см.: Алферова Г. В. Организация строительства городов в Русском государстве в XVI—XVII вв.— ВИ, 1977, № 7.
17 ДАИ I, № 117, с. 168.
18 Там же, с. 169—170. Такая же грамота была пожалована Г. Строганову и на другой городок — Канкор, но там льготы давались только на 10 лет.— Там же, № 118; 119, с. 171.
19 Клокман Ю. Р. Города Белгородской черты..., с. 157—160: Рындзюнский П. Г. Основные факторы..., с. 116; Дружинина Е. И. Северное Причерноморье.... с. 77. . 80 АГО, разряд 9, оп. 1 (в дальнейшем слово «разряд» будет опускаться, будет ставиться только его номер; номер описи указываться не будет, так как все использованные нами материалы идут по оп. 1), № 1, с. 77—124.
11 См.: Hensel W. Archeologia о рос-zgtkach miast slowianskich. Wroclaw — Warszawa — Krakow, 1963; Idem. Slowianszczyzna Wczesnos-redniowieczna. Warszawa, 1965, s. 372—374; Беранова М., Сметанка 3.. Станя Ч. Археологические исследования славянской эпохи в Чехии и Моравии в 1966— 1974 гг.— III Международный конгресс славянской археологии. Братислава, 1975. Praha — Brno, 1975, с. 188—197; Richter M. Der archaologische Beitrag zur Kleinstadtforschung in Bohmen. Vorund Frfihformen der europaischen Stadt in Mittelalter, T. II. Gottingen, 1972.
12 Рабинович М. Г. Деревянные сооружения городского хозяйства в Древней Руси.— В кн.: Средневековая Русь. М., 1976, с. 30.
23 Арциховский А. В. Городские концы в Древней Руси.— Истор. зап., 1945, т. 16, с. 3—13; Фадеев Л. А. Происхождение и роль системы городских концов в развитии древнейших русских городов.— В кн.: Русский город.
24 Рабинович М. Г. Крепость и город Тушков.— Советская археология, 1959, в. XXIX—XXX, с. 284—286; Ои же. К истории русской фортификации (укрепления Перемышля Московского).— В кн.: Культура Древней Руси. М., 1966, с. 210— 211.
25 Яцунский В. К. Некоторые вопросы методики изучения истории феодального города в России.— В кн.: Города феодальной России; Тихомиров М. Н. Древнерусские города, с. 9—42; Он же. «Список русских городов дальних и ближних».— Истор. зап., 1952, т. 40, с. 218: Он же. Россия в XVI столетии; Чечулин Н. Д. Города Московского государства в XVI в. СПб., 1889, с. 14—21; Зимин А. А. Состав русских городов..., с. 338— 347; Рабинович М. Г. Феодальный город.— В кн.: Очерки истории СССР. Конец XV —начало XVII в. М., 1955, с. 81; Покшишевский В. В. и др. Город. — БСЭ, III-е изд., т. 7, 1972, с. 333—336; Водарскцй Я. Е. Список городов России с указанием примерного количества посадских дворов (1723 г.) — Истор. архив, 1961, № 6, с. 235— 236; Васькина Л. И. К изучению численности городов и городского населения СССР.— В кн.: Русский город, с. 184—185.
26 Тверской Л. М. Русское градостроительство до конца XVII в. Л.—М., 1953, с. 111 — 164.
27 Рабинович М. Г. Из истории городских поселений восточных славян.— В кн.: История, культура, фольклор и этнография славянских народов. VI Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. М., 1968, с. 138; Он же. Поселения.— В кн.: Очерки русской культуры XIII—XV вв., ч. 1. М. [б. г.], с. 243—244; Он же. Поселения.— В кн.: Очерки русской культуры XVI в., ч. 1, с. 173— 175. На территории Украины и Белоруссии двухцентровую планировку, связанную с Магдебургским правом, можно было видеть во Львове и других городах, находившихся какое-то время в составе Польши.
28 Алешковский М. X. Социальные основы..., с. 110.
29 Населенность средневековых городов можно вычислить лишь ориентировочно по косвенным указаниям источников. При этом нужно учитывать, что крупные города застраивались обычно плотнее, чем мелкие, а внутри города центр заселялся гуще, чем периферия. В конце XVI в. плотность населения Москвы (в границах Скородома — нынешнего Садового кольца) составляла, по-видимому, не более 70 человек на 1 гектар, в то время как в центральной части Рима она достигала 333, в Арле —292, в Гданьске — 154 человека на гектар. В XVII в. плотность населения крупных русских городов достигала 100—150 человек на гектар; в центре Лондона — 750, на окраинах — 300, в Альби — 366, в Гданьске — 206 человек на гектар (см.: Лаппо-Данилевский А. С. О величине дворовых мест древнерусского города.— ЗРАО, 1888, т. III, вып. 3—4. Новая сер.; Тверской Л. М. Русское градостроительство..., с. 197—198; Гольденберг П. И., Гольденберг Б. И. Планировка жилого квартала Москвы в XVII, XVIII и XIX вв. М.—Л., 1935, с. 26—62; История Москвы. В 6-ти т. Т. I. М., 1952, с. 446; История Москвы. Краткий очерк. М., 1974, с. 39—40; Носов Н. Е. Русский город..., с. 157—159; Mols R. Introduction a la demographic des villes d'Europe du XIVе au XVIIе siecle, t. II. Lou-vain, 1955, p. 93—95; t. Ill, 1956, p. 192—197).
30 Нам представляется, что предложенная Л. М. Тверским классификация различных вариантов нецентрической и радиально-концентрической планировки городов (Тверской Л. М. Русское градостроительство..., с. 111 —164) может быть связана с фазами их развития и сведена в общем виде к названным двум системам.
31 Тверской Л. М. Русское градостроительство..., с. 146—148, рис. 109.
32 Раппопорт П. А. Очерки по истории русского военного зодчества X—XIII вв.— МИД, 1956, № 32, с. 60—65.
33 Рабинович М. Г. Археологическая разведка в Полоцкой земле.— КСИИМК, 1950, № 33, с. 87-88; Косточкин В. В. Русское военно-оборонительное зодчество конца XIII — начала XVI в. М., 1962, с. 177. На карте Сибири, составленной в 1701 г. С. У. Ремизовым, более 10 городов (в том числе Нарым, Мангазея, Енисейск) имеют правильный геометрический план.
34 Рабинович М. Г. О древней Москве. М., 1964, с. 16—50.
35 Труды Вят. УАК, вып. III, ч. III, с. 190.
36 Софийский временник, ч. II М., 1821, с. 380.
37 Белов Г. Городской строй... средневековой Германии. М., 1912, с. 81.
38 Журнал, или записка жизни и приключений Ивана Алексеевича Толченова. М., 1974, с. 177, 282—285.
39 История Москвы. В 6-ти т. Т. II М., 1953, с. 359.
40 См.: Шквариков В. А. Очерки истории планировки и застройки русских городов. М., 1954, с. 63—117; Покшишевский В. В. Территориальное формирование промышленного комплекса Петербурга в XVIII— XIX вв.— В кн.: Вопросы географии, кн. 20. М., 1950; Гниловский В. Г. Территориальное развитие города Ставрополя в первой половине XIX столетия.— Материалы по изучению Ставропольского края, 1952, вып. IV.
41 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 20.
42 Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1949, с. 94.
43 Тихомиров М. Н. Древнерусские города, 1-е изд. М., 1946, с. 8—9.
44 См.: Рыбаков Б. А. Ремесло Древней Руси. М., 1948; Колчин Б. А. Ремесло.— В кн.: Очерки русской культуры XIII—XV вв., ч. 1. Обе работы снабжены подробной библиографией.